Зверь (№4) - Охотник за смертью

И не потому, что нечисти побывало здесь больше, чем в иной тюрьме не встретишь… подумав о тюрьмах, Орнольф подумал и о том, что многие сиротские дома очень похожи на исправительные учреждения для преступников. Для него-то это новостью не было. А Хельг, хоть и морщился недоуменно, глядя на тусклые серо-зеленые стены, на грязные окна с трещинами, заклеенными полосками бумаги, на слежавшиеся в твердую массу матрацы на кроватках, хоть и фыркал брезгливо, но ни с чем этот дом не сравнивал. У Хельга материала для сравнения не было.

Он только один раз спросил осторожно:

– А чья это школа?

Маришка вопроса не поняла: что значит «чья»? Зато Орнольф понял. Неохотно буркнул, что школа – детская. И почти сразу Паук открыл ту дверь.

Грязную двустворчатую дверь, за которой обнаружился просторный зал, с каменным полом и зарешеченными, серыми от пыли окнами. Запах пошел такой, что в глазах защипало. Невыносимая вонь мочи, тухлятины, болезней. Загудели тысячи мушиных крыльев. Орнольф сначала сплел защиту от вони и мух, и лишь потом разглядел, куда же они пришли.

Зал был полон детей…

…Им многое довелось повидать после этого. Множество чудес и ужасов, изумлявших даже тысячелетних Гвинн Брэйрэ. Они видели Пекин, заключенный в хрустальную сферу, вокруг которой свернулся золотой дракон. Жизнь в городе замерла раньше, чем жители узнали о катастрофе, и столица Поднебесной превратилась в гигантский сувенир – прозрачный шарик с городом внутри. Отличный подарок Змею. Они видели острова Японии, где люди, пережившие первые, самые страшные дни после катастрофы, жили в мире с духами и демонами, под охраной своих богов. Для японцев океан никуда не делся, и короткий отдых в деревне на острове Яну научил их снова улыбаться, когда казалось, что эта способность утрачена навсегда. Они видели христианские храмы, полные тепла и света, монастыри, принимавшие к себе всех, кто нуждался в помощи. Видели храмы и монастыри, сами стены которых сочились кровью и исходили криком тысяч страдающих душ. Видели вождей разнообразных племен фейри, явившихся на поклон к Пауку. Видели человеческое мужество и человеческую подлость, все пороки и все добродетели, и всю глубину чудовищного равнодушия. В них самих равнодушия не было никогда. Но все прекрасное, что довелось увидеть, все страшное, с чем довелось столкнуться, – все это меркло перед тем, самым первым кошмаром.

…Зал был полон детей. Орнольфу сначала показалось, что… что показалось. Что это мираж, какой-то злой морок, наведенный не менее злыми духами. Маришка рядом с ним тихо ахнула, зажав рот ладонью. И Орнольф едва не попенял ей за этот жест, уж никак не приставший чародейке, всегда готовой выкрикнуть боевое заклятье. А Паук не стал ахать, как Маришка, и головой, как Орнольф, трясти не стал. Он скользнул между ними, и медленно пошел через зал, разглядывая детей.

Они там были разных возрастов. От двух лет до десяти. Только двухлетки с трудом могли сделать несколько шагов, а десятилетние почти не разговаривали.

Серые дети. В серых, бесформенных халатах. С серыми, грязными волосами, стрижеными под машинку. С бесцветными, серыми глазами и кожей цвета серой земли.

Пустые дети. Некоторые из них неохотно, медленно повернулись посмотреть на пришельцев, но очень немногие. Остальные сидели, глядя перед собой. Или лежали. Или ползали возле корыта в центре зала, выскребая из него что-то, присохшее к стенкам, и отправляя в рот. Исхудавшие до состояния скелетов, безмолвные, ко всему равнодушные дети.

Маришка задрожала, и Орнольф, не задумываясь, притянул ее к себе, успокаивая. Он и сам чувствовал, как по коже бегут мурашки то ли брезгливости, то ли суеверного страха.

Эти серые, пустые дети, они наконец-то увидели Паука. И стали смотреть на него. Все – на него одного. Как будто он был солнцем, а они – подсолнухами, выросшими в сыром, темном подвале. Потом они стали сползаться к нему – те, кто мог двигаться. А кто не мог – жалобно, тихо закричали.

Альгирдас, аккуратно обходя малышей, дошел до середины зала. До мерзкого корыта, откуда взвилась еще стая мух. Обернулся к Орнольфу:

– У них здесь была еда, – сказал он спокойно и слегка растерянно, – в этом корыте. С мухами… – Паук нагнулся, поднял на руки одного из малышей, прижал к себе, поглаживая коротко остриженную круглую голову. – Что это, рыжий? Это же дети. Почему они здесь?

Глаза его были светлыми. Не прозрачными, но светлыми, бледно-голубыми. Он разбросал паутину, частью за пределы зала, пытаясь отыскать тех злых духов, с кем могли быть связаны дети, а частью – к самим детям, делясь с каждым из них той осторожной лаской, которая досталась малышу у него на руках.

– Они нездоровы, – наугад предположил Орнольф, переступая, наконец, порог страшного зала, – болеют чем-нибудь. Посмотри, у них явно задержки в развитии. Поэтому их и оставили…

Он ясно увидел, как Паук подавил готовый вырваться рык. Верхняя губа вздернулась, обнажая звериные клыки, ноздри раздулись, но рокот, зародившийся в груди, так рокотом и остался. Негромким. Нестрашным. Если не знать Паука.

Он не хотел напугать детей. Зато, похоже, хотел убить сколько-нибудь взрослых.

– Они здоровы, – тихо-тихо прозвучал его мягкий голос. – Они другие, чем… – он все-таки взрыкнул, не умея найти слова, – чем другие, но они здоровы. Эти дети говорят с духами, а не с людьми. Их оставили умирать, рыжий?

Можно было бы сказать «нет» и придумать что-нибудь убедительное. Убедительное для Паука, который знать не знает правил человеческого выживания. Можно было. Только Орнольф с Альгирдасом не могли врать друг другу. И Орнольф сказал: «да».

– Если отвезти их в одно из убежищ?..

– Их, скорее всего, не возьмут, – неохотно произнес Орнольф, – разве что ты прикажешь.

Понятно было, что Альгирдас прикажет, и горе тем, кто его ослушается. Понятно было, что за каждым из этих полумертвых детишек станут приглядывать, как за сокровищем, чтобы, не дай бог, ничего с ними не случилось. И так же понятно было, что ничего хорошего из этого все равно не выйдет, потому что любить приказом не заставишь, а детям любовь нужна не меньше, чем заботливый уход. У людей в убежищах и без умственно неполноценных детишек хватало проблем.

– Я заберу их в Воратинклис, – неожиданно сказал Альгирдас. – Смертные создали убежища для избранных, да, рыжий?

Орнольф молча кивнул. Так оно и было. Убежища – для избранных, а милость божья – для всех остальных.

Словно прочитав его мысли, Паук зло ухмыльнулся:

– Значит, избранные еще позавидуют этим малышам.

Это была странная идея – насчет Воратинклис. Орнольфу бы в голову не пришло, что туда, или в Поместье, можно впустить смертных. Это владения Паука, людям там делать нечего, да их там и представить сложно. За тысячу с лишним лет как-то выпало из памяти то, что когда-то Поместье носило имя Ниэв Эйд, и жили там именно люди, пусть странные.

С тех пор многое изменилось, и территория чародейской школы стала опасна для разума людей, так же, как большая часть земель на Меже, к тому же, Хельг построил там Воратинклис – место его души, радость его сердца. Да и границы Поместья стали значительно шире, чем занимаемые Ниэв Эйд. Однако сейчас, когда Межа исчезла, люди, появившись в Поместье, могли уже не бояться за свои души.

А границы Паук раздвинул – это да. За одиннадцать столетий под его руку пришли со своими племенами больше десятка вождей и рыцарей фейри. Они приняли законы Паука в обмен на его покровительство и защиту, а их территории и охотничьи угодья отошли в паучью собственность. В накладе никто не остался: уж что-что, а защищать Паук Гвинн Брэйрэ умел получше многих.

И теперь Поместье превратилось в убежище для самых слабых и беззащитных смертных. Для самых… бесполезных.

Хотя насчет пользы – это с какой стороны посмотреть.

Дело даже не в том, что те три десятка детишек, найденных в брошенном интернате все как один оказались потенциальными заклинателями. Это, конечно, большая удача, но почти всех их нужно было сначала научить воспринимать реальность, а уж потом обучать чему-то еще. Дело в том, что эти дети оказались не единственными, кто нашел спасение в Воратинклис и на просторах Поместья.

Еще были больницы. А в больницах – врачи, отказавшиеся бросить своих больных, не пожелавшие воспользоваться предоставленными государством убежищами, и день за днем защищавшие себя и пациентов от взбесившегося мира. Были детские дома, в которых воспитатели и няни остались, чтобы встретить смерть вместе со своими подопечными. И никому не нужные теперь электростанции, заводы, исследовательские центры, которые бросили вместе с работавшими там людьми, и которые стали убежищем для многих смертных, потому что фейри, как и Паук, инстинктивно побаивались всего, что было сложнее арбалета.

Казалось бы, ну, что они могут? Что врачи, учителя, инженеры, обычные люди способны противопоставить голодным и безжалостным фейри? Но Паук веселился всякий раз, когда вспоминал о девушке Зуле, обитательнице рабочего поселка Чурилово, которая могла материться в течение двух с половиной минут, не останавливаясь и ни разу не повторившись. Она работала санитаркой в реанимационном отделении одной из больниц Челябинска, и заградительный огонь ее неистощимых матюгов заставлял нечисть держаться на приличном расстоянии от дверей и окон реанимации. Такая Зуля была, конечно, не единственной. Но на Паука именно она произвела огромное впечатление своей детской непосредственностью и незамутненным мыслями взглядом.

Да. Потом это действительно казалось смешным. А поначалу… когда вольные охотники, или сам Паук во главе своего маленького отряда находили больницы, детские дома, приюты для стариков и душевнобольных, находили людей, брошенных на произвол судьбы, потому что в убежищах от них не было бы никакой пользы, вот тогда было не до веселья.

Страшнее всего был тот, первый детский приют. Сразу за ним в списке шли многочисленные больницы. Черные, туманные обитатели трансфузионных лабораторий. Не имеющая образов нежить, таящаяся в длинных, пустых коридорах без окон. И люди, переставшие быть людьми. Те, кто вышел из комы, потеряв свою личность где-то там, на той стороне. Для этих преград не существовало. Завладев человеческим телом, эти создания могли приходить куда угодно. Могли открыть любые двери. Могли взять любую жизнь.

Призраки умерших детей и непонятные, не очень знакомые обитатели иных слоев бытия защищались от врагов вместе со смертными. Печальные, тихие дети, которых когда-то не удалось спасти врачам, не держали зла на людей. Дарящие надежду духи кардиомониторов создавали для нечисти почти неодолимую преграду. Каждый делал то, что мог. Каждый выкладывался полностью. Люди умирали. Конечно, они умирали. В новом мире, где не работали приборы, где не действовали лекарства, не подкрепленные соответствующими заклинаниями, а смерть могла явиться во плоти, спасать людей стало почти невозможно.

Только их все равно спасали.

Вольных охотников не хватало. Союзники-фейри поначалу отвернулись от Паука, соглашаясь соблюдать в отношении к смертным лишь нестойкий нейтралитет. Сам Паук, даже с помощью демонов, не мог оказаться везде одновременно. Они помогли многим. Но ко многим на помощь просто не успели.

Однако Воратинклис и Поместье постепенно наполнялись людьми. Сначала сотнями спасенных, потом – тысячами, потом счет пошел на десятки тысяч. И Маришка призналась как-то, что боялась. Боялась: вдруг прекрасный дворец и сказочные земли превратятся в клоаку. Ведь смертные, они несут на себе неизгладимую печать уродства. Они способны испортить, изгадить, запачкать все что угодно, причем зачастую из самых лучших побуждений.

Орнольф понимал, о чем она говорит.

А Паук – нет. Паук как раз уродства и не замечал. Человеческого – не замечал. Или не пожелал замечать. Правильно сделал, потому что с появлением людей, волшебство, пронизывающее его владения обрело… душу? Да, душу, или что-то похожее на нее. Наполнилось жизнью. Настоящей, а не той иллюзией жизни, которую создают фейри или волшебные рабы, или, вот, сам Альгирдас Паук.

Он по-настоящему красив. Вспоминая слова Артура, хочется повторить вслед за ним: Паук красив, и все, что он делает, тоже красиво. Все, что он думает. Все, что чувствует.

Последнее особенно греет. Любить и знать, что ты тоже любим, и быть уверенным в том, что любовь твоя, какой бы странной она не выглядела, все равно прекрасна – это наполняет жизнь смыслом. До краев. До щемящей и радостной боли в сердце.

Ах, Эйни, Эйни – птаха, светлый ангел, потерявшийся во тьме…

Орнольф не любил смертных, он вообще мало кого любил, кроме Паука и, может быть, Марины. Орнольф знал смертных слишком хорошо, чтобы питать к ним хоть какие-нибудь добрые чувства. Он знал, что люди способны совершать чудеса, он когда-то восхищался этой их способностью, но рано или поздно восхищение ушло, сменившись равнодушием и усталостью. И эту его позицию: нелюбовь, высокомерие, брезгливость без намека на снисходительность, озвучивал всегда Хельг. И всегда от своего имени.

За века очень близкой дружбы, за десятилетия абсолютно сумасшедшей любви, Молот Данов ни разу не задал ему очень резонного вопроса: если все обстоит именно так, как ты утверждаешь, Паук, то зачем ты заботишься о людях? Зачем защищаешь их? Чего ради рискуешь собственной жизнью?

И бесишься от невозможности вмешаться, от того, что сам установил для себя слишком жесткие рамки?

Во-первых, спрашивать бесполезно. Хельг понятия не имеет, как много он сделал для смертных, и уверен в том, что люди его вовсе не интересуют.

Во-вторых, спрашивать опасно. Хельг может задуматься над ответом и прийти к каким-нибудь совсем уж неожиданным выводам. Например, взять и из принципа все забросить, чтобы не противоречить собственным заявлениям. Он, конечно, за месяц изведется, проклянет все на свете и вернется к прежнему занятию, поскольку не может иначе. Но ведь этот месяц еще прожить как-то надо. А изводящийся и все проклинающий Паук – это не то, с чем хочется иметь дело даже в течение часа.

Ну, и в-третьих, Орнольф-то, в отличие от Хельга, ответ знал. Не зря же он был наставником Гвинн Брэйре. У наставников, в отличие от охотников, работа такая – знать ответы на большинство вопросов. Или уметь их находить – это по ситуации.

Паука не просто учили править, он был рожден для этого. Старейший – сейчас люди уже не помнят, что это такое – кровь от крови и плоть от плоти своей земли. Истинный владыка, не захвативший власть силой и тем более не выбранный людьми, а созданный богами. Не вожак, все равно – стаи или стада. Пастырь. Опять-таки, не важно чей – агнцев или волков. Изначально не равный другим людям. Не умнее их, не сильнее, не лучше… дело в ином.

Чтобы понять, в чем же именно, нужно самому родиться владыкой.

В этом смысле Орнольфу повезло: он родился обычным чародеем.

И поэтому мог себе позволить нелюбовь, высокомерие, брезгливость и даже, порой, снисходительность. Мог вообще не думать о людях. Не защищать их. И равнодушно смотреть на все, что они сами творят над собой, без всяких посторонних чудовищ.

А Хельг, справедливый и честный Хельг, слишком нежный, слишком хрупкий, слишком… красивый. Вот он нуждался в защите. От себя самого. И от людей. А Орнольф не смог его защитить.

Именно поэтому прекрасный Воратинклис заполнен теперь ищущими убежища смертными. Именно поэтому в лагерь беженцев превратилось Поместье. И только поэтому Паук послал вызовы на дуэль сразу нескольким тысячам благородных фейри, чьи комментарии по поводу его мягкосердечия счел для себя оскорбительными.

Он не мелочится, волшебный принц, неистовый воитель, высокий фейри Ду'анн алла. Он, может, и понимал тогда, что столько противников – это даже для него перебор, но когда об этом заикнулся Орнольф, Паук лишь сердито оскалился:

– Я вызвал только князей и вождей, Касур. Не моя вина, что их так много! Спрашивай с того, кто их наделал в таком количестве.

Нет, он точно не мелочится. Хельг способен биться головой о стену до тех пор, пока стена не скажет «ой».

И самое забавное, что рано или поздно стена не выдерживает.

Вызов Паука Гвинн Брэйрэ был принят. От большого ума его противники выбрали оружием чары. Действительно, от ума, ибо на Меже и в Лаэре всем было известно, что Ду'анн алла лишен способностей к чародейству. Еще всем известно было, что он честен и свято соблюдает правила боя.

Никто не принял во внимание того, что он, помимо всего прочего, еще и человек, а не фейри – об этом, наверное, никто, кроме самого Альгирдаса, и не помнил, – а человек за тысячу лет многому может научиться. Никто не учел того, что Паук не только честный и благородный боец, но еще и очень хитрый, мудрый правитель. По-человечески хитрый. По-человечески мудрый. Даже Орнольф, и тот мог лишь догадываться о том, что его Эйни на самом деле доволен был тем, что враждебные племена вынудили его бросить этот вызов. Понятия «фейри» и «политика» несовместимы, зато понятия «политика» и «правитель» буквально созданы друг для друга.

Пауку нужен был этот конфликт. И он его получил.

Новости среди дивных народов расходятся еще быстрее, чем среди смертных. Здесь свои средства массовой информации, и известие о предстоящем сражении вызывало мощный резонанс. Фейри, от благородных до высоких и высочайших, на время прекратили заниматься истреблением беззащитных смертных и все свое внимание уделили неслыханному событию. Даже низшие духи, те из них, кто был хоть сколько-нибудь разумен, не оставили новости без внимания. Паук и раньше сражался с фейри и побеждал, разумеется, но это были сражения одного князя с другими. Равного с равными. С таким количеством противников как в этот раз, он не связывался даже во времена существования Гвинн Брэйрэ, когда все охотники братства вставали в бой плечом к плечу.

И самое главное, то, что служило основной темой для споров, сплетен и догадок: Паук бросил вызов дивным народам, как человек. От имени, хоть и не по поручению, всех смертных – всех тех, кто по мнению большинства его противников вообще не заслуживал того, чтобы жить.

Слишком пафосно?.. Слишком претенциозно?..

Маллэт! Орнольф был уверен тогда, что Хельг примет его помощь. Примет от него заготовки чар, хотя бы защитных, тех, что помогут пережить первые удары. И глубоко задел его этой уверенностью. Оскорбил и обидел, наверняка разозлил. Однако, вопреки обыкновению, даже разозлившись, Хельг повел себя очень сдержанно. Просто отказался, спокойно напомнив, что это нечестное предложение.

Он провел последнюю ночь в одиночестве.

А к утру нарисовал иероглиф на листе бумаге васи [77]. Черный на белом, изысканно-красивый иероглиф «юмэ». Мечта.

И Ду'анн алла, эйслинг , высокий фейри, остался там, в линиях черной туши. А на бой с князьями дивных племен вышел смертный.

Человек.

Хитрое и бесконечно жестокое существо.

Он не взял с собой ничего, обладающего хоть каплей волшебства. Ни доспехов, ни оружия, ни амулетов и талисманов, ничего подаренного ему фейри, ничего, сделанного руками Орнольфа. На нем даже одежда была человеческая, шелка и батист, конечно же, и тончайшей выделки кожа, но все от начала и до конца созданное людьми. Тогда это показалось всем еще одной черточкой, призванной подчеркнуть его человечность. Всем, кроме Молота Данов, который сообразил, что в ухе Паука нет зачарованной серьги, и тихо вздохнул, чувствуя, как отступает тяготивший его все это время страх.

Никто не причинит вреда его Эйни. Никто из фейри, неважно, благих или злых. Только люди способны разрушать красоту, только у них достаточно сил для того, чтобы идти против устремлений своей души. И люди, пожалуй, сейчас разорвали бы Паука в клочья для того, чтобы утолить свою вечную жажду обладания. Свою жадную, невыносимую и яростную любовь.

А фейри… опускали знамена перед одиноко стоящей человеческой фигуркой. Такой беззащитной. Такой надменной и вызывающей. И князья склоняли гордые головы. И те, кто явился сюда лишь для того, чтобы увидеть, чем закончится бой, смотрели и делали выводы.

– Я хочу жить в мире с вами, – нежный голос Паука услышали даже те, кто был слишком далеко, чтобы разглядеть его самого, – в мире с теми, кого считаю друзьями, и с теми, кто ненавидит меня. – Он обвел взглядом своих несостоявшихся противников, но показалось, что взгляд его устремлен на каждого из собравшихся. Паук смотрел так, словно искал в бесчисленных сонмах тех, кто сможет сейчас и здесь сказать: «Я ненавижу тебя, смертный». Искал, но не находил. И тогда он улыбнулся. – Я – человек, я защищаю свой народ, и я прошу вас, благородные рыцари, и вас, прекрасные дамы, я прошу высоких и высочайших владык не причинять зла моим людям. Это единственное условие для сохранения мира между нами. А своих друзей, – он слегка поклонился и прижал руку к сердцу, – тех, кто рад называться моими друзьями, я попрошу о большем: помогите мне защищать мой народ от тех, кто не хочет мира.

Это была победа. Чистая, честная победа. Такая коварная, что даже не верилось: неужели Эйни оказался на это способен? Чары против чар – именно то, чего хотели принявшие вызов князья.

Паук красив. И все, что он делает, тоже красиво.

…Гораздо позже, когда феерическое – в буквальном смысле – и невероятно торжественное празднество в честь примирения врагов, в честь заключения сотен договоров, в честь красоты и смелости… а если называть вещи своими именами, то – в честь Паука Гвинн Брэйрэ, когда это празднество буйно и весело стало переходить в восхитительную оргию, Орнольф смог, наконец, остаться с Хельгом наедине.

Тогда он и сделал то, на что не решился никто из фейри: надрал паршивцу уши, отвесил леща по затылку и пообещал убить при первой же возможности.

…То, что сделал Хельг, не поддавалось оценке. Он совершил полномасштабное чудо, справившись с этой задачей не хуже профессионального чудотворца Артура Нордана. Не тема для шуток, конечно. Чудеса, которые творит Артур – не тема для шуток. Да и над Эйни смеяться как-то не хотелось.

Он переломил ситуацию в пользу людей, заставил фейри – созданий в большинстве своем враждебных смертным – смотреть на обитателей тварного мира сквозь призму его, Паука, красоты и силы. Не просто люди, не просто смертные, игрушка и еда для дивных народов, а племя Ду'анн алла. Его дети. Его народ. Такие же, как он.

Конечно, людей и раньше не убивали повсеместно. И Японские острова – не единственный пример того, что люди и духи способны не просто мирно уживаться, а сотрудничать друг с другом. Но, честно говоря, таких мест, где фейри смогли простить смертным выдуманные и настоящие обиды, где они, без напоминания Паука, вспомнили о том, что когда-то их задачей было защищать людей от низших духов – таких мест нашлось очень мало.

А теперь жить стало гораздо легче. И, занимаясь эвакуацией очередной партии выживших, Орнольф уже не думал непрерывно о том, что, спасая десяток людей здесь, они обрекают на смерть тысячи тех, к кому просто не успеют на помощь.

Даже неудержимые в своей кровожадности духи и божества Центральной Америки, вознамерившиеся было полной мерой воздать нынешним обитателям их владений за непочтительность и забывчивость, даже они согласились забыть о мести. Почти без кровавого перехода вернулись к старым порядкам, включавшим, разумеется, человеческие жертвоприношения, но не подразумевавшим массовую резню. В Индии пух и перья летели от самозабвенно сражающихся друг с другом суров и асуров, они, казалось, даже и не заметили, что полем их битвы стал тварный мир, поэтому только после призыва Паука соизволили обратить внимание на многочисленную людоедскую нечисть. Последняя к тому времени, успела сожрать изрядное количество смертных. Теперь тварей попридержали, и за это тоже низкий поклон Пауку Гвинн Брэйрэ. Да и вообще, разошедшиеся было низшие духи, оказались вынуждены прижать хвосты, когда благородные фейри вдруг открыли на них охоту.

И только здесь, на территории бывших Соединенных Штатов, рискованная задумка Паука не была реализована. И здесь людей истребили не фейри.

Орнольф многое бы отдал за то, чтобы Хельг перестал думать об этом. И еще больше отдал бы за возможность самому не вспоминать о том, что сотворил его Эйни.

Он не винил его. Он не винил бы Эйни, даже если бы тот совершил все это сознательно. Но вот себя за то, что не успел вмешаться, укорял очень часто. Слишком часто. И, честное слово, Эйни от этого легче не становилось.

Здесь, в Штатах, неожиданно заартачились комэйрк, природные духи-хранители. Они искренне откликнулись на призыв Паука не причинять вреда смертным, что, надо сказать, для комэйрк – любых, не только здешних – было своего рода духовным подвигом. Последнее тысячелетие, когда христианство и мусульманство волной накатились на тварный мир, прошло для них довольно болезненно. И все же они нашли в себе силы простить людей. Они честно старались не обращать на смертных внимания. А американские комэйрк всего-то и хотели, что изгнать из своих владений всех, в ком не было крови коренных обитателей этих земель. Не святые же они, в самом деле. Нельзя ожидать от них всепрощения.

Паук и не ожидал. Он его потребовал. Честно предупредив, что если убийства не прекратятся, комэйрк будут отнесены им в категорию низших фейри, с которыми поступят по законам военного времени.

Они не поверили. Они, скорее всего, просто не поняли, чего же он хочет от них. Ду'анн алла, старый друг, всегда живший в мире с духами природы, не мог же он всерьез угрожать им. Да и, кроме того, как можно уничтожить их, тесно связанных с царственной владычицей Талау – Землей? Как можно уничтожить реки и горы, леса и пустыни, холмы и степи?

Что тут скажешь? Комэйрк просто выбрали неудачное время для того, чтобы вообразить себя неуязвимыми.

А о том, что вместе с ними будут уничтожены и люди тот же Хельг, если и подумал, то лишь потом. После.

Когда все закончилось.

Он был слишком силен в те дни – дни чествования Паука Гвинн Брэйрэ и его племени, дни принесения обильных жертв, всеобщего восхищения и осознания себя победителем. И он ненавидел все это, он слишком устал, чтобы как следует подумать о том, что делает. А паутина его стала воистину смертоносной, и то, что было задумано, как показательная порка превратилось в массовое убийство. Целые орды фейри набросились на тех, кого они сочли врагами Паука. Он ведь сам сказал: мир возможен лишь в том случае, если смертным не будут причинять вреда.

Он сам так сказал. И за его слова заплатили жизнью больше двухсот миллионов людей.

* * *

За три ночи в гостях отдохнуть толком не получилось: Андрей засыпал, как камень падал – бух, и все, но просыпался с ощущением, что спал минут пять, не больше. Днем отдыха тем более не было. Но Андрей не жаловался. По сравнению с работой в Воратинклис, где ему приходилось не только лечить, но еще и учить настоящих врачей, и учиться у них самому, здесь, в поселке, была синекура. К тому же, всегда можно было зачерпнуть сил у Паука. Тот, как бы ни был далеко, просьбу о помощи слышал раньше, чем ее получалось сформулировать.

Ночью приходили женщины. Отбирал их Куница… в этом поселке – Куница. Это всегда делали шаманы. Выбирали подходящих женщин, иногда совсем девчонок, и присылали к гостям. Из каких соображений – непонятно. Своих детей им мало, что ли? Ну, ладно бы, дикари были, а то ведь современные люди, и на дворе – двадцать первый век, закончившийся, правда, едва начавшись, но менталитет, он же никуда не делся.

Орнольф однажды неохотно объяснил, что дело не в детях. Дело в них самих. Шаманы знают, что к ним расположены духи. Или не знают, а чувствуют – в нынешних условиях это одно и то же. Считается, что духи перенесут свою приязнь и на тех, кому будет выказано особое внимание, так почему бы не добиться этого внимания, предложив гостям самых подходящих для них наложниц?

Действительно, почему бы и нет?

Единственными духами, в чьем расположении Андрей не сомневался, были Паук и, собственно, Орнольф. Оба при этом называли себя людьми. Когда-то Андрей и сам думал, что они люди. Это было до того, как стало ясно, что Паук – вампир, и до того, как кровь Орнольфа из красной превратилась в серебряную. Теперь их претензии на человечность выглядели, мягко говоря, необоснованными.

К своей команде и Паук и Орнольф относились с искренней теплотой и дружелюбием. Даже Паук, несмотря на все его ядовитые усмешки и на то, что он не упускал случая сказать какую-нибудь гадость. Одного того, что он лично позаботился о безопасном убежище для всей родни и Андрея, и Макса, и, конечно же, Маришки, было более чем достаточно. Особенно, если учесть, что о существовании некоторых родственников Андрей, например, даже не подозревал. Это, безусловно, могло сойти за благорасположение. Но в то, что и самому Пауку покровительствуют еще какие-то духи, Андрей не верил. Трудно представить себе фейри, который рискнет покровительственно отнестись к Альгирдасу. Идите вы! Жить-то всем хочется. Паук такое только Орнольфу позволял, и то через раз.

И все же женщин, которые приходили к нему, Орнольф никогда не отсылал.

Андрей так не мог. Вот не мог и все. Дикость такая, к ней никак не получалось привыкнуть.

Взять хотя бы этот поселок: Куница, он, конечно, шаман, и когда шаманит, тут вопросов нет – человек дело знает. Но… если просто с ним поговорить, из-под шаманских заморочек вылезает нормальный парень, идеалист, конечно, но, наверное, они, в своей Америке, могли себе это позволить. Раньше. До всего . С ним можно поговорить о музыке, которой больше нет, но ведь была. О фильмах… О политике, наконец, если уж больше не о чем. Как же так получается, что этот парень отправляет девчонок, своих ровесниц, таких же нормальных, как он сам, в постель к совершенно чужим мужикам? Как получается, что девчонки идут?

Они же… да, ешкин корень, обычные девчонки! Еще полгода назад они жили обычной жизнью. По дискотекам ходили, учились где-то, что-то себе о жизни думали. Тогда Андрею в голову бы не пришло, что кому-нибудь из них можно просто, без разговоров, приказать: «В койку!» Разве с девушками так поступают? Надо же хотя бы пару часов пообщаться, в кино сходить, что ли, если уж ничего интереснее в голову не приходит.