На дальних берегах

      Мехти неподвижно лежал в повозке, с трудом сдерживая смех. Он знал, что Вася ни разу не был в Москве.
      - Вот бы попасть туда, а? - мечтательно проговорил один из молодых партизан.
      - А ты был, Вася? - задал коварный вопрос Сильвио.
      Вася замялся.
      - Нет, не был, - со вздохом выговорил он. - Не успел, ребята. Но еще буду!.. Вот отвоюемся, поеду туда учиться. На агронома!
      - Обязательно, Вася. Теперь уже скоро! - тепло сказал Мехти.
      Один из молодых партизан - горбоносый юноша-итальянец - грустно покачал головой.
      - А мне не удастся учиться... Грамоте я обучился, а дальше - никак... Пришлось работать в кузнице, брату помогать, а потом брат умер, надо было кормить сестренок и мать. Мать - больная, сестренки совсем малые.
      Вася шагнул к итальянцу и присел перед ним на корточки.
      - Ты думаешь, тебе одному не придется учиться? И Янко, и Сильвио, и тысячи таких, как они, тоже останутся ни с чем!
      - Это почему? - удивился Сильвио.
      - И детских садов тут не будет, - продолжал Вася, - и вообще никакой жизни!..
      Он выдержал паузу и сердито сказал:
      - Никакой жизни не будет, пока вы не поумнеете да не сбросите со своей шеи богатеев, вроде тех, у кого мы стояли в вилле. Ведь и деревня ваша и земля - у помещика, а кузница, мельница, лавка - у кулака... А у вас ничего нет!..
      Сзади неслышно подошел Сергей Николаевич.
      - Что это здесь происходит? - тихо спросил он, наклонясь над Мехти.
      - Вася проводит у костра политбеседу с местной молодежью, - улыбаясь, шепнул Мехти.
      - Вон оно что! - полковник усмехнулся и обратился к притихшим ребятам: - Вы командира не видели?
      - Поискать? - вскочил Сильвио.
      - Нет, поесть - ужин готов - и на боковую! - приказал Сергей Николаевич. - А командира я сам найду...
      К повозке подошел Анри Дюэз.
      - Здравствуй, Михайло... - смущенно проговорил он и неловко протянул Мехти плоский ящичек. - Мы узнали, что ты задумал писать картину, вот достали краски.
      Мехти раскрыл ящик - там были уложены в ряд тюбики, кисти, ванночки. Мехти даже зажмурился от удовольствия: так великолепен был этот подарок!
      - Где же это вы достали? - спросил он, забыв даже поблагодарить Дюэза.
      Дюэз прислонил свой автомат к стволу дерева и присел на край повозки:
      - А шел я как-то со своим отрядом; вижу - шагает по дороге человек. Такой, знаешь, смуглый, и одет, как местные: потрепанное полупальто, изодранные ботинки, цветные гетры. Ну, думаю, наш. Но держу его под наблюдением. Мы как раз должны были взорвать мост и надолго затаились в кустах. Человек идет, значит, прямо к мосту, я ему шепотом: "Стой!" Остановился, оглядывается. Я вышел с ребятами из кустов, подошел к нему... Всматриваюсь - нет, не наш. "Кто такой будешь?" - спрашиваю. А он спокойненько так: "Я немец". И имя свое назвал. Потом он сообщил, что где-то в Монфольконе имеются у него старые родственники, что он ищет тихое местечко, чтобы дождаться там конца войны. Рассказал, как удрал он с фронта. Плохо сейчас приходится гитлеровцам: многие удирают! За спиной у немца был рюкзак. Мы, на всякий случай, обыскали его и обнаружили в рюкзаке этот ящик. Смотрю - краски. Я и подумал: а ведь наш Михайло - художник, к тому же он сейчас лежит больной, скучает. Хотел я было отнять краски, но тут этот немец сказал, что позади нас находится карательный отряд гитлеровцев и что ему пришлось обогнуть из-за них гору. Ровно через минуту приходит Сильвио и тоже говорит, что в тылу у нас гитлеровцы. Ну, тут уж решил я не отбирать, а попросить у немца эти краски. Он сначала ни в какую... Начали мы торговаться. Видно было, что не хотелось ему продавать их, но позарез нужны были деньги. Мы, грехом пополам, наскребли по карманам денег и отдали немцу. Я объяснил ему, как лучше добраться до Монфольконе. Немец поблагодарил нас. На прощанье сказал: "Эти краски принадлежали знаменитому французскому импрессионисту". Он и фамилию какую-то назвал, только я не запомнил, - Дюэз бросил на Мехти извиняющийся взгляд. - Перешел немец через мост, спустился по склону горы, а через двадцать три минуты взорвался на мосту поезд. Ну, это уж неинтересно! Вот и все.
      Дюэз сел на хвою, поближе к костру, снял мокрые башмаки и вытащил из кармана сухие шерстяные чулки, чтобы надеть их. Когда он оголил левую ногу, Мехти увидел при свете костра, что у Дюэза вырезана на ноге вся икра.
      - Вы были ранены? - спросил Вася.
      - Вы ногу увидели? - застеснявшись, сказал Дюэз и спустил штанину. Нет, не ранен. Это меня змея укусила. Есть такая небольшая желтая змейка у нас на Корсике. Укус ее - смертелен, надо сразу же вырезать мясо вокруг укушенного места. Так я взял нож да и вырезал себе икру.
      Мехти откинулся на подушку... Хорошо, когда вокруг такие сильные люди! И стыдно, что самому приходится лежать...
      Полковник нашел командира у начала тропы, ведущей к дальним постам. Несколько партизан, ловко орудуя лопатами, рыли вблизи тропы землянку. Другие влезли на высоченную сосну и прилаживали к ее верхушке провода сосна должна была служить антенной для рации.
      "Работайте, работайте, друзья! - мысленно обратился к ним Сергей Николаевич. - Ох, если б все было в порядке и удалось поймать Москву!.."
      Рация бригады работала неважно: радист был неопытен, то и дело выходили из строя аккумуляторы, аппаратура была повреждена из-за бесчисленных встрясок во время переездов. Местную связь еще удавалось кое-как наладить, но поймать в эфире голос Москвы, заглушаемый вражескими станциями, можно было очень редко. А полковнику и другим партизанам хотелось слушать и слушать этот спокойный голос! Пусть даже вести плохие, - все равно, с каждым словом, доносящимся из Москвы, становишься сильнее, уверенней!.. Как-то они услышали позывные Москвы, и Мехти, чувствовавший себя утомленным, сказал, что с него вмиг слетела усталость.
      - Голос Москвы, друг мой, в весь мир бодрость вливает! - ответил ему Ферреро.
      Сейчас Ферреро задумчиво сидел на круглом валуне... Возле него стояла корова, привязанная веревкой к стволу раскидистой ели.
      - Размышляешь, товарищ Ферреро? - подсев к нему, спросил Сергей Николаевич.
      - Размышляй не размышляй, легче не становится, - угрюмо проговорил командир. На лбу его залегли глубокие морщины.
      Он встал, шагнул к корове, погладил рукой ее теплую, гладкую шею. Корова стояла смирно, изредка помахивая хвостом.
      - Связной был, от товарища П., - негромко сообщил Ферреро.
      Полковник придвинулся к нему ближе.
      - Я говорил, что Карранти еще даст о себе знать? Так оно и вышло. Вчера же немцы разгромили нашу явку в Опчине, повесили Марту Кобыль, нагрянули в рабочий квартал в Триесте - в дом металлиста Иона Луки. Гестаповцы схватили трех верных людей - самого Иона, Игрежа, Соломку. В Плаву и Сагу отправили по батальону гитлеровцев...
      - Понятно, - кивнул полковник. - Карранти знает, - что эти села нас кормят.
      - Он и больше знает. Если даже эти села изолированы от нас, то нам еще можно кое-что перебросить из Терново. Поэтому он и постарался, чтобы туда отправили итальянский фашистский взвод.
      - Тоже понятно. Поскольку не удалось свалить нас ударом в спину, пытаются взять измором. Не мытьем, так катаньем, как говорят в моей стране.
      Ферреро продолжал гладить шею коровы.
      - Я выделил запас для больных и раненых и сообщил, что для всех нас еды хватит на два дня, - мрачно выговорил он. - Сократим рацион втрое. Хватит на шесть дней. На седьмой день можно съесть коровенку, курить высушенный мох. Восьмой день и дальше - только курить мох.
      - Перспектива не из радужных!
      - Может, еще двух мулов съесть? - не то в шутку, не то всерьез сказал Ферреро. - Ох, попался бы мне Карранти в руки!
      - Выше голову, командир, может случиться, что и попадется! - подбодрил его полковник.
      К Ферреро подскочил с фонарем Анри Дюэз, хотел что-то сказать, но приступ хриплого кашля не дал ему произнести ни слова. Кашляя, он показал рукой на тропу и направил туда луч фонаря.
      К валуну длинной цепочкой направлялись вышедшие из тумана девушки все, как на подбор, рослые и стройные, в темных и светлых одеждах, с корзинами и свертками в руках, с кувшинами на плечах. Крестьянки несли продукты для партизан.
      Первая из девушек, с родимым пятном возле губ, сняла с головы корзину.
      - Откуда вы? - спросил Ферреро.
      - Из Граника, - ответила девушка. - Уж мы кружили, кружили, пока вышли к вам... Далеко же вы теперь забрались!
      Граник было маленькое бедное селение, затерявшееся высоко в горах.
      Девушка смущенно добавила:
      - Вы уж не взыщите, собирали, что у кого есть.
      - Что ж, говорят, чем богаты, тем и рады, - приветливо отозвался полковник.
      У Ферреро резче обозначились морщины на лбу.
      Он знал, что селянам в Гранике приходится круто - прирезан весь скот, укрытый от фашистских интендантов, и крестьяне перебиваются с хлеба на воду, чтобы хоть как-нибудь дотянуть до лета.
      Ферреро взглянул в корзину: в ней были кукурузные початки. Подозвал к себе другую девушку, с кувшином.
      - Эту корзину с кукурузой да еще кувшин с вином мы возьмем для раненых. А остальное вам придется унести обратно.
      - Как обратно? Почему? - зашумели девушки.
      - У нас много продуктов, - мягко сказал Ферреро, - очень много...
      - А мы кружили, кружили, - растерянно пролепетала девушка с родинкой.
      - Ну, ничего... Хорошо еще, что не угодили в фашистские лапы! Немцы вокруг кишмя кишат! - Ферреро улыбнулся доброй улыбкой. - А молодцы все-таки!.. Большое всем спасибо.
      - Как же нам теперь нести все это назад? - в голосе девушки слышалось недоумение.
      - А вот попьете чайку, отдохнете: кто-нибудь из наших пойдет с вами, выведет вас к безопасным местам, - сказал Ферреро. - Вообще не советовал бы вам выходить из селения: вражьих заслонов только больше будет!
      И Ферреро, давая понять, что разговор окончен, поклонился девушкам и ушел вместе с полковником.
      - Правильно я сделал, полковник? - спросил он Сергея Николаевича, когда они были уже у лагерных палаток.
      - Правильно, командир! - твердо сказал полковник...
      Ферреро увидел Димо Крайнева: ему развязали руки, он сидел на пне и уминал ложкой содержимое алюминиевого котелка.
      - А этого прохвоста я больше кормить не буду. Хватит! - неожиданно вскипел Ферреро.
      - До суда надо кормить, - строго сказал полковник.
      - А я и хотел сказать, что нужно скорей его судить! - уточнил Ферреро.
      - Будем судить, - кивнул Сергей Николаевич.
      Мехти и Вася шли по лесной тропе.
      День был ясный; поднявшийся с утра туман рассеялся. Можно было даже невооруженным глазом различить каждое деревце на далеких горных склонах...
      Чем ниже спускалась дорога, тем гуще становился лес. Между лиственными деревьями высились кипарисы; рощи благородного лавра и дикой вишни чередовались с огромными ореховыми деревьями; словно гигантские птицы раскинули они большие неуклюжие ветви, под которые, как под крылья, жались маленькие зеленые маслиновые деревья. Скоро все здесь оживет, покроется зеленью, зацветет...
      Вася бережно поддерживал товарища, помогал ему двигаться вперед. Мехти не отказывался от помощи; он понимал, что встал на ноги слишком рано, и врач был прав, когда настойчиво требовал от него: лежать, лежать и лежать!
      Тем не менее Мехти поднялся и, в доказательство того, что он окончательно выздоровел, попытался даже прогуливаться по лесу, вокруг поляны. Надо сказать, что не из упрямого желания поскорее покончить с тоскливым "постельным режимом" и не из озорной бравады (посмотрите, мол, я каков!) Мехти торопился стать в общий строй. После недавних событий он особенно глубоко осознал значение дисциплины. Другие, более серьезные соображения руководили Мехти, когда он задумал распрощаться с повозкой: в бригаде было голодно (в день несколько ложек мучной похлебки и неограниченное количество кипятка на душу); а так как Мехти находился на положении больного, ему выписывалась и, хотел он этого или не хотел, подавалась обильная еда из остатков неприкосновенного запаса продуктов. С этим Мехти мириться не мог и сегодня утром покинул повозку.
      - А ведь уже настоящая весна, Мехти, - весь порозовев от возбуждения, воскликнул Вася.
      У Мехти жадно шевельнулись ноздри:
      - Да, весной пахнет.
      - Ну и погода здесь! - засмеялся Вася. - Зима в разгаре, и вдруг бац! - наступает весна!
      - Ну, до весны еще далеко, - протянул Мехти. - Это, знаешь, партизанский рейд, неожиданный налет, наскок весны. А потом снова власть перейдет в руки зимы. Весна с ней напрасно пока тягается!
      - Ну да, напрасно! - усомнился Вася. - Еще два-три таких наскока - и зимы как не было!
      - Тоже верно, - усмехнулся Мехти.
      А вокруг и вправду бушевала весна: щедро омытые недавними дождями сосны весело задрали вверх свои темно-зеленые головы. Пробившись сквозь густые ветви, а ржавых, мохнатых стволах прыгали желтые пятнышки - солнечные зайчики. Снег совсем стаял, и на темной мокрой земле изумрудными островками зазеленела молоденькая трава. Тропу пересекал прозрачный и быстрый, неумолчно журчащий ручей. Лес был полон терпкими запахами - свежими и какими-то тревожными...
      Мехти и Вася свернули в сторону и вышли на узкую просеку, образовавшуюся после того, как партизаны вырубили здесь для лагерных нужд деревья.
      На просеке было людно. Больше ста партизан сидело, лежало или стояло, опершись на ружья, вокруг пня, на котором, съежившись, весь перекосившись, с развязанными руками ждал своей участи Димо Крайнев.
      Рядом с ним на расстеленной шинели пристроился ординарец Ферреро с клеенчатой папкой и карандашом в руках.
      Сам Ферреро стоял поодаль и разговаривал с Сергеем Николаевичем, накинувшим на плечи войлочную бурку.
      Увидя Мехти и Васю, Ферреро жестами показал им, чтобы они сели поближе.
      Партизаны расступились, пропуская их вперед. Несколько человек поднялись, чтобы уступить им место возле самого пня, на котором сидел Крайнев.
      Заметив движение среди собравшихся, Крайнев поднял голову и исподлобья взглянул на Мехти. Вид у Крайнева был помятый, пришибленный, однако предатель попытался жалостливо улыбнуться Мехти.
      Мехти отвернулся, а Вася, строго насупив брови, сжал пальцы и незаметно показал Крайневу кулак.
      Вдруг Крайнев встрепенулся - Ферреро вышел на середину полукруга, образованного собравшимися партизанами, и без всякого предисловия сказал:
      - Председателем трибунала был у нас Лоренцо. Его, как вы знаете, убили позавчера, во время вылазки в Саге. Пока нового председателя нет, я за него, как командир. Секретарь имеется, так что все в порядке. Может, у кого-нибудь есть другие предложения?
      Но все были согласны с командиром.
      Солнце поднялось высоко. Сергей Николаевич вышел из-под сосны, которая не давала уже тени, и, откинув полы бурки, сел на грубо сколоченный табурет, стоявший неподалеку от подсудимого. Он с наслаждением подставил лицо теплым солнечным лучам - она было у него сейчас добрым, мягким, и Крайнев обрадовался, увидев его таким.
      Ферреро спрятал в карман трубку и вытер губы в усы фуляровым носовым платком в крупную синюю-клетку.
      - Дело вам известно, - проговорил он без напряжения, но так громко, что голос его прокатился по всей просеке. - Начальником штаба бригады был у нас фашисткий молодчик. А вот это - его прихвостень! Он сам признался, что продался врагу, доставлял тайные сведения вражеским связным в села. Начштаба исчез. Связного захватить тоже не удалось - в Саге стоит немецкий батальон. В руках у нас пока одна эта гадина. Решайте сами, товарищи, что с ним делать.
      Ферреро снова вытер платком усы. Разговаривать долго он не любил.
      - Я скажу! - раздельно выговорил Дюэз. Прозрачными словно восковыми, пальцами он поправил на голове берет. - Я скажу... Его надо уничтожить: все равно как - расстрелять или повесить. Таким, как он, мы объявили вендетту. Вендетта не знает пощады, а у нас большая вендетта!
      Многие не знали, что такое вендетта, и соседи объяснили им, что это кровная родовая месть; но, говоря о большой вендетте, Дюэз имеет в виду возмездие народа своим врагам. Секретарь быстро строчил карандашом в клеенчатой тетради.
      Крайнев сидел с тем же покорным видом. Сергей Николаевич смотрел на солнце. Мехти чертил по земле тупым носком ботинка замысловатые фигуры.
      - Кончил, товарищ? Тогда я скажу, - произнес пожилой, бородатый крестьянин-словен. Он передал ружье соседу, вышел на середину полукруга. Расстрелять недолго. Нажал курок, и нет человека. А надо сперва все-таки разобраться, что это за человек. Я - крестьянский сын; может, я чего не понимаю - где уж мне, я всю жизнь ходил согнутым, только сейчас распрямился да ружье взял в руки. И когда я взял ружье, то встретился с Крайневым. И рассказал он мне о своей жизни: тоже - крестьянский сын; били его, ломали, гнули, а уму-разуму не учили. Вот он, по дурости, и поддался врагу...
      - Короче! - недовольно крикнул молодой горбоносый партизан.
      - Могу и короче, - с достоинством, неторопливо ответил бородатый крестьянин. - Признался он - значит, половину вины искупил. Теперь надо послать его на самое трудное дело, пусть загладит свою вину в бою. Крестьянин хотел еще что-то добавить, но увидел, что руку поднял крепыш-болгарин в меховом пальто, и отошел в сторону.
      - По-моему, это будет справедливо, - скороговоркой выпалил болгарин, недаром нас и созвал сюда командир. Мы называем себя воинами справедливости. Так покажем же свою справедливость на этом суде. Крайнев виноват, пусть искупит вину собственной кровью!
      - Он искупит!.. Только не своей кровью, а твоей!..
      - Конечно, снова предаст!.. Пожалеем тогда о нашем милосердии!..
      - Что там долго разговаривать - кусок свинца в лоб, и конец делу!..
      - Разрешите, товарищ командир! - поднялся рыжий Маркос Даби, командир роты венгров. За поясом у него поблескивали два пистолета с перламутровыми рукоятками. - Мы не раз расстреливали в бригаде изменников и предателей... Покажем себя на этот раз милосердными. Поможем ему найти путь, ведущий к истине!
      - Его не к истине, а к фашистам тянет!..
      Сергей Николаевич поднялся с табурета, поправил на плече съехавшую бурку.
      - Тише! Будет говорить полковник! - прогромыхал Ферреро.
      Вася подтолкнул в бок Мехти.
      Крайнев беспокойно заерзал на пне: сейчас все решится... На просеке воцарилась томительная мертвая тишина. Болгарин кашлянул; его тут же одернул сосед: полковника уважали и слушали, боясь пропустить хоть одно слово.
      - Здесь призывали к гуманности, - тихо начал полковник. - Я расскажу вам один случай, который произошел когда-то в моей стране. Многие из вас слышали о Горьком или, возможно, видели его - он долго жил на Капри, в Сорренто. Это был великий гуманист... Когда у нас свершилась революция и к власти пришел народ, Горький услышал, что в Москве собираются расстрелять большую группу саботажников и спекулянтов. Горький счел это не гуманным и пошел ходатаем за них к Ленину, которого знал, как самого великого человеколюба на свете. Ленин отказался их помиловать. И Горький был в отчаянии. А потом он увидел изможденных от голода москвичей, увидел людей, падающих от истощения в обморок, но относящих последние кульки с мукой в детские дома; увидел не евших по трое суток рабочих, доставлявших в столицу эшелоны зерна, увидел, что и сам Ленин питался ломтиком хлеба в день. Люди вели себя как подлинные герои, ликвидируя ущерб, нанесенный столице саботажниками и спекулянтами. И Горькому стало ясно, что Ленин, подписывая приказ о расстреле мерзавцев, наживавшихся на горе народном, больше любил людей, чем он, Горький. У Ленина и нужно учиться нам гуманизму...
      Была та же томительная тишина, что и в начале выступления Сергея Николаевича, но Крайнев понял, что судьба его решена.
      Огромный желтый шар солнца скатывался за дальние горы.
      Партизаны уже разошлись. День угасал.
      Это была пора, когда советский солдат, подоткнув полы серой шинели, под грохот "катюш", гнал гитлеровцев все дальше на запад.
      Гитлер неистовствовал, смещал командующих, грозил пустить в ход новые, неизвестные доселе виды оружия, но даже самые фанатичные его приверженцы видели уже призрак приближающегося конца.
      Советское командование настаивало, чтобы американцы и англичане усилили помощь партизанским соединениям, действующим в Центральной Европе, в тылу врага, - и союзники в изобилии сбрасывали с самолетов оружие, боеприпасы и пищу... но как раз в тех местах, где партизан не было! Мало того, союзники и их разведка принимали все меры, чтобы не дать партизанскому движению в Европе развернуться в полную силу.
      Ни Ферреро, ни Сергей Николаевич, ни Мехти, ни сотни и тысячи других партизан не знали об этом предательстве. Но они чувствовали, что для них наступают тяжелые дни...
      Все чаще задумывался Мехти над положением, в которое попала бригада. С тревогой смотрел он на осунувшиеся лица своих товарищей. Ведь в ответе за них и он, Мехти, партизан, на которого возложена высокая миссия разведчика.
      Мехти казалось, что он многого не понимал до сих пор. Может, потому, что он, как говорил полковник, видел только того врага, который стоял перед ним?.. Или от того, что он слишком горяч, пылок, и это мешало трезво разобраться в событиях?! Но разве так уж плохо - верить в добро и счастье, в себя и в людей?.. Этой верой Мехти зажжет и взгляд своего солдата, ликующего, счастливого: ведь он возвращается домой! Скоро вернется домой и Мехти: не вечно же ему быть разведчиком! Он - художник. Его призвание писать картины, а не подрывать мосты...
      Сегодня Мехти с особенной силой затосковал по любимому делу, по дому... Когда он, возвращаясь к своей повозке, проходил мимо землянки радиста, до слуха его донеслась музыка, услышав которую Мехти даже побледнел. Из Москвы передавали азербайджанские песни... Мехти застыл на месте, крепко сжал Васин локоть... Взгляд его стал рассеянным. Он видел сейчас перед собою родной Баку, залитый солнцем, притихшее море. Словно из тумана всплыли перед его взором лица сестер, биби...
      "Скажи, скажи, кого ж ты любишь?" - спрашивал хор девушек.
      Вася с удивлением взглянул на взволнованное лицо друга:
      - Что с тобой, Мехти?
      - Тише, Вася! Слышишь? Это наша песня... Подожди, как же она называется?
      Мелодия была очень знакомой, но Мехти никак не мог вспомнить: где он уже слышал эту песню? Но вот он уловил слово "Наргиз" и успокоенно улыбнулся, словно нашел, наконец, то, что чуть было не потерял. Исполнялись хор девушек и ария Наргиз из оперы "Наргиз".
      После перерыва московский диктор стал зачитывать письма с фронта. Солдатские письма дышали верой в близкую победу, и Мехти снова вспомнил о своей картине. Пожалуй, время приниматься за работу.
      На следующий же день Мехти начал мастерить подрамник для холста. Ему помогали Анжелика и Вася. Анжелика отрезала большой кусок палаточной полости и теперь тщательно штопала дырку, пробитую когда-то шальной пулей. Вася распиливал доску и украдкой следил за Анжеликой.
      - Скажи, Мехти... Что ты думаешь об Анжелике? - тихо спросил он у Мехти.
      - Я до сих пор не делал ей никаких скидок, Вася. Мне всегда казалось, даже в самые трудные минуты, что рядом со мной мужчина.
      А Вася допытывался:
      - Но все-таки она девушка... Как можно такую красивую, такую... ну, я не найду слов сказать, какая это девушка. Мне и в голову не приходило сравнивать Анжелику с мужчиной... Я всегда видел в ней девушку, Анжелику. Как можно сравнить ее с тобой или со мной?
      Мехти, стругавший доску для рамы, взглянул на девушку и так же тихо ответил:
      - Есть у нас пословица, Вася: "И у льва и у львицы - повадки львиные!"
      - Хорошая пословица, - задумчиво сказал Вася.
      Наконец все было готово. Оставалось только натянуть холст на подрамник и загрунтовать его. Мехти с удовольствием думал о том времени, когда он нанесет на холст первый мазок. Знакомое нетерпение овладело им.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Солнце давно скрылось за грядами Опчины. Небо было светло-голубым; кое-где, похожие на расчесанную шерсть, стыли желтовато-фиолетовые облачка. На землю спускались тяжелые сумерки.
      Виа Фортуна казалась вечером особенно неприглядной.
      Когда совсем стемнело, с приморской стороны на виа Фортуна - "Улицу счастья", превращенную гитлеровцами в улицу публичных домов, - свернул коренастый человек. Он медленно, как бы ощупью, добрался до темного подъезда углового дома, остановился, с опаской оглянулся в темноте, и рука его потянулась к звонку. За дверью послышались торопливые шаги; дверь отворилась, из-за нее выглянула молоденькая горничная. Она приветливо улыбнулась:
      - Входите, синьор. Вы без синьорины?
      - Да, я один.
      - Пригласить кого-нибудь? Или - наркотики?..
      - Нет, мне ничего не надо. Я по делу. Где хозяин?
      - Сейчас выйдет.
      По лестнице, полукругом ведущей на второй этаж, уже спускался дряхлеющий мужчина в узорчатом, изрядно поношенном халате из дорогой парчи.
      Прищурив близорукие глаза, он еще издалека попытался определить: кто к нему пришел? Подойдя ближе, хозяин дома Мазелли, сдававший меблированные комнаты, принялся рассматривать гостя еще бесцеремоннее.
      - Чем могу быть полезен синьору? - осведомился Мазелли.
      - Меня интересует, найдется ли в этом доме человек, умеющий управлять яхтой? - небрежно спросил Карранти. Это был пароль.
      Мазелли не ответил. Продолжая взглядом изучать гостя, он кивнул головой, учтиво пожал ему руку.
      - Кто это вас так разукрасил? - показал он на заживавший рубец на лбу гостя.
      - Я сам.
      - Вот как!
      - Да. Но я устал. Можно мне сначала отдохнуть? - сказал Карранти.
      - Идемте, я покажу вам вашу комнату.
      Мазелли мягко взял его под руку и вызвал горничную. Та не заставила себя ждать.
      - Да, синьор?
      - Кофе или коньяк? Не поскуплюсь на "Мартель"! - предложил Мазелли.
      Карранти вспомнилось, как хотелось ему коньяку тогда, на вилле.
      - Кофе, - коротко сказал он однако.
      - Кофе! - Мазелли отпустил горничную и обратился к Карранти: - Меня уже предупредили о вашем приходе. Если я правильно понял, вы хотите встретиться с ним завтра?
      - Да! И перед такими встречами лучше не пить.
      Они поднялись на второй этаж, и Мазелли ввел Карранти в комнату, находившуюся в конце коридора. Это была обыкновенная меблированная комната, обставленная во французском стиле. На стене висела копия с картины Буше "Венера и Вулкан". Но только в оригинале над Вулканом, объясняющимся в любви Венере, витают купидоны, благословляя их любовь, а в копии исчезли и купидоны, и серебристость цветной гаммы, и тонкие оттенки. Копировщик наложил на полотно грубые слащавые краски, и сцена любви превратилась под его кистью в сцену разврата.
      За кофе Мазелли рассказал Карранти пару смешных анекдотов, но они не развеселили Карранти. Тогда Мазелли понял, что гостю не терпится поговорить о неотложных делах. Мазелли сразу стал серьезным. Они беседовали недолго: Карранти хотелось хорошенько выспаться перед предстоящей утренней встречей.
      Как только Мазелли ушел, Карранти плотно закрыл за ним дверь и тщательно проверил замок. "А впрочем, чего я боюсь? - разозлился он на себя. - Неужели они меня здесь разыщут? Все нервы, нервы... А ловко получилось с Михайло! После такого удара не выживет и самая живучая кошка!.. Когда я уходил, Михайло уже не дышал. Но остались другие, остался проклятый русский полковник, черт бы его побрал! Кто это, кстати, свистел тогда в коридоре? А, нервы все это, нервы!.. Напрасно я отказался от коньяка..."
      Карранти хотел было лечь в постель, но в коридоре послышался шум. Он прислушался... Все было тихо, но и это тревожило Карранти. Он подошел к двери, снова пощупал замок... Ему показалось, что замок непрочен. Кто его знает, на что способен этот Мазелли. Возьмет да и выдаст его партизанам... "Нет, я совсем развинтился", - подумал Карранти.
      Он все же взял стул и пристроил его к ручке двери так, чтобы дверь труднее было открыть. Потом вынул из кармана пистолет и спрятал его под подушку.
      Утром к Карранти вернулась обычная бодрость: он почувствовал себя готовым к любой деятельности - дипломатической и шпионской, уголовной и коммерческой... Да, и коммерческой, ибо у него возник уже план - сыграть на смерти Михайло. Он решил скрыть пока эту смерть... Прежде всего, Карранти боялся, что немцы, когда он расскажет им об убийстве Михайло, могут просто не поверить ему: доказательств у Карранти пока не было. К тому же, выждать было и выгоднее, - Карранти был уверен, что сумма, предложенная за голову Михайло, будет все увеличиваться и увеличиваться: все крупные диверсионные акты, совершаемые партизанами в Триесте, немцы по-прежнему будут связывать с его именем. Надо выбрать момент поудобнее, и тогда предъявить немцам более крупный счет.
      В дверь постучали. Карранти подошел, вытащил из ее ручки стул, поставил его на место и открыл дверь.
      Это была горничная.
      Когда она убрала комнату и собралась уже уходить, в дверях появился Мазелли.
      - Быстренько! - приказал он горничной. - Накрой-ка стол на троих!
      - Нет, - остановил его Карранти, - на двоих
      - Я не буду мешать вам. А советы мои могут пригодиться.
      - Я очень ценю ваши советы, но тем не менее мне не хотелось бы впутывать вас в это дело.
      - Так как же прикажут синьоры? - спросила горничная. - На двоих или троих?
      - На двоих, - мрачно сказал Мазелли. Горничная ушла.
      Через некоторое время из вестибюля донесся растерянный женский голос. Рука Карранти машинально опустилась в карман. "Партизаны!" - мелькнула у него мысль. Заметив, что Мазелли спокоен, он насторожился еще больше.
      - Что за шум? - спросил он. Мазелли невозмутимо разглядывал потертую обивку на стуле. Шум внизу все нарастал.
      - Что это значит? - закричал вдруг Карранти высоким, каким-то чужим голосом.
      Мазелли исподлобья взглянул на побледневшее лицо Карранти и усмехнулся. - Вы плохо спали эту ночь, - заметил он. - Возьмите себя в руки. Вот вам мой первый совет.