Атестат зрелости - Аттестат зрелости

      - Игорь, Игорь, ногами задрыгал! За мной побежал, да споткнулся и упал!
      Игорь дёрнулся было следом за нахальным пацаненком, но Герцев остановил его:
      - Брось, это рябининский гаврик, настырный, я знаю,- ещё бы не знать, ведь именно Фешкин задирал Сергея на Третьем омуте, вынуждая спуститься на лыжах с трудного склона.
      Тут Оленькову паснул мячом Чарышев, и тот со всей силы ахнул по мячу так, что он торпедой влетел в Сенечкины ворота.
      - Уррра! - раскатисто разнеслось над полем. - Пятнадцатый! Шабаш! - в школе издавна существовал, неизвестно кем придуманный, закон играть в футбол до победного пятнадцатого мяча, потому Сенечка безропотно покинул свои ворота.
      - Айда в кино, - предложил кто-то, и это примирило победителей и побеждённых, тем более что соперники - друзья-одноклассники.
      Парни начали приводить себя в порядок, и тут всех удивила Осипова: подошла к Сутееву и вытерла платочком его потное, грязное лицо.
      - Ого! - восхитился Сенька-зубоскал. - Виточка, может,
      и за мной поухаживаешь? - но Виктория не удостоила его взглядом, и неисправимый Ерошкин тут же брякнул с самым невинным видом. - Дело ясное, я же не Серёжа Герцев, ему бы ты не отказала.
      Герцев вдруг охнул и побежал к школе.
      - Серый, ты куда? - крикнул ему вслед Оленьков.
      - Я догоню вас, сумку забыл!
      Герцев рванул дверь класса, да так и остался в дверном проеме, словно на преграду наткнулся: в пустом классе, прижавшись лбом к оконному стеклу, стояла Светлана Рябинина. Крупные градины-слёзы медленно катились по щекам девушки.
      Герцев забыл про друзей, забыл, зачем прибежал в класс. У него заныло что-то внутри от жалости к Светлане.
      - Что с тобой?
      - Ничего! - дернула плечом Светлана. Слёзы сразу высохли: не хватало ещё, чтобы эти слёзы Герцев истолковал по-своему, отнёс на свой счет.
      - Ты плакала, я видел. Может, я смогу чем-то помочь?
      Всё было как осенью, только стояли они в классе, и утешение необходимо было на этот раз Светлане. Но Светлана нашла тогда для него простые спокойные слова, а он не знал, что сказать, просто стоял рядом и смотрел на неё.
      А Светлана о чём-то думала, нахмурившись, что-то решала и наконец протянула Герцеву очередной номер городской газеты, ткнула пальцем в обведённую неровной чернильной линией заметку.
      Герцев начал читать:
      - «Восстановлена справедливость». Интересно, в чём это восстановлена справедливость, - подумал он, продолжая читать дальше: - «Рабкору Рябининой сделано замечание, о недопустимости...»
      Он ничего не понял и вновь начал внимательно читать.
      - За что это тебя так? - он взглянул на Светлану.
      - Это долгая история. Тебе скучно будет.
      - Слушай, я ничего не пойму, что к чему.
      Светлана долгим взглядом посмотрела в глаза Сергея и начала рассказывать о том, как однажды получила задание  написать о стенгазете сплавной конторы, как была у редактора той стенгазеты, как ей всё было интересно, как она наткнулась на заметку о злоупотреблении механиком конторы своим служебным положением. Заметка получилась неплохая, Луговой даже похвалил. Но месяц назад в редакцию пришло письмо, что она, Светлана, всё выдумала, оклеветала честного человека, механика Миронова. Она рассказала, как кричал на неё заместитель редактора Бурдин (Луговой тогда был в командировке), но промолчала, как плакала, лежа на постели, уткнувшись в подушку. Мать гладила её по голове и ласково убеждала: «Всё будет хорошо, разберутся, успокойся. Хочешь, я схожу к Викентию Денисовичу, схожу в редакцию? Это недоразумение». Светлана отказалась от помощи матери, сходила к Викентию Денисовичу сама, и тот, возмущённый и решительный, отправился в редакцию. Всё, казалось, уладилось, но вот вчера в газете появилась эта небольшая заметочка, «что факты, изложенные рабкором С. Рябининой, не подтвердились, как установил это А. Н. Веденеев».
      Обида, давно уже прошедшая, вспыхнула пламенем, огнём полыхнули в глаза газетные строчки. Она вспоминала Веденеева, его привычку разговаривать одними вопросами, он был, неизвестно почему, неприятен Светлане.
      Но что же произошло, ведь Бурдин сказал тогда, что во всем разберутся, где же ты, правда-справедливость? А Луговой, человек, которого Светлана безгранично уважала, как он мог допустить эту несправедливость? А Викентий Денисович?!
      - Вот видишь, какая история, почти детектив, - нашла в себе сипы пошутить Светлана. Она смотрела в окно холодными безразличными глазами, лишь губы покусывала, и это выдавало её волнение.
      Герцев так и не придумал, что сказать в утешение, кроме того, что предложил пойти в кино. Светлана растерялась:
      -Я видела уже этот фильм!
      Сергей ей не поверил, но сказал:
      - Ну, и ладно. Проводить тебя домой?
      Светлана вспыхнула яркой краской:
      - Я сама дойду!
      Но когда они вышли из школы, Сергей, как ни в чём ни бывало, зашагал рядом.
      Долго шли молча, но как-то уж получилось, само собой, что завязался разговор ни о чём и обо всём сразу, и Герцев удивился, что, оказывается, разговаривать с Рябининой очень интересно: многое знает, во многом разбирается.
      Не спеша поднялись на железнодорожный пешеходный мост, постояли наверху, слушая, как гудят стальные опоры моста. Светлана подумала: какое это забавное совпадение - третий раз на мосту рядом с ней другой парень. Здесь она поссорилась осенью с Торбачёвым. Здесь Олег Власенко зимой предложил ей свою дружбу. А с Герцевым она пришла на мост весной, самой лучшей порой расцвета всего живого. Да... Довольно-таки символично. Светлана улыбнулась своим мыслям и тихонько вздохнула и вынесла вердикт: «Ничего из этого не выйдет».
      Ступив на свою улицу, Светлана остановилась, умоляюще посмотрела на Сергея:
      - Дальше не провожай.
      Герцев не стал возражать, отдал ей портфель, протянул, прощаясь, руку.
      - Ну, пока, - и пошел прочь, не оглядываясь.
      - Валя! - Викентий Денисович держал перед лицом номер городской газеты и трясущимся пальцем показывал Валентине Юрьевне небольшую, напечатанную полужирным петитом, заметку. На сером фоне светлого шрифта эта заметка выделялась зловещим темным пятном. - Наверное, я прочитал не так? - он сдёрнул с переносицы очки и передал газету жене.
      Валентина Юрьевна начала читать.
      - Ты вслух, вслух!
      -«В нашей газете была опубликована статья рабкора
      С. Рябининой о стенгазете сплавконторы, в которой были приведены непроверенные факты. В результате этого в газету пришло письмо механика сплавконторы Н. Н. Миронова об искажении фактов и в стенгазете, и рабкором С. Рябининой. Обстоятельства этого дела проверялись по поручению редакции старейшим рабкором А. Н. Веденеевым... Редакция нашей газеты приносит свои извинения товарищу Миронову, рабкору Рябининой объявлено замечание, а выводы относительно стенгазеты и её редактора переданы в партийную организацию Верхнего сплавного участка».
      - Викеша, я что-то не пойму, - Валентина Юрьевна смотрела на мужа поверх очков испуганно и растерянно. – Это о тебе?
      - А о ком же ещё? Ведь там чёрным по белому, ещё каким чёрным-то, сказано: клеветник твой Викеша! Я сейчас пойду к этому Веденееву и... морду ему набью! - выкрикнул фальцетом Викентий Денисович. - Зятя выгораживает! Ох, - и он медленно опустился на стул, зажав сердце ладонью.
      - Что с тобой, Викеша! - Валентина Юрьевна бросилась к домашней аптечке за лекарством, накапала в мензурочку с водой, заставила мужа выпить, помогла перебраться на софу.
      - Ты полежи, Викеша, полежи, я «скорую» вызову, - она поудобнее устроила под его головой подушку. - И не шевелись! Тебе нельзя!
      Викентий Денисович и сам знал, что нельзя. Год назад он уже перенёс инфаркт, лежал тогда в больнице чуть не полгода. Не сдался смерти. И сейчас не сдастся. И будет лежать тихо, но боже, какая боль в сердце, какой тяжестью налилась левая рука!
      Жена ушла, даже не захлопнув дверь на замок, так спешила.
      Викентий Денисович лежал, смотрел в потолок и думал о жизни своей нелёгкой, но всё же, как он считал, счастливой. А как иначе считать? Три войны испытал. Плен перенёс, был осуждён за это, да так и остался здесь, потому что не разрешили ему выехать сразу к жене в Москву. И Валентина Юрьевна приехала к нему. А потом разобрались, что не виноват он в своем пленении, поверили, что не предавал он Родину. Так получилось, что контуженным остался на поле боя, очнувшись, пополз к своим. Но выполз - к фашистам: темно и жутко было в поле, мела позёмка. Как разберёшь, где чужие, где свои, если в голове стоит колокольный звон, и за этим звоном не слышно даже собственного голоса?
      Поверили ему. Позволили работать в школе. Он вновь вступил в партию. И не таил обиды, что был в лагере три года, понимал, что всякое может случиться с человеком, и не все попадали в плен случайно.
      Он помнил, как после многочасового марша колонну военнопленных загнали в огромный сарай, где, видимо, хранилось когда-то сено - виднелись на полу клочки, и как ни велико строение, а их, измученных дорогой, раненых, было больше, чем сарай мог вместить. И они стояли всю ночь на ногах, поддерживая друг друга плечами. Иные упали бы, если бы это было возможно.
      В какой-то миг Викентий Денисович почувствовал дурноту, ноги подкосились, всё пропало в темноте. Он завалился вправо на невысокого, но плотного и крепкого молодого парня-солдата. Тот резко дёрнул плечом, оттолкнул его от себя и полоснул таким брезгливым взглядом, что Викентий Денисович потом даже прикоснуться к парню не решался, всё жался к левому соседу в окровавленной шинели, тоже молодому, голубоглазому, с забинтованной грязным бинтом головой. Ему, конечно, было не легче, но он был молод, и потому, когда Викентий Денисович стал вновь валиться в обмороке, поддержал его рукой за пояс. Так и стояли, обнявшись, до утра, удерживая друг друга от падения. И утром, когда открыли сарай, выгнали всех на морозный воздух, оба всё ещё цеплялись друг за друга, боясь упасть уже от свежего воздуха, кружившего головы.
      Пленных выстроили в две шеренги, и Викентий Денисович вновь оказался между своими соседями, что стояли рядом с ним в сарае. И тот, правый, оказался не таким уж и плотным и крепким, у него даже немного тряслась голова, видимо, был контужен, но шинель его была чистая, без следов грязи и крови.
      Пленные стояли, поёживаясь на резком ветру, но их почему-то не выстраивали в походный порядок и никуда не вели. А потом подъехала легковая машина, оттуда вышли офицер и штатский, за ними, шатаясь, выбрался избитый до черноты человек в форме командира Красной Армии, и последним вылез охранник с автоматом. Командира поставили перед строем, и штатский громко, очень правильно выговаривая слова, прокричал:
      - Солдаты! Это, - пальцем ткнул он в сторону избитого командира, - красный офицер! Он заставлял таких, как вы, идти против нас, насильно заставлял идти. Мы - сила, огромная сила. Воевать с доблестной немецкой армией бессмысленно, бесполезно, а он... как это... толкал вас на... бойню, - наконец, нашёл нужное слово переводчик и даже улыбнулся этому. - Убейте его! Убейте красных командиров и комиссаров, которые есть среди вас! За это вы будете поощрены. Ну?! Добровольцы!
      Строй пленных не шелохнулся, строй молчал.
      И тогда немецкий офицер вытащил из кобуры пистолет и, взяв его за дуло, пошел вдоль строя. Следом шел переводчик. Они шагали тоже молча и смотрели каждому пленному в глаза. Почему-то офицер остановился напротив Викентия Денисовича и больно ткнул его в грудь рукояткой пистолета.
      - Ты!
      Викентий Денисович смотрел поверх офицера, а руки, что инстинктивно вытянулись по швам, завел за спину и сцепил пальцы в замок: пусть его убьют, он стрелять в своего не будет. Но офицер не рассердился, даже не ударил, просто подал пистолет стоящему справа:
      - Ты! Сможешь?
      И тот, вытянувшись в струну, задрав подбородок, ответил чётко, по-уставному:
      - Так точно! Смогу! Только, - он замялся, - отвести бы его в сторонку... И не отправляйте меня с колонной, - он мотнул головой вдоль шеренги, опять зацепив Викентия Денисовича брезгливым взглядом.
      Офицер выслушал перевод и ответил:
      -Яволь! - бросил несколько слов конвоиру, и тот отвёл избитого командира в сторону, к стене сарая, а переводчик скомандовал:
      - Кругом! - и весь строй сделал это привычно чётко, смотрел, как «доброволец» шёл вразвалочку к своей жертве, поигрывая пистолетом, а потом выстрелил в упор, не доходя до командира, и тот сразу же упал, левый карман его гимнастерки быстро начал темнеть. Кровь...
      Переводчик подошёл к палачу-добровольцу и снисходительно похлопал его по плечу:
      - Молодец! Настоящий солдат! Фамилия?
      - Рядовой Лепко! -  он вытянулся в струнку, сложив на немецкий манер руки по швам, и кто-то в строю пленных громко сказал:
      - Ишь, гад, уже и тянется, как фриц! Гнида!
      Лепко пробежал взглядом по строю, стараясь угадать, кто это сказал. Взгляд был похож на застывший взгляд кошки, готовой броситься на свою добычу.
      Офицер скомандовал охранникам, те забегали, сбивая пленных в походную колонну. Делали они это умело, в несколько минут пленные построились, как надо, и колонна навсегда ушла из той неизвестной деревушки. Лепко не было с ними.
      Потом было много лагерей. И как сумел Викентий Денисович выжить, он не знает, только удивляется этому. И умереть сейчас?! Нет, это невозможно!
      Лекарство начало оказывать своё действие. Дышать стало легче, онемелость левой руки прошла, он даже шевельнулся, прислушиваясь к боли - не кольнёт ли опять?
      В прихожей послышались шаги, и Викентий Денисович спросил:
      - Валюша, это ты?
      Жена не отозвалась, и Викентий Денисович не стал звать её, только громко сообщил:
      - А мне уже лучше! - и прикрыл глаза, отдыхая от боли.
      Шаги осторожно приблизились к Викентию Денисовичу. Осторожные и чужие шаги. Викентий Денисович открыл глаза. Перед ним стоял... Веденеев!
      - Ты?! Зачем пришел, подлец ты этакий?!
      - Зашел соседа попроведать. Вижу – супруженица побежала, видно, в «скорую» звонить, вот я и зашёл, - ответил Веденеев.
      Три года назад он занял освободившуюся квартиру на одной площадке с Викентием Денисовичем. Новый жилец был невысокого роста, рыхлый, имел всегда недовольное лицо желтоватого цвета. У него тряслась голова, в иные дни - очень сильно. И почему-то Веденеев не понравился Викентию Денисовичу, но почему - он не мог понять.
      Они мало говорили друг с другом, и это было странно, ведь пенсионеры оба, фронтовики, нашлась бы тема для разговора. Но Веденеев сторонился соседа и умудрялся не видеть Викентия Денисовича целыми месяцами, а между тем соседи рассказывали, что старик Веденеев очень любопытный и любимая манера разговаривать - задавать вопросы. А когда осудили на товарищеском суде Миронова - зятя Веденеева, то старик вообще старался не попадать на глаза Викентию Денисовичу, видимо, прежде чем выйти из квартиры, осматривал площадку в глазок.
      И вдруг явился сам!
      - Зачем ты это сделал? - спросил Викентий Денисович. - Ведь всё это неправда! Зятя решил выгородить? Разберутся во всём, и что будет?
      - Не-на-ви-жу! - раздельно произнёс Веденеев. - Ненавижу тебя и таких, как ты. Вы не даете мне жить спокойно. Из-за вас я потерял всё. Знаешь, как богато жил мой батько? У нас была мельница. Я мог делать, что хотел - и парням в морду дать, и девку взять, какую хотел: все были у батька в должниках. А краснопузые с вашими советами батька расстреляли, нас с маткой выселили. А я... Я же ведь был единственным наследником! Всё было бы моё! И всё потеряно! Пропало! Ненавижу!
      - Ну ладно, меня ты ненавидишь. А девчонку-то зачем опорочил, ведь знаешь, что написала - правда.
      - Не-на-ви-жу! Из таких, как она, вырастают такие, как ты! Правдолюбцы! - Веденеев выговорил это слово как самое грязное ругательство.
      Викентий Денисович почувствовал, как вновь стала неметь рука, и он попросил:
      - Уйди, Веденеев, видишь - мне плохо. Уйди!
      - Не-е-т! Я, может, уже три года жду, чтобы тебе было плохо!
      Да. Он не только три года желал зла Викентию Денисовичу, но и боялся его смертельно, и от этого страха у него вновь начала трястись голова, как в том далеком сорок втором, когда он темной ночью перебежал к немцам, а его сунули в колонну с военнопленными и повели на запад, и уж, конечно, не райская его там ждала жизнь.
      И тогда он испугался: для чего рисковал и переходил линию фронта - у «своих»-то пристроился бы в обозе где-нибудь, уж он бы придумал, ведь он только и делал всю жизнь, что прилаживался да пристраивался... Но хотелось ему прийти в родное село на Украине победителем, припомнить всем, как расстреляли его батька, как его самого и мать в простой кошеве вывезли из села, а потом их путь лежал в далекий и неприветливый Казахстан.
      Он бы припомнил «им», как жил в бараке вместе с матерью, как пришлось ему ковырять лопатой землю на огороде, чтобы не умереть с голода, ему, единственному наследнику отцовского богатства, пущенного прахом краснопузыми... Припомнил бы, как работал в совхозе и притворялся, что примирился с советской властью, даже стал активистом и всюду твердил, что сын за отца не отвечает, и этим заслужил ненависть родной матери, суровой и упрямой старухи, бродившей день-деньской по посёлку, где жили высланные. Она так и умерла с непримиримостью во взгляде, и он не мог в её последний жизненный миг сказать, что он - всё тот же, что он - настоящий сын своего отца, но надо подождать. Но не мог этого сказать - вокруг стояли люди. И старухи-подруги его матери втихомолку плевались на него, дескать, антихрист-активист, довел мать до могилы...
      И лишь поздно ночью, когда в бараке уже спали, он вышел из своей клетушки-комнатушки, добрался, хоронясь, до кладбища в степи, где не было ни кустика, одни кресты, и на могиле матери сказал в темноту всё, о чём молчал все годы ссылки - отомстить, отомстить, отомстить! И он верил, что душа матери, витавшая на кладбище слышит его и поможет отомстить.
      Когда началась война, он уже в первый час поехал в райвоенкомат и попросился на фронт. Объяснил коротко: хоть он и ссыльный, но если на его родную землю напал враг, то его место - в армии. Военком, молодой краснощёкий парень, крепко тряхнул его руку и сказал: «Молодец!» И отправил на фронт. А он с той минуты – и в эшелоне с мобилизованными, и в учебных лагерях, и на формировке, и опять в эшелоне, который вёз их в сторону Москвы, только и думал - скорее бы на фронт, и - туда, к тем, кто километр за километром подминал под себя его Украину, кто был уже в его селе...
      Он давно забыл и войну, и всё, что там было с ним, он даже носил звание ветерана-фронтовика, у него были две юбилейные медали, и его часто приглашали на сборы школьники Моторного.
      Он рассказывал о том, что читал или видел в кино. Если кто-то вдруг вспоминал, что рассказ уже, вроде бы, был когда-то услышан или прочитан, то быстро и успокаивался: раз в кино или книге так написано, как говорит ветеран, значит, там правда. Расхрабрившись, он даже стал писать критические заметки в городскую газету.
      И лишь тогда он вспомнил по-настоящему своё военное прошлое, когда добился отдельной квартиры в одном из трёх на весь посёлок двухэтажных домов. Свой дом он продал и деньги положил на сберкнижку, мол, ещё и процентик набежит.
      Соседи по площадке были в отъезде, и когда он впервые увидел Викентия Денисовича, то задрожал с ног до головы от жуткого липкого страха, который потом три года не давал ему спать. Ведь это же какая пакостница судьба, если на склоне в общем-то благополучной жизни она поселила его в одном доме, да ещё квартиры - дверь в дверь - с человеком, которого он никогда не ожидал встретить. Как так вышло, что, живя в одном городе, в одном поселке, они ни разу не встретились? Иначе давно бы уже он уехал из этого города...
      Никто не знал, кроме него самого, как он перешёл к немцам, как и где служил им, как в конце войны прибился к одной армейской части, покаявшись, что раненым попал в окружение, как одна женщина выходила его, и он стал примаком, а вот как пришла родная Красная Армия, так решил вернуться в строй.
      Его не особо проверяли - части шли в наступление, люди были опьянены победой, а потому великодушны. Да ему и нечего было бояться: он имел надёжные документы, подлинные, на имя Афанасия Никитича Веденеева, часть которого, действительно, в начале войны воевала там, где он, теперь уже Веденеев, пришёл в расположение «краснопузых», которые сверх его ожиданий крепко дали немцу в скулу под Москвой, под дыхало у Сталинграда, а потом... Он только и успевал считать оплеухи, что отвешивали немцам «краснопузые». Не боялся он и того, что его опознают родственники Веденеева: виделся в свое время с ним и знал, что парень - детдомовский. К тому же у него опять начала трястись голова, и врачи определили это как последствия перенесённой контузии, которая и впрямь была в молодые годы: в драке парубки сильно ударили его доской по макушке. Он тогда не один день провалялся дома с чумной гудящей головой, ничего не соображая, и домашние боялись, как бы он не остался дурнем, да Бог миловал. Бог его всегда миловал, не зря мать говорила, что Игнаша в рубашке родился.
      И вдруг Бог оставил его, поставил на дороге ненавистного человека. Кошмарный сон снился Веденееву чуть не каждую ночь все эти три года - зимнее утро, избитый командир на снегу и темное кровавое пятно на левой стороне его груди. Сколько убитых им приняла земля, никто не помнится и не снится, даже солдатик тот, Афоня Веденеев, поверивший, что полицай поможет ему бежать... А вдали - уходящая медленно колонна пленных, и среди них – пожилой, седоватый высокий человек с чёрным кровоподтеком на всю правую сторону лица. Но все уходили за горизонт, а этот, высокий, возвращался и говорил четко: «Гнида!»
      Этим человеком был его сосед.
      - Уйди! - попросил вновь Викентий Денисович.
      - Нет, не уйду, - сказал Веденеев.
      А у Викентия Денисовича не было сил встать и выгнать вон мерзкого старика. Под левой лопаткой волной поднялась боль, левая рука вновь онемела, он боялся даже вздохнуть, чтобы боль не кусала сердце.
      -Я не Веденеев, я - Лепко! Игнат Лепко! И я буду жить, а ты сдохнешь! - и вышел медленно из комнаты, зная, что никогда уже Викентий Денисович не сообщит никому о тайне Веденеева, не успеет, а если успеет - никто не поверит.
      И Викентий Денисович вспомнил, откуда знаком ему настороженный застывший кошачий взгляд Веденеева - это же тот палач-доброволец Лепко, убивший красного командира в небольшой деревеньке, где колонна военнопленных останавливалась на ночлег. Он прошептал одними губами:
      - Гнида...
      И уже не услышал торопливых шагов жены, вбежавшей в комнату вместе с врачом «скорой помощи».
 
      Открытие школьного музея было назначено на 9 Мая. Всё было готово, остались мелочи - кое-где сделать надписи к экспонатам, разослать приглашения гостям. Кажется, всё было в порядке, но Светлане было почему-то тревожно, и ещё больше, чем она, пожалуй, волновался Олег Власенко: а как всё пройдет, ладно ли? В то же время Светлане было и радостно - дело, начатое ими, будет продолжаться, а возглавит музей серьезная, умная девчонка Алла Скопина, может быть, будущий педагог-историк, по крайней мере, сейчас она интересовалась историей вообще и особенно - родного края и говорила, что собирается поступить на исторический факультет.
      А ещё было почему-то грустно…
      Светлана сказала об этом матери, и Августа Фёдоровна объяснила, что так бывает, когда человек завершит какое-то большое дело, а создание школьного музея для Светланы было именно таким делом.
      «Мероприятие», как назвала открытие музея завуч Агнесса
      Викторовна, было рассчитано по минутам, она была во всем очень аккуратной до педантизма. Несколько раз Агнесса Викторовна спрашивала Светлану, все ли предусмотрено, всем ли гостям сообщено, самолично просмотрела список приглашённых и добавила к нему фамилию заведующего гороно. И глянула при этом укоризненно: как можно было забыть?
      И всё, наверное, так и было бы, как намечено, как было утверждено Агнессой Викторовной, если бы не Антонина Павловна Зыбина, баба Тоня.
      В здании стояла тишина, 9 Мая - день праздничный, и конечно, не учебный. В школе были только члены сводного поискового отряда «Родина» - старшеклассники-комсомольцы, а у входа гостей встречали Светланины «пионерики», принаряженные, торжественные, и Светлана откровенно залюбовалась своими ребятами-пятиклассниками. Даже Санька Фешкин, неугомонный парнишка, отмытый от всех чернильных пятен, стоял у двери и приветственно салютовал  входящим. Он был в белой новой рубашке, в наглаженных брюках - Светлана никогда не видела своего самого задиристого воспитанника таким необычайно серьёзным.
      Гости - родственники бывших учеников третьей школы, пришел даже один из выпускников военного времени - седой мужчина, левый рукав его старомодного пиджака засунут в карман. И у этого человека, и у всех, кто пришёл, была своя трудная судьба. Но здесь, в школе, где когда-то учились их дети, братья, они были единомышленниками, близкими друг другу, потому что связало их одно горестное общее воспоминание. Гости негромко переговаривались, поглядывали на загадочную дверь с коротким словом «Музей» на пластинке из нержавеющей стали. Эту пластинку целый месяц шлифовал Володя Остапенко.
      Баба Тоня пришла минут за десять до открытия музея. На ней было строгое тёмно-синее платье, на голове - белейший платок. Она тяжело опиралась на палочку. Олег сказал, что старушка прибаливает, и Светлана опасалась, что она не придёт. А ведь портрет Василия Зыбина висел на самом видном месте. Точно такую же фотографию, размером поменьше, она хотела вручить ей в музее. Ниже портрета висел снимок памятника красногвардейцам, погибшим в гражданскую войну, там, в Старом парке, был похоронен ещё один брат Антонины Павловны - Михаил, а рядом с этим снимком - другой, где стояли в обнимку Василий и двое пареньков - эту фотографию Светлана нашла у родителей одного из тех ребят, уходивших на фронт.
      Старушка испуганно смотрела на гостей, а когда увидела  Светлану, поспешила к ней.
      - Деточка, сколь народу-то! Что-то мне даже неловко, скажут: явилась, старая, не сидится ей дома на печке. Ты уж, деточка, покажи мне Васину карточку, да я пойду с Богом.
      Светлана поколебалась с минуту и... открыла двери музея, краем глаза заметив всполошенное лицо Олега - такое не было предусмотрено.
      Антонина Павловна пошла впереди Светланы, постукивая палочкой о пол, и остановилась посреди комнаты, увидев портрет своего брата.
      Василий, как она рассказывала, был весёлым парнем, и эта весёлость, старательно сдерживаемая перед фотообъективом, всё же проглядывала. Он смотрел на сестру молча и, казалось, спрашивал: «Ну, как вы тут без меня?»
      Баба Тоня смотрела на портрет, что-то шептала, шевеля губами, вытирала глаза уголком платка, и вдруг, осенив себя крестом, низко поклонилась портрету. У Светланы защипало глаза от подступивших слёз, и потому она не слышала, что за спиной стоят гости и так же молчат, как и баба Тоня. А кто-то уже, увидев знакомую фамилию или фотографию, подошёл поближе к витринам, и может быть, молча беседовал со своими сыновьями, что навеки остались молодыми.
      Вот Кривцов Степан Максимович, Светлана знала: всю войну прошагал без царапины, а оба его сына погибли. И оба учились в третьей школе, только, как началась война, старший уже служил в армии, а младший через год после окончания школы пошёл на фронт. И это с ними был сфотографирован Василий Зыбин, младший Кривцов – его одноклассник, и фотографию эту Светлана увидела именно в доме Кривцовых.
      Вот мать Вани Тихова, болезненная, с постоянной тоской в глазах. Ваня был единственным её сыном, а война унесла с собой и мужа, и сына. И ничего не осталось на память матери о них, кроме некоторых вещей, что уцелели, не обменяла она их во время войны на продукты. Даже фотокарточки не осталось. Даже места, где погиб Ваня, где похоронен, она не знает и не хочет верить, что есть такое место - ей пришло извещение, что Ваня пропал без вести, и мать не верит в его гибель, ждёт, что однажды вернётся сын домой. Да материнское сердце и не может иначе. В её памяти он по-прежнему щупленький, большеухий и ласковый паренек. Лишь она одна помнила о нём, а теперь вот и другие будут знать и вспомнать его. И она ласково, словно по сыновьей голове, провела рукой по написанной золотистой краской фамилии своего сына: так было решено, что имена всех, о ком в музее ни одна вещь напомнить не сможет, будут написаны золотыми буквами на выкрашенной в красный цвет доске.
      Ребята долго спорили, обсуждая, какой должна быть эта доска - зеленой, как символ того, что они, солдаты, погибнув, защитили свою страну, чёрной - как символ скорби. И решили, наконец - красной, пусть будет красной, а имена начертаны словно на красном знамени, и обязательно - золотом. И пусть с этой доской всегда будут стоять школьные знамёна, будто эти парни рядом с теми знаменами - в вечном почётном карауле.
      Неизвестно, как бы всё пошло дальше, если бы не подоспевшая Агнесса Викторовна, которая внутренне ахнула, увидев забитый первыми посетителями небольшой школьный музей, а Светлана Рябинина и будущая хозяйка музея Алла Скопина стоят в стороне и молча взирают на этих посетителей, предоставленных самим себе. Тихо было в музее.
      Агнесса Викторовна, извинившись перед заведующим гороно, уже от дверей начала исправлять положение:
      - Вот, товарищи, это наш музей, - сказала она громким, хорошо поставленным учительским голосом. - Пока он очень мал, в нём совсем мало экспонатов...
      Все замерли, застигнутые врасплох, мыслями улетевшие далеко от этой комнаты. Но у Агнессы Викторовны был заранее готов список выступающих, и она назвала первого оратора из своего списка - Степана Максимовича.
      Кривцов заморгал растерянно, оглянулся на стоявших рядом людей, словно просил помощи, и махнул рукой:
      -Я говорить не мастак. Одно хочу сказать - спасибо вам за это, - он судорожно сглотнул и повел рукой вокруг себя. -
      Спасибо, что не забыли наших сынков. У меня вот их двое было, им бы жить да жить... Кто-то, может, из вас и внуками моими был бы. А вот нет у меня сынков. Нет внуков. А я вот живу... Зачем?.. - он вновь махнул рукой и замолчал.