Атестат зрелости - Аттестат зрелости

      Окунь сцепил пальцы на коленях и начал говорить. Медленно, запинаясь, но скоро речь его выправилась, потекла горячим ручейком, и ничто уже не могло остановить Окуня.
      Он рассказывал без утайки о себе всё: про своих девчонок, про Одуванчика, про мысли о себе, о Насте. Выплескивал всю свою боль перед Настей, совсем не надеясь на её жалость. Просто ему надо было выговориться до конца, рассказать, что накипело внутри...
      Настя молча слушала, думая, как ей быть: и хочется поверить Окуню, и боязно. Была бы здесь Светка... Она в миг бы всё решила. Удивительно, но в Светке уживались одновременно и робкая девочка, и мудрая женщина, в ней словно индикатор какой-то, чуткий к чужой беде. Настя в себе такого сочетания не чувствовала. А Светлана жила по каким-то ей одной известным законам. Вот даже с Серёжкой Герцевым вела себя вопреки логике, не так, как делали девчонки, которые стремились привлечь к себе внимание Герцева - Светка наоборот, постоянно жила с ним в ссоре. Для неё, казалось, существует всего два цвета - чёрный и белый, она чётко знала, что такое хорошо, а что - плохо, и поступала как, по её мнению, хорошо. Окунь говорил, что его мать точно такая же, прямолинейная.
      Светка, думала Настя, уже перешла границу, разделяющую детство и взрослость. И Окунь, похоже, тоже подошел к этой границе, один шаг, и он переступит заветную черту, а остальным это ещё предстоит сделать. Светка и Окунь уже получили аттестат зрелости своей способности выстоять перед жизненными невзгодами...
      Окунь, пока говорил, ни разу не взглянул на девушку. Он внимательно рассматривал свои худые нервные руки. Водил пальцем по морщинкам ладони, словно читал там всё, что сейчас говорил. И чем больше открывался перед Настей, тем светлее становилось его лицо, а плечи распрямлялись, будто сползала с них тяжеленная бетонная плита, согнувшая спину Окуня в дугу. Наконец выговорился и посмотрел открытым ясным взглядом на девушку. Настя тоже взглянула на Окуня и не заметила в его красивых глазах фальши и обычной усмешки.
      - Хорошо, Вася. Я  буду ждать тебя из армии, буду писать тебе письма, - и засмеялась, шуткой разряжая накалённую обстановку. - Всё равно надо будет не о мальчишках думать, а учиться. А тут буду сочетать приятное с полезным. Разве не так?
      Ночной город стал для Герцева и Светланы другом.
      Сонные улицы и площади молча принимали их и молча провожали, глядя вслед тёмными глазами-окнами. Иногда слышались то грустные, то весёлые песни: выпускники всего Верхнего вышли на улицы города, прощаясь с детством и школой. Но Герцев и Светлана старались не встречаться с шумными ватагами, уходили на самые дальние и тихие улочки. Просто брели, куда глаза глядят, и улицы их привели к реке.
      Река была спокойная, спокойная, непохожая на себя, словно невидимый джинн пригладил её воды рукой и остановил бурливое течение. Ни морщинки, ни одной складочки на водном зеркале. Вода - ярко-синего цвета. Это утреннее, ещё не поблекшее от солнца, небо отражалось в реке.
      На другом берегу розовели от восходящего солнца катера, дома, обведённые чётко, как чёрной тушью. На розовом фоне золотыми звёздочками сверкали не погасшие фонари.
      Сонное царство отражалось в воде. Казалось, кто-то взял да разрезал и катера, и дома, и прибрежные тополя на две половинки, как арбуз, и расположил их по обе стороны береговой линии. Светлана сказала об этом Герцеву. Он хмыкнул удивленно.
      - Ну и фантазёрка... Арбуз! Тоже - выдумала! - но, приглядевшись, подтвердил, что, и правда - похоже.
      И тут солнце полыхнуло за их спиной красным, ветер спохватился вдруг, резво пробежался по кронам деревьев и водной глади, взбудоражил реку, и она тотчас проснулась, понеслась дальше. А ветер взлохматил волосы Светланы, но ласково, почти нежно погладил по щеке, и Светлана засмеялась:
      - Но-но, хулиган!
      И опять брели по улицам. Заглянули в полутёмный пока Комсомольский парк, где месяц назад прозвенел им последний прощальный звонок. Школа стояла рядом с парком, притихшая и грустная. Они постояли у будущего, пока ещё в лесах, памятника погибшим в последнюю войну. Сергей вспомнил, что у него в кармане затерялась пара сигнальных ракет, провернул дырочки в картонных боках ракетных гильз, сунул несколько спичек в отверстие - хоть и бросил курить, а спички все по привычке бренчали в кармане - пальнул прямо в голубеющее небо. Герцев сфорсил, пустил ракеты не с камня, а прямо с руки и опалил немного ладонь.
      Светлана схватила его руку и начала приговаривать, как в детстве успокаивала её мать: «У сороки боли, у вороны боли, у волка боли, у лисицы боли, а у Серёженьки, хорошенького мальчика, заживи...»
      Сергею было приятно касание лёгких пальцев, захотелось обнять и поцеловать Светлану, но взвизгнули неподалеку тормоза - на ракеты примчался ночной патруль, и нарушителям ночной тишины пришлось улепётывать от милиционеров.
      Они миновали несколько кварталов. Светлана, задыхаясь, еле поспевала за Сергеем и отстала бы, если б он не сжимал крепко руку девушки и не тащил, как на буксире, за собой. Наконец, решили остановиться, потому что уже не было сил, от бешеного бега отчаянно колотились сердца, готовые ускакать от своих бесшабашных хозяев. Оба одновременно посмотрели друг на друга и расхохотались, Светлана осмотрелась и засмеялась еще звонче:
      - Ох, Сережка! Ведь это же наша Лесная! А вон там, смотри, наш дом!
      Они подошли к Светланиному дому, остановились под её окнами, Светлана подошла к берёзе, обняла белый ствол, погладила по коре:
      - Это моя подружка - Белочка! Слышишь, она говорит нам: «Здравствуйте». Поздоровайся с ней, Серёжа, поздоровайся!
      - Фантазерка! - усмехнулся снисходительно Сергей, однако поднял руку, ощутил прикосновение гибких веточек, и ему почудилось, что, и впрямь, берёза будто пожала ему руку.
      Чудеса! Да и правда, уж не колдунья ли эта сероглазая?
      - Этой берёзке столько же лет, как и мне! Ее мама посадила, когда я родилась. А вот Володькин клён, Алёшкин тополь, Людмилкина рябина... Это мама так решила, пусть, говорит, растут деревья. Нас, говорит, не будет, детей наших, а деревья будут расти и расти, словно мы все живём.
      - А ведь, и правда - здорово. Нас не будет, а на земле кто-то вместо нас останется, - задумчиво произнес Сергей. - Молодец у тебя мать!
      Он заглянул в острые Светкины глаза и признался:
      - Света, я не через месяц уезжаю, а через три дня...
      - Уже?
      - Понимаешь, дядька у меня в Череповце живёт, писал, чтобы я пораньше приехал, огляделся. Он же в военном училище работает. Я  сначала не хотел тебе говорить, а потом подумал: нечестно так, и сказал.
      - Ну и правильно сделал, что сказал. Знаешь, до смерти не люблю тех, кто врёт да изворачивается. Лучше горькая правда, чем неопределённость. Я так думаю.
      - У нас целых три дня впереди, - промямлил Герцев.
      - Да, конечно, три дня - почти вечность! - с горькой иронией сказала Светлана, фыркнула по привычке носом, голос её позвончал: - Серёжа, вот уедешь ты... Я  прошу: помни обо мне, знай, что я есть, и что, - она запнулась, долгим пристальным взглядом смотрела на Сергея, словно решала совершить что-то трудное, но нужное. - И что я люблю тебя...
      Сергей оцепенел. Вот она и сказала. Первая сказала, как он хотел. «А я? Я люблю?» - подумал. Всё как-то стремительно завертелось, он и опомниться не успел, не привык, что рядом есть верная, надёжная девушка с чудесными глазами, которые просто невозможно обмануть, такие они доверчивые и всё понимающие. И эта девушка сказала, что любит его. А он?
      - Ой, Серёжа, я такая счастливая! - Светлана приподнялась на цыпочки и поцеловала Сергея. А он стоял - руки по швам, ужасно глупый и растерянный, не обнял Светлану, как хотел сделать часом раньше, он просто не знал, что делать, что сказать, а лгать не хотел. И как тогда, в пустом классе, старательно подыскивал слова и не мог найти.
      Улыбка погасла на лице девушки, Сергей увидел, что её глаза стали наливаться гневом и обидой.
      - Ты не любишь меня, Сергей! - отшатнулась, прижалась спиной к березе. - Зачем мы провели этот день вместе? Зачем? Почему ты так сделал? Пожалел, да?
      - Свет, ну погоди, Свет, ну я сам не знаю... Всё так неожиданно, быстро, - бормотал Сергей, ненавидя самого себя. Весь день он был как в тумане, ослеплённый счастливым сиянием девичьих глаз, а вот сейчас ему показалось, что он обманывал её и себя. - Ну, Свет... Я писать буду... - бубнил и бубнил.
      А Светлана, белее своей берёзы, обнимала обеими руками её ствол, словно умоляя защитить себя, укрыть, с ужасом и болью смотрела на Сергея и медленно, не вспышкой, как раньше, краснела от стыда за все ласковые и нежные слова, сказанные Сергею. Ей было почему-то мучительно стыдно сейчас, так стыдно, словно залезла в чужой карман, и её уличили в этом. «Боже, что же это?» - билась мысль.
      - Уйди... - прошептала Светлана дрожащими непослушными губами, простонала, мотая головой, как от боли. - Уйди, прошу тебя. Уйди!
 
      Как медленно тащится поезд в последние минуты перед станцией!
      Светлана Рябинина жадно всматривалась в низкорослые пристанционные постройки, искала знакомые лица среди встречавших поезд, торопила неповоротливую железную гусеницу: ну же, ну... скорее!
      Вот и вокзал. Маленький неказистый деревянный домишко, со всех сторон окруженный молчаливыми застывшими тополями. Они, эти старые тополя, привыкли к ежедневной сутолоке встреч и расставаний и равнодушно стояли, не шелохнув ни одной веточкой.
      Светлана, подхватив чемодан, выскочила из духоты вагона на перрон, задохнулась от морозного воздуха и увидела мать.
      Августа Фёдоровна стояла в нескольких шагах от неё, сжав руки в кулачки на груди, тревожно шарила глазами по лицам, искала Светлану. Она была в стареньком тёмно-зелёном пальто с чёрным котиковым воротником, в шали, уже давно потерявшей ворс. Мама, мамочка, до чего же ты постарела за эти два года, что не было Светланы дома! Зимой - учёба в университете, куда она всё-таки решилась поступать после окончания школы, летом - работа в стройотряде. Правда, была прошлой осенью Светлана дома, но это была страшная, печальная необходимость.
      Августа Фёдоровна увидела Светлану, протянула свои сухонькие руки в синих вязаных рукавичках ей навстречу. Заштопанная дырочка на правой рукавичке больно резанула Светлану по сердцу: мать отказывала себе во всем, чтобы помогать ей и Володьке, который учился в медицинском институте. Августа Фёдоровна прильнула к дочери всем своим худеньким телом, упрятала заплаканное лицо в пушистый воротник её пальто.
      - Мамочка, милая моя, роднулечка! - Светлана тоже всхлипнула и крепче прижала к себе мать. - Мамочка, милая моя мамочка, лучше всех ты у меня, мамочка...
      - Свет, а Свет! Меня тоже обними! - кто-то повис сзади на Светкиной шее. Она оглянулась и увидела Лариску Кострову: располневшую, похорошевшую, рот в улыбке до ушей и счастливые глаза. А рядом переминался с ноги на ногу в легких туфельках франт Андрей Горчаков, он и в школе старался всегда одеваться по моде, раскручивая родителей на полную денежную катушку, а как стал самостоятельным, главой семьи, развернулся вовсю. - Лариска! Граф Горчаков! Вы ли это? Лариска, тебе на пользу мужнин хлеб, ишь как раздобрела! Пышная! А ты, Граф, всё форсишь?
      Лариска зарделась, а Горчаков смущенно кашлянул:
      - Да у нас, понимаешь, ещё ребеночек будет.
      - А Дениска ваш где? Я ему подарок привезла.
      - Дома, холодно же, - озабоченно ответил Горчаков. - А ты-то, ты ли это, Светка? - он облапил Светлану, хотел чмокнуть в щеку, но девушка увернулась, погрозила пальцем:
      - Не стыдно? При жене целоваться лезешь! 
      - Светка, ты такая стала... - Горчаков повертел в уме слова, подыскивая подходящее. - Стала такая шикарная девочка! Честное слово, я бы на тебе женился, если бы не Лариска, понимаешь.
      - Ох, и болтун же ты! - Лариса шутя нахмурилась, приказала строго. - Бери лучше чемодан да пошли, а то закоченеем тут от холода.
      Горчаков одной рукой поднял с земли чемодан, другой - бережно подхватил под руку жену.
      Светлана обняла мать, пошла следом за Горчаковыми, Августа Фёдоровна семенила рядом мелкими шажками. С болью Светлана отметила, что и походка изменилась у матери за прошедшее время, стала суетливой и неуверенной.
      - Пойдём пешком? - попросила Светлана спутников. - Хочется город с моста посмотреть.
      Горчаков вопросительно посмотрел на жену, ожидая, что скажет его ненаглядная Ларисочка.
      - Ладно, идите, а я в автобусе поеду. Светка, а ты приходи к нам вечером обязательно. Мы тебе сюрприз приготовили, - и перемигнулась таинственно с мужем.
      С моста открывался замечательный вид. Старый вокзал, заснеженные тополя и кусты акаций вдоль перрона. Правее вокзала дымили трубами деревянные домики с горящими от заката окнами. На крышах домов - розовые косые полосы: след заходящего солнца; дым недвижимыми столбами торчал над крышами - к морозу, видимо, «выстолбило». Ночь медленно с востока наползала на город, зажигались огни.
      Светлана смотрела на город, вглядывалась в знакомые с детства очертания строений: вон кинотеатр виден, а вон улица, ведущая к площади, где Герцев руку опалил, пустив ракету с руки, видна и крыша их школы... А среди знакомых крыш появились всего две новые - за два года Верхний не очень вырос.
      - Какой он маленький, наш городок, - вдохнула Светлана полной грудью морозный воздух, засмеялась. - Хорошо!..
      - Да уж... Это тебе не Ленинград, - хмыкнул Горчаков. - Нет, понимаешь, простора. И погодка, понимаешь, не та. Пошли скорее.
      Горчаков занёс чемодан к Светлане в квартиру, которая встретила их монотонным тиканьем часов и звонкой тишиной. Под ноги бросился серый мурлыкающий комок, пушистый и мягкий.
      - Барсик! Милый кот! - обрадовалась Светлана, схватила его на руки, притиснула к себе так, что кот взвыл дурным голосом, вырвался и умчался в комнату, распушив хвост.
      - Ну, я пошёл... - Горчаков поставил чемодан у стены. - Приходи к нам сегодня вечером. Обязательно. Найдёшь? Это всего две остановки от площади Ленина, новый микрорайон. Почти рядом с Настиным домом. Приходи, смотри, а то, понимаешь, Лариска мне голову оторвет, скажет, нагрубил, небось, чего, вот Светка и не пришла. Она, понимаешь, такая вредная стала. Я иногда думаю: какие вы все девчонки хорошие, а как жёнами станете, спасенья нет! - Горчаков засмеялся басовито, и Светлана удивилась: гляди-ка, и голос у Графа переменился.
      - Приду, приду...
      Хлопнула дверь за Горчаковым. Светлана повернулась к Августе Фёдоровне, которая успела уже раздеться, и крепко-крепко обняла её:
      - Здравствуй, мамочка!
      Мать заплакала, худенькие плечи ходуном заходили под руками Светланы.
      - Не надо плакать, мама. Всё образуется. Теперь мы с тобой вместе. Я буду работать, ты по дому хлопотать. Проживём втроём с Барсиком, - говорила Светлана ласково, вытирая слёзы матери платком.
      - Володя обещался тоже приехать...
      - Мама, зачем ему приезжать? Ведь у него в институте нет заочного отделения! Пусть учится!
      - Он сам так решил. Написал, что приедет после зимней сессии.
      - Мама, но я же приехала! Прикажи ему и дальше учиться!
      Августа Фёдоровна улыбнулась сквозь слёзы:
      - Прикажешь вам, как же... Вот приедет, тогда и решайте, - вздохнула шумно. - Сорвала я тебя с учебы, теперь жалею. Уж так отец хотел, чтобы ты училась. Как письмо, бывало, придёт от тебя, всё соседям хвастался, как ты учишься хорошо. А газету, что ты прислала со своей статьей, до дыр прямо зачитал. И пенсию как получит, так сначала тебе деньги посылал, а уж потом Володе...
      - Я и буду учиться, только на заочном. Разве я не писала тебе, что Луговой приглашал меня в редакцию?
      - Ох, трудно будет тебе, Светочка... Подумай хорошенько. На самом-то бы деле старшим надо дать тебе доучиться.
      Люда с Алёшей уже на ногах крепко стоят, вы с Володей и остались пока не у дел. Володе надо быть со мной. Он мужчина, ему легче устроиться...
      - И не думай об этом! Пусть в нашей семье свой врач будет! - Светлана закружила мать вокруг себя, как делала это в таком, казалось бы, далёком детстве. - Конечно, трудно будет! Ясно дело! Но сейчас никуда не поеду, и вообще - я есть хочу!
      Августа Фёдоровна, отбиваясь от дочери, тоже стала улыбаться ясно и спокойно. Это хорошо, что дочь не унывает, значит, всё уже продумала, решила, и её не отговоришь, уж это Августа Фёдоровна хорошо знала.
      - Ты хоть разденься, горе мое, не в гости же пришла - домой, а я пойду обед разогрею, всё у меня готово, только выстыло уже, наверное, - и Августа Фёдоровна засеменила на кухню.
      Светлана разделась, унесла чемодан в свою комнату, решив разобрать его завтра, потом вышла в зал.
      На стене, прямо над инкрустированным полированным шахматным столиком, висел большой портрет отца с чёрной лентой в правом верхнем углу рамки.
      - Папа... Вот я и дома, - мысленно поздоровалась Светлана. Горячие струйки слёз побежали по щекам. Год прошёл, как умер отец, но Светлана полностью так и не осознала, что отца уже нет, и никогда не будет он сидеть рядом с этим столиком в кресле, читать газету или играть в шахматы сам с собой.
      Отрывочно и смутно Светлана помнила, как хоронили отца. Помнила строгие и скорбные лица родных, друзей отца, видела ясно окаменевшую в горе мать, заплаканные глаза сестры, замороженные скулы братьев. До сих пор ощущает Светлана на ладонях холод мёртвого, чужого тела, когда прикоснулась к бледно-мраморному лбу отца. Этот холод пронзил её с ног до головы, заставил так содрогнуться от ужаса, что Светлана не смогла заставить себя поцеловать мёртвые губы отца на сумрачном гулком кладбище, лишь, прощаясь перед тем, как навеки отгородили отца, нет, не отца, кого-то чужого, равнодушного ко всему, крышкой, она слегка коснулась пальцами холодного лба отца и тут же отдернула руку. А теперь поняла: отца нет.
      Светлана тщательно вытерла слёзы и пошла на кухню: мама не должна их видеть. И так она истерзалась одна за этот год, даже ростом стала меньше, суетливее, лицо постаревшее, в морщинах, плечи ссутулились, стали горбатыми. И глаза - чуть что, сразу же наливаются слезами.
      - Ничего, - кивнула Светлана себе в зеркало. - Проживём, всё будет нормально!..
      Двухкомнатная квартира Горчаковых находилась на пятом этаже нового кооперативного дома.
      Светлана ещё не бывала в квартире, куда Горчаковы переехали всего полгода назад. Светлана с любопытством осматривала жилище подруги: неплохо устроились Горчаковы, очень даже неплохо, и солидно.
      В обеих комнатах современная мебель, на кухне - новый гарнитур из светло-голубого, почти белого пластика, в прихожей ровно светятся две неоновые лампы. На полу в комнатах мягкие ворсистые ковры, приятно по ним ступать.
      Светлана, сидя в удобном, но очень тяжелом кресле, наблюдала за Ларисой, как она легко, но в то же время осторожно двигалась по комнате, прислушиваясь иногда к тому, кто жил в ней. Годовалый Дениска уже спал, наигравшись. Горчаков развалился в другом кресле, читал какую-то потрёпанную книгу.
      В длинном широком халате Лариса была похожа на матрёшку, в сущности, так это и было, ведь в ней жил маленький человечек, который должен был скоро появиться на свет. В каждом движении Ларисы чувствовалась уверенность хозяйки дома, довольной собой, и всем, что есть в доме. Она была полна удовлетворением своей сытой и благополучной жизни, и, похоже, ей нет дела до всего, что творится за стенами её семейной крепости. Где мечты её о голубых таежных далях, о романтике дальних дорог и геологоразведке, о звании мастера спорта по легкой атлетике, ведь в школе она имела первый разряд по прыжкам в высоту и длину. Где те мечты?
      «Может, так и надо?» - думала Светлана, окидывая взором стены, цветной телевизор, магнитофон-кассетник, который негромко «мурлыкал» у ноги Горчакова, софу, накрытую покрывалом с длинным серебристо-серым искусственным мехом.
      «Может, счастье именно в том, чтобы иметь свой дом, уютное гнездо, любящего мужа? И не надо ни к чему стремиться? Зачем нужна мне эта беспокойная журналистика, зачем нести людям свои мысли, в которых слышен стук собственного пульса? Может, прав был Юрка Торбачёв, когда советовал стать экономистом? Ну, допустим, буду я бухгалтером... А дальше что? Дом - работа - магазины - дом - работа? Вечный круг, из которого никогда не вырвешься, как цирковая лошадь, будешь скакать по раз Очерченному кругу, а в душе – тишь, гладь, да божья благодать? А на работе будешь считать часы, минуты, секунды до конца рабочего времени, так она тебе опостылеет... Может, лучше иметь в руках маленькую синицу, чем мифического журавля - мечту в небесах, выйти замуж за Олега, он весной из армии придет? Но разве можно жить подобно улитке, спрятавшейся в раковине, и медленно-медленно ползти по жизни, не видя ничего вокруг, кроме своего благополучия? Я так не могу...»
      - А хорошо вы устроились, - Светлана похлопала по кожаному подлокотнику кресла.
      - Да! - Лариса улыбнулась самодовольно. - Горчаков хорошо зарабатывает, родители помогают: квартиру вот кооперативную купили, мебель достали. Свёкор сказал, что года через два подарит Горчакову машину, мы и гараж уже строим. Недалеко, почти во дворе. Надо пользоваться случаем, пока разрешают, - озабоченность мелькнула на её лице. - А то, говорят, скоро гаражи будут строиться только за городом. Уф! Устала я, - Лариса присела на краешек софы.
      - Посиди, Ларисочка, отдохни, - откликнулся Горчаков, не отрывая глаз от книги.
      Светлана усмехнулась: Горчакову сейчас как никогда подходило школьное прозвище - Граф.
      - Андрюш, сходи, посмотри, как там Дениска, не раскрылся? - попросила его Лариса.
      Горчаков поднялся с недовольной миной на лице, сходил в другую комнату, вернувшись, плюхнулся в кресло.
      - Граф, какой же ты худющий стал!
      - Да... станешь тут худющим, - проворчал Горчаков, по-прежнему глядя в книгу. - Женушка измордовала, да учеба...
      - Измордуешь тебя! - сверкнула в его сторону глазами
      Лариса. - Где сядешь, там и слезешь.
      Но всё-таки Светлана поняла, что Лариса командует своим мужем, как пожелает.
      - И не лень тебе учиться, Граф? - подначивала Светлана. -
      Трудно же.
      - Трудно... - тяжелый вздох был красноречивее всех слов.
      - Да вот она все пилит, - кивнул Горчаков на Ларису. - Нужен ей, понимаешь, муж начальник. А зачем? Я сейчас больше любого инженера зарабатываю. Сама, понимаешь, в торговый техникум пошла, а меня в институт париться на пять лет запихнула.
      - Чего же ты, Лариска, в торговый пошла, ты же в геологический хотела?
      - А почему бы и не пойти? Товаровед - специальность для семьи полезная. Да и в городе у нас, уезжать не надо.
      А геология... - смутная тень мечты промелькнула на её лице. -
      Ерунда это все. Костры, романтика. Да там от тоски помрёшь, комарьё загрызет. А ты как? Мы всё о себе, да о себе. Надолго домой?
      - Надолго.
      - Ой, неужели университет бросила? - Лариска всплеснула руками, прижала их к груди.
      - Что ты! Просто на заочное перешла, мама же одна, трудно ей.
      - Ничего, Светка! - подал голос из-за книги Горчаков. - Самое хорошее в заочной учебе то, что из дому два раза в год вырываешься. Красота - ни жены, ни детей.
      - Ох, ты, ох, ты! Красота ему! - подбоченилась Лариса, готовая разозлиться. - А чего тебе там ещё и делать, если я все контрольные за тебя пишу! Ишь, он дома заработался!..
      - Да ладно тебе, Лариса! - Горчаков замахал руками, мол, всё, всё - сдаюсь!
      - И правда, Лариса, чего ты на него накинулась? - вступилась за Горчакова Светлана. - Как вот ты одна будешь с двумя карапузами, когда Андрея в армию возьмут? Он же не служил ещё?
      - Нет. Сначала в институт поступил, потом поженились мы, и Андрюшка на заочное перешёл, а перед самым призывом руку сломал, у нас уже Дениска был. Дали ему отсрочку. А теперь вот двое будет, может, и совсем не возьмут.
      - А наши-то где все? Поразъехались, я и не знаю, кто где.
      - Окунь служит.
      - Знаю, - кивнула Светлана, - Настя писала.
      - Прошлым летом Окунь в отпуск приезжал, и Настя как раз дома была, всюду вместе ходили, Окунь аж цвёл, светился.
      А знаешь, он очень изменился, говорил, подумывает о сверх-
      срочной службе, пока Настя учится, может, и сам будет учиться, в военное поступит.
      Светлана снова кивнула:
      - Я рада за Настю.
      - Сутеев пробился в мореходку. Тоже приезжал: важный такой, в морской форме. Оленьков на границе служит, Ольга здесь, в городе, учится заочно в юридическом. Колька Чарышев на механическом свой срок дорабатывает, Томочка уехала куда-то к родным, с Колькой так и не помирилась...
      - Ну, а Осипова?.. - осторожно спросила Светлана, боясь услышать от Ларисы, что она вместе с Герцевым.
      - Ой, а Инфанта... - засмеялась Лариска. - Тут целая романтическая история, весь город год об этом только и сплетничал. А вообще - поделом ей. Она ведь на первом экзамене в медицинский засыпалась, непонятно - почему, ведь хорошо училась. Ну, а тут в часть её отца приехал один офицер после училища...
      - Тот, что зимой был?
      - Да нет, другой! - махнула досадливо Лариска рукой. - О том ни слуху, ни духу, канул в прошлое. Мы ведь с ней вместе в роддоме были, она всё и рассказала. И про то, почему её тогда зимой десять дней не было... - Лариса замялась, не зная, как сказать незамужней подруге о деле, для неё обычном. - Ну, в общем, забеременела она тогда. А куда же деваться? Ну, и...
      - Да ясно мне! - прекратила ее мученья Светлана. - Рассказывай дальше.
      - Тот парень, как узнал, что Витка забеременела, и писать перестал. А Костя, этот новый, сразу предложил жениться. Она согласилась, работать наша Виточка не разбежится, а в институт не поступила. Сказали об этом отцу, он сначала не соглашался, но у Витки был железный аргумент - она опять подзалетела, уже от Кости. Отец расстроился, конечно, но свадьбу сыграли. И в роддом мы с ней в один день попали...
      ...Они родили в один день, даже в одной палате оказались, где уже было несколько рожениц.
      Все сразу же перезнакомились, со смехом вспоминали прошедшее, и громче всех смеялась Инфанта. Она безумолку о своём Косте рассказывала, как он её любит. Все были после родов тощенькие, смешные, а Инфанта - хоть бы что, даже румянец во всю щеку. Она и в порядок привела себя быстрее всех: причёску соорудила, подкрасила губы, подвела глаза и уселась возле окна ждать своего Костю. Но он в тот день не приехал.
      На следующее утро впервые принесли ребятишек на кормление, и все тут же занялись своими смешными (Ой, Светка, ты даже представить не можешь, какие они были все сморщенные, маленькие, красные!..) новорожденными. Женщины тянули руки навстречу медсестре, которая принесла малышей, подхватывали тугие сверточки, укладывали рядом с собой и... Большинство из них, первородок, не знали, что делать со своими сокровищами. Лишь одна роженица сразу же заворковала над своей третьей дочкой. А другие, вроде бы и знали всё, но не имели опыта и охотно принимали советы многодетной мамаши, и это – кормить малыша - так  удивительно, странно, непривычно (Ты, Светка, и представить себе этого не можешь!) и прекрасно. Занятые своими заботами, они и не заметили, что Витка лежит спокойно на спине, а её малыш, рекордсмен по росту и весу, лежит не кормленный.
      Пришла медсестра, улыбаясь, стала спрашивать, как прошло первое кормление. Отвечали ей охотно и радостно. Подошла и к Инфанте: «Ну, как твой богатырь? Ух, и хороший же у него аппетит. И такой спокойный парень!» - «А я не знаю, - ответила Инфанта. - Я не кормила его», - «Неужели грудь не взял? Или молока нет? А по виду – молочная», - «Я не давала ему грудь», - спокойно ответила Инфанта.
      Женщины уставились на Инфанту, как на привидение, а медсестра покачала укоризненно головой и вышла. Короче, Инфанта отказалась кормить своего малыша по той причине, что боялась испортить грудь и фигуру, мол, муж привык видеть её красивой.
      Никто не разговаривал с ней в тот день. Но во время вечернего кормления всех удивила Катя, самая тихая и неразговорчивая женщина. Она всегда лежала, отвернувшись к стене, и не принимала участия во всеобщей женской болтовне.
      Медсестра по секрету сказала, что у неё месяц назад разбился на мотоцикле муж, и никого в городе нет из родных.
      Вечернее кормление было уже четвертым по счету - ребятишек приносили каждые три часа, и лишь Виткин мальчик не попробовал ещё материнского молока, но медсестра снова принесла ребенка Витке: вдруг одумалась. А та только хмыкнула, мол, «искусственником» вырастет, ничего страшного в том нет. Медсестра ничего не ответила ей, только презрительно посмотрела и пошла к двери, так и не положив к Инфанте сына. И тут (Нас как молнией грохнуло!) Катя и говорит, негромко так, но услышали все: «Давайте я его покормлю». Медсестра просияла, вопросительно глянула на Инфанту, а та в ответ: «Пусть кормит, если охота, я не возражаю». И в тот момент маленькая, неказистая Катя показалась всем в палате необыкновенно красивой. (Нет, ты только, Светка, подумай: отказалась кормить своего сына!).
      На следующий день пришла в палату заведующая, всегда такая строгая и неприступная, она несла в вытянутых руках вазу с белыми каллами. Мы так и ахнули: заведующая нарушила свой запрет - иметь в палате живые цветы. А следом шла медсестра и несла в кульке апельсины, хотя есть эти фрукты было строжайше запрещено, чтобы у детей не возник диатез. Катя, когда они остановились рядом с её кроватью, растерялась: «Это не мне», - «Тебе, дорогая, тебе. Поверь мне, старой женщине, тебе, и от очень хорошего человека», - сказала заведующая.
      И покатились денечки... Бешеная карусель из кормлений, процедур, осмотров. И каждое утро Кате кто-то передавал апельсины и каллы, а палата стала походить на цветочный магазин, потому что на каждой тумбочке стояли цветы, а у Кати в прикроватной тумбочке было килограммов пять-шесть апельсинов, к которым она не притронулась. Только Инфанта не брала цветы от Кати, она ожидала своего Костю, но тот не приходил...
      И вот наступил день выписки. С утра (Ой, какое это было чудесное утро, Светка, ясное, голубое, счастливое!) начали приезжать отцы на машинах, все важные, надутые, с цветами в руках, с конфетами (А Горчаков-то мой, представляешь, явился на «газике»!). Самой первой позвали из палаты Катю. Медсестра прямо-таки сияла, вызывая Катю, а Инфанте сухо кивнула: «За вами тоже приехали».