Игра в классики

– Почему ты так качаешься? – сказал Тревелер, сжимая доску обеими руками. – Ты ее раскачиваешь. Осторожней, мы все полетим к чертовой матери.

– Я не шевелюсь, – жалобно сказала Талита. – Я просто хотела бросить кулечек и вернуться в комнату.

– Тебе голову напекло, бедняга, – сказал Тревелер. – Да это просто жестоко, че.

– Ты виноват, – разъярился Оливейра. – Во всей Аргентине не сыщешь другого такого любителя устроить заварушку.

– Эту заварил ты, – сказал Тревелер объективно. – Давай скорей, Талита. Швырни ему кулек в физиономию, и пусть отцепится, чтоб ему было пусто.

– Немного поздно, – сказала Талита. – Теперь я уже не уверена, что попаду в окно.

– Я тебе говорил, – прошептал Оливейра, который шептал очень редко и только в тех случаях, когда готов был на что-нибудь чудовищное. – Вот уже и Хекрептен идет, полны руки свертков. Только этого нам не хватало.

– Бросай как угодно, – сказал Тревелер нетерпеливо. – Мимо так мимо, не расстраивайся.

Талита наклонила голову, и волосы упали ей на лоб, закрыв лицо до самого рта. Ей приходилось все время моргать, потому что пот заливал глаза. На языке было солоно, и колючие искорки, крошечные звездочки сталкивались и скакали по деснам и небу.

– Подожди, – сказал Тревелер.

– Ты – мне? – спросил Оливейра.

– Нет. Подожди, Талита. Держись крепче, я сейчас протяну тебе шляпу.

– Не слезай с доски, – попросила Талита. – Я упаду вниз.

– Энциклопедия с комодом крепко держат. Не шевелись, я мигом.

Доски чуть подались вниз, и Талита вцепилась в них из последних сил. Оливейра, желая удержать Тревелера, свистнул что есть мочи, но в окне никого уже не было.

– Ну и скотина, – сказал Оливейра. – Не шевелись, не дыши. Речь идет о жизни и смерти, поверь.

– Я донимаю, – проговорила Талита тоненьким, как ниточка, голосом. – Всегда так.

– А тут еще Хекрептен, уже поднимается по лестнице. И она на нашу голову, боже ты мой. Не шевелись.

– Я не шевелюсь, – сказала Талита. – Но мне кажется, что…

– Да, но совсем чуть-чуть, – сказал Оливейра. – Ты только не шевелись – это единственный выход.

«Вот они и осудили меня, – подумала Талита. – Мне остается только упасть, а они будут жить дальше, будут работать в цирке».

– Почему ты плачешь? – поинтересовался Оливейра.

– Я не плачу, – сказала Талита. – Я потею.

– Знаешь, – сказал Оливейра, задетый за живое, – может, я и грубая скотина, но никогда еще не путал слезы с потом. Это совершенно разные вещи.

– Я не плачу, – сказала Талита. – Я почти никогда не плачу, клянусь тебе. Плачут такие, как Хекрептен, которая сейчас поднимается по лестнице с полными руками. А я, как птица лебедь, я с песней умираю, – сказала Талита. – Так Карлос Гардель поет на пластинке.

Оливейра закурил сигарету. Доски пришли в равновесие. Он с удовлетворением вдохнул дым.

– Знаешь, пока этот дурак Ману ходит за шляпой, мы могли бы поиграть с тобой в «вопросы-на-весах».

– Давай, – сказала Талита. – Я как раз вчера приготовила несколько.

– Очень хорошо. Я начинаю, и каждый задает по одному вопросу. Операция, состоящая в нанесении на твердое тело покрытия из металла, растворенного в жидкости под действием электрического тока; не звучит ли это похоже на название старинного судна с латинским парусом и водоизмещением в сто тонн?

– Ну конечно, – сказала Талита, откидывая волосы назад. – Снимать одежду, веселить, привораживать, уводить в сторону, вести за собой – не одного ли они корня со словом, означающим получать растительные соки, предназначенные для питания, как, например, вино, оливковое масло и т. п.?

– Очень хорошо, – снизошел Оливейра. – Растительные соки, как, например, вино, оливковое масло… Никогда не приходило в голову считать вино растительным соком. Великолепно. А теперь слушай: религиозная секта, заболевание, большой водопад, потускнение глазного хрусталика, передняя лапа морского зверя, американский коршун, – не похоже ли это на термин, означающий по-гречески «очищение» в применении к трагедии?

– Как прекрасно, – сказала Талита, загораясь. – Замечательно, Орасио. Как ты умеешь извлечь самый сок из «кладбища».

– Растительный сок, – сказал Оливейра.

Дверь открылась, и в комнату, бурно дыша, вошла Хекрептен. Хекрептен, крашеная блондинка, не говорила, а сыпала словами; ее ничуть не удивило, что шкаф опрокинут на кровать, а человек сидит верхом на доске.

– Ну и жара, – сказала она, сваливая пакеты на стул. – Худшего времени ходить по магазинам не придумаешь, поверь. А ты что тут делаешь, Талита? Почему-то я всегда выхожу на улицу во время сиесты.

– Ладно, ладно, – сказал Оливейра, не глядя на нее. – А теперь, Талита, твоя очередь.

– Больше не вспоминается.

– Подумай, не может быть, чтобы не вспомнилось.

– А все зубной врач, – сказала Хекрентеи. – Как до пломбы доходит – всегда назначает мне самое неудобное время. Я тебе говорила, что должна идти к зубному?

– Вспомнила один, – сказала Талита.

– А что получается, – сказала Хекрептен. – Прихожу к зубному, это на улице Уорнес. Звоню у дверей, выходит служанка. Я ей говорю: «Добрый день». А она: «Добрый день. Проходите, пожалуйста». Я вхожу, она проводит меня в приемную.

– Вот он, – сказала Талита. – Толстощекий толстосум на плоту из толстых бревен плывет по реке, где водится толстолобик и толстобрюхие ящерицы, а в толще ила – толстокожие жуки. Вот видишь, слова все придумала, осталось положить вопросы на весы.

– Какая прелесть, – поразился Оливейра. – Просто потрясающе.

– Она мне: «Посидите минутку, пожалуйста». Я сажусь и жду.

– У меня остался еще один, – сказал Оливейра. – Погоди, я немного забыл.

– Там еще две сеньоры были и один сеньор с ребенком. А время как будто не двигается. Представляешь, я успела прочитать три номера «Идилиос», от корки до корки. Ребенок плачет, бедненький, а папаша нервничает… Не скажу лишнего, но прошло больше двух часов, я ведь пришла в половине третьего. Наконец моя очередь, и зубник говорит: «Проходите, сеньора»; я вхожу, и он мне: «Не беспокоило лекарство, которое я положил в прошлый раз вам на зуб?» Я ему: «Нет, доктор, чего ему беспокоить. Да я и жевала все время другой стороной». Он мне: «Очень хорошо, так и надо. Садитесь, сеньора». Я сажусь, а он мне: «Пожалуйста, откройте рот». Очень любезный доктор.

– Ну вот, – сказал Опивейра. – Слушай хорошенько, Талита. Что ты оглядываешься?

– Смотрю, не вернулся ли Ману.

– Он вернется, жди больше. Лучше слушай: действие и результат на турнирах и состязаниях, когда всадник заставляет своего коня удариться грудью о грудь коня противника, – не похоже ли то, что произойдет, на кризисное состояние во время тяжелой болезни?

– Странно, – задумалась Талита. – Есть такое слово в испанском языке?

– Какое ты имеешь в виду?

– Что получается, когда всадник заставляет своего коня удариться грудью о коня соперника.

– Да, во время турнира или состязания, – сказал Оливейра. – Оно есть в словаре, че.

– Кризис, – сказала Талита, – тоже красивое слово. Жаль только, что обозначает печальное.

– Ха, а как быть со словом «брак» в смысле союз – таких слов полно, – сказал Оливейра. – Этим занимался аббат Бремон, но тут ничего не поделаешь. Слова, как и мы, рождаются каждое на свое лицо, вот так. Вспомни, пожалуйста, какое лицо было у Канта. Или у Бернардино Ривадавии, чтоб далеко не ходить.

– Мне поставили пластиковую пломбу, – сказала Хекрептен.

– Жуткая жарища, – сказала Талита. – Ману говорил, что пошел за шляпой.

– Этот принесет, жди, – сказал Оливейра.

– Если ты не против, я брошу кулечек и вернусь к себе, – сказала Талита.

Оливейра оглядел мост, раскинул руки в стороны, как бы измеряя ширину окна, и кивнул.

– Вряд ли попадешь, – сказал он. – А с другой стороны, как-то не по себе, что ты торчишь на адском морозе. Чувствуешь, у тебя на волосах и под носом сосульки?

– Не чувствую, – сказала Талита. – Сосульки, наверное, тоже кризисное состояние?

– В некотором роде конечно, – сказал Оливейра. – Эти вещи при всем своем различии похожи, как мы с Ману, если призадуматься. Согласись, мы и ссоримся с Ману потому, что слишком похожи.

– Да, – сказала Талита. – Но иногда бывает довольно тяжело.

– Масло растаяло, – сказала Хекрептен, намазывая ломоть черного хлеба. – В жару с маслом просто беда.

– И самая страшная разница – в этом, – сказал Оливейра. – Самая страшная. Два типа с одинаково черными волосами, с лицами типичных буэнос-айресских гуляк, одинаково презирающие почти одно и то же, и ты…

– Ну, я… – сказала Талита.

– Не отмежевывайся, – сказал Оливейра. – Это факт: ты в определенном смысле присоединяешься к нам обоим и тем самым увеличиваешь наше сходство и, следовательно, наше различие.

– Мне не кажется, что я присоединяюсь к вам обоим, – сказала Талита.

– Откуда ты знаешь? Как ты можешь знать? Вот ты у себя в комнате, живешь там, варишь-паришь, читаешь энциклопедию по самообразованию, вечером идешь в цирк, и тебе всегда кажется, что ты там, где находишься в данный момент. А ты никогда не обращала внимания на дверные ручки, на металлические пуговицы, на кусочки стекла?

– Иногда обращала, – сказала Талита.

– Если бы обращала, то заметила бы, что повсюду и там, где ты меньше всего ждешь, множество изображений повторяют каждое твое движение. Знаешь, я ужасно чувствителен к этим идиотским вещам.

– Ну-ка, выпей молока, его уже пенкой затянуло, – сказала Хекрептен. – Почему вы всегда говорите о каких-то странных вещах?

– Ты слишком серьезно относишься ко мне, – сказала Талита.

– О, такие вещи не нам решать, – сказал Оливейра. – Все имеет свой порядок, мы над ним не властны, и случается, нас донимает вовсе не самое серьезное. Я говорю тебе это в утешение. К примеру: я хотел выпить мате. А тут, пожалуйста, является эта и начинает варить кофе с молоком, хотя никто ее не просил. А в результате: если я его не выпью, то образуется пенка. В общем, ничего серьезного, а раздражает. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– О да, – сказала Талита, глядя ему прямо в глаза. – Ты и в самом деле ужасно похож на Ману. Вы оба умеете так говорить про кофе с молоком, что в конце концов начинаешь думать, будто кофе с молоком и мате в действительности…

– Вот именно, – сказал Оливейра. – В действительности. Таким образом, мы можем вернуться к тому, о чем я говорил раньше. Разница между Ману и мною состоит в том, что мы почти одинаковые. А в этом случае мельчайшее различие подобно грандиозному катаклизму. Мы друзья? Да, конечно, но я бы ничуть не удивился, если бы… Обрати внимание: с тех пор как мы знакомы, я могу тебе это сказать потому, что ты и сама это знаешь, с тех пор как мы знакомы, мы только и делаем, что цепляем друг друга. Ему не хочется, чтобы я был таким, какой я есть, стоило мне взяться гвозди выпрямлять, он из этого целую историю раздул и тебя мимоходом запутал. Не нравится ему, что я такой, какой я есть, потому что в действительности многое из того, что приходит мне в голову, многое из того, что я делаю, как бы выскальзывает у него из-под носу. Он еще подумать об этом не успел, а это уже – бац! – готово. Бам-бам-бам, он выглядывает в окно, а я уже выпрямляю гвозди.

Талита оглянулась и увидела тень Тревелера, который слушал, укрывшись между комодом и окном.

– Не надо преувеличивать, – сказала Талита. – А тебе не пришли бы в голову некоторые вещи, до которых додумается Ману.

– Например?

– Молоко стынет, – недовольно сказала Хекрептен. – Хочешь, я подогрею его, дорогой?

– Сделай лучше флан на завтра, – посоветовал Оливейра. – Продолжай, Талита.

– Нет, – сказала Талита со вздохом. – Ни к чему. Такая жара, по-моему, я сейчас упаду в обморок.

Она почувствовала, как мост под ней дрогнул, – это Тревелер сел верхом на доску по ту сторону подоконника. Навалившись грудью на подоконник, но не перевешиваясь через него, Тревелер положил на доску соломенную шляпу и метелочкой из перьев стал подталкивать ее к Талите сантиметр за сантиметром.

– Чуть-чуть в сторону, – сказал Тревелер, – и она упадет вниз, а там ищи-свищи.

– Лучше бы мне вернуться в комнату, – сказала Талита, жалобно глядя на Тревелера.

– Но сначала ты должна передать траву Оливейре, – сказал Тревелер.

– Теперь уже не обязательно, – сказал Оливейра. – Если она собирается бросать кулек в окно, то может и не бросать.

Талита посмотрела на одного, потом на другого и замерла неподвижно.

– Тебя трудно понять, – сказал Тревелер. – Столько сил потрачено, а выходит, что тебе все равно, получишь ты мате или нет.

– Минутная стрелка на месте не стоит, друг мой, – сказал Оливейра. – В непрерывном пространстве – времени ты движешься со скоростью гусеницы. Подумай, сколько всего произошло с тех пор, как ты отправился за своей трухлявой шляпой. Цикл мате завершился безрезультатно, а между тем сюда шумно явилась верная Хекрептен, до зубов вооруженная множеством кулинарных затей. И теперь мы находимся в кофейно-молочном секторе – ничего не поделаешь.

– Ну и доводы, – сказал Тревелер.

– Это не доводы, это совершенные в своей объективности доказательства. Ты тяготеешь к тому, чтобы двигаться к непрерывности, как говорят физики, в то время как я чрезвычайно чувствителен к головокружительной прерывистости существования. В этот самый момент кофе с молоком вторгается, внедряется, владычествует, распространяется и оседает в сотнях тысяч очагов. А мате отброшен, спрятан, отменен. Временное владычество кофе с молоком распростерлось на данной части американского континента. Подумай, что это означает и что влечет за собой. Заботливые мамаши наставляют своих малолеток по части молочной диеты, сидя за столом возле кухни, и над столом – одни улыбки, а под столом – пинки и щипки до синяков. Кофе с молоком в это время дня означает перемены, означает, что рабочий день наконец-то близится к концу и пора подвести итоги всех добрых дел и получить за них все, что причитается, – это время мимолетных переговоров, задумок и предположений, которые шесть часов вечера – ужасный час, когда ключи гремят в замках и все галопом несутся к автобусу, – сразу сделают реальностью. В этот час почти никто не занимается любовью, этим занимаются до или после. В этот час все мысли о том, как бы принять душ (но примем мы его в пять часов), и люди начинают пережевывать планы на вечер и на ночь, другими словами, пойти на Паулияу Симгерман иди на Токо Тарантолу (пока еще не ясно, еще есть время подумать). Разве можно сравнить это с питьем мате? Я не говорю о мате, который пьется наспех или заодно с кофе на молоке, но о настоящем мате, который я так любил, который пьют в определенное время, в самую стужу. Этого, сдается мне, ты по-настоящему не понимаешь.

– А портниха просто обманщица, – сказала Хекрептен. – Ты шьешь у портнихи, Талита?

– Нет, – сказала Талита. – Я сама немного крою и шью.

– И правильно делаешь, детка. А я после зубного помчалась к портнихе – она живет в соседнем квартале от него, – надо было забрать юбку, срок был неделю назад. А она мне: «Ой, сеньора, у меня мама болела, и я просто, как говорится, за иголку не бралась». А я ей: «Но сеньора, юбка-то мне нужна». А она мне: «Поверьте, я очень сожалею. Вы такая у меня заказчица. Я ужасно извиняюсь». А я ей: «Извинения вместо юбки не наденешь, сеньора. Выполняли бы заказы в срок, и все бы довольны остались». А она мне: «Если вы так, почему не пойдете к другой портнихе?» А я ей: «И пошла бы, да только уже с вами сговорилась, так что лучше уж подожду, а вы, по-моему, просто невежливая».

– Именно так все было? – сказал Оливейра.

– Ну да, – сказала Хекрептен. – Разве не слышишь, я рассказываю Талите?

– Это совершенно разные вещи.

– Опять за свое.

– Ну вот, – сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него сдвинув брови. – Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он рассказывает, остальные должны разделять его чувства.

– А это не так, разумеется, – сказал Тревелер. – Подумаешь, новость.

– Повторенье – мать ученья.

– Ты готов повторять все, что против других.

– Господь ниспослал меня на ваш город, – сказал Оливейра.

– А если не меня судишь, то цепляешься к Хекрептен.

– Пощипываю вас, чтобы не дремали, – сказал Оливейра.

– У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.

– Я люблю, – сказал Оливейра, – чтобы все было как можно яснее. Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь, что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?

– Кто о чем, а Орасио о своем, – сказала Хекрептен. – Не слушай его, Тревелер.

– Просто мы с тобой до невозможности мягкотелые, Ману. Миримся с тем, что действительность все время проскальзывает у нас меж пальцев, как вода паршивая. Вот, кажется, она у нас в руках, почти совершенная, точно радуга, поднявшаяся с мизинца. И какого труда стоило заполучить ее, сколько времени нужно, сколько умения… Но тут – бац! – по радио говорят, что генерал Писотелли выступил с заявлением. И капут. Капут всему. «Наконец что-то серьезное», – решает служанка или эта вот, а может быть, и ты. Да и я, потому что, не думай, я вовсе не считаю себя безгрешным. Откуда мне знать, в чем заключается истина. Но что делать, нравилась мне эта радуга, все равно как жабенка поймать на ладонь. А сегодня… Подумай, несмотря на стужу, мне кажется, мы наконец-то занялись чем-то всерьез. Взять хотя бы Талиту: она совершила беспримерный подвиг, не свалилась с моста вниз, и ты вот, и я… Знаешь, некоторые вещи удивительно трогают, чертовски трогают.

– Не знаю, правильно ли я тебя понимаю, – сказал Тревелер. – Насчет радуги – это совсем неплохо. Но почему ты такой нетерпеливый? Живи сам и дай жить другим, приятель.

– Ну, поигрался – и хватит, поднимай шкаф с постели, – сказала Хекрептен.

– Видишь? – сказал Оливейра.

– Вижу, – согласился Тревелер.

– Quod erat demostrandum [206], старик.

– Quod erat, – сказал Тревелер.

– А хуже всего, что, по сути, мы еще и не начинали.

– Как это? – сказала Талита, отбрасывая волосы назад и оглядываясь, достаточно ли придвинул к ней Тревелер шляпу.

– Не нервничай, – посоветовал Тревелер. – Повернись тихонько и протяни руку, вот так. Погоди, я еще чуточку пододвину… Ну, что я говорил? Готово.

Талита схватила шляпу и рывком нахлобучила на голову. Внизу к служанке присоединилась еще одна сеньора и двое мальчишек, они смотрели на мост и переговаривались со служанкой.

– Ну вот, бросаю кулек Оливейре, и конец, – сказала Талита, почувствовав себя в шляпе более уверенно. – Держите крепче доски, это не трудно.

– Будешь бросать? – сказал Оливейра. – Не попадешь, я уверен.

– Пусть попробует, – сказал Тревелер. – Но если кулек упадет не в комнату, а на мостовую, то как бы не угодить по башке этой дуре Гутуззо, этой мерзкой сове Гутуззо.

– Ах, тебе она тоже не нравится, – сказал Оливейра. – Очень рад, потому что я ее не выношу. А ты, Талита?

– Я бы все-таки хотела бросить кулек, – сказала Талита.

– Сейчас, сейчас, по-моему, ты слишком спешишь.

– Оливейра прав, – сказал Тревелер. – Как бы не испортить все под конец, столько труда вложили.

– Но мне ужасно жарко, – сказала Талита. – И я хочу вернуться, Ману.

– Ты не так далеко забралась, чтобы жаловаться. Можно подумать, ты шлешь мне письма из Мату-Гросу.

– Это он из-за травы так говорит, – пояснил Оливейра Хекрептен, которая стояла и смотрела на опрокинутый шкаф.

– Долго еще играть собираетесь? – спросила Хекрептен.

– Недолго, – сказал Оливейра.

– А, – сказала Хекрептен. – Ну, тогда ничего. Талита уже достала кулечек из кармана халата и теперь примеривалась, раскачивая рукой. Доски под ней задрожали, и Тревелер с Оливейрой вцепились в них что было сил. Рука, видно, устала, и Талита потрясла ею, не отрывая другой руки от доски.

– Не делай глупостей, – сказал Оливейра. – Спокойнее. Ты меня слышишь? Спокойнее.

– Держи! – крикнула Талита.

– Спокойнее, ты свалишься!

– Пускай! – крикнула Талита и бросила кулек. Кулек влетел в окно, шмякнулся о шкаф, и все рассыпалось по комнате.

– Великолепно, – сказал Тревелер, глядевший на Талиту так, словно желал удержать ее на мостике одной лишь силой взгляда. – Превосходно, дорогая. Говоря яснее – невероятно. Вот и demostrandum.

Мостик постепенно успокаивался. Талита взялась за доски обеими руками и нагнула голову. Теперь Оливейра видел только шляпу да волосы, рассыпавшиеся по плечам. Он поднял глаза и поглядел на Тревелера.

– Так полагаешь, – сказал он. – Я тоже считаю, что яснее невероятно.

«Наконец-то, – подумала Талита, глядя на плитку мостовой, на тротуар. – Что угодно, только не торчать между двух окон».

– Ты можешь сделать одно из двух, – сказал Тревелер. – Продолжать двигаться вперед, что легче, и войти к Оливейре или пятиться назад, что труднее, но зато минуешь лестницы и не надо будет идти через улицу.

– Лучше сюда, бедняжка, – сказала Хекрептен. – У нее все лицо в поту.

– Ну чистые дети или психи, – сказал Оливейра.

– Погодите, я передохну минутку, – сказала Талита. – у меня, по-моему, голова кружится.

Оливейра налег грудью на окно и протянул ей руку. Талите оставалось продвинуться всего на полметра, чтобы дотянуться до него.

– Настоящий кабальеро, – сказал Тревелер. – Сразу видно, читал правила поведения в обществе профессора Майданы. Одним словом, граф. Не промахнись, Талита!

– Это он от мороза, – сказал Оливейра. – Отдохни немножко, Талита, и последний бросок. А на него внимания не обращай, известное дело, в мороз, перед тем как заснуть беспробудным сном, всегда бредят.

Талита уже медленно распрямилась и теперь, опершись обеими руками о доску, сантиметров на двадцать переместилась назад. Снова оперлась – и еще на двадцать сантиметров назад. А Оливейра все тянул руку, словно пассажир с палубы корабля, который медленно отчаливает от пристани.

Тревелер вытянул руки и ухватил Талиту под мышки. Она замерла и вдруг откинула голову назад, да так резко, что шляпа планером полетела на тротуар.

– Как на корриде, – сказал Оливейра. – Глядишь, Гутуззо вздумает принести ее.

Талита, не открывая глаз, дала оторвать себя от доски и втащить в комнату. Она почувствовала на своем затылке рот Тревелера, его жаркое, частое дыхание.

– Вернулась, – шептал Тревелер. – Вернулась, вернулась.

– Да, – сказала Талита, подходя к кровати. – А как же иначе? Бросила ему кулек и вернулась, бросила ему кулек и вернулась, бросила…

Тревелер сел на край кровати. Он думал о радуге между пальцами, о вещах, которые всегда приходят в голову Оливейре. Талита опустилась рядом и тихо заплакала. «Нервы, – подумал Тревелер. – Переволновалась». Пойти бы сейчас принести ей большой стакан воды с лимоном, дать бы ей аспирину и сидеть бы обмахивать ей лицо журналом, а потом заставить поспать немного. Но сначала надо было снять энциклопедию по самообразованию, поставить на место комод и втащить в комнату доску. «Какой кавардак, – подумал он, целуя Талиту. – Как только перестанет плакать, надо попросить ее навести порядок в комнате». Он гладил ее и говорил ласковые слова.

– Наконец-то, наконец-то, – сказал Оливейра.

Он отошел от окна и сел на край кровати, не занятый шкафом. Хекрептен кончила собирать ложкой траву с пола.

– В ней полно гвоздей, – сказала Хекрептен. – Странно.

– Очень, – сказал Оливейра.

– Наверное, надо спуститься подобрать шляпу. Сам знаешь, какие дети.

– Здравая мысль, – сказал Оливейра, поднимая гвоздь и вертя его в пальцах.

Хекрептен спустилась на улицу. Дети уже подобрали шляпу и теперь обсуждали случившееся со служанкой и сеньорой Гутуззо.

– Дайте-ка сюда, – сказала Хекрептен с гордой улыбкой. – Это шляпа моей знакомой сеньоры, что живет напротив.

– Она всем знакомая, милочка, – сказала сеньора Гутуззо. – Ну и спектакль устроили среди бела дня, да еще на глазах у детей.

– А что в этом плохого? – сказала Хекрептен не слишком убежденно.

– Светила тут голыми ногами на всю улицу, какой пример юным созданиям. Вы-то не знаете, но отсюда у нее все было видно, ну все до капельки, клянусь вам.

– Много волос, – сказал самый младший.

– Ну вот, – сказала сеньора Гутуззо. – Невинные создания говорят то, что видят, на то они и дети. И что ей надо было верхом на доске, скажите, пожалуйста? Среди бела дня, когда приличные люди отдыхают в сиесту или занимаются делами. Вы бы сели верхом на доску, сеньора, извините за вопрос?

– Я – нет, – сказала Хекрептен. – Но Талита работает в цирке, они артисты.

– Репетировали? – спросил мальчишка. – А в каком цирке они такое показывают?

– Нет, они не репетировали, – сказала Хекрептен. – Просто хотели передать траву для заварки моему мужу, ну и…

Сеньора Гутуззо посмотрела на служанку. Служанка приставила палец к виску и покрутила им. Хекрептен обеими руками схватила шляпу и вошла в дом. А ребятишки выстроились в ряд и запели на мотив «Легкой кавалерии»:

Они его догнали, они его догнали

И палку в зад вогнали.

Бедный сеньор! Бедный сеньор!

Не вытащить назад.

(Два раза.)

(—148)

42

Il mio supplizio

? quando non mi credo

in armonia.

Ungaretti, I Fiumi [207]

Работа состояла в том, чтобы не давать ребятишкам проскользнуть в шапито, прийти на выручку, если вдруг случится что-то с животными, ассистировать метателю ножей, составлять зазывные афиши, соответственно обеспечивать их печатание, поддерживать нормальные взаимоотношения с полицией, обращать внимание директора на любые нарушения, заслуживающие внимания, помогать сеньору Мануэлю Тревелеру в административных хлопотах, помогать сеньоре Аталии Доноси де Тревелер в кассе (в случае необходимости) и т. д. и т. д.

О, мое сердце, не восставай,

дабы свидетельствовать против меня!

«Книга мертвых»или надпись на панцире скарабея

А между тем в Европе в возрасте тридцати трех лет умер Дину Липатти. О работе и о Дину Липатти они говорили всю дорогу, до самого дома, потому что хорошо бы, казалось Талите, собрать все осязаемые доказательства того, что бога нет, или, во всяком случае, свидетельства его неизлечимого легкомыслия. Она предложила тут же купить пластинку Липатти и зайти к дону Кресло прослушать ее, но Тревелеру с Оливейрой хотелось выпить пива в кафе на углу и поговорить о цирке, поскольку теперь они стали коллегами и были этому неописуемо рады. От Оливейры не ускользнуло, что Тревелеру стоило – да, да! – героического усилия уговорить директора и что тот согласился скорее всего по чистой случайности, не иначе. Они уже решили, что Оливейра подарит Хекрептен два из трех непроданных отрезов кашемира, из третьего Талита сошьет себе платье. Надо же отпраздновать поступление на работу. И потому Тревелер заказал пиво, а Талита отправилась готовить обед. Был понедельник, выходной. Во вторник будут два представления, в семь и в девять, на арене выступят «четыре-медведя-четыре», фокусник, только что приплывший из Коломбо, и, конечно же, кот-считальщик. На первых порах работа у Оливейры была незамысловатая, пока не набьет руку. А заодно смотрел и представление не из худших. Все складывалось прекрасно.

Все складывалось так прекрасно, что Тревелер опустил глаза и забарабанил по столу. Официант, их добрый знакомый, подошел обсудить дела команды Западной железной дороги, и Оливейра поставил десять песо на «Чакарита-юниорс». Отбивая ритм багуалы, Тревелер убеждал себя, что все прекрасно и что другого выхода не было, а Оливейра в это время пил пиво и разбирал проблему парламентской ратификации и шансы команды, на которую поставил. Почему-то сегодня утром он думал о египетских фразах и о Тоте, и знаменательно, что именно Тот был богом магии и изобретателем языка. Они поспорили немного, не обман ли сам по себе такой спор, поскольку язык, на каком бы лунфардо они ни изъяснялись, возможно, являлся частью не сулящей покоя мантической структуры. И пришли к выводу, что двоякая миссия бога Тота в конце концов была наглядной гарантией связи реальности с ирреальностью; они порадовались, что все-таки решили эту причиняющую вечные неприятности проблему объективного коррелята. Магия или осязаемый мир, но был египетский бог, который при помощи слов приводил в гармонию субъекты и объекты. Все и вправду складывалось прекрасно.

(—75)

43

В цирке было замечательно: обманный блеск мишуры, бешеная музыка и кот-считальщик, безошибочно реагировавший на валерьянку, которую в это время потихоньку прыскали, а растроганные сеньоры демонстрировали своим чадам столь красноречивый пример дарвиновской теории эволюции. Когда Оливейра в первый вечер вышел на еще пустую арену и посмотрел вверх, на отверстие в глубине красного парусинового купола, на этот выход, возможно, к контакту, на этот центр, на эту ось, подобную мосту между землею и вольным простором мироздания, смех застрял у него в горле, и он подумал, что другой на его месте, наверное, тотчас же по ближайшему шесту вскарабкался бы к этому отверстию-глазу вверху, но этот другой – не он, а он так и остался внизу посреди вопящего цирка курить и смотреть на дырку в куполе.