След 'Альбатроса' (Танцы со змеями - 1)

      - Я ее не знаю, - продлил "легенду" Майгатов и почувствовал, что укол прошел, достиг цели.
      - Ой ли! Каждый матрос сдает на допуск, а уж там схема - первое дело...
      - Я - приписной. Нас с тральщика перебросили на МПК за три дня до выхода в море, - вспомнил то, что рассказывал Абунин.
      - Ничего, приписной. За месяц в море можно наизусть корабль выучить.
      - А я не любопытный.
      - Ох и утомил ты меня. Грешным делом, плюнул бы я на тебя. Ведь нутром чую - не матрос ты, не матрос. Мичман - как минимум. - Швырнул окурок в проем двери. - Думаешь, твоего сраного пароходишки в "Джейне"* нет? Есть, все там есть. Знаешь, как ваш проект называется?
      - "Альбатрос", - ответил Майгатов тем, что уж точно знали все матросы.
      - Валь-ба-трос, - гнусаво передразнил угол. - Хер тебе в нос, а не "Альбатрос". "Гриша-три" он называется. Водоизмещение стандартное девятьсот пятьдесят тонн, полное - тыщу двести. Длина - семьдесят два метра. Одна турбина, два дизеля. Максимальный угол возвышения кормовой пушки сказать?.. То-то: ------- *"Джейн" - английский справочник по кораблям и судам стран мира. восемьдесят градусов. Так что мы много знаем. Только вот чертежа трюмов в "Джейне" нет. А нам надо. Позарез надо. Вот такая петрушка получается, альбатрос. Так что, грешным делом, я тебя теперь буду в честь проекта не Ваней, а Гришей звать. Пойдет?
      - А ты как в этих краях оказался? Гавном занесло? - ответил грубостью на грубость Майгатов.
      Комод грузинского тела возник в дверях, почти напрочь закрыв дневной свет.
      - Не надо, Сосо, - остановил его голос. - Закончим нашу сделку. Мы сказали, что нужно нам. Мы это покупаем. Тысяча баксов тебя устроит? Или, грешным делом, две?
      Это был уже не укол. Так, выпад без выброса шпаги. И Майгатов на него не отреагировал.
      - Молчишь? Да этих денег тебе на всю жизнь хватит. Двадцать лет будешь на флоте корячиться, а таких "бабок" никогда не заработаешь. Ну что?.. Молчишь. Сейчас тебе плохо. А будет еще хуже. Я это гарантирую. Но может стать и хорошо. И ты почувствуешь себя совсем другим человеком. Вот Али, заставил голос вскочить араба. - Был беден, страшно беден. А теперь у него есть все. И даже джамбия* из серебра за сто баксов с лишком. Подумай. А на сегодня, грешным делом, закончим... - Последнее слово вогнало в просвет двери мощную грудь грузина. - И учти: если ты не согласишься на наши условия, мы сделаем все, чтобы для своих ты стал предателем...
      Майгатов вскочил и хотел было шагнуть в угол, чтобы врезать по роже, спрятанной за маской темноты, но грузин, как-то инстинктивно поняв, что ожидается, крикнул:"К стыне!", крутанул ему руку за спину и, чуть не размазав по переборке испуганно подскочившего араба, толкнул Майгатова во что-то твердое и осклизлое. За спиной вразнобой прогрохотали и затихли пайолины. Когда амбал отпустил руку, Майгатов обернулся и увидел фонарик, листки бумаги и ручку в протянутых худеньких руках араба.
      - Пыши. Рысуй, - мрачно пояснил то, что и без того уже было ясно, грузин, бесцеремонно вытолкнул, словно сдунул пушинку, из трюма араба, еле успевшего положить принесенное на палубу, и с грохотом, от которого, наверное, где-нибудь в носу судна отвалилась и упала на палубу ржавая балка, захлопнул дверь. -------- *Джамбия - йеменский кинжал с криво загнутым концом.
      2
      - Абзац тебе, Анфимов. Полный абзац. Это ж надо: офицер дезертировал!
      - Не верю, я не верю в это, - тихо не то, чтобы сказал, а как-то простонал Анфимов.
      Он стоял в самой что ни на есть военной позе - стойке "смирно" - все в той же гостевой каюте, где еще недавно мог ну если не развалившись, то довольно вольготно сидеть напротив Бурыги, и ощущал себя матросом-первогодком.
      - К заднице можешь свою веру пришпандорить! Что мне теперь наверх докладывать? Что целую ночь и полдня прощупывали весь корабль от киля до клотика и вместо Майгатова нашли только пару его грязных носков?
      - Каких носков? - встрепенулся Анфимов.
      - Это я образно... Видишь, Анфимов, у меня от твоего бардака уже "крыша" поехала. Я, как поэт, образами чешу... А ну вызови мне снова этого Полупридурка...
      - Перепаденко?
      - Да мне начхать, как его зовут! Вызови!..
      Совершенно ошалевший от бессонной ночи, бесконечных, тут же начинающихся вновь, как только они закончатся, поисков, покрасневший в тон волосам Перепаденко вошел в каюту и тут же окаменел по стойке "смирно", словно всякий, попадающий сюда сегодня, заражался строевым столбняком.
      - Значит, этот козел Майга...
      - Тов-варищ капитан второго ранга! - не сдержался Анфимов.
      - У-ух, какие мы мягкотелые, какие мы нежные! Нанюхались демократии! А теперь все подряд бегут за границу!
      - Ну почему: подряд?
      - По качану! Майгатов - предатель! Он Родину предал!
      - Какую? - грустно отпарировал Анфимов. - Какую Родину, если даже предположить, что он сбежал, он все-таки предал? СССР, которому он присягал? Так нет уже той страны. СНГ? А что это такое? Украине? Так он никогда не был ее гражданином. России? Так он ее гражданином еще и не стал. Мы же - Черноморский флот, нечто эфемерное...
      - Ни хрена себе эфемерное!
      - Вин нэ сбижав, - подал голос Перепаденко.
      - Ты что-то знаешь? - напрягся красным раздувшимся лицом Бурыга.
      - Нэ знаю ничого. Але Майгатов николы б нэ збижав. Вин - чыстый...
      - Чы-ы-ыстый, - передразнив, плюхнулся уж было привставший Бурыга в кресло. - У тебя, гляжу, Анфимов, не экипаж, а сплошные философы. А тебя, Сократ, - пальцем проткнул воздух в направлении Перепаденко, - не удивило, что в нарушение всех и всяческих инструкций тебя отправляют с юта в момент несения дежурства по борьбе с возможными подводными диверсантами?
      - Может, голова закружилась и за борт упал, - самому себе пояснил измочаленный Анфимов, вскинул на Бурыгу мутно-красные, забывшие уже о сне глаза и тут же опал, остыл лицом: говори - не говори, а только Бурыгу уже ничем не переубедишь. Не из такого он теста, чтоб можно было мять.
      - Не удивило?
      - Так я ж на секундочку. Тики за вах-цером сбигаты. Шоб гранату за борт кынув...
      - О-о, понял, Анфимов? Я запрещаю бросать гранаты ночью, а ему насрать на приказ комбрига... Нет, мало мы его песочили тогда. Сразу надо было увольнять, как сигнал от особиста прошел. Мгновенно. По дискредитации... Чем меньше таких говнюков на флоте останется, тем быстрее мы его спасем...
      Хрустнул свежим хворостом, чуть-чуть пожевал его и тут же заполнился хриплым голосом динамик, висящий коричневой эбонитовой шкатулкой над столом:"Командир корабля приглашается на ходовой!"
      - Может, нашли? - распрямился, стал выше ростом Анфимов. Разрешите? - и вылетел из каюты с такой скоростью, словно помолодел на двадцать лет...
      Но на мостике его ждало разочарование. Анфимов это понял сразу по прокисшему лицу вахтенного офицера, лейтенанта-торпедиста.
      - Что? - еще поднимаясь по трапу, впереди себя вбросил он на мостик вопрос.
      Торпедист мотнул узкой, словно абрикосовая семечка, головой вправо, за борт. Вышло похоже, как если бы отбил в нужном направлении перепасованый ему мяч. Мотнул и стал еще грустнее.
      - Чей-то катер на опасной близости. Посемафорили, а они все равно идут, товарищ командир.
      За эти дни столько всего валилось и валилось на плечи Анфимова, что он скорее удивился бы, если бы сейчас ничего не произошло. Душа черствела, становилась бесчувственной, и только Майгатов, один Майгатов все еще зиял в ней рваной, ноющей раной, а все остальное... Да взорвись сейчас движок, рухни мачта - он бы воспринял это как должное. А тут какой-то чокнутый белый катер с каким-нибудь свихнутым на перестройке америкашкой.
      Он спустился на верхнюю палубу, к трубам торпедного аппарата, где уже синели матросские "тропики", приложил ладонь козырьком ко лбу и кинул злое "Что надо?" через пять-семь метров проема, которые отделяли борт "Альбатроса" - выкрашенный от кормы до середины в черный, а от середины до носа - в шаровый, серо-синий цвет, старый, видавший виды борт - от слепящего стерильной белизной борта яхты.
      - От имьени мойей страны привьетствую вас, - ответил с кормы яхты смуглый толстяк, одетый в одни-единственные зеленые плавки, которые были к тому же почти не видны из-за нависающего на них живота с огромным пупом, который толстым лимоном довершал далеко не культуристскую композицию. После тщательно выжеванной фразы толстяк натянул на отполированную лысину кепочку с чуть ли не метровым козырьком и показал освободившейся рукой на зелено-бело-красный флаг на мачте.
      - А-а, итальяшки! - раздвинул синюю толпу животом Бурыга и стал в паре метров от Анфимова. - Феличита, Сан-Ремо, мафия, - протараторил все, что знал об Италии, и погромче крикнул: - Перестройка, дружба, мир!
      - О, да-да - перестройка! - обрадовался Бурыге толстяк, словно знал его тысячу лет.
      А где-то в утробе яхты кто-то довольно опытный подрабатывал и подрабатывал рулями, и успел за эти минуты сблизить борта почти вплотную.
      - Пьяче! Пьяче мольто! - обвел рукою "Альбатрос" толстяк. - Нравьится.
      - Да, теперь друзья, - обернулся Бурыга к оживившимся, радующимся хоть такому отвлечению от нудных будней матросам и с ностальгией в голосе пояснил: - А раньше гоняли их, натовцев, по средиземке - только пыль стояла!
      Анфимову не нравилось все. Не нравилось это подчеркнуто незаметное сближение. Не нравился толстяк с обвисшей нижней губой и по-женски безволосой грудью. Не нравилось, что вообще никого, кроме него, не было на довольно мощной, метров в тридцать длиной, яхте. Не нравилось... Ан нет, вон кто-то выглянул с ходовой рубки. Смуглое, закопченное лицо, черные очки, кепи с таким же чудовищным козырьком и какая-то черная наклейка на лбу - как у индианок.
      - Вы опасно сблизились! Прошу отойти на кабельтов! - выместил свое поганое настроение на итальянце Анфимов.
      Толстяк вздрогнул и, поняв, что вот этот невысокий рыжий человек с изможденным, пепельно-серым лицом и есть главный на военном борту, взвизгнул:
      - От имьени сольнечный Итальии ми угощщаем вас лючшим вином! Анна! Прэсто*!
      Снизу, из белоснежного нутра яхты вынырнула такая же белоснежная, кажется, совсем не тронутая солнцем обнаженная девушка. Ее светло-соломенные, вовсе не итальянские волосы, ее нежная розовая кожа, высокая грудь с собравшимися, тянущимися вперед бурыми сосками, ее стройные ноги в таких же белоснежных, как яхта, туфлях делали ее какой-то неземной, сошедшей с неба. И даже два десятка стаканов, до половины наполненных красным искристым вином, на белом пластиковом подносе в ее руках ни грамма не добавляли ничего земного к ее стройной, божественной фигуре. Наверное, примерно так же из пены морской возникала Афродита.
      Она шагнула строго по направлению, которое указал толстяк и, передав поднос из рук в руки Анфимову, искусственно, бесчувственно улыбнулась губатым, ярко накрашенным ртом и заученно присовокупила:
      - Сэрвитэви!**
      Онемевшая синяя стена, не мигая сотней глаз с лишком, проводила ее в спину, радостно вспыхнула, когда она, обернувшись, не ушла, а начала прощально махать морякам, показав тщательно выбритую розовую подмышку. Стена не заметила, наверное, вспухшего за кормой яхты буруна, не заметила, что белый борт поплыл чуть вбок, потом вперед, еще, еще. Стена не видела удаляющейся яхты, она видела лишь все уменьшающуюся и уменьшающуюся обнаженную фигуру, пока она не истаяла айсбергом в дали, в злой синей дали, проглотившей чудо.
      И только Анфимов не смотрел на нее. Его взгляд вообще был слепым, остекленело невидящим, впившимся в пенный след яхты, таящий, рассасывающийся у борта "Альбатроса". В эти минуты оцепенения ему до боли, до слез, до бессмысленной пустоты в голове, до надрыва, как будто он сейчас потерял родного сына, стало жаль пропавшего Майгатова. Руки безвольно ослабли, сдались под тяжестью подноса, и стаканы, сдвигая и со звоном толкая друг друга, заскользили по наклонившемуся пластику и красными камнями полетели вниз.
      *Прэсто ( итал.) - Быстро. **Сэрвитэви ( итал.) - Угощайтесь.
      3
      Иллюминатор занавесило ночной тьмой. Резко, словно задернули штору. Кто-то протопал вдоль двери. "Стережет, гоблин!" - мысленно отозвался на шаги Майгатов и подумал, что и вправду грузин-охранник похож на гоблина из тех мультиков, что гнали по телевизору из Москвы. Одно было непонятно - что появилось раньше на необъятных просторах СНГ: эти люди-шкафы с узкими лбами и вечной жвачкой за щекой или гоблины из мультиков, которые одним своим видом породили тысячи подобных им близнецов. В Севастополе они так же, как, наверное, в Москве, Сызрани или Хабаровске, ездили на недоступных Майгатову и любому другому честному офицеру иномарках, носили пиджаки табачного или красного цвета, стриглись под матросов-первогодков и, вроде бы ничего не делая, жили так, словно нашли волшебный горшок, из которого - сколько денег ни бери - никогда не опустеет. И чем дольше шли мультики о гоблинах, тем больше и больше становилось людей-гоблинов. Уже не скрывали, как в первые робкие дни своего появления на свет, что они - новые хозяева жизни. Не скрывали уже до того, что начали тихо отстреливать, взрывать и отравлять друг друга, потому что чем меньше оставалось "хозяев", тем больше оставалось власти для уцелевших. Они придумали термин "эта страна", придумали банки, рэкет, казино и круизы, они придумали "реформы", и решили, что если на красное сказать "белое", то оно побелеет только потому, что это ОНИ сказали. Наверное, они не знали, что на земле нет ничего нового, а если что-то появилось, то, значит, где-то когда-то уже было. Они не знали, что выбор будущего - это всего лишь выбор из прошлого, и плохое, выбранное, выхваченное оттуда, из канувших в лета веков, в будущем не станет хорошим, а будет еще более плохим.
      Майгатов не хотел стать гоблином. Но он не хотел стать и слугой гоблина. Он не хотел служить гоблинам. Ни здесь, ни в Севастополе. Он хотел уйти, вырваться из этого нового мира, который гибельной воронкой вкручивал и вкручивал в себя все новых и новых людей. Но он не знал, сумеет ли, окажется ли сильнее этой бешеной круговерти. А, может, все от того, что не пришло еще его время, не пришло.
      Время? А сколько сейчас? Десять вечера, одиннадцать? Он поискал ослепшими от тьмы глазами иллюминатор. Стена, черная стена вокруг. Такое ощущение, что и нет вовсе этого трюма, а весь мир стал одной сплошной тьмой.
      Печально проурчал живот. "Сволочи, они что думают: я на одной фасоли неделю жить буду? И воды, как жутко хочется воды! Небось, ждут, что в дверь постучу, попрошу? Не дождетесь, гоблины!"
      И все-таки: сколько же времени? Тронул пальцами запястье левой руки оно было пустым. Сняли эти бандюги? Но тогда уж точно бы признали офицером. Ах да, вспомнил: механик же взял их себе, чтобы вставить новое стекло взамен треснутого. А тут сухогруз подвернулся на их голову. Так и не вернул часы.
      Сложил руки крест-накрест на голой груди, пальцами подмышки. А, может, все-таки постучать? И потом ахнуть этого грузина пайолиной по черепу. А если еще один охранник есть? Тогда точно не увидать ему никогда "Альбатроса".
      "Альбатроса"? Что у них там сейчас? Вечерний чай? Поверка? Или уже легли спать? И что там, на борту, думают о его исчезновении? А что думают? Кто хорошо о нем думал, те и сейчас в душе не предадут, кто плохо - тот таким и останется. А большинству - морякам особенно - так вообще наплевать. Ну нету и нету!
      Двинул занемевшей от долгого сидения ногой и что-то толкнул. Рука проворно метнулась на катящийся звук - фу ты, это ж фонарик. За день бесконечных раздумий и пытки жаждой он просто забыл о нем. А что там еще было? Щелкнул тумблером и, по-кротовьи болезненно сощурив глаза, разглядел: бумага и ручка. Схему им, падлам, рисуй! Вот полоумные! Атаковать они, что ли, решили? От этой мысли похолодело у сердца. Атаковать? Но ведь тогда... Точно: тогда его подставят как предателя. Даже если он им схему не нарисует. Но зачем им сдался военный корабль? Шизанутые, что ли? Судя по харе, что с ним говорила, не похоже. Господи, что же делать? Как предупредить своих?
      Луч побежал по ржавым балкам, переборкам и оборванным кабелям трюма. Румпельное, точно -- румпельное отделение. Значит, он заключен в кормовой части судна. Внизу, под съемными щитами пайол, - трюма: кабеля, цистерны, трубы. Явно там все порушено, разворовано, может, даже переборки снесены. Проверить?
      Тихо, даже перестав дышать, снял один лист пайол, переложил его к борту, второй, третий. Посветил вниз: зеленая, болотная жижа воды. Кажется, еще немного - и оттуда вылезет если не голова крокодила, то пупыристая жабья башка - точно. Положил на стальной брус сложенный вчетверо лист бумаги, ручку, набрал полные легкие воздуха, словно и вправду нужно было нырять, а не опускаться всего лишь где-то по пояс в мутную жижу, и сполз по ржавой балке. Минуту постоял: тепло, но противно. Вода - чуть ниже пояса, но, когда нагнулся под неснятыми пайолинами, коснулась уже и груди.
      Луч вел за собой. Руки, ноги, тело - все превратилось в продолжение этого луча. Словно бы луч первым хотел попасть на свободу, а уж потом, за ним - Майгатов.
      Сверху - какие-то трассы, обрывки кабелей. А снизу? Сел на корточки так, что вода покрыла даже голову. Только фонарь оставил наверху, в вытянутой руке. Открыл глаза и еле сдержался: морская соль так ожгла белки, что захотелось прикрыть их и уже не открывать никогда. А еще пели: соленый Тихий океан... Вот где соли - в Красном море: как мешок сюда, в трюм, вбухали.
      Проход, точнее, "прополз" снизу, кажется, был. Но велик ли он? И удастся ли его пронырнуть? Фонарик в воде погаснет. И хватит ли воздуха до ближайшего помещения? Вдруг ни с того, ни с сего вспомнился рыжий, измученый Анфимов, Клепинин с выбеленой сединами и бинтами головой, горластый Бурыга, улыбчивый Абунин, жердястый Перепаденко, и сомнения отсеклись, отпали в навалившуюся тьму - Майгатов нырнул.
      Свободной рукой прощупывал в воде какие-то металлические детали по бокам и толкал, по-угриному толкал все более тяжелеющее тело сквозь черный соляной настой. Голова просила воздуха, противно ныла в висках, а рука все никак не могла нащупать хоть какое-то подобие проема наверху. Повернуть назад? И что? Тот же трюм и те же хари, от которых ничего хорошего не жди. Или повернуть, чтоб отдышаться и повторить попытку? Нет, нет, нет запульсировало в пустой, как будто потерявшей все содержимое в пути, голове, и это "нет, нет, нет" заторопило его, бросило еще и еще раз вперед по валу, вперед. Рука скользнула по металлической стене и проткнула ее. Майгатов, почти теряя сознание, бросил в ту сторону тело. Голова вынырнула над водой и по-рыбьи хищно начала хватать воздух.
      Он не сразу понял, что изменилось. Горящие от соли белки глаз просили отдыха, просили теплых, спасающих от жжения век, и Майгатов какое-то время простоял с закрытыми глазами. А когда отдышался и разлепил веки, понял, что изменилось: помещение, в которое он попал, было чуть светлее трюма. Светлее ровно настолько, насколько может дать света глядящая в распахнутую наверху дверь луна.
      Майгатов наощупь выбрался из воды, поднялся по трапу к дверному проему и выглянул из него. Он находился примерно посередине судна. Из-за надстройки грузин вряд ли мог бы его
      увидеть.
      Сандалии гирями висели на ногах, словно за пару-тройку минут нахождения в соленой воде впитали по литру. Снял их, засунул за пояс. Постоял немного, пока не стекли капли по ногам. На цыпочках вынес себя из-за двери и уже хотел было направиться к борту, но блеснувший сбоку, желтой капелькой упавший в уголок глаза свет омертвил фигуру.
      Майгатов непроизвольно присел и только с корточек обернулся: свет иллюминатор - белый, явно белый, несмотря на ночь, борт - яхта на швартовах с другой, более притопленной стороны судна - и смех. Противный мужской смех. Он не знал, стоило ли рисковать, но любопытство зачастую бывает сильнее страха. Особенно если не знаешь, где ждет настоящая опасность: здесь, у борта, с которого еще нужно спуститься, со стороны грузина-бандюги или из иллюминатора по-игрушечному чистенькой, беленькой яхты. И он решился: прополз за кубом надстройки к противоположному борту. Точнее, не прополз, а продвинулся на руках, как бы отжимаясь от пола - боялся пораниться о какой-нибудь шальной огрызок металла, которых на этом проржавевшем чудовище было немало. Совсем уж приближаться к борту не стал. Спасительная надстройка скрывала его от грузина, если тот, конечно, не спал.
      Из иллюминатора опять ударил противный визгливый смех. Майгатов приподнялся на локтях. В желтом ободе был виден лишь дальний угол каюты. На красном кресле полулежал и тряс в смехе огромным, ну чисто бурыгинским животом лысый загорелый мужчина. Судя по голосам, с ним там было еще не меньше двух человек.
      Живот толстяка еще раз дрогнул под белой футболкой с надписью "MILANO". Он сочно высморкался и, глядя на складываемый платок, четко выговорил:
      - Больваны. Кароший слов... больваны. Пьяче, - и затараторил не по-русски.
      Голоса вразнобой отвечали ему на том же языке. С такой певучестью мог быть только итальянский. Или испанский? Лингвистические училищные познания Майгатова ограничивались примерно сотней слов на английском и двумя десятками намертво зазубренных фраз по темам:"Заход в иностранный порт", "Беседа с лоцманом" и, почему-то, "Допрос военнопленного". Из подборки последних в голову сейчас, как назло, вогналось заученное до автоматизма "Вот андэ секомстэнсиз вэа ю кэпчэд?" - "При каких обстоятельствах вы были взяты в плен?" Он учил-то ее, чтобы не в самом деле допрашивать пленного, а сдать зачет и пойти в увольнение. И теперь, когда сам побывал в шкуре пленного, фраза стала как-то ближе, понятней. Она еще пару раз сама собой провернулась в голове, и на контрасте с грубым, экающе-рыкающим английским певучий язык незнакомцев уже без сомнения воспринимался итальянским.
      Что-то пару раз мелькнуло за иллюминатором, и он уже хотел подползти чуть ближе, чтобы раздвинуть, увеличить "картинку", но тут над срезом рубки появилось чье-то лицо. Майгатов вжался в горячую палубу, вжался до ощущения, что он растворился, слился с ней.
      - Как мариман, Сосо? - вонзился в тьму знакомый хриплый бас.
      - Спыт. Можит йиму вады дат?
      - Перебьется. Утром он нам за глоток что хочешь нарисует.
      - Д-да, бэз вады савсэм тут плохо, - пробурчал Сосо и тут же подтвердил это громкими глотками из какого-то сосуда.
      У Майгатова горло тут же перехватило спазмом. Даже сглотнуть было нечем. В глотке было суше, чем в доменной печи.
      - Он свет зажигал?
      - Сашигал, хазяин.
      - Смотри, может и накатал чего, а?
      - Нэ снаю. Я унутрь нэ захадыл.
      - Что? - обернулась образина на вопрос снизу. - Может, привести его? А? Ну ладно, Анна. Не хочешь - не надо. Раз ты душещипательных сцен не любишь, то завтра на острове останешься. Что ты говоришь? Солнце не любишь? Слушай: прилетела два дня назад - и уже солнце ей не нравится. Сальваторе, парле ведерэ станотэ, ки ту а морэ бруча кумэль соле.*
      Залп смеха ударил из иллюминатора.
      - А ты завтра нам пригодилась бы, Анна...
      Майгатов вслушался, но ответа не разобрал.
      - Знаешь, почему итальянская мафия при налетах на банки всегда в группу включает одну женщину? Нет? То-то же! Чистая психология: каждый из мужчин в группе старается показать себя храбрее другого перед дамой. И все выходит о-кей. Поняла?
      Вот теперь он расслышал ее голос. Приятный, мягкий голос, но чуть-чуть с хрипотцой. Курит, наверное.
      - Косяк! - что-то уж совсем странное выкрикнул хрипатый.
      - Чего? - ответил сбоку чей-то гундосый голос, ответил так близко, что мокрое и осклизлое, словно чешуя рыбы, выброшенной на берег, тело Майгатова покрылось такой испариной, что он непроизвольно вздрогнул. Нос сам собой перестал дышать.
      Значит, на палубе - еще один цербер. А вдруг и еще один есть? Ведь что такое цербер у древних греков? А то: трехголовый пес с хвостом и гривой из змей. Две головы он уже увидел. И кто даст гарантию, что третьей нет? Гарантия одна: если не окликнет, значит, третьего нет. Очень уж обстоятелен этот хрипатый.
      - Как они?
      - Усе хоккей, шеф!
      - Через часок тебя сменим. Завтра небольшое дельце
      намечается.
      - Премиальные будут?
      - И премиальные, и квартальные. У нас, как в сейфе - железно.
      - Угу, - прогундел тот, кого назвали Косяком, и зашлепал по палубе, словно у него не ступни, а ласты. Явно ушел к носу судна.
      -----
      *Сальваторе, парле ведерэ станотэ, ки ту а морэ бруча кумэль соле
      ( итал.) - Сальваторе, покажи ей этой ночью, что твоя любовь жжет
      не хуже солнца.
      Голова нырнула за срез мостика. Майгатов подался вперед грудью и чуть не вскрикнул. Из желтого обода иллюминатора на него смотрело квадратное, с резкими углами челюстей лицо. Подсвеченное сбоку, оно казалось мертвенно-серой маской: широкая, в небритой синеве, челюсть, капризно опущенные концы губ, одинаково широкий - что у переносицы, что у конца носяра даже, а не просто нос, по-рыбьи выпученные крупные глаза непонятно какого цвета, бугристый лоб с черной - размером со старую двошку бородавкой посередине. Майгатову показалось, что ему смотрят прямо в глаза и - еще чуть-чуть - он бы поверил в это, но голова, для которой в залитой светом каюте все снаружи было лишь тьмой, угрюмо процедила сквозь узкие губы:"Знал бы, что в этих широтах такое чистилище, ни за что не стал бы вкладывать деньги в это дело. Э ту, Сальваторе?* "Пью риски, пью сольди,"** - ответил уже на другом, чем у этой образины, без акцента, итальянском голос из глубины каюты. "Ри-и-иски... Легко сказать. Может, рискнули бы тогда с Паоло, и не ушли бы наши денежки. Что ты говоришь, Анна? Засада? Вечно тебе что-то мерещится. Может, и не было никакой засады." Маска исчезла, словно растворилась в ободе иллюминатора, а изнутри сладеньким сиропом потекла вездесущая, пропитавшая уже и Севастополь, "Happy Nation" безголосой "Ace of Base".
      Майгатов отполз назад, за прикрытие надстройки. "Завтра - дело. Но какое? Неужели... Да не может быть! На что им сдался "Альбатрос"? Если это пираты, то какой смысл грабить военный корабль, если вон, по фарватеру, так и шастают транспорта с зерном, электроникой и автомобилями на борту. Какая-то Анна? Останется на острове? Рифов полно вокруг. Вот и эта ржавчина на рифе пузом лежит. Но остров? А, может, вот это судно на мели и есть остров? Косяк откуда-то появился. И кто - "они"? Кто?" От такого голова опухнет. Майгатов мотнул ею, словно отгоняя назойливо вьющиеся мухами мысли, поднял взгляд к небу. "Где ж ты, старикан седой, преподаватель мореходной астрономии? Экзамен сдавал - от зубов отскакивало, а за годы все стерлось в памяти. Одни ошметки от прежних: "астрономическая и звездная рефракция - это...", "азимут светила определяется...", "метод Сент-Илера состоит..." Да и звезды на этой широте на других местах, чем в родном Черном море. Та-ак, а вон над горизонтом - что? Похоже на "восьмерку" Ориона? Кажется, похоже. А вон прямоугольник Близнецов с чуть выпирающей вбок - как ее? - кажется, "беттой" - Поллукс. У-у, еще что-то помню! Тут и Большая Медведица подползла: "альфа" в ковше - Дуббе, "бетта" - Мерак. Или наоборот? А-а, неважно! Явно полночи еще нет. Значит, берег - там, а море там..."
      Обернулся, но огней не увидел. Фарватер, такой оживленный в это время, был скрыт горизонтом. А берег? И он тоже не обозначал себя ни единым огоньком. Но если чернота моря делала его бесконечным, то чернота берега приближала его. До корабля можно и не доплыть, а до берега... Должны же там быть люди, телефоны, связь... Нет, с берега он быстрее предупредит Анфимова.
      -------
      *Э ту, Сальваторе? ( итал.) - А ты, Сальваторе?
      **Пью риски, пью сольди ( итал.) - Чем больше риск, тем больше
      денег.
      По обрывку стального троса, запутавшегося о леер, спустился с борта в горячую, все такую же горячую воду и брассом - с одной лишь головой над пленкой моря - тихо-тихо двинулся к предполагаемому берегу. Плыл, заставляя себя не оглядываться, по бескрайней черной воде и больше всего хотел пить.
      4
      Плечо. Первым он ощутил правое плечо. Как будто все остальное - ноги, руки, голова - перестали существовать, и только плечо тихо пульсировало толчками: пам, пам, пам...
      - Маннэх?*
      Плечо заговорило? Он поднял с песка зачугуневшую голову и прямо у лица увидел суковатую палку. Она безостановочно тыкалась и тыкалась в плечо, словно только для этого и существовала на свете.
      Взгляд скользнул по палке, по худой черной руке, голой костистой груди, короткой шее со стальным обручем на ней и остановился на круглом негритянском лице с выбритой макушкой.
      - Маннэх? - упрямо повторил негр, словно и он, и палка одно и то же делали всегда по много-много раз.
      Майгатов сел, стряхнул с волос на голове и усов песок, оглянулся: в еще мутно-синем, чуть тронутом рассветом море далеко-далеко белели несколько парусов рыбацких лодок. Ни ржавого судна, ни яхты не было. На секунду даже показалось, что их не существовало вовсе. Но между тем, что он оказался здесь, и тем, откуда уплыл, была какая-то связь. Первое не могло возникнуть без второго. Значит...
      - Город... Какой-нибудь город далеко? - громко спросил негра.
      Тот ловко, по-обезьяньи отпрыгнул и с упрямством своей палки повторил:
      - Маннэх?
      Майгатов медленно встал. Упершись ладонями в поясницу, распрямился. Надо же: сандалии двумя черными ковригами торчали за поясом. Сбросил их на песок, обулся, даже не счистив грязь с носков. А фонарика в кармане не было. Наверное, обживает его пластиковую трубку на дне какой-нибудь шустрый рачок или моллюск. Да, он плыл, изнурительно долго плыл. Это помнилось. А потом? Касание дна, шелест ленивого прибоя - нет, мозг не хотел открывать потаенных уголков. Этого вроде бы и не было. Но ведь было же, было...
      -------
      *Маннэх? ( амхарск.) - Ты кто?
      - Пить... у тебя есть вода? - Негр отпрыгнул по клочкам водорослей, выставил перед собой копьем палку. - А-а, дундук. Ты ж не понимаешь... Ну пить, пить дай, - и показал, как большой палец руки опрокидывается в рот.