Атестат зрелости - Аттестат зрелости

      Окунь начал играть, но так тоскливо, что Валерка спросил:
      - Вась, ты почему такой невесёлый?
      - Эх, Валерка, ничего ты ещё не понимаешь, - со вздохом взъерошил Васька белые братишкины кудряшки. 
      - А ты объясни, и я пойму, - серьёзно возразил Валерка.
      В коридоре подал голос телефон, и Валерка, соскользнув с тахты - он любил первым брать трубку - помчался к телефону.
      - Вась, это тебя спрашивают! - крикнул Валерка из коридора.
      Окунь взял телефонную трубку, тёплую от ладошки брата, услышал приглушенный голос:
      - Рыба, привет!
      - Привет. А кто это?
      - Рыба, у тебя позднее зажигание! Это я, Чарышев!
      - Чего звякаешь?
      - Рыба, пошли в кабак, - предложил Чарышев. - Выходной всё-таки!
      - В какой кабак?
      - Какой, какой... - ворчливо передразнил его Чарышев. - В бардель, в какой же ещё! - он имел в виду пивной бар.
      - Нет, не хочу, - отказался Окунь от приглашения. В другое время пошел бы, а сегодня ему не хотелось. Удивился только, почему Чарышев звонит, раньше он в такие заведения не ходил.
      - Грошей, что ли, нет? - не отставал Колька. - У меня есть червонец, да Игорь подкинет.
      - Оленьков?
      - Игорь Воронин, ну Одуванчик. Он вообще-то побазарить с тобой хотел, пойдём, Рыба, - в голосе Чарышева была просьба.
      - Сказал же - не пойду! А ты бы подальше держался от Одуванчика, тоже мне - друга нашёл.
      Окуню показалось, что Чарышев жалобно вздохнул, но ответил, однако, грубо:
      - Не твоё дело! Вспомни про Фитиля. Праведника корчишь?
      - Иди ты... лесом! - Окунь бросил трубку на рычаги, вернулся в свою комнату.
      Валерка явился следом, попросил разрешения сбегать за почтой, получив, мигом исчез. Он принёс вместе с газетами письмо. Адрес на конверте был написан незнакомым почерком. Ни у одного из его приятелей не имелось таких угловатых закорючек, а Осипова писала каллиграфически.
      Окунь разорвал конверт, вытащил открытку, повертел в руках: «Вася, поздравляю тебя с днём рождения. Желаю тебе всего хорошего». И все. Ни дальнейших пожеланий, ни подписи. Кто бы мог это прислать, кто может знать, когда у него день рождения? В их классе было принято каждого поздравлять с днём рождения, но про него, конечно, забудут, так он всем опротивел. В прошлом году ведь тоже забыли. От этой мысли Окуню стало совсем худо...
      Пришёл Валерка, пожаловался:
      - Вась, мне скучно. Можно к тебе?
      Окунь кивнул. Валерка зацарапался через него к стене на тахту, прижался легким теплым телом к брату. Окунь обнял его, притянул к себе покрепче.
      Братья дружили между собой, хотя разница в возрасте была значительной. Но самое интересное в том, что они родились в один день - двадцатого февраля. Васька любил братишку за то, что он такой ласковый, как котенок, а может быть и потому, что Валерка какой-то беззащитный, худенький, с синевой под глазами, бледнощёкий... И если вдуматься хорошенько, то выходило, что Окунь любил на всем белом свете одного Валерку, этого большеглазого мальчишку, своего братишку младшего. И вот завтра у него, как и у Васьки, день рождения, а он, балда, забыл брату купить подарок.
      - Валер, давай уедем куда-нибудь вместе, - сказал Окунь, ероша волосы брата.
      - А мама? - сдвинув светлые, почти неприметные бровки, ответил Валерка. - Как она одна будет без нас?
      - Да, как же она будет одна, - грустно согласился Окунь, поражённый таким взрослым рассуждениям Валерки. Он впервые, пожалуй, подумал, что младший брат, наверное, не одобряет его грубости по отношению к матери, но молчит.
      - Эй, парень, а ведь тебе спать давно пора! - воскликнул
      Окунь, услышав за стеной позывные вечерней телепередачи для детей. - Вон уже «Спокойной ночи, малыши», а ты не спишь.
      Валерка резво соскочил с тахты, поскакал козленком включать телевизор. Затем Васька напоил брата молоком, заставил умыться и вычистить зубы и отправил спать. Валерка потерся щекой о его руку и попросил:
      - Вась, можно я с тобой лягу? - и признался застенчиво. - Я боюсь один.
      - Эх ты! Мужик, а боишься. Ладно, ложись, - разрешил он брату, и Валерка тут же юркнул под одеяло в постель Василия.
      Ваське неохота было учить домашние задания, и он тоже разделся, улёгся в кровать. Валерка забился ему под руку, от него веяло теплом. Окунь повернулся лицом к брату и приказал:
      - Спи давай!
      - А расскажи сказку!
      - Что? Какую ещё сказку? - удивился Окунь.
      - А мама мне всегда рассказывает!
      - Разбаловала тебя мама. Не знаю я никаких сказок! Спи!
      - А мама знает много сказок, - надул обидчиво губы братишка.
      - Ну, мама у нас... умная... она всё знает, - с трудом выдавил из себя Окунь. - Спи!
      - А хочешь, я тебе расскажу?
      - Расскажи.
      Валерка поворочался, устраиваясь удобнее, свернулся клубочком.
      - Ну вот. Жили-были лиса и журавель. Пришла лиса в гости к журавлю, он налил ей молока и говорит: «Пей, кумушка, молочко». Лиса попробовала, а это оказался кефир. Ну вот. Потом лиса позвала к себе в гости журавля. Я, говорит, пирожками с мясом тебя угощу. Съел журавель пирожок, а он вовсе с капустой, а не с мясом оказался.
      - Ну и сказка, - засмеялся тихонько Окунь. - Кто тебе рассказал?
      - Сам придумал! - гордо ответил Валерка, отвернулся к стене и вскоре засопел простуженным носом.
      Окунь долго ворочался, никак не мог уснуть. Думал о себе, о Валерке, о матери. Вспоминал свою единственную поездку к отцу. Отец очень обрадовался, увидев на пороге своей квартиры Василия, закричал вглубь комнат:
      - Клара! Посмотри, кто к нам приехал!
      В прихожую выплыла, именно выплыла, а не вышла невысокая женщина с распущенными по плечам волосами. И в Окуне в тот момент словно включилась какая-то аппаратура с синхронным изображением на экране, где на одной половине отец, и эта Клара, а на другой - мать и... тоже отец.
      Клара стояла перед ним вялая и, похоже, ко всему безразличная. Выглядела она старше своих лет, а ведь она, как сказал потом отец, была моложе матери на десять лет. А рядом незримо присутствовала Вера Ивановна, натянутая, как струна, с гордо вскинутой головой, разлётистыми бровями, светлыми строгими глазами. Они могли быть сердитыми, и даже очень, грустными, весёлыми, но никогда не были равнодушными. А Клара скользнула по Ваське безразличным взглядом и удалилась.
      Отец тут же увял, огоньки радости погасли в его глазах, и Окунь похвалил себя мысленно, что догадался оставить чемодан в камере хранения на вокзале. Остаться в этом доме он уже не хотел.
      Отец и сын сидели на кухне, отделанной серебристо-голубым пластиком. Шкафы, стол и три табурета - все было новеньким, недавно купленным. Отец, угадав мысли Васьки, произнёс после долгого молчания:
      - Мы квартиру новую получили полгода назад. Мебель приобрели. Я договорился, мне в магазине спальный гарнитурчик оставили, хочешь, покажу?
      Окунь отрицательно покачал головой, разглядывая отца в упор, не мигая. Отец, видимо, чувствовал себя неуютно под его взглядом, начал рассказывать, как доставал кухонный гарнитур... Окунь плохо слушал его: перед глазами по-прежнему стоял экран, перечёркнутый жирной чертой. Так и жизнь отца разделилась на две половинки: жизнь с ними, и жизнь сейчас.
      Отец сидел перед ним немного обрюзгший, живот выпирал из-под брючного ремня, волосы уже сильно седые на висках, а взгляд по-прежнему самоуверенный, вот только не смотрел он прямо на Ваську, всё норовил в сторону глаза отвести.
      Перед Васькой стояла нетронутая тарелка борща, и хотя очень хотелось есть, Васька ни к чему на столе не притрагивался. Не мог почему-то заставить себя взять хотя бы ломтик хлеба. Отец сам торопливо накрыл на стол, его новая жена так больше и не показалась, зато их сын Андрей, а значит, брат Васьки, так и вился под ногами, лез к сыру и колбасе, пока отец не щёлкнул его по рукам. Мальчишка заныл, побежал к матери, быстро вернулся и позвал отца. Отец пришел обратно злой. Окунь подумал, что Валерка никогда не позволил бы себе так себя вести: лезть к взрослым, жаловаться - мать держала их в строгости, и то, что Васька частенько поступал вопреки её словам, это не её вина.
      Отец наполнил рюмки коньяком, что привёз с собой Васька, сам еле пригубил, зато Васька подливал да подливал коньяк себе в рюмку, не обращая внимания на то, что отец смотрит неодобрительно, и вскоре сильно захмелел. Отец много говорил. Рассказывал о своей работе, о семье, о том, как он занят. В голове Окуня  шумело, он плохо воспринимал рассказ отца. А тот вдруг спросил:
      - Как вы там, как мама? - и было видно, что нелегко ему это далось.
      - Мы? Мама? Всё о'кей! А ты как думал? Думал, погибнем без тебя?
      Отцовское лицо побледнело, он опустил голову, а Васька, пожалев его - всё же отец, замолчал.
      - Ладно, - сказал он через несколько томительных минут молчания. - Пора идти. Поздно уже.
      Отец не уговаривал Ваську остаться ночевать, спросил только, где он остановился. Васька назвал гостиницу, которую видел по пути к дому отца. Отец похвалил его выбор, но заметил, что там очень дорогие номера.
      - А, ерунда! - беспечно отмахнулся Васька, поднимаясь с табурета и стараясь не шататься.
      - Ты извини, Василёк, - отец впервые за весь вечер назвал его детским ласковым полузабытым именем, потому что Вера Ивановна давно уж звала его только Василием. Окуню хотелось обнять отца, поведать, как трудно им: и матери, и ему, Ваське, и даже Валерке, хотя братишка не помнит отца. И как было бы хорошо, если бы отец вернулся к ним, и всё было бы по-прежнему, они были бы вместе, и, может быть, мать не была бы такой... замороженной, такой правильной, а улыбчивой, как раньше. А Валерка не стал бы бросать завистливые взгляды на отцов своих друзей-пацанят. Как много ему хотелось сказать отцу, но отец произнёс:
      - Ты извини, Василёк, я не могу подвезти тебя до гостиницы на машине; немного пьян, но отсюда недалеко на трамвае.
      Доберёшься? Ты здорово выпил. Неужели так много пьёшь?
      Слова отца убили в Ваське минутную растроганность, и он жёстко обрубил, не удержался:
      - И пью, и курю, и с девочками вожусь! А что? Мне так положено, ведь я - безотцовщина, к тому же гены, отец, гены дурные проявляются, - и зло, беспощадно усмехнулся, глядя в отцовские глаза.
      Отец вновь побледнел, ничего не возразил. Васька ушёл. И никакая сила уже не могла его заставить вернуться в отцовский дом. Нет, это – не отчий дом, это всего лишь дом отца, в котором Ваське места нет.
      Окунь долго бродил по ночному незнакомому городу. Хмель выветрился из головы. Васька замёрз, и надо было думать о ночлеге. Он огляделся и увидел, что оказался как раз рядом с гостиницей. Ему повезло: двое моряков-отпускников только что выписались из номера, и пожилая администраторша, густо напудренная, с ярко крашеными губами и волосами цвета начищенной меди, предложила Ваське и парню, спавшему тут же в зале в одном из кресел, поселиться в освободившемся номере. Морячкам, видно, номер был по карману, и парню тоже, но Окуню - не очень, но надо же было где-то ночевать. Он заполнил анкету, и администраторша, прочитав его фамилию, спросила:
      - А Павел Алексеевич, инженер... - и она назвала завод, где работал отец, - не родственник вам?
      - Нет. Наверное, это однофамилец...
      - Надо же. И фамилия такая редкая, и отчество - Павлович.
      - Бывает! - хохотнул его будущий сосед, заполняя анкету, очень довольный тем, что не придется ночевать в кресле.
      Подавая пропуск на право входа в гостиницу, женщина-администратор ещё раз подозрительно посмотрела на Окуня, но ничего больше не сказала.
      На следующий день Окунь купил билет на обратный поезд. Из телефона-автомата позвонил отцу на работу, сообщил, когда уезжает, сказал, где остановился. По счастливому совпадению название гостиницы оказалось именно тем, какое назвал Окунь накануне. Отец попросил Ваську быть в номере часов в семь вечера.
      Отец приехал точно. А потом они долго сидели в гостиничном ресторане, разговаривали, вспоминали. Отец был не такой, как у себя дома, смеялся, шутил. Они ушли из ресторана перед самым его закрытием.
      Отец не захотел ехать домой, решил переночевать с Васькой, пошёл к администратору. Через полчаса вернулся и сообщил:
      - Пошли, нам дали другой номер, я уже всё переоформил.
      - Зачем? Мне и здесь хорошо.
      - Пошли, пошли... Неужели тебе так трудно исполнить эту мою маленькую просьбу?
      Отец и сын не спали всю ночь.
      Сидели рядком на одной из кроватей и нещадно курили. Вот тогда отец и рассказал Ваське, почему он уехал. Рассказал без утайки, без обиды на мать. Да и что ему обижаться? На работе всё прекрасно, есть жена, растёт третий сын. Но грустные нотки выдавали его. Не так уж, видимо, было и сладко Павлу Ивановичу.
      - Откуда тебя знают в гостинице? - поинтересовался Окунь, просто так, лишь бы разговор поддержать: ему не хотелось рассказывать о своей жизни.
      - А, так... Номера приходится бронировать для командированных. И вообще... Бываю здесь иногда.
      - А не боишься, что и эта вторая жена тебя тоже прогонит?
      - Не боюсь, - усмехнулся отец. - У Клары характер другой. Это мама у нас такая прямолинейная, ей хотелось, чтобы я был лучше, а Клару я и такой, как есть, устраиваю. К тому же Клара побоится потерять благополучие в жизни.
      - Говоришь: побоится, а не наоборот? Ты стал совсем другой, робкий, что ли, - нашёл Окунь подходящее слово. -
      У нас ты был не такой.
      - Все мы с годами меняемся, - отец кривовато улыбнулся. - Я уже не молоденький, сорок пять стукнуло, - и сказал обидчиво: - А вы хоть бы с юбилеем поздравили. Да, не молоденький, надо крепкий якорь ковать, вот я и кую.
      - Ты, когда от нас уезжал, тоже, вроде, не молоденький  был, - усмехнулся Васька.
      - Так случилось, - вздохнул отец. - Что поделаешь? Но мать ваша, - он сказал как о постороннем человеке, и это покоробило Ваську, - никогда не простит моего ухода. Да и ты, вижу, тоже, - отец хлопнул Ваську по плечу. - Поэтому я и сам не брошу эту семью. Поздно жизнь начинать сначала. Так что я действительно стал другим, и, если честно, то потерять ещё раз семью мне не хочется. Я даже не представлял, как это страшно - потерять семью. Я иногда ненавижу себя за то, какой стал: всё, как крот, тащу в дом, наполняю его деревяшками, тряпками, хрусталём... С матерью вашей я к этому был безразличен, казалось, что это надо только ей одной, раздражался, когда она меня тормошила, чтобы купил машину. Я не хотел тогда, а теперь вот купил, и хохотнул. - Понял, что машина - не роскошь, а средство передвижения. Да и родители Клары помогают. Это, конечно, хорошо, мы-то с матерью одни были, денег вечно не хватало. Ты прости, Василёк, что я говорю тебе это. А кому ещё? Ты же мой сын, первенец.
      - Андрей тоже твой сын, - ревниво ответил Василий и сбросил отцовскую руку с плеча.
      - Андрей, конечно, сын. Я  его  люблю, но ты – мой первый сын. Это что-то да значит!
      - Что же ты тогда бросил своего первого сына, если OH, - Васька выделил голосом последнее слово, - так был дорог для тебя и что-то, - Васька теперь нажал на «что-то», - значил?
      - Эх, Вася, сейчас, если бы мать не была такая неуступчивая, я бы вернулся. Бросил бы всё и приехал. Я ведь писал как-то...
      - Писал, как же! - Васька нервно затянулся сигаретным дымом, так, что едва не закашлялся. - Мама потом плакала часами в ванной, она думала, что я не слышу, а я знал и слышал!
      - Ну, что поделаешь, - пожал плечами отец. - Зато потом написал, спрашивал, может надо мне вернуться, а она даже не ответила. Подумаешь, изменил! Я  и Кларе изменяю, и она ничего, терпит! А мать... Уж очень она гордая, ваша мать!
      Васька «взорвался»:
      - Павел Алексеевич! А ты не пьян?
      - Я? Нет. А что?
      - Ты говоришь такие вещи, забываешь, что она мне мать!
      - Да ладно тебе, Васька, между нами, мужиками, ты, наверное, тоже не теряешься? - отец подмигнул Ваське. - Есть девочки?
      Васька отвел в сторону взгляд, покраснел слегка: после вчерашнего высказывания он не мог признаться отцу, что много имел девчонок-подружек, тискал и целовал их в подъездах, но ни разу еще не переступил запретной черты, за которой было что-то неведомое, что-то такое, из-за чего отец ушёл из семьи. Он ожидал и одновременно боялся того, что могло бы наступить вслед за поцелуями, потому что вся его «опытность» была напускной.
      Но отец не заметил смущения Васьки и продолжал изливать свою душу:
      - Ты, сын, видно, в меня пошел. Я ведь тоже рано начал за девчонками бегать, а Веру полюбил, - отец впервые назвал мать по имени, это покоробило Ваську, но смолчал. - И она меня любила. Так любила, что, я думал, никогда не сможет расстаться со мной, а она, видишь, решилась. Правда, - тут отец самодовольно усмехнулся - Васька заметил, что отец сейчас не мог улыбаться открыто и весело, как дома, у них. Или же не хотел? Усмехался кривой усмешкой, лишь «оттенки» этой усмешки были разные, - она чуть не заплакала, когда я уходил, а сдержалась... гордая!
      И это было высказано с такой откровенной злостью, что Васька понял: какой бы ни была хорошей жизнь отца, а он завидует матери, может быть, и хотел ещё что-то сказать в её адрес ненужное, злое и плохое, но сдержался.  Налил себе полный стакан коньяка - они поменялись ролями: в тот вечер отец пил больше - и залпом выпил. И ещё понял Васька, что отец отчаянно хочет приехать в их обычную, не заполненную новыми мебельными гарнитурами и хрусталём квартиру, но знает, что это невозможно и никогда никому в том не признается.
      На следующий день отец заехал в гостиницу за Васькой, чтобы отвезти его на вокзал. Когда Василий выписывался, крашеная администраторша пожурила его:
      - Зачем обманул? Надо было сразу сказать, что ты сын Павла Алексеевича, так не торчал бы в холле два часа. А если бы я не дала тебе место?
      Васька только молча пожал плечами.
      На вокзале они опять сидели в ресторане, и отец уже не боясь, что «за рулем», пил шампанское. Он вынул из бумажника двадцать пять рублей, протянул Ваське:
      - Возьми, пригодится. Извини, не могу дать больше, - и отвёл взгляд в сторону.
      Васька яростно вскинул на отца голубые глаза и отчеканил:
      - Не надо мне подачек, дорогой папочка!
      Отец вздохнул, но настаивать не стал, спрятал деньги, буркнул только:
      - А ты тоже, гляжу, гордый... Весь в мать... Ох, уж эта ваша родовая гордость!.. - потом начал говорить о чём-то незначительном, таком, что Окунь и не запомнил, и лишь когда вещи были занесены в купе, а до отправления поезда оставалось минут десять, отец попросил:
      - Василёк, дай мне Валеркину фотографию, если она есть.
      Василий вытащил из паспорта несколько фотографий, которые привёз, чтобы показать отцу, но так и не показал, выбрал нужную и подал отцу.
      Отец долго смотрел на смеющуюся, хитрущую мордашку Валерки, повздыхал шумно и тихо произнес:
      - Похож на мать, - а потом вскользь, даже безразлично будто, спросил: - А фотографии, где вы втроем, нет? - и застыл напряженный и ждущий.
      Васька молча подал отцу фотографию, где они открыто, взахлёб, чему-то смеялись:
      - Можешь забрать себе.
      Прощаясь, отец крепко стиснул Ваську, поцеловал в лоб, подтолкнул его торопливо к вагону, иди, мол, а на его глазах блеснули слезы. Потом отец шёл рядом с окном, из которого выглядывал Васька, и глаза у него были тоскливые и пустые. Не такими должны быть глаза любящего мужа и отца.
      Проснулся Окунь оттого, что в комнате приторно пахло ванилином. Он открыл глаза, раздув ноздри, втянул в себя сладковатый аромат, протянул руку к журнальному столику, где лежали возле магнитофона часы, и посмотрел, сколько там натикало. Удивился, что так ещё рано, привстал и развернул циферблат к полоске света, падавшей от уличного фонаря через неплотно сдвинутые шторы. Нет, всё правильно - пять утра. Он полежал немного, вспоминая, слышал ли, как пришла мать. Она почему-то задержалась, может быть, была срочная операция. Окунь поворочался немного, но ему не спалось. Тогда решил встать.
      В темноте, на ощупь, нашёл джинсы, рубашку, осторожно вышел из комнаты, чтобы не разбудить Валерку, тихонько прикрыл за собой дверь.
      В прихожей был полумрак. Свет горел на кухне, оттуда слышалось журчание воды из крана и легкое позвякивание тарелок: мать мыла посуду. Окуню стало стыдно оттого, что он вчера целый день прошатался по квартире без дела, после обеда и ужина все тарелки горой сложил вместе с другой посудой в раковину-мойку, а вымыть не подумал. Он прокрался к ванной комнате, но остановился, увидев через дверной проем, как Вера Ивановна моет посуду.
      Мать стояла вполоборота к Окуню в стареньком ситцевом халате, в цветастом переднике и губкой мыла тарелку с голубой каёмкой. Тарелку, из которой всегда ел отец, и шутил при этом, что тарелочка, как у Ильфа и Петрова, с голубой каёмочкой, только миллион на тарелочку никто не положил.
      Лицо Веры Ивановны, обычно строго-энергичное и властное, сейчас было задумчивым, печальным даже, таким, что Окунь застыл на месте, пронзённый жалостью к матери. В свои сорок три года она была привлекательна и, пожалуй, нравилась мужчинам, и он не раз думал, почему она не вышла вторично замуж, пока не понял, что она, наверное, до сих пор любит отца. Вот и сейчас она мысленно находилась далеко-далеко, словно и не было её здесь, только одни маленькие руки в резиновых перчатках сноровисто делали привычное дело.
      Окунь вспомнил, какая мать была семь лет назад, когда отец жил с ними, весёлая и энергичная. Она тормошила без конца отца, что-то предлагала переделать в квартире, что-то купить, или звала его в театр. А отец вяло сопротивлялся. Он так и  запомнился Василию - лежащим на диване с книгой в руках. Оживал отец лишь во время телевизионных хоккейных матчей. Он был тогда лениво-важным, знающим себе цену, всё на нём сверкало, а мать - улыбчивая, но в глазах всегда таилась строгость.
      Руки матери никогда не знали покоя ни в отделении, ни дома, и там, и дома работы её рукам было много. Она любила свою работу, могла ради неё забыть и домашние дела, особенно, если оперировала очень тяжелого больного, и её присутствие в больнице было необходимым. О матери врачи говорили, что она - талантливый хирург, что многим в городе спасла жизнь.
      И если больной выздоравливал, она ходила сияющая и мрачнела, если её постигала неудача. О своих делах она рассказывала отцу, а тот лежал на диване, читал в это время, никак не реагируя на её слова. Вспомнил Василий, как медсестра тетя Гапа, когда он лежал в больнице, всегда уважительно говорила о Вере Ивановне, жалеючи смотрела на неё и осуждающе – на Василия. Все в больнице знали её беду, все сочувствовали. Один Васька Окунь, родной сын, был самым глухим и бесчувственным.
      Василий тихонько подошел к Вере Ивановне, обхватил её сзади руками. Мать была намного ниже его, и Окунь упёрся подбородком в её макушку.
      - С добрым утром, ма!
      Вера Ивановна вздрогнула, оглянувшись, посмотрела на сына, как на пришельца с другой планеты, до того слова Василия сейчас были невероятны для неё:
      - Ты что так рано проснулся? Случилось что?
      - Да нет, ничего не случилось. - Окунь пожал плечами, улыбнулся. - Проснулся, смотрю, на кухне свет горит. Я  подумал, может, помочь тебе надо.
      Вера Ивановна вдруг резко повернулась к нему спиной и выбежала из кухни.
      Окунь постоял немного, обескураженный, затем направился следом за матерью. Зашёл в большую комнату, где они обычно принимали гостей, и увидел, что Вера Ивановна, сгорбившись, сидит на тахте, закрыв лицо ладонями. Окунь присел перед ней на корточки, осторожно отвёл руки от лица, заглянул ей в глаза, как делал это в первый год после отъезда отца:
      - Ма, что с тобой? Ты плачешь? Да ведь я ничего такого не сделал, почему ты плачешь? Ма-ма-а... Ну, что с тобой?!
      Вера Ивановна вытерла слёзы:
      - Это от радости, Вася. Ты давно не говорил со мной так ласково, что я не выдержала и расплакалась. Прости, Василёк, больше не буду, - сказала она, повторив интонацию Валерки, склонив голову на плечо сына. Потом обеими руками привлекла к груди его стриженую, колючую голову, погладила по спине:
      - С днём рождения, сынок! А я тебе подарок приготовила.
      Она встала, включила свет, подошла к серванту, открыла дверцу одного из отделений, где хранила документы, достала завернутый в белую бумагу сверток. - Примерь.
      Василий развернул бумагу. В пакете лежала рубашка, он тут же надел её, заправил в брюки.
      - А вот ещё, - мать подала Василию розоватый листок. - Читай.
      Это было страховое свидетельство, подарок именно в духе его практичной матери, которая всегда знала, что такое хорошо, а что такое - плохо. А тысяча рублей - это очень хорошо, даже отлично!
      - Если честно, Вася, я не хотела отдавать тебе эти деньги.
      Расторгла бы завтра договор и деньги получила бы сама, всё равно ты ничего не знал. Но ты стал в последнее время какой-то не такой, более добрый, что ли, - мать опять всхлипнула, достала из кармана халата платок, вытерла глаза. - А вот тебе ещё подарок. - Вера Ивановна вновь открыла сервант и протянула сыну извещение на денежный перевод. - Отец прислал.
      Василий повертел в руках бланк, прочел сумму - пятьдесят рублей... Хмыкнул: не густо, мог бы и больше прислать, всё-таки у сына-первенца восемнадцатилетие бывает не каждый год.
      - Мама, - сказал Василий, - если тебе не будет трудно, отправь это обратно. Не нужны мне его подачки.
      - Вася! - мать укоризненно покачала головой. - Он же от чистого сердца прислал. И не забывай, у него тоже семья.
      - Эх, мама, мама... - Василий вздохнул. - И ничего ты не знаешь. И нечего думать о нём, он - ничтожество.
      - Не смей! - почти закричала мать. - Не смей! Он - твой отец!
      - Отец, между прочим, сына должен воспитывать не только переводами. Да и не нужен я ему, как и ты, как Валерка! Когда я съездил к нему, я всё понял. И жил не у него, а у бабушки. И часы вот эти, - Василий постучал по циферблату, - я сам купил, а не он мне подарил. Наврал я, что это его подарок! А ты говоришь - отец! Не вспоминай о нём, мама, не стоит он того, - Василий увидел огромные, переполненные болью, глаза матери, обнял её за плечи. - Не расстраивайся, мама, мы и без него проживем. Школу кончу, работать пойду на завод. На механический. Я  в больнице с одним человеком познакомился, вот такой дядька, - он выкинул вверх большой палец правой руки, - он меня звал. А институт не уйдёт, всё равно осенью в армию, вернусь, тогда и поступлю.
      Окунь чуть не опоздал в школу: отводил Валерку в садик. Вера Ивановна пошла с утра в отделение. Накануне оперировала парня, попавшего в автомобильную аварию, хотела посмотреть, как он там. Уходя, сказала:
      -Я, наверное, опять задержусь. А ты, если хочешь, пригласи товарищей. Вот возьми, - она протянула сыну деньги. - В холодильнике найдёшь всё необходимое.
      Василий не собирался отмечать день рождения, но был благодарен матери за её заботу.
      Он влетел в школу за две минуты до звонка на урок. Сдав одежду в школьный гардероб, скачками помчался наверх по лестнице и, ворвавшись в класс, сразу же увидел на доске написанное тем же таинственным «куриным» почерком: «Поздравляем Василия Окуня с восемнадцатилетием!»
      - У-у-у! - загудели приветственно одноклассники. - Привет совершеннолетним!
      - Рыба, а ты принес нам чего-нибудь? - Ерошкин щёлкнул себя по кадыку. - Зажилить хочешь день рождения? Не выйдет!
      Окунь молча взирал на доску, и Ерошкин покрутил пальцем у виска:
      - А Рыба-то!.. Никак свихнулся, не понимает, чего желает от него общество.
      Окунь вышел вдруг из столбнячного шока, развернулся резко и выскочил из класса, едва не сбив с ног входившую Людмилу Владимировну.
      В классе зависла неловкая тишина.
      И тут вскочила Настенька Веселова и решительно, заикаясь, крикнула Ерошкину:
      - Ты... ты... ты - болван, Ерошкин! Вечно лезешь со своим дрянным языком! - тут она оглянулась на товарищей, в глазах её мелькнул испуг, и Настя тоже выбежала из класса.
      -Ха! А Настя-то! - пришёл в себя от изумления Ерошкин, - Видно, втюрилась в Рыбу!
      - А ты, и правда, Ерошкин, болван! - в полной тишине отчеканила Светлана Рябинина.
      Ерошкин крутнулся на месте, но промолчал, наткнувшись на сердитые взгляды одноклассников.
      Урок пошёл своим чередом, только Светлана вновь смотрела в окно, и вновь Людмила Владимировна отчитала девушку за невнимание.
      Настя так и не вернулась в класс.
      Зато перед самым звонком заявился сияющий Василий. Попросил разрешения войти, вежливо извинился за опоздание. Поравнявшись со столом преподавателя, он торжественно и медленно, как фокусник, вытащил из своей сумки огромный бумажный кулёк и сыпанул из него прямо на стол перед ошеломленной Людмилой Владимировной разноцветный конфетный дождь.
      - Угощайтесь! - Окунь широким жестом пригласил всех к столу, и урок, конечно же, был скомкан, потому что десятиклассники ринулись к столу. Но Людмила Владимировна не рассердилась, поняла, что сейчас нельзя ругать Окуня, потому встала и просто отошла к окну.
      Но Окунь подошел к ней:
      - Людмила Владимировна, что же вы? Угощайтесь! - и он галантно преподнёс ей в обеих руках конфеты.
      Одна Светлана Рябинина почему-то сидела на своем месте и сумрачно взирала за окно. Окунь встал рядом с ней, Светлана краем глаза следила за ним и молчала. Окунь улыбнулся:
      - Рябинина, а ты что же? Держи! - он с ладоней ссыпал перед ней конфеты. - А где Настя?
      - Тебя, обиженного, побежала успокаивать, - Светлана смотрела жёстко, вприщур.
      - Меня? - пожал плечами Окунь. - А кто меня обижал?
      - А чего же ты убежал, когда Ерошкин тебе вот так показал, - Светлана повторила жест Ерошкина.
      - Когда? Я за конфетами пошёл, забыл, понимаешь, сразу купить...
      - А Настя «выдала» словечко Глобусу и за тобой побежала.
      Окунь скрипнул зубами и услышал Светкин шепот:
      - Укротись! Совсем худо Насте хочешь сделать?
      Настя не вернулась в класс и к следующему уроку, и Светлана с жалостью думала, что Настя не сдержалась и показала всему классу своё отношение к Окуню. Бедная Настя, вообразить невозможно, под какой камнепад насмешек она может попасть теперь. Настя, подружка, беспомощная перед грубостью, тихая, неприметная - и такой взрыв, а ведь Настеньку, как говорил тот же Ерошкин, и обижать не интересно: краска, смущение в ответ на обиду и ни слова в свою защиту.