Атестат зрелости - Аттестат зрелости

      Фитиль молчал, понял, что дело принимает серьезный оборот.
      - Тэк-с... холодное оружие это называется, Никулин. А ты, между прочим, поднадзорный пока. Или забыл?
      Фитиль попробовал улыбнуться по-прежнему нагло, но получилось жалко и криво:
      - Да ладно тебе, Никитич... Холодное оружие, холодное оружие! Какое же оно холодное - отвертка это...
      -Я вам, Никулин, не Никитич, - официально вдруг заговорил сержант, - Ну-ка, ребята, посмотрите, что это такое? - обратился он к токарям. - Что это за инструментик?
      Токари осмотрели острые грани. Торбачев даже пальцем провел - остро ли, как делал, проверяя заточку резца, и присвистнул:
      - Вот это да!
      - Отвертка! Да ничего этой отверткой не сделаешь, шуруп испортишь, - растерянно сказал один из его товарищей.
      Дежурный словно ждал этих слов и припечатал журнал ладонью:
      - Вот так-то, гражданин Никулин Виктор Федорович, пятьдесят четвертого года рождения, освобожденный досрочно-условно. Теперь мы и с вами подробненько побеседуем.
      Дежурный отпустил Окуня, взяв с него подписку о невыезде из города, и Васька дрожащей рукой расписался на бланке.
      - Иди домой, мать, наверное, уже волнуется, - миролюбиво сказал сержант.
      Окунь хотел возразить, что мать уже давно за него не волнуется, он - не пацан, но промолчал.
      Они были в комнате вдвоем: дежурный и Васька. Токари ушли, Фитиля отвели в камеру предварительного заключения.
      - Что же ты, парень, творишь, - спросил дежурный, и Васька увидел, что глаза у сержанта совсем не злые, а усталые и добрые, и лет ему, видимо, уже немало - голова почти седая.
      Васька молчал.
      - Мать у тебя - золотой человек, а ты ее позоришь. С Никулиным связался, пьешь, наверное... Какой он тебе друг?
      У него две судимости, вот опять получит свое, а тебе не такие друзья нужны... Вот Оленьков, вы с ним из одной школы, даже из одного класса, почему ты с ним не дружишь? На девчонку-малолетку напал, парнишку ударил... За что?
      Васька молчал. Да и что он мог сказать? Ему порой и самому было противно с Фитилем, но кто-то, внутри его сидящий, толкал к нему. Всем назло, И одноклассникам, и матери, и учителям. Он старался держаться независимо, даже порой нагло, хамил всем подряд, и некоторым девчонкам на танцплощадке, это даже нравилось. А в классе, он это знал, его не любили.
      - Что же ты молчишь, Василий?
      - А что сказать? Расплакаться – «дядя, я больше не буду»? Я ж не первоклассник.
      - Вот и обидно: вон какой здоровый, а ничего не понимаешь. А мать не обижай. Я ей, знаешь, до конца жизни буду благодарен. Вот такой же, как Никулин, порезал меня, и если б не Вера Ивановна... Ну, ладно, иди.
      Окунь вышел из отделения, постоял немного у ярко горевшей надписи «Милиция» и побрел домой. Автобусы уже не ходили, но Васька вышел к ближайшей автобусной остановке, постоял, ежась, и побрел дальше.
      В городе была тишина, только на станции, далеко, постукивали вагоны, свистели тепловозы. От этой тишины, от черноты осенней ночи Ваське стало до жути страшно. Слезы подступили к глазам, потекли сами собой, и он шел, не разбирая дороги, по середине улицы, ориентируясь лишь на размытый свет уличных фонарей.
      Он был обижен на всех. На Игоря, что стукнул его. На мать, что прогнала отца. На отца, который совсем забыл, что живут на свете два его сына - Василий и Валерка, что они любят его, а его любовь проявляется в ежемесячных сторублевых переводах - отец, Васька знал это, не платил алименты по решению суда, а сам высылал деньги. Но разве в деньгах дело? Вот пришел бы Васька домой, а там - отец, и Васька бы ему все рассказал...
      Васька чувствовал себя таким несчастным, что зарыдал почти во весь голос, а слезы текли и текли по лицу горячими струйками...
      Вера Ивановна не спала. Уже давно замолчал радио-динамик на кухне - ее своеобразный будильник, по которому она и вставала и ложилась спать. А Василия всё не было. Где он?
      Ох, как тяжело Вере Ивановне! Она думала, что стоит лишь первый год пережить разрыв с мужем, а потом будет легче. Но легче не стало.
      Тот год вспоминался ей в мельчайших подробностях, день за днём. И самое первое время она всё думала, анализировала свои взаимоотношения с мужем и не могла понять, почему так произошло. Почему?! Ведь любил её Павел, это было очевидно, ухаживал трогательно и нежно. Им, студентам институтов: ему - инженерно-технического, ей - медицинского - все казалось прекрасным, а их любовь - вечной... Шли годы, рождались дети. Она всё крепче привязывалась к мужу, гордилась им, а он, оказывается, всё больше отдалялся. Когда произошло что-то такое, что в их отношениях появилась трещина, выросшая в бездонную пропасть, которую не перешагнешь, не перепрыгнешь? Когда?
      Вновь и вновь Вера Ивановна перебирала в памяти их жизнь, искала свою вину, ведь, наверное, и её вина была в случившемся. И не находила. Разве она не заботилась о детях, о муже? Заботилась... Разве не старалась, чтобы их семья жила лучше, а потому брала и сверхурочные дежурства, и работала на полставки на заводе. Старалась... А он? Он сидел в это время дома и смотрел телевизор, а когда она приходила уставшая после дежурства, ворчливо пенял, что не готов обед, что не выглажены брюки, что вот она не проверила домашнее задание у Васи, и он получил двойку...
      А дети? Разве ей не хотелось, чтобы мальчишки были ближе к отцу, чтобы были постоянно с ним? Хотелось... А он? Он читал, лежа на диване, и отмахивался от вопросов Васи, а потом и Валерика, и сыновья шли к ней. Она отвечала, как могла, иногда хитрила, посылала их к отцу, ссылаясь на незнание. Впрочем, она и в самом деле не знала марок легковых автомобилей, про которые спрашивал Вася: для неё автомобили все были на одно «лицо». Но старший сын быстро разгадал её невинную хитрость, и когда слышал от Веры Ивановны: «Извини, я не знаю, спроси у папы»,- уходил в свою комнату, не подходя к отцу. Веру Ивановну это тревожило, она переживала, что у Васи нет контакта с отцом. А Павел? Его, это, видимо, совсем не волновало.
      Но Василий, а тем более Валерик, очень любили отца. И гордились им. Однажды она услышала, как Вася во дворе хвастал ребятам, что его отец изобрёл машину. И не машина это была, просто Павел предложил изменить какой-то узел в новом станке. Но Васе совсем не важно было, какая это деталь, главное – это придумал отец, машина стала работать лучше. Вера Ивановна понимала эту сыновью гордость, а муж? Почему он не понимал и не принимал, если сумел уйти от детей? Как пересилил он себя? Да и пересиливал ли? Может, это лишь она думала, что ему трудно без детей, а ему совсем и не трудно?
      Не верилось, что он мог так быстро забыть детей. Да и возможно ли это, ведь они росли у него на глазах!? Ей казалось, что это невозможно, а он своим поведением доказал, что возможно. Ох, какое это было время!.. Дети смотрели на неё встревоженно и недоумённо, вернее, так смотрел Вася, а Валерик верил, что папа на работе, в командировке. И не было сил смотреть в глаза Васе, тогда она уходила в ванную, включала на полный напор воду из крана и плакала. Нет, не плакала, а рыдала, пожалуй, даже выла в голос, по-бабьи, с причитаниями: «Как он мог? За что мне такое, за что?!!» Потом умывалась и шла к детям. Василёк, заметив ее покрасневшие глаза, подходил и молча обнимал её: не плачь, мама.
      А потом как-то незаметно Василий стал злым, на любой вопрос отвечал недовольно: ему пошел четырнадцатый год, начался трудный, как говорят, возраст. Вера Ивановна старалась пробиться к душе сына. Раньше ей это удавалось, а в тот год она вдруг почувствовала, что Василий ускользает из-под её влияния, а поделать ничего не могла: не подпускал Василий Веру Ивановну к своей душе. И первый вызов в школу был для нее ударом – Вася пропускает уроки, грубит учителям и одноклассникам. Вернувшись из школы, она долго разговаривала с Василием, вернее, она говорила, стыдила его, а сын лежал, уткнув лицо в подушку, и молчал. Потом вдруг встал и злобно бросил, выходя из комнаты:
      - Ну, хватит! Надоело!
      Вера Ивановна растерялась от его выходки, опять ушла в ванную, опять плакала, но задавала себе уже иной вопрос: как удержать Василия, как пробиться к его душе, что сделать, чтобы он и без отца вырос порядочным человеком. Как?
      Горькое недоумение, почему муж ушел из семьи, сменилось обидой, когда она получила от Павла письмо, в котором он объяснял её «вину» в разрыве: «Ты мне сказала тогда... а вот я хотел сделать то, а ты была против...» Вера Ивановна читала письмо и поражалась мелочности упреков, несуразности причины разрыва. Нет, всё, что Павел ставил ей в вину, не могло стать причиной его ухода. Но что тогда стало причиной? Что?
      И лишь позднее поняла - эгоизм. Просто эгоизм. Ведь пока не родился Вася, она все свободное время посвящала Павлу, ухаживала за ним с любовью, выполняла всякое его желание, как выполняла потом и желания сыновей. Но из-за любви к сыновьям она не стала меньше любить Павла. Просто она уже не бежала на его зов сразу, как это было до рождения детей, не спешила, как раньше, подать ему нужную вещь, а просила: «Возьми, Паша, сам». А во время бессонных ночей, когда болели дети, а они болели часто, для Павла у неё вовсе не оставалось времени. А он, обижаясь за недостаток внимания, ревнуя к детям, злобился, и зло это росло день ото дня. Вот почему он помнил все их мелочные размолвки, все её невольные ошибки в их семейной жизни...
      А ведь, если разобраться, то некому было учить Веру семейной науке - она рано осталась без родителей, а мать Павла жила далеко. Вот и приходилось до всего доходить самой, поступать так, как подсказывало сердце.
      А Павел? Сначала он полагался на её решение в любом вопросе: «Делай, как знаешь, поступай, как хочешь». Почему? От неумения принимать правильное решение? Нет, Павел слыл практичным человеком в среде друзей, но в семье не желал ничего делать сам. Почему? И уже позднее она подумала, что, вероятно, потому, что не хотел свой ум утруждать такими пустячными, на его взгляд, делами, как семейные.
      И тут опять возникал вопрос: а как она не замечала этого его нежелания идти вместе с ней в одной семейной упряжке? Как? И это было очень обидно.
      На смену обиде пришло презрение за его мелочность, за то, что в письме потребовал некоторые вещи, кроме ему лично принадлежащих. Правда, он потом написал, что ему ничего не надо, только пусть ускорит развод, а он, Павел, будет сам ежемесячно присылать деньги. Он сдержал слово - деньги аккуратно поступают, и всякий раз она берет извещение о поступлении денег со смешанным чувством боли, обиды, ненависти.
      Да, деньги Павел присылает. Но чем компенсировать те моральные муки, что испытывали она и дети? Чем компенсировать ту некоторую ущербность, которую, как она понимает, чувствовал все эти годы Вася? Валерик хоть и спрашивал, где папа, но был вполне доволен, что рядом с ним - любимые брат и мама.
      Это хорошо, что сыновья любят друг друга. Правда, старший сын относился к младшему долгое время очень враждебно после отъезда отца. Кричал на него, часто бил. А потом изменился неожиданно. Стал с Валериком ласковым и нежным, а с ней держался по-прежнему озлобленно.
      В коридоре щёлкнул замок - это пришел, наконец, Василий.
      Вера Ивановна слышала, как он, не зажигая света в коридоре, прошел в свою комнату, и все затихло. Некоторое время спустя, Вера Ивановна зашла в комнату сыновей, остановилась в дверях, смотрела несколько минут на спящих. Потом осторожно подошла к Валерику, поправила одеяло, повернулась к Василию.
      Вася спал точно так же, как увидела она его, возвратившись с работы, прямо на одеяле, зарывшись лицом в подушку. Вера Ивановна опустилась на колени возле него, протянула руку и осторожно погладила по голове:
      - Василёк мой... Что с тобой, сыночек? - прошептала и, уронив голову на постель сына, затихла.
      Лишь в эти долгие ночные часы она могла расслабиться, ведь никто в это время не мог увидеть, как ей тяжело.
      Ох, Павел, Павел!..
 
      В коридоре заливисто и долго звенел звонок. Видимо, сторожиха тетя Дуся позволила кому-то из малышей дать звонок с урока, и тот с наслаждением вдавил кнопку в гнездо: это был звонок с последнего урока.
      Десятый «Б» дружно и облегченно вздохнул. Защёлкали замки шикарных «дипломатов», зашуршали «молнии» спортивных сумок, но преподаватель математики Мария Николаевна негромко остановила «бэшников»:
      - Спокойно, спокойно, ребятки: Алина Дмитриевна попросила вас задержаться.
      - Ну вот... - заныл Сенечка Ерошкин, - тут столько уроков задали, а тут - задерживают.
      - Ой, Семён, - покачала головой Мария Николаевна, - взрослый ты человек, а эмоции, как у пятиклассника.
      - Знаете, Мария Николаевна, - прижмурил хитрые глаза Ерошкин, - в каждом мужчине до старости должен жить маленький мальчик.
      В класс проскользнула Алина Дмитриевна, их классная руководительница, будто хотела остаться незамеченной – была у неё такая манера ходить, на цыпочках. Сзади шёл директор. Его массивная фигура внушала такое же уважение, как, например, многотонный "КамАЗ". С виду грозен - дальше некуда, но даже первоклассники знают, что у Кузьмы Петровича добрейшее сердце. Но стружку с озорников он умел снимать так, что из его кабинета их вышибало, как взрывной волной, распаренных и жалких.
      - Ну, друзья, - басовито сказал директор, - есть у нас к вам одна просьба. Видите ли, девятиклассники не успевают с уборкой картофеля в колхозе. Не такие, как вы, видимо, лихие...
      - Мы, Кузьма Петрович, единственные в своём роде, - Сенька щурится, доволен, что есть повод поговорить.
      - Да, ты у нас, Семён, совершенно редкий экземпляр, феномен, одним словом, - улыбнулся Кузьма Петрович.
      Ёрошкин расцвел улыбкой.
      - Ты феноменальный лодырь, Ерошкин, - добавила Мария Николаевна, - другого такого лодыря на всем белом свете не сыщешь.
      - Что вы, он у нас трудяга! В прошлом году на картошке полдня проспит в борозде, а ест потом за четверых! – засмеялся кто-то, и весь класс зашевелился, готовый продолжить шутливый разговор, но директор остановил пререкания:
      - Поговорили, и добро. А теперь о деле: с понедельника поедете в колхоз дней на десять. Надо вовремя убрать картофель, а то могут и дожди начаться.
      - Ур-а-а! - стены вздрогнули от дружного крика.
      - Вот чудеса, товарищи, - в третьем десятом классе об этом сообщаю, и все «ура» кричат. - Однако заметил, что Василий Окунь молчит, хмуро уставился в окно.
      «Да, ему нечего радоваться», - подумал Кузьма Петрович, вспомнив о письме из милиции, где говорилось о драке, затеянной Окунем в парке.
      Медленно катилось по небу солнце. Оно, казалось, изо всех сил старалось обогреть застывшую землю, но это плохо ему удавалось. Осень властно замораживала землю, покрывала лужи ломкой звонкой корочкой, злясь, по утрам рассыпала иней - предвестник снега. Деревья глухо стонали под порывами ветра, и последние листья разноцветными лоскутками, как заплатки, ложились на убранное чёрное картофельное поле. И всё же солнце было ещё в силе, потому растапливало по утрам ледяные корочки.
      Десятый «Б» работал слаженно и участок свой убрал к по-лудню. Радостные, перемазанные землей, с гиканьем и песнями ребята облепили очередную машину, нагруженную картофелем, чтобы уехать в деревню. Они спешили собрать свои немудрящие пожитки. Даже готовы отмахать пешком все двадцать километров до города, где нет опостылевшей картошки, где не надо вскакивать в шесть утра, когда земля потрескивает от холода, а над рекой и полями клубится туман.
      На землю наползал синий сумрак с востока, а на западе, за лесом, полыхало огромным кострищем солнце. Из окна клуба, где жил десятый «Б», был виден этот чудесный закат. Казалось, что от раскалённого солнца вспыхнут верхушки сосен, а на светлом, чисто вымытом стекле прыгали блики, словно от большого пожара.
      Настенька Веселова, взглянув в окно на багровое полотнище заката, тихо сказала Светлане Рябининой.
      - Завтра будет ветер, вон какой закат огненный.
      - Нам он будет не страшен, мы будем дома, - беспечно отозвалась Светка.
      Девчонки уложили вещи по сумкам, вытряхнули солому из наволочек, сгребли на середину, собираясь вынести мусор из помещения.
      Мария Николаевна - она была вместе с десятым «Б» в колхозе, - заглянула к девчатам, улыбнулась виновато и загадочно:
      - Хорошо, что хоть солому не успели ещё вынести.
      - Сейчас вынесем! - пообещали девчонки дружно.
      - Не надо, вернее - погодите выносить... - Мария Николаевна усиленно протирала очки платком, как делала в минуты растерянности или волнения, наконец, начала говорить: - Девочки, остался один неубранный клин. Картошка ведь погибнет, замёрзнет. Я понимаю, свой участок вы уже убрали, но картошка ведь погибнет... Я хочу вас попросить остаться ещё на один день, ну, а кто не хочет... У сельсовета вас ждёт машина, - Мария Николаевна посмотрела на их усталые и грустные лица.
      Девчонки молчали. Каждой хотелось домой, и каждая боялась об этом сказать.
      Комсорг Ольга Огуреева тихо спросила:
      - Ну что, девчонки, останемся, а? Светка, Настя, Лариса...
      Подруги виновато отводили глаза и молчали. А тут мальчишки ввалились в комнату всей гурьбой, разом загорланили, и, конечно, громче всех Ерошкин:
      - Нашли дураков!
      - Не останемся! А чего остальные плохо работали, а мы теперь за всех вкалывай, да? Домой поедем!
      - Не хочу я каши манной, мама, я хочу домой! - дурашливо вытирал притворные слезы Серёжка Герцев.
      - А которые маленькие и по каше манной соскучились, пусть едут, - негромко сказала Светлана, она стояла рядом с Герцевым.
      Мария Николаевна с укором обвела всех взглядом и вышла.
      - Обидели Марию! - пошло пятнами лицо у Ольги Колесниковой. - Заныли: «Хотим домой, хотим домой!» Поезжайте, а мы останемся! - и первая начала набивать свой наматрасник соломой.
      Девчонки молча положили сумки на свои места, молча постелили постели. Не сговариваясь, вышли и отправились на берег реки.
      Тихая ночь опустилась на деревню. В чёрном небе сияли крупные и ясные звезды. Через все небо пролегла звездная дорожка с севера на юг: словно мазнул кто-то по небу кистью и оставил эту дорожку из россыпи маленьких звёздочек-светлячков. Млечный Путь - звёздная тропинка. Она манила к себе.
      Девчонки сидели на краю обрыва. Под ногами густая и страшная темнота. Слышно было, как слабо плескалась речная волна. На другом берегу вода маслянисто поблескивала. Девчонки пели. Песня уплывала к другому берегу, туда, где за полоской мерцающей воды еле виднелся слабый огонек. И хотелось девчонкам так сидеть целую вечность.
      Наутро, как и говорила Настя Веселова, задул сильный ветер. Он гонял по мутному небу мрачные тучи. К полудню весь горизонт затянуло серой свинцовой пеленой. Небо стало неуютным, низким. Посыпалась нудная водяная пыль.
      Светлана копошилась в борозде вместе с Настей и Лариской Костровой. В их руках были деревянные лопаточки, которые сделал Игорь Оленьков. Пришёл на второй вечер их жизни в колхозе в девчачью комнату, небрежно бросил на чью-то постель груду лопаток:
      - Держите, а то маникюр испортите! - и тут же вышел, не увидев, какие изумленные лица стали у одноклассниц.
      И, может быть, именно эти лопаточки помогли десятому «Б» выйти вперед всех, стать «картофельными звездами», как дразнили их в других десятых.
      - А сегодня в «России» кино хорошее... - жалобно тянет Лариска.
      - А в парке - танцы... - продолжает Кирка Воробьёва из соседней борозды.
      - Какие тебе танцы, - ворчит в ответ Рябинина. - Дождь, - и шевельнула плечами под намокшей телогрейкой.
      - А все-таки молодец Игорь, лопатки сделал, и работать удобно, - похвалила Оленькова Настенька, словно и не надоел ей дождь, словно нравилось выковыривать из скользкой глины картошку.
      - А вчера какой вечер был - чудо! - бормочет опять Лариска.
      - Да ладно вам, девы, носом-то хлюпать! - бодрится Настя. - Светка, расскажи-ка лучше что-нибудь...
      - Про туманность Андромеды? - хитровато щурится Светлана.
      - Ой, Рябинина, твоя туманность надоела всем до смерти! - злится Воробьёва и швыряет в её ведро картофелину. - Эй, кто там есть, ведра пустые давайте! - кричит Кирка на всё поле. Приподнялась, оглядела ребят, увидела, что неподалёку развалился на куче картофельной ботвы Герцев. - Эй, Серёжка, иди сюда! Развалился там, как граф! Иди давай!
      - Да уж, - улыбнулась Настенька, глядя на Ларису Кострову, - настоящий-то Граф сейчас на другом конце поля.
      Лариска порозовела, потому что Настя имела ввиду Андрея Горчакова из параллельного десятого «А», у которого прозвище – Граф, и он «ухлёстывал» за Костровой.
      Герцев лениво приподнялся, двинулся к ним вразвалочку: руки в карманах, ноги в резиновых сапогах загребали глину.
      - А чо... отнести ведро, чо ли? - посмотрел насмешливо на Светлану.
      - Отнеси, если руки не отвалятся, - буркнула та, глядя на него снизу вверх.
      - А можа, не относить? - Герцев задумчиво почесал нос, глядя на низкие темные облака.
      Настя фыркнула в грязный кулак: «дуэль» началась...
      - Можешь не относить! - взвилась на ноги Светлана. - И без тебя обойдемся! - схватила ведро, понеслась к бурту так, что Герцев с другим ведром еле догнал, выхватил ведро из ее руки.
      Воробьева смотрела вслед Герцеву, вздыхала:
      - Ох, девы, какой кадр пропадает! И чего это Светка всё время с ним ссорится?
      Лариска переглянулась с Настей, обе хмыкнули весело: уж они-то знали, почему Светка ссорится с Герцевым...
      Серёжка Герцев учился в их классе всего третий год, и сразу же, как появился, приглянулся Светлане. Впрочем, он нравился не только ей. Спокойный, не хвастливый, как Васька Окунь, не бахвалится своей силой, как Игорь Оленьков. И вообще многое делал не так, как поступали знакомые Светкины мальчишки. Иногда, правда, любил в спортзале покрутиться на турнике под общие «ахи» восхищённых девчонок.
      А ещё Серёжка очень любил стихи, и это нравилось Светлане. Как-то встал на уроке литературы и оттарабанил наизусть всю поэму Владимира Маяковского «Владимир Ильич Ленин». Сделал он это, конечно, чтобы девчонки опять поахали, Но Анна Павловна Тернова, литератор, была восхищена так, что ни слова не сказала о новой теме, сидела и слушала, подперев подбородок ладонью, а про «бэшников» и говорить нечего - все были обалделые.
      Герцев и сам пробовал писать стихи, об этом Светлана узнала совершенно случайно, когда была дежурной в классе и выгребла из его стола кучу записок. Она подняла один клочок разлинованной бумаги и узнала мелкий почерк Герцева. Это были стихи. О любви, о верности. И у Светланы сладко заныло сердце, а потом ревниво заколотилось: кто та девушка, кому посвящены стихи?
      - А ты пиши мне письма мелким почерком! - со злостью пропела Светлана. - Тоже мне, прынц выискался - одолели записками.
      Сама она ни разу не написала Герцеву, даже малюсенькой записочки, но чувствовала, что между ними словно ниточка - паутинка протянулась с того сентябрьского дня, когда Герцев упал на тысячекилометровой дистанции.
      Это было на осенней спартакиаде школьников, в которой «бэшники» участвовали почти всем классом. И остался один забег на тысячу метров, самый трудный и самый решающий.
      Решающий потому, что, выиграв этот забег, одна из школ - соперниц добирала нужные очки и выходила победительницей в осенних соревнованиях. А победить хотели все. Поэтому забег на тысячу метров был и самым трудным.
      От их третьей школы на старт вышел Сергей Герцев, рослый и физически сильный, очень настырный и самолюбивый, и потому все считали, что лучше его никто не пробежит «тысячеметровку». Да Сергей и сам так считал, к тому же очень хотел, чтобы команда их школы поднялась на самую высокую ступеньку пьедестала почёта. Ведь они, десятиклассники, последний раз защищают честь своей школы.
      Да... Победить - это было бы здорово! Сергей напряжённо ожидал сигнала к старту. Он смотрел на финишную линию в двухстах метрах впереди. Через два с половиной круга кто-то из бегунов первым пересечёт эту линию... Вот только вовремя взять старт... И всё-таки Герцев прозевал старт, сорвался с места, когда перед глазами мелькнула голубая майка парня из девятой школы.
      Герцев легко обошел троих и «прицепился» к голубой майке, это был Саня Лаптев, упрямый и «тягучий», способный из последних сил, на одном лишь самолюбии сделать перед финишем рывок и победить. Но сейчас Лаптев с видимым усилием толкал себя вперед, громко, неэкономно дышал, и Герцев представил, какое сейчас у Сани злое и напряжённое лицо, как широко раскрыт рот, и он понял, что Лаптев не выдержал темпа, предложенного им самим же, выдыхается. А до финиша всего метров триста, и пора выходить вперёд...
      Сергей сделал рывок и с радостью почувствовал, что это удалось ему очень легко.
      Друзья по команде кричали на весь стадион:
      -Серёга, да-ва-а-й? Жми-и-и!
      Герцев рванулся вновь вперёд, и разрыв между ним и другими бегунами увеличился ещё больше, но резкая неожиданная боль охватила икры ног, будто кто-то невидимый железной хваткой закрутил мышцы, ноги подкосились, и Сергей упал.
      Он сидел на травянистой бровке футбольного поля и тоскливо смотрел, как убегал, ликуя, от финишной черты с лентой на груди Саня Лаптев, как подхватили и начали его подкидывать вверх ребята из девятой школы.
      В сердце Сергея росла жалость к самому себе, ведь до ленточки рукой можно было дотянуться. «Чемпион липовый, уверен был в победе...» - зло прошептал Сергей самому себе, поднимаясь на дрожащие ноги, смотрел, как подбегали к нему ребята, и тренер Трофимыч, глянув в обиженные глаза Сергея, молча сжал его кулак. Сергей выдернул руку, взял у кого-то свой тренировочный костюм, кеды, связанные в пару шнурками, спортивную сумку и прямо в шиповках побрёл к противоположной трибуне через всё поле, ощущая спиной жалостливые взгляды товарищей.
      Герцев устало опустился на скамью под навесом, сгорбился, снимая с ног шиповки, переобулся в кеды, не спеша натянул джинсы и сидел, уставившись в один из гвоздей на нижней скамье, похлопывая машинально шиповками...
      - Что, Серёжа, ты невесел, низко голову повесил? - раздался рядом участливый и знакомый голос.
      Сергей вздрогнул, поднял голову.
      Рядом стояла Светка Рябинина, одноклассница. Она была в синей «олимпийке», в руках вертела старенькие вратарские перчатки с резиновыми пупырчатыми нашлёпками на пальцах и ладонях. Что ей надо? Зачем она здесь? И какая-то странная, незнакомая... Ах да, ведь она - вратарь девчоночьей гандбольной команды. И без очков, вот почему странная...
      - А, это ты... Сыграли уже? С кем играли? - спросил Сергей, хотя прекрасно знал, с кем играли девушки-гандболистки: ушёл на старт от гандбольной площадки.
      - Сыграли... - протяжно ответила Рябинина. - Давно уже, с «девяткой».
      - И как?
      - Нормально! Кубок наш! Мы им пять очей подкинули, - хвастливо улыбнулась, присаживаясь рядом.
      - А вам сколько?
      - Хм! «Всухую»! - горделивая улыбка Рябининой стала ещё шире, словно она хотела сказать: «А как же могло быть иначе?»
      -Я видел, как вы с первой школой играли. Думал, проиграете...
      Светлана сказала, убирая русую прядь со лба:
      - У «одинцов» в этом году команда сильная. Защита нормальная, передачи чёткие, а в нападении – только держись.
      - Ага, видел, - кивнул Герцев. - Как ты только семиметровый взяла? Такая била штрафной, что думал - в сетку тебя заколотит вместе с мячом.
      И опять Светлана улыбнулась, как бы отвечая: «Так уж и заколотит», мол, и не такие мячи брала, а вслух опять сказала иначе:
      - Подумаешь, нормальный мяч. Но если бы в левый верхний ударила, я бы пропустила, а вниз - подумаешь, я такие мячи запросто беру...
      Герцев опустил голову, не зная, о чём ещё говорить.
      - Ты не огорчайся, ты хорошо бежал... Ну, чего ухмыляешься? Правда ведь - хорошо бежал.
      Сергей покосился на Светлану. Не поймёшь: то ли серьёзно говорит, то ли нет. В её словах вовсе не было упрека, который читался в глазах товарищей, хоть они твердили: «Ты молодец, молодец... ерунда, что не первый!» И ничего не ерунда. И ему не ерунда, и ребятам - тоже. И злились они правильно. Ведь столько сил всеми потрачено, чтобы выиграть, а из-за того, что он сошёл с дистанции, не видать их команде первого места, как своих ушей. Команде не видать, а не ему! Все решал этот последний забег, а «девятка» увела победу из-под носа. А они заладили - молодец, молодец... И Рябинина туда же... И без неё тошно!
      - Ну, чего прилипла? - оборвал Герцев Светлану и отвернулся.
      - Прилипла?! - Светлана поперхнулась словом, вскочила на ноги, и горячие, обидные слова хлестнули Сергея. -Прилипла?! А ты... разнюнился, сидишь здесь, жалеешь себя, драгоценного!
      Так с Герцевым ещё никто не говорил, парни и те - побоялись бы. Он бешено вскинул глаза и остолбенел, забыв, что хотел сказать: на него смотрели с дружеским участием серые глаза. Смотрели так, будто у Светланы свело судорогой ноги, а не у него, и было в этих глазах ещё что-то такое, незнакомое, отчего Сергей не смог нагрубить Рябининой.
      - Знаешь, Герцев, не расстраивайся ты, - стихла вдруг Светлана и покраснела.
      Она резко повернулась и почти побежала вниз, прыгая через две-три скамейки, а Герцев смотрел удивлённо ей вслед. Вот она перемахнула через низкий заборчик-ограждение, отделявший болельщиков от беговой дорожки и футбольного поля, побежала по полю к северной трибуне.
      Светлана не знала, что Герцев пришёл домой обескура-женный и смущённый.
      Злость и жалость к себе отступили. Сергей, не раздеваясь, бросился на постель лицом в подушку и решил заснуть. Но сон не шёл. Перед глазами стояло встревоженное лицо Рябининой, в ушах звучал глуховатый голос, неожиданно дружески-ласковый.
      Почему она подошла? Почему сказала такие теплые, нужные ему слова? Почему раскричалась, как посмела? И вообще - почему?..
      Сергей, отвечая у доски, всегда натыкался на спокойный Свет-кин взгляд и не отводил от неё глаз, пока не завершал рассказ. Нет, подсказок не ждал: во многом разбирался лучше Рябининой, да и подсказывать она совсем не умела, но нравилось ему видеть в её, запрятанных за очками, глазах одобрение, если «тянул» на пятерку.