Игра в классики

– Художник, – сказал Оливейра.

– Метафизик, – сказал Этьен. – Но мы – тут, и смотри-ка, вон медсестричка глядит на нас и не понимает, что мы такое: сон или два проходимца. Что будет? Если она станет нас выгонять, будет ли это медсестра, которая нас выгоняет, или это будет сон, который изгоняет двух философов, которые видят во сне больницу, где среди другого-прочего есть старик и разъяренная бабочка?

– Он был намного проще, – сказал Оливейра, который сидел на скамье, чуть покачиваясь и прикрыв глаза. – Просто дом, где я жил в детстве, и комната Маги, но оба они – дом и комната – вместе, в одном сне. Я не помню, когда он мне приснился, я его забыл начисто, а сегодня утром, когда я вспоминал сон про хлеб…

– Про хлеб ты мне уже рассказывал…

– Вдруг – опять тот, другой, и сон про хлеб летит ко всем чертям, потому что это несравнимо. Сон про хлеб, наверное, мне навеял… Навеял – подумай только, какое слово.

– Как не стыдно говорить такое, если, конечно, ты имеешь в виду то, что я думаю.

– Ну, конечно, я имею в виду малыша. Невольная ассоциация. Но вины за собой я не чувствую, че. Я его не убивал.

– Все не так просто, – сказал Этьен, испытывая неловкость. – Ну, пошли к старику, хватит дурацких снов.

– Но я, пожалуй, и не смогу рассказать его, – сказал Оливейра, смиряясь. – Представь, ты прилетаешь на Марс и тебя просят рассказать, что такое пепел. Приблизительно такое ощущение.

– Так идем к старику или нет?

– Мне совершенно все равно. Но уж раз пришли… Койка номер 10, кажется. Надо было ему что-нибудь принести, глупо являться с пустыми руками. Хоть рисунок свой ему подари.

– Мои рисунки продаются, – сказал Этьен.

(—112)

123

На самом деле сон разворачивался непонятно где, рядом с явью, он еще окончательно не проснулся; но тут нужны совсем иные критерии, надо забыть напрочь грубые понятия вроде видеть сон и проснуться, они не говорят ничего, а лучше так: ты вдруг чувствуешь себя в зоне, где дом твоего детства, гостиная и сад, ощутимые до мелочей и в тех красках, в каких они виделись тебе, десятилетнему; ты видишь красноту красного, синеву перемычек многоцветных витражей, зелень листьев, изумруд ароматов, запах и цвет в едином слиянии, бьющие в нос, в глаза, в открытый рот. Но во сне гостиная с двумя окнами, выходящими в сад, была одновременно и комнатой Маги; забытое местечко под Буэнос-Айресом и улица Соммерар безо всякого насилия соединились в одно, не наложились одно на другое и не сочленились, но сплавились, легко и просто устранились все сложности, и было чувство, что все тут по тебе и что все это – основа основ, как бывает, когда ребенком ты ни на миг не сомневаешься, что эта гостиная будет всегда, всю жизнь: неотчуждаемая собственность. Таким образом, дом из квартала Бурсако и комнатушка с улицы Соммерар были местом, и в сне надо было выбрать, где в этом месте спокойнее всего. Смысл сна состоял, похоже, только в этом – выбрать самое спокойное место. Там был и еще один человек – его сестра, которая помогала ему выбрать спокойный уголок, ни слова не говоря, как бывает во сне, когда ты не видишь человека или вещи, но знаешь точно, что они – здесь и они участвуют; некая сила, не имеющая видимого проявления, нечто, что есть и творится одним свои присутствием, так что внешние очертания могут оставаться за пределами видимого. Итак, они с сестрой выбрали гостиную как наиболее спокойную часть места, и правильно сделали, потому что в комнате Маги после десяти вечера нельзя было играть на пианино или слушать радио – тотчас же старик сверху начинал колотить в потолок или соседи с четвертого этажа посылали к ним с жалобами косоглазую карлицу. Не обменявшись ни единым словом с сестрой, так, словно ее тут не было, они выбрали гостиную, которая выходила в сад, и отвергли комнату Маги. И в этот момент Оливейра проснулся, может быть, оттого, что Мага провела своей ногой по его ногам. В потемках единственным ощущением было: он только что находился в гостиной своего детства вместе с сестрой, и еще – ужасно хотелось в уборную. Безо всяких церемоний оттолкнув ногу Маги, он поднялся и вышел на лестницу, на ощупь включил слабый свет в уборной и, не потрудившись закрыть дверь, стал мочиться, одной рукой опираясь о стену и изо всех сил стараясь не заснуть и не рухнуть прямо на пол в отхожем месте; он еще не вышел из сна и смотрел, не видя, на струйку, бежавшую из-под пальцев и терявшуюся в отверстии унитаза, а иногда сбивавшуюся на его потемневшие фаянсовые края. И может быть, настоящий-то сон привиделся ему как раз в этот момент, когда он считал, что проснулся и мочится, в четыре часа утра, на пятом этаже в доме на улице Соммерар, а сам знал, что выходившая в сад гостиная в квартале Бурсако есть реальность, он знал это, как знают немногие бесспорные вещи, как знаешь, что ты – это ты и что не кто-нибудь, а ты сам думаешь так, и без всякого удивления или смущения понимал, что его жизнь в яви – не более чем хрупкий вымысел в сравнении с прочностью и постоянством той гостиной, хотя, когда он вернется обратно в постель, никакой гостиной уже не будет, а будет только комната на улице Соммерар; он знал, что настоящим местом была гостиная в Бурсако, наполненная запахом жасмина, который входил в оба окна, гостиная, где старый блютнеровский рояль, и розовый ковер, и стулья закрыты белыми чехлами, и его сестра, тоже чем-то закрытая. Он попробовал пересилить себя и выйти из сна, отторгнуть от себя место, которое обманывало его, и он уже достаточно проснулся, чтобы почувствовать, где обман, где сон, а где явь, но, пока он стряхивал последние капли, гасил свет и, потирая глаза, возвращался с лестницы обратно в постель, все, что попадалось на пути, шло под знаком минус и исключалось; минус лестница, минус свет, минус постель, минус Мага. Трудно дыша, он шептал «Мага», он шептал «Париж» и, может быть, шепнул «сегодня». Но прозвучало все это, как издалека-далеко, прозвучало пустотой, как будто это не было прожито. И он снова заснул, заснул с таким чувством, с каким ищут родной дом, вдоволь набродившись по дождю и холоду.

(—145)

124

Надо стремиться, по мнению Морелли, к тому, чтобы избавиться от какой бы то ни было занимательности. О том, что он преуспел в этом стремлении, можно судить по поразительному оскудению мира его романов – это проявляется не только в почти обезьяньей примитивности персонажей, но и в самих их поступках, а главное – в их непоступках. В конце концов с ними вообще перестало что-либо происходить, они без конца обсуждали и высмеивали собственную никчемность и делали вид, будто почитают смешных идолов, которых сами открыли, чем страшно чванились. Морелли считал это, должно быть, крайне важным, потому что все чаще и чаще встречалась у него мысль о необходимости найти окончательное и отчаянное средство сбить их с наезженной колеи имманентной и трансцендентной этики, с тем чтобы отыскать обнаженность, которую он называл осью, а иногда – порогом. Порогом чего, ведущим куда? Он пришел к выводу, что надо вывернуть все на манер перчатки и дерзко вступить в контакт с голой реальностью без посредничества мифов, религий, систем и разграничении. Любопытно, что Морелли с энтузиазмом относился к самым последним рабочим гипотезам в области физики и биологии, похоже, убежденный, что старый добрый дуализм дал трещину пред лицом общепринятого представления о том, что материя и дух могут быть сведены к понятиям энергии. Впоследствии его ученые обезьяны стали отступать все дальше и дальше, к самим себе, ликвидируя, с одной стороны, химеры действительности, ущемленной и преданной предполагаемым инструментарием познания, а с другой стороны, заодно ликвидируя и собственную мифопоэтическую силу, свою «душу», дабы в конце концов прийти к своего рода встрече ab ovo [327], максимально утратить всю, до последней искры (фальшивой), человечность. Похоже было, он предлагал – хотя и не сформулировал этого – путь, который начинался бы с подобного внешнего и внутреннего уничтожения. Но у него почти не осталось слов, почти не осталось людей, вещей и – потенциально, разумеется, – читателей. Клуб вздыхал, испытывая подавленность и раздражение, – так всегда бывало, или, во всяком случае, почти всегда.

(—128)

125

Как стать собакой среди людей: вязкие, вялые раздумья над двумя рюмками каньи, блуждание по предместьям под все нарастающее подозрение, что только альфа дает омегу, а тратить внимание на промежуточный этап – на всякие эпсилоны и лямбды – все равно что крутиться на одной ноге, пригвожденной к полу. Стрела из руки летит прямо в мишень: для нее не существует полпути, нет XX века между Х веком и XXX. Человеку следовало бы обладать способностью вычленяться из рода человечьего и выбрать для себя собаку или какую-нибудь диковинную рыбу за истоки, за отправную точку на пути к самому себе. Для доктора филологии нет никакого движения, и никакого пути не открывается для известного аллерголога. Они прочно включены в картину своего рода и будут только тем, чем должны быть, а если не этим, то вообще ничем. Чрезвычайно достойными, ничего не скажешь, но всегда эпсилоном, лямбдой или пи и никогда – альфой и омегой. Человек, о котором идет речь, не признает подобной псевдореализации, этой великой прогнившей маски Запада. У этого типа, что бродил-бродил-и добрел до места у авениды Сан-Мартин, а теперь стоит на углу и курит, глядя на женщину, поправляющую чулок, – у этого типа совершенно нелепое представление о реализации, и он о том не жалеет, поскольку что-то говорит ему: именно в этой нелепости и заключено зерно и собачий лай гораздо ближе к омеге, чем диссертация, посвященная герундию в произведениях Тирсо де Молины. Что за дурацкие метафоры. Однако он продолжает стоять на своем, это надо отметить. Что он ищет? Ищет себя? Он бы не искал себя, если бы уже не нашел. Другими словами, ему случалось находить себя (а значит, это вовсе не бессмысленное занятие, ergo расслабляться нельзя. Дай только волю, и Разум тут же подсовывает тебе готовый штамп, выстраивает первый силлогизм в цепи, которая никуда не ведет, разве что к диплому или к коттеджу в калифорнийском стиле, где детки играют на ковре под приглядом бесконечно обаятельной мамы). Ну-ка, разберемся спокойно. Чего же все-таки ищет этот тип? Ищет себя? Себя как личность? А если личность, то какую – так называемую вневременную или существо историческое? Если второе, то, считай, напрасно теряет время. Если же, напротив, он ищет себя за гранью вероятного, где-нибудь около собаки, то это не так плохо. Но разберемся спокойно (он обожает говорить вот так, как отец с сыном, чтобы дать детишкам удовольствие впоследствии пнуть старика как следует), ну-ка, давай потихоньку-полегоньку разберемся, что это за поиск. Так вот, никакой это не поиск.

Не слишком ли мудрено? Нет никакого поиска, потому что все уже найдено. Одна беда: найденное не склеивается. Есть мясо, есть картошка и лук-порей, а горшочка нет. Или мы уже не вместе со всеми остальными и перестали быть гражданином (зачем-то меня вытаскивают, выдирают отовсюду, пусть Лютеция подтвердит), однако же мы не сумели еще отойти от собаки, чтобы прийти к тому, у чего нет названия, попробуем назвать это согласием, примирением.

Ужасное дело – топтаться в круге, центр которого – повсюду, а окружность – нигде, если уж прибегать к языку схоластики. Что же отыскивается? Что ищем? Долбить и долбить этот вопрос, пять тысяч раз, как молотком по стене. Что ищем? Что это за примирение, без которого жизнь – не жизнь, а мрачная насмешка? Это не примирение святого, потому что в стремлении опуститься до собаки, начать все сызнова, с собаки, или с рыбы, или с грязи, с постыдства, ничтожества, скудости или любой ничтожной малости – в этом всегда присутствует тоска по святости, однако святости хочется не религиозной (и тут начинается вся нелепость), хочется оказаться в положении безо всяких различий и без святости (потому что святой – это всегда святой и те, кто не святые, а это приводит беднягу в такое же смущение, в какое приходят те, что восхищаются ногами девушки, поглощенной своим занятием – поправить-таки съехавший на сторону чулок), другими словами, примирение это должно быть состоянием, отличным от святости, состоянием совершенно исключительным с начала и до конца. Нечто имманентное, и при этом свинцом не следует жертвовать ради золота, целлофаном ради стекла, меньшим ради большего; наоборот, нелепость и безрассудство требуют, чтобы свинец стоил золота, а большее было в меньшем. Такая вот алхимия, такая неэвклидова геометрия, такая неопределенность up to date [328] для духовных операций и их плодов. Дело совсем не в том, чтобы подниматься, это старый придуманный идол, опровергнутый историей, старая морковка, которой не обмануть уже никакого осла. Дело не в том, чтобы совершенствоваться, раздуваться, искупать ошибки, выбирать, свободно волеизъявляться, идти от альфы к омеге. Все уже есть. Какое-никакое, а есть. Выстрел уже в стволе, надо только нажать на курок, а палец, оказывается, занят: делает знаки автобусу остановиться или что-то в этом роде.

Как он говорит, сколько он говорит, этот заядлый курильщик, любитель шататься по предместьям. Девушка уже сладила с чулком, полный порядок. Видишь? Вот они, формы примирения. Il mio supplizio… [329] Наверное, это совсем просто: чуть поддернуть петлю, послюнявить палец и потереть им спущенную петлю. Наверное, довольно было бы самой малости: схватить себя за нос и подтянуть его к уху, нарушить хоть чуть-чуть привычно удобные обстоятельства. Нет, тоже не годится. Легче легкого бросить на весы все, что вне нас, можно подумать, ты точно знаешь: и то, что вне нас, и то, что внутри нас, – две несущие балки одного дома. Однако все скверно, история говорит тебе об этом; вот и ты: думаешь вместо того, чтобы проживать это, а значит, все скверно, значит, мы впутались во вселенскую дисгармонию и все наши протесты и несогласия маскируются общественным зданием, маскируются историей, ионическим стилем, полнокровной ренессанской радостью и поверхностной грустью романтизма; так и живем, хоть локти кусай.

(—44)

126

– Зачем своими дьявольскими чарами ты вырвал меня из покоя моей первой жизни… Солнце и луна безыскусно сияли для меня; я просыпалась спокойной и умиротворенной и на рассвете складывала свои листья, дабы возвести молитву. Я не видела ничего дурного, ибо не имела глаз, я не слыхала злого, ибо не имела ушей; но я отомщу!

Речь Мандрагоры из «Изабеллы Египетской»

Ахимафон Арнима

(—21)

127

Изверги рода человеческого шутили-посмеивались над Кукой, добивались, чтобы она поскорее ушла из аптеки и оставила их в покое. Заодно и гораздо более серьезно они обсуждали систему Сеферино Пириса и идеи Морелли. А поскольку Морелли в Аргентине знали мало, Оливейра давал читать его книги и рассказывал о некоторых отдельных записях, с которыми он познакомился в иные времена. Они обнаружили, что Реморино, который, наверное, будет и дальше работать санитаром и который непременно появлялся, когда наступало время выпить мате или рюмку каньи, этот Реморино был большим знатоком Роберто Арльта; открытие их взволновало, и целую неделю потом они только и говорили что об Арльте и о том, что до него никто не коснулся пончо в этой стране, где обожали ковры. Но больше всего и очень серьезно говорили о Сеферино, то и дело взглядывая друг на друга по-особенному: все трое поднимали глаза и понимали, что все трое сделали одно и то же, а именно: поглядели друг на друга по-особенному и необъяснимо, взглядом, какой кидают иногда во время игры в труко или когда мужчина отчаянно влюблен, а должен выносить чай с печеньем в обществе разнообразных дам и даже отставного полковника, который объясняет, по какой причине дела в стране идут так скверно, а этот мужчина, сидя на стуле, смотрит одинаково на всех: на полковника, и на женщину, которую любит, и на тетушек этой женщины, смотрит на них любезно, потому что ведь это – правда, позор, да и только, сказал же полковник, что страна оказалась в руках у банды криптокоммунистов, и тут неожиданно от пирожного с кремом, третьего слева на подносе, и от чайной ложечки, лежащей на вышитой тетушками скатерти, вежливый взгляд на миг взлетает вверх и сталкивается в воздухе с другим взглядом, который взметнулся от пластмассовой мутно-зеленой сахарницы, и снова – ничего, то, что свершилось за пределами времени, становится сладчайшей тайной, и если бы теперешние мужчины были настоящими мужчинами, молодой человек, а не дерьмовыми педиками («Рикардо, как вы можете!» – «Ну ладно, Кармен, просто во мне все кипит, во-мне-все-ки-пит, как подумаю, что творится в стране»), mutatis mutandis [330], немного похожим на это бывал взгляд извергов, когда время от времени им случалось коротко переглянуться украдкой, и все было полно тайны, но куда более ясно, чем когда долго смотрят в глаза друг другу, не зря же они изверги, как говорила Кука своему мужу, а эти трое не могли сдержаться и хохотали, устыдившись, что переглядывались таким образом, хотя не играли в труко и не терзались запретной страстью. Разве что.

(—56)

128

Nous sommes quelques-uns ? cette ?poque ? avoir voulu attenter aux choses, cr?er en nous des espaces ? la vie, des espaces qui n’?taient pas et ne semblaient pas devoir trouver place dans l’espace.

Artaud, «Le P?se-neifs» [331]

(—24)

129

Но Тревелер не спал, в два приема кошмарный сон доконал его, кончилось тем, что он сел на постели и зажег свет. Талиты не было, этой сомнамбулы, этой ночной бабочки бессонниц. Тревелер выпил стакан каньи и надел пижамную куртку. В плетеном кресле казалось прохладнее, чем в постели, в такую ночь только и заняться изучением Сеферино Пириса.

Dans cet annonce ou carte, – буквально говорилось у Сеферино, – je r?ponds devant ou sur votre demande de sugg?rer idees pour UNESCO et ?crit en le journal «El Diario» de Montevideo» [332].

Сеферино на французский манер! Но – ничего страшного, сам труд «Свет Мира над Землей», которым владел и дорожил Тревелер, был написан на восхитительном испанском языке, взять, к примеру, вступление:

В настоящем издании я предлагаю отрывки из моего недавно написанного труда под заглавием: «Свет Мира над Землей». Весь труд целиком был представлен, а вернее, представляется на международный конкурс… вследствие чего каковой труд я не могу представить вам целиком, поскольку таковой Журнал не позволяет, чтобы в течение определенного времени каковой труд был показан в полном виде лицу постороннему, таковому Журналу…

А посему в данной публикации я ограничиваюсь лишь печатанием отдельных отрывков такового труда, каковые, будучи представлены впоследствии, не могут быть напечатаны теперь.

Намного яснее, чем, например, подобный же текст Хулиана Мариаса. При помощи двух рюмок каньи налаживался контакт, и – вперед. Тревелеру даже начинало нравиться, что он поднялся с постели и что Талита бродит где-то, расточая свой душевный романтизм. В десятый раз он медленно стал вгрызаться в текст Сеферино:

В этой книге предлагается то, что мы могли бы назвать «великой формулой во имя мира на земле». В таковую великую формулу входит Общество Наций, или ОБНА, каковое имеет быть распространено на ценности (самые ценные и т.д.) и человеческие расы; и как бесспорный пример в интернациональном масштабе в него входит страна, являющаяся образцом для всех, поскольку таковая состоит из 45 НАЦИОНАЛЬНЫХ КОРПОРАЦИЙ, или попросту министерств, и 4 Государственных властей.

Таковые каковые: попросту министерства. Ах ты, Сеферино, философ-самородок, ну и гербарий у тебя из идей построения уругвайского рая, нефелибат ты мой…

С другой стороны, таковая великая формула, каковой является, не чужда, соответственно, миру провидцев; природа основополагающих принципов, каковая, будучи формулой таковой, сама за себя говорит и не допускает никаких изменений; и т. д. и т. п.

Как водится, мудрец, похоже, уповал на провидение и на интуицию, а мания к классификации, которая у homo occidentalis [333] в крови, не давала Сеферино покоя, и он запросто, попивая мате, разделил цивилизацию на три этапа:

Первый этап цивилизации

Первым этапом цивилизации можно считать со времен незапамятных до 1940 года. Этап этот состоял в том, что все шло к мировой войне, с незапамятных пор к 1940 году.

Второй этап цивилизации

Вторым этапом цивилизации можно считать с 1940 года по 1953 год. Этот этап состоял в том, что все шло к миру во всем мире, или к мировой перестройке.

(Мировая перестройка: сделать так, чтобы во всем мире каждому осталось то, что было его; восстановить эффективно все, что было разрушено раньше: здания, права человека, мировое равновесие цен и т. д. и т. п.).

Третий этап цивилизации

Сегодня, или настоящее время, можно принять за третий этап цивилизации, считая с 1953 года до будущего 2000 года. Этап Состоит в том, что все твердо пойдет к эффективному урегулированию.

По-видимому, для Тойнби… Однако всякая критика умолкала пред лицом антропологических идей Сеферино.

Итак, люди на этих этапах:

А) Люди, жившие сами во второй этап, в те самые дни, не слишком задумывались над первым этапом.

B) Люди, живущие в третьем этапе, а именно мы, живущие в наши дни, не задумываемся, или, можно сказать, мы не задумываемся, какой такой второй этап.

С) В будущем, которое наступит потом или начнется после 2000 года, люди тех дней не будут особенно задумываться о третьем этапе: о наших днях.

Насчет того, что не слишком задумываются, довольно верно замечено, beati pauperes spiritu, а Сеферино уже принялся за Поля Риве, имея на этот случай свою собственную классификацию, которая доставляла им такое удовольствие по вечерам во дворике у дона Креспо, поскольку:

В мире можно насчитать до шести человеческих рас: белая, желтая, коричневая, черная, красная и пампская.

Белая раса: люди этой расы – все население с белой кожей, каковые жители балтийских стран, северных, европейских, американских и т.п.

Желтая раса: люди этой расы – все население с желтой кожей, каковые китайцы, японцы, монгольцы, большинство индусов и т.д.

Коричневая раса: люди этой расы – все население с коричневой кожей от природы, каковые турки, те, у которых коричневая кожа, цыгане и т.д.

Черная раса: люди этой расы – все население с черной кожей, каковые большинство жителей Восточной Африки и т.д.

Красная раса: люди этой расы – все население с красной кожей, каковые большинство эфиопов с темно-красной кожей, у каковых сам НЕГУС, или король Эфиопии, является экземпляром краснокожего; большая часть индусов с темно-красной кожей или кофейного цвета; большая часть египтян с темно-красной кожей и т.д.

Пампская раса: люди этой расы – все население с кожей разнообразного, или пампского цвета, каковы индейцы всех трех Америк.

– Да, Орасио не хватает, – сказал себе Тревелер. – Эту часть он замечательно комментирует. А в конце-то концов, почему это не годится? Бедняга Сефе споткнулся на классической трудности – на Ярлыке. Он делает что может, как Линней или как те, что составляют наглядные таблицы для энциклопедий. А его коричневая раса – просто гениальное изобретение, надо признать.

Послышались шаги, и Тревелер выглянул в коридор, находившийся над административным крылом. Как бы сказал Сеферино, первая дверь, вторая дверь и третья дверь были закрыты. Наверное, Талита ушла к себе в аптеку, просто невероятно, с какой радостью вернулась она к своей науке, к аптечным весам и жаропонижающим таблеткам.

Не размениваясь на мелочи, Сеферино перешел к разъяснению своей модели Общества Наций.

Общество может быть образовано в любой части света, хотя лучшее место для него – Европа. Это общество должно функционировать постоянно, а значит, во все рабочие дни. У общества должно быть свое большое помещение или дворец, состоящий не менее чем из семи (7) зал или больших комнат. И т.д.

Итак, каковы семь зал дворца такового общества должны: первая зала должна быть занята делегатами белой расы и Президентом каковой цвета кожи такового; вторая зала должна быть занята делегатами стран желтой расы и Президентом каковой цвета кожи такового, третья…

И так – все расы, одна за другой, можно бы, конечно, перепрыгнуть через перечисление, но было уже не все равно теперь, после четырех рюмок каньи («Марипоса», а не «Анкап», что жалко, ибо это патриотическое словоизвержение вполне заслуживало такового); было совсем не все равно, потому что мышление Сеферино было кристаллографическим и оно требовало непременного наличия всех граней и всех точек пересечения, подчинялось законам симметрии и horror vacui [334], а потому:

…третья зала должна быть занята делегатами стран коричневой расы и Президентом каковой цвета кожи такового; четвертая зала должна быть занята делегатами стран черной расы и Президентом каковой цвета кожи такового; пятая зала должна быть занята делегатами стран красной расы и Президентом каковой цвета кожи такового; шестая зала должна быть занята делегатами стран пампской расы и Президентом каковой цвета кожи такового; и одна – та – седьмая зала должна быть занята «Штабом» всего такового Общества Наций.

Тревелера всегда приводило в восхищение это «та», которое разрушало строгую кристалличность системы, подобно таинственному изъяну в сапфире, так называемому «саду» сапфира – загадочной точке внутри самоцвета, которая, возможно, определяет слияние всей системы воедино, отчего и загорается в сапфирах небесным светом прозрачный крест, словно энергия, застывшая в сердце камня. (А почему он называется «садом», разве что по ассоциации с садом камней из восточных сказок?)

Сеферино гораздо менее склонный к пустопорожним рассуждениям, просто разъяснил важность данного вопроса.

Дополнительные подробности об упомянутой седьмой зале: в таковой седьмой зале дворца Общества Наций должен находиться Генеральный секретарь всего такового Общества и Генеральный Президент, также всего такового Общества, каковой Генеральный секретарь в то же время должен быть секретарем такового Генерального Президента…

Еще дополнительные подробности: в первой зале должен находиться соответствующий Президент, каковой всегда должен председательствовать в таковом первом зале; если говорить в отношении второго зала, то idem [335]; если говорить в отношении третьего зала, то idem; если говорить в отношении четвертого зала, то idem; если говорить в отношении пятого зала, то idem; если говорить в отношении шестого зала, то idem.

Тревелера умиляло это «idem», – должно быть, оно немало стоило Сеферино. Тут он необычайно снисходил до читателя. Однако дело дошло уже до самой сердцевины проблемы, и теперь перечислялось то, что Сеферино называл: «Замечательными задачами модели Общества Наций»:

1) Рассмотреть (чтобы не сказать установить) цену или ценность денег в мировом обращении; 2) определить сдельную оплату рабочим, жалованье служащим и т. д.; 3) определить все ценности на благо международной жизни (установить твердые цены на все продаваемые товары и обозначить, сколько чего стоит и кому чего сколько: сколько военного оружия должна иметь страна; сколько детей должна родить согласно международному договору каждая женщина и т. д.); 4) назначить, сколько денег должен получить по пенсии вышедший на пенсию и т. д.; 5) до скольких детей должна родить каждая женщина в мире; 6) как справедливо все распределить в международном масштабе и т. д.

Почему, задавался проницательным вопросом Тревелер, он все время твердит про свободу, чрево и демографию? В пункте 3) об этом говорится как о ценностях, а в пункте 5) это – конкретный вопрос, относящийся к компетенции Общества. Странные нарушения симметрии, строгого, последовательного и упорядоченного перечисления, но возможно, они-то как раз и были проявлением беспокойства и подозрения насчет того, что классический порядок всегда правду приносит в жертву красоте. Однако Сеферино тут же отбрасывал романтизм, в котором его заподозрил Тревелер, и давал наглядный пример распределения:

Распределение военного оружия:

Известно, что каждая страна мира имеет соответствующее количество квадратных километров территории:

Итак, значит, пример:

А) Страна, которая имеет, предположим, 1000 квадратных километров, должна иметь 1000 пушек; страна, которая имеет, предположим, 5000 квадратных километров, должна иметь 5000 пушек и т. д.

(Из этого ясно, что по одному стволу на каждый квадратный километр);