След 'Альбатроса' (Танцы со змеями - 1)

      Майгатов вновь посмотрел на гору оружия. Больше всего, конечно же, было кинжалов-джамбий. В одинаково согнутых у острого конца ножнах они вроде бы и казаться должны были близнецами-братьями, но, присмотревшись, он вдруг обнаружил, что двух похожих среди этой разбросанной сотни с лишком просто нет. У одних - скромная, светло-коричневая кожа на ножнах в перетяжках более темной, почти без узора, у других - потрясающий по красоте нитяной золотой узор по серебру. Рукояти - от пластмассовых и металлических до темных, отшлифованных из рогов каких-то животных. Он вспомнил, что рассказывала Лена: самые ценные - рога жирафа и носорога. Может, и здесь есть такие. А на рукоятях - по две яркие капли серебряных монет, вверху и внизу, почти у ножен. Кое-где в монеты вделаны камни. Наверное, драгоценные: красные, белые, а вон - зеленые.
      Дрогнула в душе, заныла вроде бы уже зарубцевавшаяся рана. И опять кольнула изнутри, сжала сердце холодными злыми пальчиками тревога. Майгатов склонился над джамбией с двумя зелеными камнями на рукояти, и на него дохнуло гнилостной вонью трюма, горячей кока-колой, соленой фасолью. Зеленые камни, серебряные ножны, тот же, узнаваемый, узор.
      - Верочка! - остановил он медсестру уже в дверях. - Ты не... ну, не знаешь, где человек, у которого вот эта джамбия?
      - Чего-о? - посмотрела она на него с таким видом, как врач-психотерапевт смотрит на нового подопечного. - Ты что - смеешься? Они тут все для меня на одно лицо. Пришел - и сидит где-нибудь - приема ждет.
      - Ты извини, Верочка, что я к тебе обращаюсь, - последил он за двумя йеменцами, которые, спустившись по лестнице, подошли к горе оружия, мгновенно нашли свои джамбии и, вернув их за пояса, сразу стали как-то горделивее, выше ростом и с лицами сфинксов пронесли мимо полусонного часового эту горделивость. - Извини, но хозяин этой джамбии - бандит. Он тоже был там, на судне...
      Взгляд Веры еще сильнее стал напоминать взгляд врача-психотерапевта.
      - Ну и что теперь? - подперла она по-мужски руки в бока. - Мне отдыхать положено, - и с презрением на лице вышла из больницы.
      Майгатов почти бегом поднялся на второй этаж. Больной кишке явно не понравились такие прыжки, и она настойчиво кольнула раз и еще раз, до иголочек испарины на лбу, но Майгатов не подчинился ей. Лихорадочный взгляд скользил по смуглым лицам лежащих у дверей кабинетов, сидящих и стоящих людей, рука распахивала скрипящие двери и давала возможность выхватить, выудить из помещения еще одно смуглое лицо, но все они, как и говорила Вера, были одинаковыми, а, точнее, одинаково ненужными ему. А то худенькое, с усиками над пухлой губой, которое он навеки впечатал в память в трюме, все ускользало и ускользало.
      Сбежал вниз, чтобы удостовериться, что разыскиваемый им Али еще не ушел, и с отчаянием, горьким глотком застрявшим в горле, вдруг увидел, что джамбии с зелеными камнями уже нет.
      - Куда он ушел? Давно? - вплотную подступился к солдату.
      - Ис ми Саид. Ухад ди му санатэйн*, - вытаращив осоловелые, так и не избавившиеся от пленки дремотности глаза пробормотал солдат и почему-то попытался принять своей сутулой спиной строевую стойку.
      Майгатов больным боком выбил створку двери, вывалился на солнцепек и замер взглядом на узкой фигуре невысокого черного человечка, отошедшего от больницы уже метров на пятьдесят. Он побежал за ним, хотя со стороны это трудно было назвать бегом, зажимая ладонью пульсирующий болью от каждого шага низ живота. В глазах темнело, будто сгущались сумерки, когда он догнал и рванул Али за плечо.
      Взгляд сразу упал на джамбию - она, вскинулся к усатому лицу йеменца и застыл: это был не Али. Из-под насупленых бровей на него смотрел пожилой мужчина с холеным лицом торговца или хозяина кафе. Он нервно держал худенькими пальчиками в массивных золотых перстнях рукоять джамбии, и на чуть вылезшем из ножен зеркально отполированном лезвии молочными полосками лежал вазелин.
      - Айм сори, - почему-то по-английски извинился Майгатов.
      - Гуд, - ответил явно образованный йеменец, удовлетворенно вогнал лезвие в ножны. - Махбуль**, - и, выпятив худую грудь, по-утиному вразвалку зашагал к стоящей у края шоссе подержанной вишневой "Мазде"...
      В свою палату Майгатов вернулся измочаленным и успокоившимся. Предчувствие, червем точащее с утра душу, подвело. А, может, просто выплеснулось все прожитое за эти дни: позор плена, радость побега, ужас песчаной бури, счастье встречи с арабом в той страшной, мертвой пустыне, муки болезни. Выплеснулось острым, резким запахом тревоги из кипящего котла, а он принял его за единственно верный запах, принял за правду, хотя это была, скорее
      ------
      *Ис ми Саид. Ухад ди му санатэйн ( араб.) - Меня зовут Саид.
      Служу второй год.
      **Махбуль ( араб.) - Идиот.
      всего, лишь одна из правд, но все же самая навязчивая, быстрее
      любых других нашедшая путь к сердцу.
      Он распахнул дверь - и воздухом оттуда смело, сорвало с груди и усталость. В палате была Лена.
      - А-а, это вы? Уже по больнице гуляете? А я вот - принесла, - показала на лежащий на тумбочке алый гранат. - Считается, что очень полезно после вашей болезни. Кровь хорошо восстанавливает. Красной, а, тем более, черной икры в этих широтах, к сожалению, нет. Может, где в столице, в Сане, в дорогих лавках, но там такие цены...
      - Спасибо, - Майгатов уже напрочь забыл о глупой погоне и, даже если бы ему напомнили о ней, все равно не стал бы рассказывать Лене. - Только я один не буду. Напополам. Идет?
      Она не ожидала такого поворота и как-то смутилась.
      - Вообще-то я вам одному несла...
      - А вдвоем-то есть веселее.
      - Ладно. Давайте вдвоем, - и она, сжав твердую кожуру граната мягкими подушечками пальцев, с треском разломила его. Несколько зерен каплями крови упали на пол, но Лена этого не заметила.
      - Футболка - от вас?
      - А что: подошла? - ответила она вопросом на вопрос и он все понял.
      - Я - ваш должник.
      - Глупости. Мы все вокруг должны друг другу. Просто мало кто об этом задумывается.
      Сегодня у нее была красивая, с подкрученым на бигуди чубом и каре темных, с отливом волос, прическа; сегодня впервые с момента их встречи на ее губах лежала помада, а глаза подкрашены так тщательно, словно она только ими одними занималась несколько часов. Сегодня она впервые открыла флакон с пьянящими французскими "Клема". Сегодня она пришла к нему на три часа с лишним раньше положенного по дежурству времени.
      А Майгатов инчего этого не замечал. Мужчина не может видеть глазами женщины.
      Ему было достаточно того, что ОНА ПРИШЛА.
      Зерна лопались на зубах, обдавая язык кисло-сладким, одновременно и резким, и мягким вкусом. Он как-то покупал на севастопольском базаре один гранат у горластого азербайджанца, да и то купил, наверно, не из любви к гранатам, а из уважения к его невероятным по пышности и лаковому отливу черным усам. Но тот гранат был просто гранатом, а этот - сказочно вкусным. Он как бы не грыз зерна, выдавливая из них красные, мелкие капли, а пил долгий-предолгий бокал гранатового вина. От него кружилась голова, хотелось стать глупым, безвольным и плыть, плыть по этим сладким, бесконечным волнам.
      - Леночка, а ничего, если мы перейдем на "ты"? - сказали за него волны.
      - Ничего, - сказали за нее ее волны.
      - А вы... то есть ты... когда-нибудь была в Севастополе? - неслись и неслись волны, и он бросил весла.
      - Нет. А т-ты... в Москве?
      - Тоже нет.
      - И ты меня никогда не видела?
      - Ни-и-икогда.
      - Даже во сне?
      - Даже во сне.
      - А я тебя видел, - соврал он, потому что так требовали волны.
      - Правда? - удивилась она, хотя и так знала, что это неправда.
      - Правда. Сто раз. Сто тысяч раз. Миллион раз, - волны несли, несли, приближали к ней, к губам, которые сегодня почему-то были краснее, чем обычно, к карим, магнитом притягивающим глазам, к лицу с нежной, такой нежной, такой родной кожей.
      Волны вознесли на самый высокий, самый крутой вал и, сбив, захватив дыхание, бросили в долгий-долгий полет. Он неумело ткнулся пересохшими губами в ее полные, нежные губы, потом еще раз, еще и, ощущая, как они наливаются каким-то новым, еще неизведанным им соком, припал к ним и пил, пил, пил бесконечный поцелуй, пока не ощутил, что полет стал стихать и его вот-вот должно было вынести наверх.
      Он с удивлением ощутил, что у него закрыты глаза и, открыв их, увидел, что Лена сделала то же, только чуть позже, с несколькими секундами задержки. Все слова, которые он знал, смешались в голове и пчелиным роем катались в мозгу. Он пытался выхватить хотя бы одно из них, но они были так плоски, так не нужны здесь, так бедны, чтобы выразить то, что ощущала душа, их было так мало, как мало может быть одной банки краски, чтобы нарисовать ею картину огромного, необъятного, бесконечного мира.
      А побледневшее, ставшее каким-то безжизненным лицо Леночки вдруг пыхнуло краской, и она, словно все дело было именно в этой смене цвета, а не в поцелуе, отвернулась и выбежала из комнаты.
      Он стоял и, чем дольше стоял, тем меньше верил, что что-то недавно произошло. И только расколотый гранат красными каплями глаз смотрел снизу вверх на его испуганное и счастливое лицо.
      4
      Тень - лень - мигрень. Нет, даже тень не спасала от тягучего, высасывающего пот изо всех пор послеполуденного жара. Они лежали на сером клочке у надстройки и терпели. Одни сильнее, другие меньше, но терпели все, потому что эта жара иного отношения к себе не допускала.
      Шлюпка, по рассчетам, должна была либо подходить к "Альбатросу", либо отчаливать в обратный рейс, за ними. На ней ушли с "острова" больные, самые слабые и, естественно, гребцы.
      - Да сними ты каску! - не сдержал раздражения Ким. - Сейчас сок дашь.
      Матросы вяло улыбнулись, а Перепаденко стянул с рыжих, паклей спутавшихся косм зеленую каску и хотел было отшутиться, что он уже сок дал, но промолчал. Каждое слово отнимало силы, а силы нужны были для того, чтобы терпеть. Его заменили как загребного в шлюпке, потому что он порезал руку о тот ржавый канат, по которому первым взобрался на судно Иванов. Теперь Перепаденко с тоской смотрел на уже погрязневший бинт на ладони и боялся даже пошевелиться. Жара не прощала любое движение и сразу брала плату новыми каплями пота и наплывающей темнотой в глазах.
      Молчал и Иванов, хотя ему очень многое хотелось узнать у маленького, похожего на грубо сколоченый дубовый шкафчик, Бурлова. Он несколько раз мысленно ставил этого явно деревенского, явно недалекого, явно грубовато-резкого мужичка рядом с красавчиком Пестовским и не мог понять, по какому принципу их подбирало начальство. Ни один разумный довод в голову не лез, кроме принципа контраста. Умный и дурак. Пат и Паташон. Дон Кихот и Санчо Панса. А, может, не такой уж и дурак этот Бурлов. Ведь Пестовского уже нет в живых, а он вот - лежит бочонком на ржавой палубе.
      Иванов молчал. Не только потому, что тоже понимал законы жары, а и по профессиональной привычке. Слишком много ушей торчало вокруг, а искать уединения с Бурловым по судну он не очень-то хотел. Давно не мытый, хриплый, с сизым лицом, первый помощник капитана был ему неприятен. И он отложил разговор до возвращения на "Альбатрос".
      Бурлов, наверное, понимал это. Да и сам на свидание не рвался. Он и лежал как-то в стороне, подчеркивая разделяющей его и моряков частью палубы свое особое положение. Ожили, зудом напомнили о себе пролежни на спине, полученные еще на отсидке в трюме. Бурлов сел и коряво, не доставая из-за плеча до нужного места, поскреб грязными ногтями лопатку. Похожий зуд в легких попросил сигарету. Мутными глазами Бурлов обвел моряков и, поняв по пальцам офицеров, что те не курят, уже решил "стрельнуть" у того рыжего матроса, что недавно снял каску, но тут сзади, точно в то место, где он чесал, кольнуло толстой иглой шприца.
      Он упал коряво, на грудь, уже не видя, что падает на горячую, чуть левее тени, ржавую палубу. Ему было уже все равно, куда падать.
      - Кто?! Где?! - вскочив, заозирался Ким.
      По широкой спине Бурлова, копируя по контуру левую лопатку, расплывалась бурая мокрота.
      "С глушителем", - только и успел подумать Иванов, как его тут же бросила на ноги общая тревога.
      Жара как бы исчезла на время. Остались моряки, мертвый Бурлов и невидимый стрелок.
      - Не трогать Бурлова! - зачем-то закричал Иванов, будто и вправду в этих широтах предполагалось следствие, осмотр тела врачом, судмедэкспертом, ну и так далее.
      Он пробежал по грузовому трюму, выскочил по трапу наверх, на борт и упал. Не потому, что споткнулся. Просто слишком похоже на пулю прожужжал какой-то шмель возле уха.
      Приподнялся у борта и наконец-то увидел стрелка. Увидел - и испугался. Стрелок был черен, как смола, и почти гол, если не считать узкого клочка материи на бедрах. Он что-то гортанно крикнул, оттолкнулся от ограждения борта и черной стрелой вонзился в воду. И только после этого Иванов увидел...
      - Яхта! - выкрикнул в ухо Перепаденко и перепугал еще больше, чем та шальная пуля.
      - Они... они, - перещелкнул пистолетом выросший рядом, в полный рост Ким.
      Иванов тоже привстал и с удивлением не нашел черной головы над водой.
      - Затяжным, гад! - восхитился кто-то из моряков, сбившихся у борта.
      Никто не знал, что нужно делать. Яхта, медленно-медленно идущая вдоль судна метрах в двухстах, явно ждала черного человечка и агрессивности к ним не проявляла. После убийства Бурлова все, стоящие на борту, интереса для хозяев яхты не представляли. В этом для моряков было и успокоение, и ярость. Ярость от того, что так явно пренебрежительны к ним пираты. В успокоении ощущалось что-то прежнее, от жары. В ярости - что-то новое, от бессилия.
      - Вот он! - обозначил голос Кима черный мячик головки, всплывший над синей, натянутой-натянутой пленкой моря, и так похожий на поплавок от рыбацких сетей. - Метров полста пронырнул.
      - Не-е. Больше, та-ащ старший лейтенант, - не согласился Перепаденко, уже успевший надеть на голову зеленый тазик каски.
      - Им нельзя дать уйти, - тихо сказал Иванов и вдруг, словно ярость всех собралась сейчас в нем одном, сорвал с плеча у матроса-соседа автомат, сбросил предохранитель и не прицельно, в направлении черной головки, дал длинную очередь.
      Она строчкой легла позади того места, где уже проплыл человечек. А тому осталось до яхты менее половины пути.
      - Огонь! - скомандовал Ким и побежал вдоль борта к корме, где было чуть-чуть ближе и до яхты, и до черной, все уменьшающейся и уменьшающейся до точки головки.
      В душную тишину над морем воткнулся голос одного автомата, другого, такнул пистолет Кима. Звучно лопнуло стекло на ходовой рубке яхты, несколько черных точек мухами село на белый борт. Яхта молчала, безразлично не замечая стреляющих, подрезала к черной головке, на корму выбежал какой-то коротенький человечек, протянул руки вниз, и Иванов с раздражением увидел, как эти руки легко и быстро вытянули из воды черного стрелка. Яхта тут же повернулась к ним кормой.
      - Все. Ушли, - прошептал морячок у самого уха Иванова.
      - А что ж ты,.. - хотел укорить его эфэсковец, но, повернувшись к нему, вдруг понял, что именно у этого моряка он отобрал автомат.
      Ким, выцеливая на вытянутой руке, послал три пули друг за другом. Последние три пули из его обоймы.
      Кажется, в рожке у Иванова что-то еще оставалось, и он упер автомат в леер, чтобы поточнее положить белую корму яхты на мушку.
      Сбоку заработал, оглушив, еще один автомат, и Иванов, удивленно оторвав глаза от прицела, сообразил, что это моряк в каске, Перепаденко, стреляет трассирующими. Нет, в прозрачном, залитом солнцем воздухе над морем светящихся линий не было видно. Но тот фейерверк, который устроили пули на палубе яхты, не оставил сомнений - трассирующие.
      Пули ожгли пластик, лизнули огнем по лакированной деревянной палубе. Встречный ветер от движения согнул робкий куст пламени, провел им по рубке, и белая, как вата, яхта разом пыхнула.
      Перепаденко опустил дымящийся ствол автомата, совсем не понимая, что он сделал. Онемевшие люди смотрели на плывущий костер, как древние жители пещер - на пламя перед ритуальной пляской: завороженно и потрясенно.
      И тут куст лопнул. Он вырос во все стороны космами разрыва, ударил желтыми ветками по воде и вдруг выпустил из себя черный траурный дым.
      Звук развыра заставил всех если не присесть, то хотя бы вжать голову в плечи. Только Иванов остался стоять столбом. Те, за кем они охотились уже столько месяцев, те, кого считали сильнее и богаче многих сильных и богатых мира сего, за секунду, нет, за доли секунды перестали таковыми быть. Взрыв был точкой в том деле, которое он намеревался еще долго-долго распутывать, и в том, что он так неожиданно произошел, таилась даже какая-то каверза, издевательство. Он зачем-то обернулся к Перепаденко.
      Тот испуганно снял каску с мокрой головы, переложил ее из перебинтованной руки в здоровую, потом накрыл ею лежащий на палубе горячий автомат, покомкал пересохшие губы и пробормотал:
      - Нэ знав я, шо там трассэры. Рожки вахтэнный ахвицэр выдавав. Вин, мабудь, и набывав йих...
      - Да что теперь, - махнул рукой Иванов. - Они мне живыми нужны были...
      - А, может, так и легче. Как бы мы их догнали, интересно? Ни шлюпки рядом, ни "Альбатроса", - вставил, подходя, Ким. - Всю банду накрыли. И никакой суд не требуется. Самооборона.
      Только после этого слова все вспомнили о Бурлове.Перепаденко сбежал вниз, в грузовой трюм, подержался почерневшими от копоти пальцами за кряжистую шею лежащего и, разогнувшись, развел руками.
      - А черный - это был Али, - раздумчиво проговорил Иванов. Теперь это уже не нужно было скрывать.
      - Какой Али? - не понял Ким.
      - Охранник... Ну тот, что сторожил Майгатова здесь, на судне. Вместе с амбалом...
      Он обернулся к чадящим обломкам, к черным, некрасивым ошметкам того, что осталось от белоснежной, с изящным, стремительным контуром, стоящей не один миллион долларов, яхты.
      - Когда прийдет шлюпка, осмотрим место. Мало ли. Может, что и найдем. Или кого...
      - Вряд ли, - не согласился Ким. - Братская могила.
      5 5
      Ее не было больше часа. Он определил это по протяжной песне муэдзина, который под полуденным солнцем призвал мусульман на молитву. Его тоскливый, втекающий в окно голос, казалось, родился не на стоящем недалеко от больницы минарете, а в желтой, зыбкой глубине пустыни и, пронизав их городок, полетел все дальше и дальше на юг. Майгатову нравился этот голос, нравилось то, как протяжное, мягкое "Ал-ла-а-а..." передает бесконечность пространства и одиночество человека в этом бесконечном, опасном, тревожном пространстве, где плохое происходит чаще, чем хорошее, и каждый прожитый день - это потерянная навсегда часть жизни.
      Но сегодня ощущение одиночества было приглушенным. Он лежал на кровати и чувствовал себя каким-то другим. Словно во время поцелуя его незаметно подменили. Он лежал и ни о чем не думал, а если иногда и думал, то лишь о том, что думать не нужно.
      Он ждал ее. И все равно ее приход получился неожиданным.
      Она внесла на подносе обед, поставила его на тумбочку, подвинув половинки граната к стене, будто хотела от них избавиться. Он поймал ее за дрогнувшее запястье и заставил, наконец, оторвать глаза от дымящегося комка риса и масенькой, с абрикосу, паровой котлетки.
      - Леночка, не обижайся. Если что не так, то я...
      - Нет, ничего, - опять убрала она взгляд.
      - Может, я - дурак, Леночка? Ну н-не знаю... Но ты такая... такая...
      - Не надо, Юра, - составила она еду с подноса. - Если ты из жалости...
      - Почему - из жалости? - он с натугой пытался понять ее ощущения, но у него ничего не получалось. Загадка была слишком трудной. - Какая - жалость? Я расстроил тебя?
      - Нет. - Она сама, кажется, не могла разобраться в себе. - Я испугалась. Ты... ты такой сильный. Ты так взял меня за плечи...
      - Плечи? - Господи, он ведь даже не помнил, брал ли он ее за плечи. Извини. Я не хотел. Я не думал, - и вдруг влоб спросил: - Ты испугалась прошлого?
      - Откуда ты знаешь? - наконец-то показала она ему глаза. В них по нижнему краю век тонкими прозрачными полосками стояли слезы. Слезы от него.
      - Я почти ничего не знаю о тебе. Но ты очень красива, очень. Там, в Москве, у тебя, конечно, кто-то был... Ну, я не знаю, как у вас складывалось, но все вышло не так, как хотелось и казалось тебе. Может, я ошибаюсь, но именно это заставило тебя уехать из Москвы в эту тьмутаракань...
      - Не надо. Не говори больше ничего.
      Он снова поймал ее запястья.
      - Сядь, - и усилил слово тем, что потянул ее руки вниз, заставил сесть напротив на стул. - Не думай о прошлом. Ведь там - все?
      Она длинно кивнула и отпустила слезинку из правого глаза. Он поставил ей на щеке плотинку ребром ладони.
      - А у тебя... кто-нибудь... ну, когда-нибудь...
      - Нет, ни кто-нибудь, ни когда-нибудь, - стер он слезинку на такой нежной, такой чистой коже и ему до дрожи в сердце захотелось поцеловать эту кожу, но он пересилил себя разговором: - Если не считать школьных глупостей с записочками и провожаниями до дома. Да и то: в одном классе - одну, в следующем - другую...
      - Ого! Прямо Дон-Жуан!
      - Да какой там Дон-Жуан! Знаешь, наверно, подрастал и вкусы менялись... Да чего мы об этом? Ерунда из детства. Помнишь, как в песне: мы просто жили по соседству...
      - А в училище?
      - Некогда было влюбляться. Я старшиной был. Дел - море. А потом корабль. Из морей не вылезал первый год. Потом, правда, ходить меньше стали. Маленький кусочек общего развала страны. А сейчас в базу вернемся, говорят, вообще за Босфор турки выпускать не будут. Они уже заявили: вы ходите под флагом несуществующей страны. Вроде как пираты. Только вместо черепа с костями - серп и молот.
      - Севастополь - красивый город? - с какой-то грустью спросила она.
      - Красивый... Был. А сейчас... Наверное, для меня Севастополь уже закончился...
      - Почему же?
      - Уйду я с флота.
      - Ну и зря, - возразила она. - Я тебя как в первый раз увидела, все время в форме представляла: фуражка такая черная, усы и вот эти... на рукавах...
      - Нашивки?
      - Ну наверно. Золотом по черному. Красивая все-таки у моряков форма. Что ни придумывай, а красивее не получится.
      - Это внешне красиво. А так... Сгнил флот. Почти нет его. Так железные лоханки изображают из себя боевые корабли.
      - И что - потом? - спросила она, поняв, что Майгатов действительно решений не меняет.
      - Не знаю, - опустил он голову, погладил ее девичьи руки с такой же нежной, чистой кожей, которая вновь хотела притянуть его губы. - Пока ничего не просматривается. Туман. Но, я думаю, дорог много. На флоте свет клином не сошелся, хотя и болит он у меня... вот здесь, - показал на солнечное сплетение.
      - А ты любишь печенье? - вдруг с озорством спросила она.
      - Люблю. Еще как! - поднял он голову, и их глаза оказались совсем рядом, так опасно рядом.
      - Тогда я тебе спеку. Все соседи говорили, что у меня полу-ча-е-ет-ся-я, - подставила она губы и стала медленно-медленно растворяться в его горячем дыхании, в пушистой рощице усов, в мягком блаженстве его губ, с которых уже почти полностью отслоился, отпал коричневый ноготь герпеса.
      - Это - здесь! Здесь! - ударил извне комнаты в дверь чей-то властный голос.
      Лена оборвала поцелуй, вскочила и, поправляя волосы,стала подравнивать тарелки с остывшим обедом, будто от этого подравнивания они бы вновь нагрелись.
      В распахнувшейся двери блеснула лысина Леонида Ивановича и белобрысая, нечесаная шевелюра какого-то коротенького, бородатого типа в мощных, на поллица, очках. На незнакомце колом висел потертый гостевой халат, который, кажется, еще не остыл от плеч эфэскашника Иванова, и поэтому бородач тоже показался Майгатову контрразведчиком.
      - К вам - журналист, - сразу нанес удар по шерлок-холмсовскому дарованию Майгатова Леонид Иванович. - Из Франс-пресс...
      - Рейтер, - недовольно поправил бородач, по-американски надавливая на гортанное, грубое "р".
      - Ну да - Рейтер, - обрадовался Леонид Иванович. - Но только на десять минут. Офицер болен и его нельзя утомлять.
      Майгатов удивленно выслушал последнюю фразу и понял, что именно в ней - спасение от будущей назойливости журналиста.
      Леонид Иванович предложил Лене выйти первой, и она недовольно выполнила его приказание, потерянно обернувшись на Майгатова. Он прочел все чувства в ее глазах и почему-то сказал ей вслед:
      - Десять минут.
      Бородач сел визави, точно на то место, где еще минуту назад находилась Лена, и это показалось Майгатову еще более неприятным, чем сам визит. Журналист был одет подчеркнуто по-журналистски: серый, густо обсыпаный мукой перхоти, жилет с миллионом разнокалиберных карманов, которые покрывали не только всю ткань жилета, но и сами себя, потрепанные, с бахромой ниток по низу, вареные джинсы, огромные для его роста кроссовки "Найк", один вид которых вызвал удивление у Майгатова - он подумал, что бородачу, скорее всего, начхать на свои ноги, которые, судя по всему, уже сварились всмятку под черной кожей кроссовок. Русый, с рыжими блестинками, обод растрепанных и нечесанных лет десять волос, делал его похожим на Эйнштейна и хиппи семидесятых годов одновременно.
      Майгатову вспомнилась знаменитая бурыгинская фраза:"На флоте четыре типа стукачей: особисты, журналисты, политработники и остальная шелупонь, которая на них работает." И еще Майгатов подумал, что нужно бы затребовать у этого типа ксиву, но раз уж Леонид Иванович привел, значит, проверил.
      - А как вас звать? - все-таки спросил он.
      - Майкл Пирсон. Зовите просто - Майкл.
      - Хорошо, - согласился Майгатов, хотя так и не понял, какая в этом простота.
      - До Рейтер дошла информация о нападений на вас, на кораббель...
      - На корабль? - кулаком прикрыл выдавший его тревогу рот.
      - А ви не снали?.. Да, било нападений, но бесресултатно...
      - Что значит: безрезультатно?
      - Ну ... как скасать... нападавшие ретировались, - тщательно выговорил он последнее слово.
      - Понятно, - проговорил в кулак Майгатов, хотя так ничего и не понял.
      - Но у нас нет подробность о судне, который затонуль...
      - Об "Ирше"?
      - Да-да, - обрадовался словоохотливый бородач.
      - А где вы русский так хорошо выучили? - выжидательно поинтересовался Майгатов, но иностранец ответил быстро, явно без придумываний:
      - В Москве. Сем лет в представителстве Ассошиэйтед Пресс. Это уже сюда, в Аравию, попал в Рейтер...
      - Как вас бросало-то!
      - Што делат? Конкуренсия! - так внушительно произнес это слово, словно в нем был весь смысл его жизни. - "Ирша" утонуль?
      - К сожалению, - недовольно ответил Майгатов, хотя отвечать вообще не хотелось.
      - Моряки погибель?
      - Н-не знаю. Может быть. На борту их не было.
      - А товар?
      - Что - товар? - не понял Майгатов.
      - Товар - рис - вы успель себе перегрузить? Это всье-таки денги, потрясал своей осведомленностью бородач.
      - Да на кой он нам сдался! - не удержался Майгатов. - И без этого риса на юте бардак от мешков! Деньги! Это чужие деньги. Нам-то они зачем?
      Бородач куснул серую мочалку уса, что-то чиркнул по-английски в блокнот, хотя диктофон "Панасоник" терпеливо крутил и крутил бабины махонькой кассетки в своем черном трудолюбивом, как сами сделавшие его японцы, теле.
      - А ви не искаль моряков с "Ирша"? - оторвал он от блокнота ставшие какими-то пустыми, безразличными, глаза.
      - А где их искать?
      - Что: никаких догадок?
      - Никаких, - тихо начинал нервничать Майгатов.
      - Ви разрешайт, я вас сниму? - полез он в черный кофр, утяжелявший его бок. - Первополосни снимок: официр, сбежавши от пират...
      - Знаете что?! - недовольно встал Майгатов, которому совсем не хотелось увековечивать для истории свою измученную болезнью, небритую физиономию.
      - Все! Десять минут истекли! - Вошло в дверь его спасение. Леночка еще шире распахнула створку, словно боялась, что имеющейся ширины не хватит, чтобы побыстрее выдворить визитера, и, к удивлению Майгатова, властно потребовала: - Прошу покинуть территорию больницы. Здесь - карантин.
      Бородач ожидал, кажется, всего, что можно было ожидать от людей, не любящих в основной своей массе журналистов, но такая резкость со стороны женщины удивила его, и, смутившись, он затолкал фотоаппарат в кофр, торопливо схватил с тумбочки диктофон и, по-рачьи пятясь, вышел из комнаты. Он что-то еще сказал там, но Лена так резко захлопнула дверь, что грохот перекрыл его тихие слова.
      6
      Обед на "Альбатросе" в этот субботний день начался на час с лишним позже. Виной тому были моряки с "Ирши", которых пересаживали на подошедший из Ходейды катерок. А в порту, у причалов, нами же когда-то и построенных, их уже ждало судно калининградской приписки, стоявшее под загрузкой кофе. Вместе с моряками покинул корабль и Иванов, что сразу сделало Молчи-Молчи каким-то грустным и покинутым. Как только с кнехтов "Альбатроса" упали чалки катерка, и он с натугой в старческом, изношенном теле запыхтел к берегу, Молчи-Молчи ушел в каюту и на обед не появился: то ли строчил отчет, то ли плакал навзрыд об исчезнувшем празднике.
      В виде компенсации за суточную кормежку такой оравы от калининградцев на "Альбатрос" перегрузили несколько ящиков с говяжьей тушенкой, пару мешков гречки-ядрицы и даже - для офицеров и мичманов - ящик шпрот. Но больше всего потрясли моряков не консервы, от которых их уже давно воротило, а ящик помидор и - почему-то в сумке - огурцы и несколько едких стручков красного перца.
      Помидоры и огурцы по приказу Анфимова поделили поровну между кубриками, совсем немного отобрав для офицеров, а вот горький красный перец Бурыга конфисковал в пользу самого себя. Возможно, это был лучший выход из положения, потому что поделить три перчины на семьдесят ртов можно было чуть ли не делением их на атомы.