Зверь (№4) - Охотник за смертью

– Ну… – Орнольф чуть улыбнулся, – потому что я – не ты.

– Мне не нужны эти дети, – Паук вновь взглянул на Сергея Ивановича. – Я говорю это тебе, смертный, а ты скажи тем, кто послал тебя разговаривать с Касуром.

– Эти «дети»… – хрипло начал полковник Корнев.

– Я не разрешал тебе говорить, – казалось, нежный голос способен заморозить до смерти. – Мне нужна девочка. Взамен я убью ваше чудовище. Это все.

– Послушайте, – Сергей Иванович откашлялся, – господин Паук, я элементарно не имею права…

На лице Паука мелькнуло удивление пополам с брезгливостью.

– Тогда почему ты здесь? Молчи! – он поморщился. – Этот вопрос не требует ответа. Слушай меня, смертный, не имеющий прав. Я могу забрать девочку и просто уйти. Могу забрать ее и убить тебя. Могу забрать ее и сделать то, в чем вы так нуждаетесь. Ты можешь только выбирать из этих трех вариантов. Мне нет дела до того, скольких еще детей сожрет чудовище. Мне вообще нет дела до ваших детей. Мне есть дело только до ваших взрослых, смертный, – Паук понизил голос, – прими это во внимание, когда будешь выбирать. Итак? Что ты решил?

Поймав отчаянный взгляд Сергея Ивановича, Орнольф развел руками:

– Давние счеты с Московским княжеством. Предпоследний большой переворот в вашей стране Хельг пропустил и по-прежнему считает ее чем-то вроде Российской Империи… хм… в общем, он почитает за благо убивать «московитов» и «азиатов». Я его в меру скромных сил разубеждаю, но… м-да… господин Корнев, лучше бы вам выбрать. И поскорее.

– Но если Чавдарова нужна вам не для того, чтобы уничтожить Очкарика, тогда зачем?

– Хельг! – Орнольф успел поймать руки Паука. – Это случайность, он не хотел оскорбить тебя, он еще не привык к своему месту, он вовсе не требует от тебя отчета, просто беспокоится о девочке. Его ответственность выше, чем инстинкт самосохранения – это хорошо, это достойное качество…

– Я убил лучших, – пробормотал Паук, – потому что полагал, будто от них больше вреда, чем пользы. Но то, что осталось… оно бесполезно, рыжий.

– И поэтому им надо помогать, пока не вырастет новая достойная смена, – Орнольф разжал пальцы, выпуская запястья Паука. – Господин Корнев, думаю, мы обо всем договорились?

– Иди сюда, – Паук смотрел на Маришку, – не бойся.

– Легко сказать!

Она брякнула, не подумав, и сразу перепугалась, а ну как сейчас он сочтет это за попытку поспорить?!

– Я не ем детей, – Хельг улыбнулся.

И эти слова о детях в устах мальчишки, ровесника, рассеяли страх и недоверие. Маришке стало смешно.

«А ты взрослый!» – хмыкнула она про себя, подходя ближе. Инстинкт самосохранения подсказывал, что не стоит произносить этого вслух.

Если ей и было неудобно перед Сергеем Ивановичем, то очень недолго.

Надо было узнать их поближе, чтобы понять, что все случившееся в комнатке за музеем было представлением, игрой в доброго и злого полицейского.

Сообразив это, Маришка изрядно развеселилась.

Надо было узнать их еще чуть лучше, чтобы понять – это была не игра.

И поняв это, Маришка задумалась.

– Перед тобой лучший в мире срыватель переговоров! – сообщил Орнольф, до странности напомнив при этом Карлсона. Только Карлсон слова «лучший в мире» всегда относил к себе, а Орнольф говорил о Хельге.

К тому же невозможно представить Карлсона таких размеров…

– Это дивное создание всю жизнь придерживается принципа: кто сильней, тот и прав. И попытки договориться воспринимает как личное оскорбление. Знала бы ты, сколько раз он срывал мне уже почти подписанные соглашения! И сколько лет назад я запретил ему появляться там, где хотелось бы решить дело миром.

Последние слова адресовались уже не Маришке, а Хельгу, но эффекта не возымели.

Паук их проигнорировал.

Это у него хорошо получалось – в упор не видеть, не слышать и не воспринимать то, что ему не нравилось. Опять-таки, если то, что не нравилось, исходило от Орнольфа. Общение Паука с обычными людьми Маришке довелось наблюдать один-единственный раз, но на основании своих наблюдений и того, что рассказывал Орнольф, она усвоила: злить его чревато серьезными опасностями, а разозлиться он может по любому поводу.

Такой милый! Умереть – не встать!

Казалось бы, сбылась мечта или что-то на мечту похожее. Ведь хотелось же снова встретиться с таинственным красавцем, со своим загадочным спасителем. Правда, о том, чтобы сделать встречи регулярными даже мечтать не приходилось – так, увидеться бы еще разок, посмотреть, чтобы убедиться, не подводит ли память, и дальше уже жить воспоминаниями. Внукам потом рассказывать: вот, внуки, видела ваша бабушка в своей жизни одного потрясного парня…

Нет, став бабушкой, Маришка, наверное, будет говорить более литературно. Иначе дети к ней внуков возить перестанут.

…Следовало выехать за город по Сибирскому тракту, сойти на первой, после ментовского КПП, остановке и углубиться в лес. Недалеко. Просто, чтобы людям в глаза не бросаться. А там открыть замочек дешевенького – серебрение и стекляшка – медальона.

И тут же оказаться совсем в другом месте.

Там всегда было тепло, всегда лето, или конец весны. Там воздух был чище, чем в лесу. Там стояла башня из старого камня, с узкими бойницами и маленькой крепкой дверью, в которую Орнольф входил нагнувшись и бочком, а Хельг проскальзывал как вода. И там Маришку ждали. Каждый день. Без выходных и без поблажек.

Сбывшаяся мечта стала суровой действительностью, такой суровой, что иногда казалось, было бы лучше, останься мечта мечтой.

Да, Альгирдаса она могла видеть каждый день. Более того, она обязана была видеть его каждый день. И, в общем, нисколько против этого не возражала, потому что даже просто смотреть на него было невыразимым удовольствием, если бы не одна закавыка: Паук тоже был обязан каждый день уделять ей время.

Кроме этого, Орнольф учил ее кое-каким приемам, которые могли пригодиться в предстоящей охоте на Очкарика. Датчанин изволил выражать недовольство подготовкой курсанта Чавдаровой: он считал, что за пять месяцев человека можно научить куда большему и с большей отдачей.

Паук однажды не выдержал и посоветовал Орнольфу предложить руководству ИПЭ свои услуги.

– Наставник Касур снова в деле! – сказал он тогда язвительно и почему-то грустно. – Только сначала тебе придется переучить командиров, потом учителей, а к тому времени, как дойдет до курсантов, снова потребуется вмешательство Паука.

– Им нужно лишь немного подкорректировать учебные программы, – примирительно заметил Орнольф.

– Им не нужно! – отрезал Альгирдас. – А вот мне нужно, чтобы ты сделал из Маринки наживку для Очкарика, причем чем скорее, тем лучше. Так что забудь о смертных. Наставник…

Орнольф походя смазал его ладонью по лбу. Видимо больно. Потому что Альгирдас замолчал и какое-то время тихо сидел в углу, демонстративно уткнувшись в книгу.

Все-таки странные у них были взаимоотношения. За две недели Маришка так и не разобралась: кто же главный, кто кого слушается, кто кому приказывает.

Две недели – это был срок, необходимый для того, чтобы сформировалась привычка. Чтобы Маришка начала воспринимать Паука как человека, а не как сверхъестественное диво, при виде которого наступает паралич дыхательных путей. Она и начала. Научилась улыбаться, слушая, как посмеивается над Пауком Орнольф; научилась не спорить, когда, не смущаясь присутствием Паука, датчанин перечислял его многочисленные недостатки; научилась не впадать в транс, слыша нежный, певучий голос. Но в жизни не смогла бы сама придумать какую-нибудь, хоть самую невинную шуточку. И недостатки считала вымышленными. А от голоса Хельга по коже бегали мурашки, и ничего с этим невозможно было поделать.

– Привыкнешь, – пообещал Орнольф. – Должна привыкнуть. Чары работают именно так.

– Только мы их еще ни на ком не пробовали, – Альгирдас был сама невинность, – даже на крысах.

– Какие чары? – на крыс Маришка обиделась, но не настолько, чтобы возражать.

– Мои чары, – ответил вместо Альгирдаса Орнольф. – Этот парень сейчас и вполовину не так красив, как на самом деле. Кроме того, с каждой новой встречей, ты видишь то, что ожидаешь увидеть, поэтому постепенно привыкаешь. Раньше, помню, на него всякий раз реагировали, как впервые. Эффект накапливался, клеммы грелись, мозги плавились. Никакие предохранители не спасали.

Вот и пойми их!

Поразмыслить над этим как следует Орнольф ей не позволял. Большая часть дня уходила на учебу и на попытки забыть все, чему учили в институте.

Не то, чтобы она зря училась целый семестр: кое-какие практические занятия все же пошли на пользу. Маришка умела концентрироваться, могла худо-бедно поверить в себя перед началом обряда, умела нагнетать в себе эмоции – во всяком случае, на «лабах» у нее это получалось не хуже, чем у других курсантов. Но то, что видела она здесь, лишило бы сна и покоя самых лучших ее преподавателей.

Магу для успешной работы необходимы три точки опоры: воля, эмоции, вера.

На занятиях говорили, что воля мага во время обряда похожа на сгусток энергии – чем он плотнее, тем лучше результат. Что ж, в случае Орнольфа можно было говорить не о «сгустке», а о «черной дыре» воли. Доведись ему поиграть в «гляделки» с Медузой Горгоной, и та, пожалуй, превратилась бы в камень за какие-нибудь полминуты.

Этого было вполне достаточно, чтобы состояние эмоционального подъема и веру в себя оставлять без внимания. Маришка считала, что Орнольф именно так и поступает, однако, занимаясь с ней, он всегда держал под рукой неисчерпаемый источник сильных эмоций. Какой? Разумеется, Паука с его неизменно раздражающими комментариями.

Уже на третий день занятий Маришка обнаружила, что ей самой, чтобы взвинтить себя, достаточно вспомнить улыбку Альгирдаса. Очаровательную улыбку. При одной мысли о ней Маришку с головой заливала ярость.

Ну а что касается веры в себя… на фоне, опять-таки, Паука, кто угодно показался бы закомплексованным ничтожеством, обреченным на неудачи от рождения и до смерти. Мания величия, эгоцентризм, неукротимая наглость василиска, одним взглядом парализующего любое сопротивление – вот он Паук, вот его вера, в себя и только в себя, ни во что другое он не верил, потому что презирал… И вот он, Паук, под внимательным взглядом Орнольфа сливающийся с тенью и находящий в себе смелость лишь на пренебрежительное шипение издалека:

– Пф-ф… подумаешь…

Был Паук. И нет Паука.

Итак – воля, эмоции, вера. Есть к чему стремиться.

Но и это было еще не все. Магия требовала обращения к Сущностям . В зависимости от ритуала следовало взывать к стихиям, к элементалям человеческой психики, к благим духам и – но этому на первом курсе не учили даже теоретически – к духам злым. Лишь установив контакт с чем-то высшим, можно было приступать к собственно заклинанию, используя заимствованную у Сущности силу, и с помощью пресловутой воли удерживая связь неразрывной.

Выслушав все это, Орнольф удивленно и уважительно поднял брови и спросил:

– А эмоции в таком случае зачем?

Если это был экзамен, то странный. Теоретическая магия – предмет чрезвычайно сложный, но основы ее понятны и первокласснику, а что понято, то, считай, усвоено. В своих знаниях Маришка не сомневалась и без заминки отрапортовала, что эмоции – третья точка опоры, без которой заклинание неустойчиво. Практически же, эмоциональный всплеск позволяет проникнуть в те слои бытия, где, собственно, и обитают духи и элементали.

В истолковании выражения лица Орнольфа она тоже не усомнилась. Но Орнольф – он хотя бы деликатный, терпеливый. И, вообще, хороший.

– Какой умилительный ребенок! – умирающим голосом сообщил Альгирдас. – Дитя мое, а где ты, по-твоему, сейчас находишься?

– Любовь моя, почему бы тебе не заткнуться? – тон в тон прервал его Орнольф. И пожал плечами, взглянув на Маришку: – Вообще-то, да. Мы сейчас как раз в этих самых слоях бытия, и материальны здесь только мы трое… А если кто-то продолжит комментарии, он тоже станет бесплотным духом, и нас останется двое.

В который уже раз Маришка подумала, что объектом восхищения и любви ей следовало бы выбрать именно Орнольфа – спокойного, доброго и тоже, по-своему, красивого. Одни только волосы чего стоят! Уж во всяком случае вздыхать по нему было бы проще, чем по Альгирдасу, за чьей ангельской внешностью скрывался злобный, пакостный демон.

– Нет никакой нужды ловить и насиловать духов, – продолжал ее наставник, – оставь этот путь для тех, кто лишен даже зачатков таланта. Ты – прирожденный маг, ты можешь стать чародейкой, и у тебя есть все, что требуется для заклинаний. Есть твоя собственная Сила, она называется цуу, и пользоваться ею куда удобнее, чем заимствованной, хотя бы потому, что не приходится каждый раз перебирать каталоги Сущностей, выискивая нужные тебе характеристики. Некоторые, особо могущественные чародеи, только цуу, бывало, и обходились, – он снова посмотрел на Альгирдаса и улыбнулся. – К счастью для нас с тобой, Марина, эти чародеи давно предпочли теорию практике. Нормальные же люди, черпая могущество в себе, не пренебрегают все же той самой, третьей точкой опоры. И падают гораздо реже.

– Пфф, – по-кошачьи донеслось со стороны Хельга.

– Но эта точка, – невозмутимо говорил Орнольф, – не эмоциональное состояние чародея. Эмоции нужны лишь для того, чтобы выпустить воображение из устоявшихся рамок. А опираться нужно на поддержку своего покровителя. Я помню, было время, когда покровителями выбирали богов. Потом боги стали демонами, и по недоразумению в покровители чародеев попали христианские ангелы и разные мелкие духи. Со временем имена и образы тех, к кому взывали во время плетения чар, превратились в полную бессмыслицу, а там и чародеи повывелись. Но если выбрать правильно, если чувствовать за собой реально существующую силу, ты получишь не только опору, но и помощь, в случае необходимости. Взывать, кстати, можно, к кому угодно. Хоть к любимому актеру, хоть к фикусу в кадке, при условии, что ты питаешь к нему сильные чувства. Лучше любовь, но и ненависть тоже подойдет.

Маришка моментально перебрала в памяти все комнатные цветы, в изобилии разводимые матушкой, и ненавидимые всеми остальными членами семьи. Потом переключилась на музыкантов. С музыки съехала в кино. Задумалась о политике… Глава МЧС, ей-богу, показался подходящей фигурой. В конце концов, ИПЭ – структура МЧС: на кого и молиться, как не на собственного министра?

– И кто твой покровитель? – на ответ Маришка не рассчитывала – дело-то, по сути, довольно интимное, но нужно же было отвлечься от министра. Невозможно ведь даже представить, как это она будет проводить ритуал, мысленно обращаясь за поддержкой к легендарному генерал-полковнику.

– А разве это не очевидно? – удивился Орнольф. – Мой могущественный покровитель сейчас прожжет глазами дырку в книге. Хельг, ты действительно читаешь «Библию юниксоида» или просто держишь ее вверх ногами?

– Кто-о?! – Маришка уставилась на Альгирдаса. – Правда, что ли?

– А я знаю? – тот захлопнул толстенную книгу. – Если рыжий на меня и молится, мне-то он об этом не докладывает.

Не стоило его злить. Это Маришка уже знала. Но тут не удержалась от вопроса, причем вполне искреннего, нисколько не имея в виду глупо пошутить или сказать гадость:

– Орнольф, ты поэтому сказал, что фикус тоже сойдет?

Издав странный звук, Альгирдас выронил справочник. В огромных глазах его изумление мешалось с сомнением. Он перевел беспомощный взгляд с Маришки на Орнольфа и тихо, жалобно спросил:

– Я все правильно понял?

Орнольф, сжав губы, сверлил взглядом пол, стараясь дышать глубоко и ровно. Он силился заговорить, но что-то мешало ему выдавить хотя бы слово.

– Рыжий… – неуверенно позвал Альгирдас.

И это стало последней каплей.

Маришка впервые увидела, как Орнольф смеется. Хохочет. Плачет от смеха. Громыхает, как сходящая с гор лавина.

Ой, мамочки! Ей захотелось спрятаться, чтобы волна заразительного, огненно-рыжего веселья не смела ее вместе со стеной.

– Никогда еще… – великан задохнулся и замотал головой, силясь справиться с приступами смеха, – никто… не сравнивал Хельга с фикусом… Эйни…

– Заткнись!

– Никто и никогда еще не терял голову от любви к фикусам. Я же говорил тебе, она привыкнет.

– Заткнись! Тин асву! [29]

Нерешительно, опасаясь привлечь к себе лишнее внимание, Маришка покосилась на Альгирдаса. Он уже злится? Орнольф успеет, если что, остановить…

Паук свернулся в своем кресле, кусая нижнюю губу и изо всех сил обхватив руками колени. Поймав взгляд Маришки, он слабо застонал и ткнулся в колени лбом, вздрагивая от смеха.

– Рыжий… сделай что-нибудь… с этим. Я же… злой. Я…

– Страшный! – грохотал Орнольф. – Свирепый и беспощадный! Ты непременно сотрешь нахалку в порошок. Непременно. Только попозже, да?

– У-у-у… Ненавижу!

– Моя мама, – пробормотала Маришка, не зная, что сказать и как его утешить, – моя мама вполне способна потерять голову из-за фикуса.

Альгирдас всхлипнул и исчез. Вместе с креслом.

Адаптационный период закончился.

ГЛАВА 3

В охоте на Очкарика Маришка, как ей и было обещано с самого начала, выступила в качестве приманки.

Она поняла, насколько важными были те две недели, когда Альгирдас готовил ее к первому выходу «на сцену». Поняла и разглядела, что пряталось за снисходительными шуточками Орнольфа, за беспомощной злобой Паука, за декорациями дурацких ситуаций, в которых он оказывался так часто. Развенчание идеала произошло стремительно и неотвратимо прямо у нее на глазах. И это тоже не было игрой. Это было одной из граней их жизни – гранью, которую Маришке разрешили увидеть и понять, в меру малого ее разумения.

Ее научили защищаться. От Альгирдаса. От Паука. И только потом позволили его увидеть.

Больше не было места дурашливости, злым и язвительным замечаниям, шутовским выходкам. Этот парень, этот Паук, серьезный и внимательный, казался старше, чем выглядел, и терпеливо, – так же терпеливо, как Орнольф, – объяснял Маришке, что она должна делать.

И ничуть не сердился, когда у нее получалось с первого раза. И когда не получалось с десятого, не сердился тоже.

За то время, пока Маришка привыкала, пока Орнольф учил ее сосуществовать с ними, Альгирдас проделал всю подготовительную часть работы. Как он это сделал, когда успел – он не рассказывал. Но теперь Маришка часами просиживала между двух зеркал, глядя, как ее отражение сменяется все новыми и новыми лицами.

Девчонка. Школьница. Выпускной одиннадцатый класс. Несколько минут глядя на каждую из них, Маришка вслушивалась в их мысли, узнавала о проблемах, пыталась всей душой понять их переживания – такие детские, нелепые, порой, раздражающие. Она не знала, где взял их всех Альгирдас. Знала лишь, что эти девочки существуют в реальности, ходят в школу, учатся – кто лучше, кто хуже, – и почти все, разумеется, прогуливают уроки. Ну а кто, скажите, в одиннадцатом классе, посещает все без исключения занятия?

Паук хотел, чтобы она хоть на несколько секунд становилась каждой из этих девочек. Входила в образ, как актриса, или хотя бы пыталась это сделать. Но поначалу было страшно тяжело. Маришка была безудержной фантазеркой, играть умела, но только и исключительно свое, в собственной голове рожденное. А девочки эти, обычные школьницы, они были ей настолько неинтересны и непонятны, что отождествить себя хотя бы с одной из них казалось невозможным.

Тем более что в глубине души Маришке совсем не хотелось возвращаться в школу, пусть даже в воображении. Давно забытое ощущение зависимости, тягостной и неподъемной зависимости от всех – учителей, завучей, родителей, вообще взрослых, – вспоминалось раньше, чем приходило на ум что-нибудь хорошее. Эти бедные девочки, потенциальные жертвы Очкарика, таскали на себе колодки, которые Маришка с радостью сбросила два года назад. И снова совать шею в ярмо – увольте! Даже ради спасения невинных жизней.

Разумеется, она никогда бы не сказала этого вслух. Она, в общем, даже думала иначе. И чтобы спасти этих девчонок, – ну, или ради того, чтобы поймать Очкарика, – готова была на многое. Просто… не получалось. Никак. Ладно еще хоть Альгирдас, тасовавший образы в зеркалах, не торопил ее и не упрекал, и даже почти ничего не советовал.

Пока однажды, поглядев в веселые глаза худенькой блондинки, Маришка вдруг не улыбнулась ей в ответ. Девчонка только что вдрызг разругалась с директором, но была по этому поводу абсолютно и полностью счастлива. Школа ее не беспокоила. Гнев родителей не беспокоил. Оценки – вообще не трогали. На все это были свои причины, но в них Маришка не вникала, а просто обрадовалась, потому что веселые бубенцы в душе незнакомой пока блондинки вызванивали такой знакомый гимн безбашенности!

И тут же – она даже вздрогнула от неожиданности – как будто холодные руки легли на плечи, и холодом объяло сердце, и Альгирдас, искоса взглянув на нее, улыбнулся:

– Не бойся.

На миг, короче вдоха, он оказался рядом, очень близко – ближе, чем воздух, чем собственная кожа… как будто Маришку окружила его душа, прохладный ветер, гаснущая искра улыбки.

Наваждение прошло раньше, чем Маришка успела прислушаться к себе. Мгновенно сменилось печалью и глубоким, темным одиночеством. Тем более тяжким, что оно оказалось привычным – страшное, безысходное одиночество любого человека от рождения до смерти.

Невольно съежившись, она потянулась рукой к Альгирдасу, больше всего на свете желая прикоснуться к нему, снова оказаться в центре холодного вихря его души. Но Паук мягко отстранился, качнул головой:

– Продолжай, Маринка, дальше будет легче.

Он знал, о чем говорил.

Это была странная работа, и чувства странные. Образ за образом оставляли оттиски в памяти Маришки, смешивались с ее чувствами. И всякий раз, как сживалась она с очередной картинкой в зеркале, холодный ласковый ветер окружал ее все ощутимей, бился в сердце, наполнял легкие, проникал в нее. В тело, в мысли, в душу. Холодный, он согревал, был теплее солнца и нежнее шепота, и очень скоро сама мысль о том, что это может закончиться вызывала приступ неподдельного, смертного ужаса.

– Молодец, девочка…

Слова им были не нужны, Маришка уже и так знала, что она должна делать дальше, чего ждет от нее Альгирдас, и как поступит он сам. Но его похвала и его голос, волшебный, певучий голос, добавили в прозрачный холод каплю яркого тепла. И это было прекрасно!

Пока не началась лепка образа.

Кто придумал слова, Маришка не могла бы сказать. Может быть, она перевела в них свои ощущения. Может быть, приняла название Альгирдаса. Да, пожалуй. Сама бы она назвала это иначе: прокрустовым ложем, или еще как-нибудь. Как-нибудь так, чтоб ясно было, что же делал с ней Паук, что делали они вдвоем… Не с ней. Друг с другом. С теми бесчисленными слепками чужих душ, что комком разноцветной мастики упали им в руки. Горячие… Раскаленные! И если бы не холод – искристый, пронизанный солнцем холод вокруг, Маришка сгорела бы, когда мастика превратилась в кипящую лаву.

Из множества образов нужно было слепить один – один, который включал бы в себя все и был при этом живым, естественным, настоящим, как созданная богом душа. Альгирдас делал это. Горел в живом пламени, усмирял его, заставлял покориться, вылиться в готовую форму, в сосуд, которым и была Маришка. Ей нужно было просто ждать, терпеть, сжав зубы, пока лился в нее жидкий огонь, пока кровь вскипала, а легкие покрывались раскаленной шершавой коркой. Просто ждать. Просто потерпеть немного. Пауку стократ труднее, чем ей – и больнее, и хуже. Да. Это и есть настоящая магия. Чары… Орнольф называет это чарами. Вера – тиски, воля – тигель в тисках, и образы льются в него расплавленным золотом.

Обжигают. Господи, нет больше сил терпеть! Невозможно больше терпеть!!! И к Богу взывать бессмысленно… К Богу – бессмысленно.

Третья точка опоры в основании чар – Покровитель. Не только поддержка, но и помощь. Ну, так помоги же, помоги, если можешь!

Маришка уверена была, что взывает к божеству. Имени его она не знала, даже не представляла, что это может быть за бог, и бог ли он вообще. Меньше всего задумывалась об этом, когда по жилам ее растекался раскаленный металл. Но прозрачно-бесцветные глаза она запомнила. Огромные, страшные белесые глаза совсем рядом, так близко, что ресницы щекочут кожу. И запомнила, как холодные пальцы тисками сжали ее ладони. Сразу стало легче. Намного легче. Уже не больно – можно дышать. И она даже смогла заплакать.

«Девочка, – почти неслышно шептал Паук, прижимая ее к себе, – хорошая, смелая девочка, сильная. Ты справилась. Ты молодец, Маринка! Теперь тебе нужно отдохнуть. Хочешь остаться здесь и отдохнуть?»

Где это «здесь»? Она не знала. Но там было хорошо, спокойно, безопасно. И там она не была одна. Альгирдас был рядом, близко-близко, он был с ней.

– Хочу, – пробормотала Маришка.

Словами сказать не получилось – губы не слушались, и голоса не было. Но Альгирдас понял и без слов.

«Отдыхай», – улыбнулся он.

И Маришка растаяла в его улыбке, как тает на губах маленькая снежинка.

* * *

Единственное, что успокаивало – уверенность в том, что Эйни никогда не поставил бы под угрозу жизнь этой девочки, или любого другого смертного. В этом смысле он был осторожен, даже, пожалуй, нерешителен настолько, насколько понятие «нерешительность» вообще применимо к Пауку Гвинн Брэйрэ. Впрочем, Орнольф совсем не был уверен в том, что безопасность Марины означает безопасность Хельга. На это он мог только надеяться.

Идея принадлежала Пауку. Реализацию он тоже взял на себя и был убежден в том, что все пройдет как надо. Но ведь это же Эйни! Он всегда убежден в своей правоте, он иначе просто не умеет. А потом, когда жизнь в очередной раз доказывает, что и Паук может ошибаться, он разводит руками и говорит:

– Да, рыжий, надо было тебя послушаться.

Это если он вообще может шевелиться и говорить. А то ведь по-разному бывает.

Времена изменились, люди изменились, изменились чудовища, и они с Хельгом тоже менялись. Наверное, к лучшему. Однако Молот Данов и Паук по-прежнему были смертельным тандемом. Каждый из них убивал по-своему, и нечасто бывало так, чтобы Орнольф вообще ничем не мог помочь. Только стоять в стороне и смотреть, как Паук готовится к очередной охоте.

Первый этап прошел достаточно легко. Настолько легко, что Орнольфу неловко было, когда Хельг благодарил его за помощь. На основании статистики создать модель идеальной жертвы Очкарика – это трудно назвать весомым вкладом в общее дело. Если бы не врожденное недоверие Паука к компьютерам, а заодно и к математике, он вполне мог бы все сделать сам.

Непонятно, правда, можно ли говорить о врожденном недоверии к компьютерам, учитывая, что Паук родился больше чем за тысячу лет до создания первой ЭВМ?

Ну а потом, пока Орнольф помогал Марине привыкнуть к ним, привыкнуть к Хельгу, последний проделал неподъемную работу. За две недели пропустил через свои сети бесчисленное множество шестнадцатилетних девчонок… – впрочем, спроси у него, и он точно скажет, сколько их было. А еще скажет, что он нисколько не против и дальше заниматься тем же самым. И что шестнадцать лет – лучший возраст для женщины. Он все еще мыслит мерками тех далеких времен, когда таких девчонок действительно считали взрослыми.

Он все еще помнит свою Эльне.

И ему совсем не доставляет удовольствия возиться со смертными, ни одна из которых, конечно же, не стоит и мизинца его маленькой Ланьки. Погибшей тысячу лет назад. Из-за него. Из-за Хельга. И попробуй докажи ему, что винить себя не в чем и незачем.

Орнольф не смог бы сказать, сколько Паука оставалось в башенке на Меже, пока тот раскидывал свои сети в тварном мире. Оставалось, однако, достаточно, чтобы делать то, что получалось у Хельга лучше всего на свете: изводить, выводить из себя, доводить до белого каления – он мастер был во всем этом. Мог давать уроки. Правда, вряд ли нашел бы таких же талантливых учеников. Хельг уникален. И отнюдь не только из-за своей паутины.

Рассветов и закатов на Меже не случалось. Так повелось со времен последней войны благих и неблагих фейри, когда победитель навсегда изгнал с небес Межи огненные краски. Это он хорошо сделал. Орнольф любил когда-то смотреть, как солнце пишет кровью на облаках, но это было давно – еще в те времена, когда Хельг не сходил с ума при виде алого солнца. Однако за прошедшие дни Орнольф не раз пожалел о том, что не увидит на небе хотя бы завалящий рассвет или плохонький закат. Потому что без них Паук от работы не отрывался и в себя не приходил, только притворялся живым и дееспособным.

Он сам великолепно – как всегда, впрочем, – испортил отношения с русскими охотниками, которые могли бы проделать за него предварительную работу. И теперь скорее вывернулся бы наизнанку, чем обратился к ним за помощью. Хотя бы через Орнольфа. Даже зная, что никто не потребует от него извинений.

Ну, что сказать – это Хельг. Его не назовешь образцом сдержанности.

И ведь в конце концов он же справился. За две недели нашел все, что искал. И главное, отыскал Марину – идеальную форму для отливки нужного образа. Нашел тело и душу, в которые мог войти почти без сопротивления. Не то, чтобы паутине кто-то мог противиться, но Марина сама была образом. Не рожденная, но сотворенная, она могла выдержать задуманное Хельгом без вреда для себя.

Для себя – да. Однако Орнольф чуть не поседел за те минуты, пока Паук формировал новую личность из великого множества оттисков. Хельг не хотел повредить девочке, он не мог ей повредить. И за себя, конечно, не боялся. Еще бы! Он не знает, что это такое – страх за себя. И все же поделиться с малышкой силой – это было чересчур даже для всемогущего и непобедимого Паука. Даже для самоуверенного и нахального Паука, лишенного инстинкта самосохранения. Он слишком долго был богом, он привык отвечать на призыв, привык помогать – помог и в этот раз. А ведь Марина звала не его. Не у него просила поддержки. Испугавшись, разуверившись в себе, она обратилась к своему создателю, к тому, кого лучше не вспоминать даже в мыслях… И не хочется думать о том, что было бы, услышь он свое творение. Что было бы, вообрази он , будто ей грозит опасность.