Зверь (№4) - Охотник за смертью

– Ты – последний Старейший, властвующий по праву крови, и ты навсегда останешься правителем на своей земле. Смертные забудут даже твое имя, но что тебе за дело до смертных? Направляя князей, распоряжаясь их подданными, властвуя над небом, водой и твердью, ты увидишь возвышение твоей земли и ее старость. Она падет, прожив отпущенный ей срок, как проживают его и люди, и государства, и даже планеты.

Ты сделаешь то, чего хочет твой упрямый наставник. В сердцах людей сумеешь объединить многобожие с монотеизмом. Двоеверие – смешно и страшно, но то, что ты сделаешь, просуществует тысячи лет. Только вам, Гвинн Брэйрэ, это не принесет ни пользы, ни радости. Братству недолго осталось существовать.

Вы защищаете людей, а люди в ответ начнут уничтожать вас. Еще двести лет, Паук, а потом вы начнете умирать. Нет, не от старости – от смерти. Появятся сомнения в ваших целях и задачах, Совет перестанет быть единодушным, все меньше станет приходить новых людей, вы распадетесь на несколько групп, каждая со своими взглядами на то, как жить дальше. Ну а потом вас переломают поодиночке.

Все заканчивается. Бессмертные должны быть к этому готовы.

Впрочем, вы успеете принести еще немало пользы. И обещаю: к тому времени, как последние из Гвинн Брэйрэ утеряют связь с тобой, о фейри среди смертных останутся только воспоминания.

Только потери впереди. Ты еще не привык, Паук? Я вот так и не смог привыкнуть. Но рано или поздно ты получишь свой плащ из змеиной кожи. Это не так уж плохо, когда выбирать не из чего.

И береги Касура, он всю жизнь защищал тебя, теперь твоя очередь.

КНИГА ВТОРАЯ

УПЫРЬ

Прощай.

Позабудь

И не обессудь.

А письма сожги…

Как мост.

Да будет мужественен

Твой путь,

Да будет он прям

И прост.

Да будет во мгле

Для тебя гореть

Звездная мишура,

Да будет надежда

Ладони греть

У твоего костра.

Да будут метели,

Снега, дожди

И бешеный рев огня,

Да будет удач у тебя впереди

Больше, чем у меня.

Да будет могуч и прекрасен

Бой,

Гремящий в твоей груди.

Я счастлив за тех,

Которым с тобой,

Может быть,

По пути.

Иосиф Бродский

ПРОЛОГ

Очередной век, по счету Европы и Америки – девятнадцатый, близился к завершению. И разговоры о грядущем Конце Света уже нет-нет, да и заходили. Пока еще робкие, неуверенные, словно бы по обязанности – все-таки век заканчивается, и, вроде, положено об Апокалипсисе вспомнить.

Альгирдаса подобные настроения слегка раздражали, но он привычно напоминал себе о тысячном годе, а потом о тысяча шестьсот шестьдесят шестом, и приходил к выводу, что нынче еще ничего. Терпимо. Да и люди уже не те.

Но тут вдруг надумал жениться Орнольф, и Пауку показалось, что конец света таки грядет. Все перемены, случившиеся в мире за прошедшее тысячелетие, включая открытие смертными нового континента, электричество и собственный тысячный день рождения, показались мелочью в сравнении с женитьбой Касура.

Ничего странного нет в том, что люди женятся. Но десять веков хранить верность умершей Хапте, а потом вдруг влюбиться в другую женщину – это было удивительно. Альгирдасу почему-то казалось, что Орнольф никогда больше никого не полюбит. Не женится, во всяком случае. Увлечений-то разной степени тяжести у рыжего бывало предостаточно, однако никогда дело не доходило до свадьбы. Года два-три – и все, прошла любовь, ищем новую.

Да. Паук был удивлен. Хотя, казалось бы, давно пора привыкнуть к тому, что все меняется. К тому, что все проходит.

…Гвинн Брэйрэ больше не было. Жрецы и наставники – те, кто уцелел за тысячелетие человеческих войн, за века охоты на ведьм и годы метаний в поисках смысла жизни, – давно уже не считали себя частью единого целого. С самыми древними из них Паука роднила когда-то кровь, но единство духа ушло. А молодежь он называл братьями только по привычке. Потому что надо же было их как-то называть.

Они по-прежнему защищали людей от чудовищ. И по-прежнему нуждались в нем. Кем бы ни считали себя: рыцарями, монахами, святыми воинами, избранными или героями. Кем бы ни называли себя сами.

А старшие давно погибли.

Очень давно. Процесс растянулся на десятки лет, был мучительным, как мучительна любая долгая агония, только, в отличие от предсмертных мук, муки погибающего братства совсем не обязательно должны были закончиться милосердной смертью.

Гвинн Брэйрэ. Наставники больше не хотели учить каждого, как всех, и всех – для пользы каждого. Жрецам все труднее давались роли богов. А охотники… выходили на охоту и позволяли убить себя. Древний закон, по которому Гвинн Брэйрэ мог умереть только сражаясь за свою жизнь, закон, по которому последним желанием любого из братьев должно было быть желание жить любой ценой, был забыт. Признан невыполнимым. И сила – общая, одна на всех сила Гвинн Брэйрэ уходила вместе с погибающими братьями.

Последним, кто погиб честно и правильно, отдав всего себя тем, кто еще жил, стал Дрейри.

Альгирдас помнил этот день и полагал, что не забудет его никогда. Семь столетий прошло с тех пор, семь столетий и еще двадцать лет, а он помнил. Наверное, он просто не проживет достаточно долго для того, чтобы воспоминания, наконец, отпустили.

Дрейри погиб, и Альгирдас, к тому времени занявший место наставника Сина, собрал охотников на тризну. Он позвал всех, кто выжил. Всех, кто еще помнил, что такое Гвинн Брэйрэ, помнил дорогу в Ниэв Эйд, умел выходить на Межу. И в священных стенах школы, в огромном зале, где когда-то собирался Совет, где праздновали баст и провожали погибших, в этом самом зале Альгирдас, Паук Гвинн Брэйрэ, убил своих братьев.

И это он помнил тоже. Память, она капризна и своевольна, ей не прикажешь: вот этим любуйся, а вот от этого отвернись и никогда не обращай туда взгляд. Память берет тебя за волосы и бьет лицом о стену воспоминаний. Кто сказал, что плохое забывается? Тот, кто не знает? Или тот, кто действительно умел забывать плохое?

…Каменный пол был скользким от крови, а дерево стен еще долго потом эхом повторяло отчаянные крики погибающих.

– Паук! … Командир! … Что ты де… Не надо, братик, малыш, пожалей, пожалей, пожалей…

Пожалей!

Он жалел их. Страшная смерть от руки командира, брата, учителя была проявлением подлинного милосердия, настоящей паучьей жалости. Потому что там, в Ниэв Эйд, его братья вспомнили, что нужно защищаться. И пытались спастись. А их силу можно было забрать. Оусэи, цуу и тэриен – силу жизни, силу чар и силу телесную. Все это так нужно было молодым, чужим, но отчаянно нуждающимся в поддержке.

Син одобрил бы действия Паука.

А Орнольф его потом чуть не убил.

Что же делать, они всегда по-разному смотрели на жизнь, два самых мудрых наставника Гвинн Брэйрэ.

И это Альгирдас тоже помнил. Орнольфа, потерявшего голову от ярости. И себя. Преступное безразличие, иней на поверхности души, боль, которая не достигала сознания, оставаясь где-то за пределами чувств. Он забрал силу у своих братьев. Он уничтожил Гвинн Брэйрэ. А получилось, что сделал это только для того, чтобы безропотно отдать собственную жизнь Молоту Данов.

Тогда ему не было даже стыдно.

Стыдно было Орнольфу. Потом. Когда он опомнился, когда понял, как близко подошел к убийству, и остановился. Не нанеся, может быть, последнего удара. А, может, предпоследнего. Разве есть разница?

Впервые за два столетия Орнольф напомнил Альгирдасу своего близнеца. И по-настоящему напугал. Не тем, что едва не забил до смерти. А тем, что сожалел о своей… несдержанности? Хм… не лучшее слово.

Возможно, он понял, что, завершив начатое, окажется ничуть не лучше Паука. А, может, и в самом деле любовь оказалась сильнее стремления к справедливости. Кто будет разбираться? Уж не Альгирдас, где ему посягать на потемки чужой души? В своих-то блуждает…

Но как бы там ни было, сходство с Дигром поблазнилось и ушло. Нет, ничего у них не было общего, у этих близнецов, искренне ненавидящих друг друга.

А Орнольф после бойни в Ниэв Эйд был рядом на протяжении столетий, и всегда был необходим. Двое Гвинн Брэйрэ, двое выживших из нескольких тысяч – куда бы они делись друг от друга, даже если бы захотели куда-то деваться? И когда затапливали душу Паука разрушительные волны воспоминаний, Орнольф усмирял их несколькими словами. Одним только понимающим взглядом прогонял страх и раскаяние. Терпеливо и без устали объяснял снова и снова, почему Альгирдас должен был убить своих братьев.

Орнольф…

Верил ли он сам в эти объяснения? Рано или поздно поверил. А что было делать, если их осталось двое, и именно Орнольфу предстояло решить, быть им дальше братьями или врагами?

Да уж, последнему совету Змея Паук следовал из рук вон плохо. Тот заповедовал беречь наставника Касура, а выходило так, что Касур по-прежнему бережет Паука. И многочисленные сражения, где без поддержки Паука настигла бы рыжего датчанина быстрая, страшная смерть, в счет не идут. Потому что не велика доблесть – спасти друга от врагов. Попробуй спасти его от него самого, вот тогда поймешь, что такое настоящий подвиг.

Увы. Подвига Альгирдас так и не совершил.

…– Мне тяжело быть рядом с тобой. – Орнольф отводил взгляд, смотрел в сторону. Серые глаза с брызгами золота… Рыжий, ты никогда не думал о том, что Паук знает, какого цвета твои глаза не только потому, что ты всегда рядом?

– Дурная кровь, наверное… ты ведь помнишь Дигра? Бороться с демоном в собственной душе все труднее. И я начинаю бояться себя.

– Или меня? – спросил Альгирдас. – Или того, что можешь получить то, чего хочешь?

Паук далеко не всегда понимал, что движет его единственным и любимым братом в тех делах, которые Орнольф вел со смертными. Не понимал, но очень долго, четыре суматошных, яростных, кровавых и деятельных века это не мешало им быть вместе. Ругаться из-за ерунды, сражаться против общих врагов, отстаивать разные идеалы, и спасать друг другу головы. Не мешало заниматься одним общим делом, продолжая работу Гвинн Брэйрэ. И даже то, что Орнольф слишком уж привязался к смертным, восхищался ими, сочувствовал, даже помогал иногда, хоть и было непонятным, казалось вполне естественным. Он же человек, Молот Данов, живой человек, и он так много знает о людях.

Он все чаще говорил, что времена изменились, изменился весь мир. Что нельзя больше оставаться на обочине, иначе жизнь, течение которой все ускорялось, начнет проноситься мимо слишком быстро. Он сказал, что они больше не могут позволить себе быть в стороне от смертных. То, что позволено было трем тысячам бессмертных, недопустимо для двоих. Одиночество смертельно.

– Мне тяжело быть рядом с тобой…

Орнольф не считал ровней новых братьев – тех, кому отдавал Альгирдас отнятую у Гвинн Брэйрэ Силу. Альгирдас и сам не считал их ровней. И отчаянно нуждался в рыжем. Если бы это было возможно, он отыскал бы себе место в его мире, в большой шумной жизни. Не потому, что Орнольф был так уж убедителен, а просто чтобы не видеть, как единственный друг все больше отдаляется, все больше становится чужим. Но набравшая силу вера в Белого бога, вера в бога единого, как бы он ни назывался, гнала его и от христиан, и от мусульман, вынуждала уходить на ту самую обочину.

– Я начинаю бояться себя…

Мир был несоизмеримо больше, чем мог или хотел видеть Орнольф. Но Молот Данов выбрал лишь один путь из бесконечного множества. А Пауку на этом пути не оказалось места.

Бывает…

Альгирдас был другим. Просто – другим. Никакие обряды наставника Сина не очистили его окончательно. И он скорее откусил бы себе язык, чем признался Орнольфу, что сторонится его возлюбленных смертных не из упрямства и уж, конечно, не из гордыни, а потому лишь, что не может оставаться среди них.

Рыжий проявил достаточно терпения, нянчась с ним в течение четырех столетий. Ожидать, что он останется рядом навсегда, было бы просто глупо. Да к тому же, что значит «рядом» или «далеко» для Гвинн Брэйрэ? Для тех, у кого общая кровь и планета одна на двоих, а расстояний не существует?

– Бороться с демоном в собственной душе…

Боги, а ведь казалось, что это так просто.

– …Ты помнишь Дигра? Бороться с демоном в собственной душе все труднее. И я начинаю бояться себя.

– Или меня? – спросил Альгирдас. – Или того, что можешь получить то, чего хочешь?

Он сказал то, что думал. Высказал то, что чувствовал. Честно и… легко. Что же сложного в таких простых словах, что сложного в том, чтобы сказать правду?

И он никак не ожидал получить в ответ недоверчивое и удивленное:

– Ты настолько не хочешь, чтобы я уходил?

Не ожидал. А когда понял, о чем говорил Орнольф, удивился: почему небо не упало на землю, почему не вышли из берегов моря, почему не раскололась планета – почему?! Все это случилось только с ним.

– Я не продаюсь, – сказал он, удерживаясь от желания немедля, сию секунду сделать что-нибудь по-настоящему страшное. Что-нибудь сравнимое с тем, что только что сделал Орнольф.

– Ну, извини, – рыжий развел руками, – может быть, на твоем языке это называется иначе.

Да, разумеется. На его языке это называлось иначе. И Альгирдас почему-то думал, что Орнольф знает этот язык. Оказалось, что нет.

Стало смешно. Дождь пошел, настоящий ливень, с грохотом – по крыше, чавкая – по земле, звонко – по доскам крыльца. Альгирдас смеялся вместе с дождем. Нет. Дождь плакал, заходился в рыданиях, а Альгирдас смеялся. Люди, они такие странные, они делают простое сложным и все время стараются усложнить то, что сделали, чтобы окончательно запутаться самим и запутать всех других.

– Я устал от этого, Хельг, – сказал Орнольф, заталкивая его обратно под крышу. – С тобой иногда бывает так нелегко.

– Ты устал от меня? – уточнил Альгирдас, все еще улыбаясь. Ему было все равно. Тогда казалось, что все равно.

– И от тебя тоже, – ответил Орнольф. – Мне нужно уйти, нужно время, чтобы отдохнуть и во всем разобраться.

– Уходи, – Альгирдас пожал плечами, – разбирайся. Я подожду.

ГЛАВА 1

Я подожду…

Он не верил, что Орнольф вернется. Он знал. Разум и сердце заключили союз, нарушили все правила и законы, требующие, чтобы чувства и здравый смысл всегда смотрели в разные стороны. И Альгирдас знал: Орнольф вернется.

«Сегодня». Он говорил себе это каждый день. Когда утренняя заря выпускала его из объятий безумия, первой мыслью всегда было: «сегодня вернется Орнольф». И нужно только подождать. Дел-то хватало, дел даже на двоих было много, а уж в одиночку Альгирдас едва справлялся. Поэтому ожидание не мучило, оно было даже радостным. Орнольф вернется. Вот-вот…

Солнце уходило к закату, становилось алым и безумие подступало вновь.

«Значит, Орнольф вернется ночью», – говорил себе Альгирдас. И ждал. Минуты перед рассветом и закатом были самыми… плохими. Плохими – да! Он понимал, что Орнольф еще не вернулся. Но заря уходила, наступал день – наступала ночь, время света – время тьмы, и Альгирдас ждал.

Он знал, что застанет Орнольфа в его кабинете, заваленном бумагами. Рыжий как обычно будет по уши в делах, в непонятных заботах смертных, и на «доброе утро» лишь невразумительно проворчит что-нибудь. Как всегда. Как будто он никуда и не уходил.

Он знал, что Орнольф будет ждать его в трапезной, будет пить кофе и время от времени поглядывать на дверь, и Альгирдас войдет как раз тогда, когда Орнольф в очередной раз поднимет взгляд от разложенных на столе писем. Альгирдас не ел, конечно же, но по утрам, пока Орнольф пил кофе, они в последний раз уточняли задачи на день. Это был ритуал. Традиция. И Орнольф не любил, когда Альгирдас опаздывал к завтраку, а Альгирдас всегда опаздывал – ведь на то, чтобы прийти в себя после восхода требовалось некоторое время.

Да, конечно же, Орнольф будет в библиотеке. Он будет по одной снимать с полок новые книги, пролистывать тяжелые страницы, мимолетно задерживаясь взглядом на гравюрах. И когда Альгирдас скажет: «Добрый вечер, рыжий», Орнольф поставит книгу на место и улыбнется: «Что ты находишь в этих книжках, Хельг? Не пора ли начинать жить по-настоящему?». Он всегда так говорит: считает, что людей нельзя узнать по книгам. Это, наверное, правда. И может быть, в этот раз Альгирдас с ним согласится?

Орнольф будет в саду. На своей любимой каменной скамье у пруда. И Альгирдасу не понадобится подходить близко, чтобы понять: рыжий занят самым важным делом на свете – он думает ни о чем. И прямо сейчас у него в сердце рождается очередное стихотворение. Это процесс таинственный и непостижимый для Паука, и в такие минуты лучше держаться поодаль, чтобы не помешать священнодействию. А Орнольф считает свои стихи баловством. Он все-таки очень странный, но хорошо, что он будет именно там, в саду, где на него можно просто взглянуть издалека и сказать себе: ну вот, вернулся.

Альгирдас знал, что увидит Орнольфа в лаборатории за смешиванием очередного зелья. В воздухе, звенящем от чар, перемешаются запахи и краски, и рыжий даже не заметит присутствия Паука, пока тот не вплетет в его чары паутинные нити и не вольет в заклинания каплю своей цуу – чародейской мощи. Такие зелья получаются гораздо более могущественными. Орнольф, не оборачиваясь, скажет: «Спасибо, Хельг. Вовремя, как всегда». И еще он скажет: «Что бы я без тебя делал, а?» А Альгирдас даже отвечать не будет – откуда же ему знать, что Орнольф делал без него?

Они встретятся в воротах. Вернутся одновременно и встретятся в воротах. И Альгирдас, как обычно, не дожидаясь, пока привратник распахнет створки, махнет верхом прямо через ограду. А Орнольф будет ругаться, как последний гоблин. Он-то обязательно дождется, пока ворота откроют, а Пауку, как всегда достанется на орехи. За «дурость, стремление свернуть себе шею» и за «когда ты, наконец, повзрослеешь, Хельг?!» Как будто рыжий сам не делает глупостей?

Орнольф заглянет к нему в спальню вечером, уже после заката. Спросит: «Как ты?» И Альгирдас скажет: «Все хорошо». Ему не бывает хорошо после алого солнца, и Орнольф не поверит, но разве это имеет значение? «В бестиарии новый монстр», – скажет Альгирдас. «Да, – скажет Орнольф, – аждарха [16], ему около ста лет, верно? Скоро превратится в ювха. Ты молодец, Эйни, я бы не взялся ловить аждарха в одиночку». А потом он подумает и скажет: «Нет, ты не молодец, ты сумасшедший и понятия не имеешь об осторожности». Но, конечно же, он будет не прав, потому что… выбора просто не было.

Каждый день. И каждую ночь. Месяцы, годы, десятилетия. Века.

«Сегодня». Изо дня в день – сегодня. Альгирдас думал, что не знай он точно, что Орнольф вернется, его ожидание, наверное, выглядело бы странно. Иногда он пытался представить себе человека, который ждет кого-то, ждет и ждет, а тот, кого он ждет, вовсе и не собирается возвращаться. Это, право, жалкое зрелище. В душевном здоровье такого человека можно усомниться. И очень хорошо, что Орнольф все-таки вернется сегодня, потому что бесплодные фантазии могут породить несбыточные надежды, а оттуда и самому рукой подать до того же жалкого состояния.

Жизнь менялась. Менялся он сам. Только нетерпеливое, тревожное ожидание оставалось прежним. Паука боялись обитатели Межи. А охотники, – эти новые, молодые, – все чаще шептались между собой, что он не человек и не Гвинн Брэйрэ, а жестокое и могущественное божество.

Ему начали приносить жертвы. И он принимал их. А какая разница? Должен же и у этих детишек быть какой-то бог, отвечающий на их молитвы.

Триста одиннадцать лет, два месяца, семь дней и четырнадцать часов.

* * *

Орнольф все на свете проклял, пока добрался до острова, на котором жил Хельг. Чертовы японцы, суеверные дикари, пытались не пустить его в «священное место». Тысячу раз попеняв себе за то, что не отправился в путь на одном из собственных судов, Орнольф, в конце концов, вдесятеро переплатил за лодку какому-то рыбаку, слишком жадному, чтобы быть суеверным. Хорошо хоть, что за прошедшие годы, он не утратил навыков мореходства. И очень, очень плохо, что понадеялся на якобы достигшую Японских островов цивилизацию.

Иокогама, впрочем, произвела на него хорошее впечатление. Большой порт, множество контор и складов, люди, одетые по-европейски, и полиция, вооруженная огнестрельным оружием. Видно, что жизнь здесь не стоит на месте, что прогресс неотвратим и стремителен, и приятно сознавать свою причастность к тому, что скоро все японцы начнут жить по-человечески. Но Иокогама – это Иокогама, а Хельг верен себе – забрался в самую глушь, и живет там отшельником. «Святое место», как же! Не остров, а недоразумение – чайка больше нагадит.

Правда, путешествие до островка через узкий пролив несколько улучшило настроение. И в маленькую бухту Орнольф вошел уже почти довольным собой. Приятно бывает иногда приложить к достижению цели не только умственные усилия. Не то, чтобы ему редко приходилось делать это: живя среди смертных, полагаясь исключительно на человеческие силы и возможности, особо не расслабишься. Но разве можно сравнивать?

Море есть море.

Да и цель стоит того, чтобы потрудиться.

Наверное. Во всяком случае, хочется так думать.

Эти триста лет… нельзя сказать, чтобы они были непрерывным кошмаром. Прежде чем окончательно связать свою жизнь со смертными, Орнольф основательно подготовился и уходил, что называется, не на пустое место. Да и сами люди, замечательно умеющие создавать сложности себе и друг другу, не давали заскучать или слишком уж углубиться в мысли о том, что он сделал и от чего отказался. Жизнь была полна событий, но, хвала богам, совсем других, чем жизнь чародея. Хватало, конечно же, и опасностей. И гораздо больше стало вокруг предателей и завистников. Предостаточно было скучной и утомительной работы, гораздо менее захватывающей, чем работа наставника Гвинн Брэйрэ. Да всего хватало, с верхом, через край. Быть богатым человеком в мире больших денег и великих открытий труднее, чем может показаться. А то, что каждый вечер, засыпая, Орнольф отчетливо понимал: это все не то. Не то!!! Так это вечера – другое время, часы, когда ткань мира истончается, и мало ли какие мысли бродят во тьме, поджидая неосторожную жертву.

Каждый вечер. Засыпать, обещая себе, что завтра, прямо завтра, он бросит все и вернется.

И не возвращаться. Никогда. Во всяком случае до тех пор, пока не сможешь уверенно сказать себе: я могу вернуться, у меня хватит на это сил.

Перед тем, как отправиться в это путешествие, Орнольф хотел связаться с Хельгом. Предупредить. Правила хорошего тона требовали хотя бы этого.

Он не смог. Неуверенно коснулся слабо натянутой паутины, подумал и понял, что не представляет себе, что говорить, как начать, и стоит ли вообще это делать. Наверняка стоило. Однако не получилось.

И вот – остров. Каменистый берег. Днище лодки скребет по камням. И как будто глаза слепит – или воздух мерцает, или что тут не так, – кто разберет, но очертания человека, подошедшего, вроде бы, уже достаточно близко, как-то смазываются. Не разглядеть ни лица, ни фигуры – неопределенный силуэт в широких одеждах.

Человек одной рукой ухватился за нос лодки и потянул, будто без напряжения, однако суденышко выскочило на берег раньше, чем Орнольф успел сойти в воду, чтобы подтолкнуть лодку с кормы.

«Упыри сильнее людей».

– Окаэри![17] – сказал Хельг. – Я так и знал, что ты вернешься сегодня.

Разумеется, у него был настоящий японский дом в настоящем японском саду, с прудом, резным мостиком и какими-то дикими камнями. Опять-таки в этом весь Хельг, в каждой стране, где им приходилось жить, устраивавшийся в полном соответствии с местными обычаями. Это не всегда было удобно – для Орнольфа, во всяком случае, – а Хельг в любой обстановке чувствовал себя хорошо, главное, чтобы людей было поменьше.

Хотя двух совершенно одинаковых девушек, встретивших их в воротах и в пояс поклонившихся гостю, Орнольф принял поначалу за смертных. Пока Хельг не велел им уйти и не показываться на глаза. Резкие слова он смягчил, подарив каждой из двойняшек по поцелую. После чего, к огромному изумлению Орнольфа, девушки превратились в больших, пушистых лисиц и наперегонки умчались за ограду.

Ничего себе – любовницы у Паука Гвинн Брэйрэ! Орнольф полагал, что нечисть на земле давно повывелась, но тут, в глуши, суеверия еще достаточно сильны, чтобы фейри могли оставаться рядом с людьми. И все равно: лисицы-оборотни – это перебор. Из десятка таких когда-то приходилось убивать девятерых. Слишком опасны они были для смертных.

А на пороге пришлось снимать обувь. О, конечно же, в этом доме все делают на полу, даже едят. Варварская страна, нелепые обычаи, суеверный народ. Замечательно! То, что нужно Хельгу, так и оставшемуся дикарем.

– Я не понимаю, – сказал Орнольф сразу, как только они устроились… за столом? м-да, видимо, это было столом, потому что там уже стояла какая-то еда, одним своим видом вызывающая серьезные подозрения. – Ладно, можно забраться в глушь, можно сторониться смертных и не доверять цивилизации, но, Хельг, связываться с лисами… по-моему, это выходит за рамки. Людоедки, чародейки, оборотни – не самая подходящая компания для… э-э…

– Порядочного человека, – озвучил Хельг то, что Орнольф не рискнул произнести. – Посмотри на меня, рыжий.

И раздражающая рябь в глазах наконец-то исчезла.

– Вот черт! – вырвалось у Орнольфа.

И, спустя минуту – снова, уже другим тоном:

– Вот черт. Я не могу в это поверить.

Он потянулся через разделявший их стол, чтобы коснуться, убедиться в реальности, не только увидеть, но и почувствовать, потому что глаза наверняка лгали. Но Хельг отстранился. Да, разумеется, он же терпеть не может, когда его трогают. То есть, когда его трогают мужчины.

– Извини, – сказали оба одновременно.

И белые пальцы с длинными, голубоватыми ногтями обняли ладонь Орнольфа.

– Это я, – сказал Хельг. – Все по-настоящему. И я – настоящий.

– Настоящий, – подтвердил Орнольф, медля выпустить его руку. Понял, что Хельг говорит на языке Ниэв Эйд, и понял, что сам заговорил на том же, давно позабытом наречии. – Я вижу, что ты настоящий, но что с тобой случилось, Паук?

– Может, это мой способ стареть? – Хельг улыбнулся, и в полутемной комнате стало заметно светлее. – Все меняются с возрастом. Ты тоже стал другим.

– Не настолько. Ты вообще не похож на человека. Ты даже на сида уже не похож.

– И смертные сходят с ума, когда пытаются иметь со мной дело. Неделя, много – две, и все. Как будто я выпиваю их разум. Понимаешь теперь?

– Наверное, – Орнольф, наконец, разжал пальцы, – думаю, что понимаю.

– С фейри гораздо проще. Во всех смыслах. А за последние лет сто я привык к ним настолько, что на смертных, честно говоря, уже и смотреть не хочу.

– Это неправильно, – сказал Орнольф раньше, чем подумал, что стоило бы промолчать.

– Конечно, – легко согласился Хельг, – неправильно. Мне казалось: народы, у которых каноны красоты отличаются от европейских, смогут принять меня. Выяснилось, что нет. Но здесь мне приносят в жертву стихи, а не кровь, и это дорогого стоит. Да ты угощайся, все это съедобно, честное слово. И расскажи о себе – надо полагать, ты провел эти годы с большей пользой, чем я.

– Ну… – Орнольф остановил выбор на плошке с внешне безобидным рисом, – как тебе сказать? Наверное, да.

С большей пользой? С его точки зрения, этот маленький дом в захолустье, дикий остров посреди дикого моря, почти нищенское отшельничество нельзя было даже сравнивать с тем, чего добился он сам. С той жизнью, которую Орнольф выстроил для себя собственными руками.

Хельг, такой красивый, такой невероятно красивый, здесь и сейчас похож на жемчужину в невзрачной раковине. Эта его одежда – Орнольф с трудом припомнил названия – кимоно, хакама, хаори? В Америке или Европе последний бедняк подумал бы, прежде чем надеть что-нибудь столь же унылое. Следует признать, что Хельгу к лицу даже это убожество, но почему он не приложит хоть сколько-нибудь усилий к тому, чтобы изменить свою жизнь? Почему он сам не провел «эти годы» с пользой?

«Потому что ему это не нужно, – сам себе ответил Орнольф, – потому что Эйни живет так, как хочет – он всегда жил так, как хотел. И он, заметь, никогда не явился бы к тебе с проблемой, подобной той, что возникла у тебя, преуспевающий мистер Касур. Он – Хельг. И этого более чем достаточно».

– У меня все иначе, – произнес он вслух, – все совсем не так, как у тебя. И я, собственно, приехал позвать тебя на свадьбу.

…Он знал, что скорее всего Хельг будет за него рад. Но все же от сердца отлегло, когда услышал искренние поздравления. Отлегло, чтобы тут же откуда-то – не иначе, из неизвестного медицине органа «совесть» – в сердце вполз маленький, зловредный червячок.

– Она очень необычная девушка, – сообщил Орнольф, предваряя все расспросы, – умная, смелая, красивая. Вы с ней похожи… То есть, я думал, что похожи, пока не увидел тебя. Эдит брюнетка, и разрез глаз у вас почти одинаковый, в ней, знаешь, тоже есть такая… эльфийская дичь. В общем, похожи, да. И я… видишь ли… – червячок превратился в червяка, грозящего вырасти в полноценную гадюку, – в общем, мне нужна твоя помощь, – признался Орнольф. – Потому что, боюсь, Эдит за меня замуж не собирается.

Он даже не представлял, сколько эмоций может быть вложено в приподнятую бровь. Не меньше десятка. Разных. Хотя превалировало, конечно, недоумение. Вежливое такое. Выразительное.

– Ты не понял, – начал объяснять Орнольф, не очень представляя себе, что именно было не понято, – я не имел в виду… маллэт[18]… Это довольно сложно, Хельг, – не уверен, что ты поймешь. Просто поверь мне, ладно? Эдит любит меня, я люблю ее, но… это действительно сложно.