Раб своей жажды

Видишь, как я соскучилась в любви к тебе? До поднятия занавеса осталось полчаса, а я пишу тебе письмо. Поистине преданная жена! Если мистер Ирвинг застанет меня за этим, то ужасно рассердится — он не любит, когда его актрисы думают о ком-нибудь, кроме него самого. Он высасывает из нас все эмоции и с радостью поработил бы нас всех, если бы мог. К счастью, пока тебя не было, меня защищал мистер Стокер. Он, может, и не столь явный герой, как ты, милый, но очень добр и довольно храбр с мистером Ирвингом, если надо. Но я не хочу, чтобы у него были неприятности, и, пока пишу это, буду скрывать письмо из виду под плащом. Вот идет мистер Стокер, улыбается мне. Такой приятный человек, хотя я жду не дождусь, когда он сбреет свою ужасную бороду и перестанет смеяться таким… мускульным… смехом. Вообще-то, Нэд, говоря о мистере Стокере, хочу сказать, что он пригласил нас к себе на ужин в следующем месяце. Будет и Оскар Уайльд, он оказывается когда-то ухаживал за женой мистера Стокера, хотя должна признать — если слухи верны, — в это трудно поверить. Ах да, Джек Элиот тоже приглашен. Думаю, вы встречались, ну, конечно! Впрочем, может быть, он и не придет, но было бы хорошо, если бы пришел. Проблема в том, что он, видимо, предпочитает общество больных людей.

Нет, я чересчур зловеще описываю его. К примеру, сегодня утром он поехал с нами на прогулку, и, хоть это не слишком уж огромное достижение, все же это начало. К счастью, погода была приятная, а виды прекрасные, но вряд ли Джек заметил отсутствие своих туберкулезников и одноруких. Мы взяли с собой Розамунду, и, поскольку Джордж, кажется, опять заболел, Джек смог поговорить с ней о его болезни. Может, именно поэтому он и поехал. Розамунда вновь была очаровательна. Мне она нравится все больше и больше. Если бы только она познакомилась с тобой и простила тебя за то, что ты женился на мне, думаю, все закончилось бы тем, что мы стали бы отличными подругами. Если бы ты был девушкой (хотя, конечно, я очень рада, что ты не девушка!), думаю, ты был бы очень похож на нее. Не оскорбляйся, дорогой, ибо Розамунда, как я тебе раньше говорила, исключительно хорошенькая — с такими же черными кудряшками и яркими глазами, как у тебя. Хотелось бы увидеть вас вместе, просто для сравнения. Может, и доведется вскоре. Не верю, что Розамунда будет долго упрямствовать.

Только что прошел мистер Ирвинг, вид у него в оперном наряде какой-то загробный. До начала спектакля остается совсем немного, и мне придется отложить письмо к тебе, дорогой Нэд, но есть кое-что, что я хочу тебе сказать. Ты, вероятно, уже и догадался, ты слишком хорошо меня знаешь — я всегда болтаю, когда надо сознаться в чем-то скверном. А это и вправду нечто скверное, любовь моя, тем более, сейчас ты далеко и занят делами своей семьи. Видишь ли, я нарушила данное тебе слово. Знаю, я обещала тебе не делать этого, но сегодня во время прогулки мы навестили дом твоей семьи в Хайгейте. Это случилось непреднамеренно, я даже не поняла, что мы подошли тик близко, как вдруг, завернув за угол, увидела аллею, обсаженную деревьями и ведущую к твоему дому. Я хотела уйти, но Розамунда сказала, что это один из ее любимых маршрутов прогулок, и попросила, чтобы мы прошли дальше. И хотя Джек поддержал меня, как только я объяснила, в чем дело, я сама вдруг преисполнилась любопытства. Просто не смогла удержаться — мои страх, мое обещание тебе как-то забылись, и я пошла. Мы проследовали по аллее до ворот, а потом, не знаю почему, вместо того, чтобы пройти мимо, я вошла в ворота. Они были не заперты, и я испугалась, что в поместье проникли взломщики. Но не буду притворяться, что именно это двигало мной. Как я сказала, мной овладело любопытство, вот и все. Мне надо было увидеть дом. Это стало для меня важнее всего в жизни.

Нэд, тебе будет приятно узнать, что дом цел и невредим. Ставни были закрыты, парадная дверь заперта, и внутрь мы попасть не смогли. Но, может, ты все-таки наймешь сторожа? Или, на худой конец, садовника — сад вокруг зарос, одичал, и все так заброшено… Когда я взглянула на все это, ко мне внезапна вернулся… страх, тот самый странный ужас, который мы с тобой тогда почувствовали. Розамунда вроде ничего не заметила, но, Джек, судя по тому, как он вдруг сжал кулаки, наверное, что-то ощутил. Во всяком случае, когда я предложила продолжить прогулку, он с некоторой поспешностью согласился. Розамунда пошла с нами, но задержалась у ворот, вдыхая запах диких цветов. Она была очарована заросшим садом и уходила с неохотой. Конечно, она большая любительница природы, и ей очень не хватает подобных диких местечек. Мне же захотелось обратно в толпу, на запруженные народом улицы и я не могла успокоиться, пока мы не остановили извозчика и не вернулись в город. И вновь, как и тогда, когда мы с тобой туда ходили, я не смогла объяснить глубину своих чувств. Боюсь только, Нэд, что ты прав — над этим местом распростерлась какая-то злая тень.

Вот видишь, как актерство влияет на разум, — начинаю писать, как в мелодраме. Заканчиваю письмо, ибо мистер Ирвинг увидел меня и уже угрожающе скалит зубы — через пять минут начинаем. Прости меня, Нэд (надеюсь, что простишь, раз уж я поступила так благородно и созналась во всем). Скучаю по тебе, любовь моя. Напиши, когда тебя ждать. Возвращайся поскорее.

Зрители затихли. Раздается бой барабанов. Мистер Ирвинг подкручивает усы. Времени нет. Но я люблю тебя, Нэд. Даже на сцене буду думать о тебе.

Со всею любовью,

Вечно твоя крошка

Л.

P.S. Артур здоров и прекрасен. Сегодня он у Розамунды. Она его очень балует. Его присутствие словно наполняет ее силами. Странно, не правда ли, как все может сложиться?

Дневник доктора Элиота

1 июля. Неделя началась приятно, но долго это не продлилось. Во вторник гулял с Люси и леди Моуберли на Хайгейтском холме. Люси была в хорошем настроении, хотя произошел странный случай.

В леске у Хайгейтского кладбища мы вышли на аллею, ведущую к дому Весткотов. Люси сначала не хотела идти дальше, потом зашагала вперед с энтузиазмом, а в саду опять заколебалась. Дом впечатляющий, но полностью заброшен, что неудивительно, учитывая то, что, по словам самой Люси, ее беспокоит это место. Даже мне стало как-то не по себе у этого дома, но если его отремонтировать и вновь заселить, то уверен, что неприятные ощущения быстро пропадут. Мне понятно, что у Весткота плохие ассоциации с этим домом, но оставлять поместье в таком виде означает сдаться горю. Однако место все же какое-то гнетущее. Подметил, как оживилась Люси, когда дом остался позади.

Успокоить леди Моуберли было значительно труднее, она чересчур разнервничалась и расстроилась. Она описала состояние Джорджа в таких словах, что лично я счел ее диагноз преувеличением. Я сказал ей, что мне нужно повидаться с Джорджем самому, а она затем созналась, что ей трудно убедить мужа навестить меня, работа полностью поглотила его. Он обещал, что навестит меня в конце недели, но леди Моуберли сомневается, что он сдержит слово.

К счастью, хотя и крайне поздно, Джордж, наконец, приехал. Я почти отказался от мысли увидеться с. ним, когда он появился у меня, горько сетуя, что его оторвали от законопроекта. У леди Моуберли были серьезные основания опасаться за его здоровье, ибо внешний вид его просто шокировал… Лицо и тело его отощали и были очень бледны; признаки жара при неожиданно нормальной температуре. Анализ крови не показал никаких отклонений, значит, никакой анемии. Я провел опыт, добавив каплю своей крови к его. К моему великому облегчению, реакции не произошло, вид и поведение белых кровяных телец были совершенно нормальны. Но на шее и запястьях у него виднелись следы порезов, очень слабые, но обеспокоившие меня. Явно прослеживалась значительная потеря крови.

Я спросил его о Лайле. И сразу он почему-то разозлился, набычился. Так не похоже на Джорджа. Словно, после того как я тоже познакомился с ней, он ревновал меня. Я попытался определить причину порезов. Джордж не мог предложить иного объяснения кроме того, что уже давал мне раньше, а именно — неосторожное обращение с бритвой. А царапины на запястьях? Ответа не было. Я тогда поинтересовался, а не появились ли эти порезы во время визитов к Лайле. Он сказал, что нет. Спросил я его о дурных снах: снятся ли ему кошмары, когда он остается на ночь у Лайлы? Снова резкое отрицание. Он даже заявил обратное, сказав, что был крайне угнетен, когда вообще не виделся с Лайлой. Не вижу здесь взаимосвязи или решения проблемы.

Применили краткосрочное лечение — переливание крови, донорами были Ллевелин и я. Операция прошла успешно. Налицо признаки улучшения. Порекомендовал Джорджу поменьше трудиться, но боюсь, мой совет останется без внимания. И действительно, он едва слушал меня, так ему не терпелось уйти. Я его не удерживал, но проводил аж до Коммершиал-стрит.

По пути произошел ужасный случай. Мы проходили мимо таверны, у которой сгрудились пьянчуги, грубые мужики и проститутки. Одна из женщин особенно бросилась мне в глаза. Лицо ее было ярко размалевано, и лишь через секунду я узнал в ней Мэри Джейн Келли. Глаза ее сверкали, рот кривился, и даже через косметику было видно, что она очень бледна. Сначала я подумал, что это из-за меня она так расстроилась, и хотел было перейти улицу, чтобы не смущать ее, но потом вдруг понял, что она даже не замечает меня, а вместо этого пристально смотрит на Джорджа. Она взглянула на свое запястье, и лицо ее исказили крайняя ненависть и страх. Она пронзительно и яростно закричала, ткнув пальцем в сторону Джорджа:

— Моя кровь! Глядите, у него на лице моя кровь!

Голос у нее был как у сумасшедшей. Она кинулась на Джорджа и, сбив с ног, повалила на мостовую. Вспомнив судьбу бедного пса, растерзанного ею, я быстро бросился к ней и оттащил от Джорджа, а потом, призвав на помощь, довел ее до клиники. Джордж, к счастью, остался невредим, не считая мелких синяков и царапин. Вряд ли стоит говорить, что он был потрясен случившимся.

— Очаровательные у вас туг места, — все повторял он, — прямо-таки очаровательные.

Как можно быстрее он уехал на извозчике. С того времени Мэри Келли охватила лихорадка. Иногда она бросалась на стену, явно порываясь бежать — все было, как в прошлый раз, когда ею овладела похожая мания. В краткие минуты находившего на нее просветления я пытался выяснить, почему она напала на Джорджа. Но она не смогла дать внятного объяснения, кроме того, .что ей привиделось, будто лицо Джорджа вымазано ее кровью, поэтому она пришла в ужасную ярость, вообразив, что он украл ее кровь. Больше ничего она не помнила. Санитары сказали мне, что она иногда бормочет о приюте для умалишенных, рыдает, стонет и боится, что ее туда заберут. Будем надеяться, до этого не дойдет.

Ее упоминание о приюте для умалишенных напоминает мне, однако, то, что полиция рассказала мне несколько месяцев тому назад, ведь еще одна проститутка была совершенно обескровлена, но все-таки выжила после нападения. Было бы интересно наведаться в сумасшедший дом, где ее содержат. Адрес я узнал.

Записки Брэма Стокера (продолжение)

…Пришло лето, и интерес Элиота к этому делу, кажется, уменьшился. Он с головой ушел в медицинские исследования, из-за чего я вижу его куда реже. Во время наших нечастых встреч он сообщает мне о состоянии здоровья Мэри Келли, в остальном же хранит молчание о наших приключениях. Как-то я спросил его, считает ли он, что Люси до сих пор грозит опасность. Он посмотрел на меня ястребиным взглядом.

— Нет, если я могу помочь в этом, — резко ответил он и замолк.

Я не пытался давить на него, ибо вижу, что он намерен держать свои подозрения при себе.

Однако мне стало легче от того, что у Люси есть такой защитник. Ведь я не только испытываю к ней искреннюю дружбу, но и являюсь директором театра, а она сверкает как одна из наших ярчайших звезд. Как-то мистер Оскар Уайльд выразил заинтересованность ее способностями, и, зная, что он собирается писать комедию, я решил представить их друг другу.

Ибо считаю, что мой долг — способствовать известности подающей надежды юной актрисы. Соответственно, я начал планировать званый ужин, который мог бы посодействовать дальнейшему продвижению Люси на сцене. Я пригласил гостей, которые, как я считал, могли бы помочь карьере Люси и также решил пригласить доктора Элиота, который был нашим общим другом.

В одно ясное июльское утро я пешком отправился в Уайтчепель и застал Элиота как раз вовремя, ибо только завернул за угол Хэнбери-стрит, как заметил, что он подходит к кэбу. Похоже, он был рад видеть меня и, когда я пригласил его на ужин, принял приглашение, хотя с оговоркой — что на этом ужине он не должен будет блистать умом или живостью беседы. Я уверил его, однако, что никогда не встречал никого умнее его, и мне показалось, что он воспринял этот комплимент с благодарностью. Но, пожав мне руку, он жестом показал на кэб, в который собирался сесть.

— Впрочем, Стокер, вот доказательство моего бессилия… Помните Мэри Джейн Келли?

Я сказал, что, естественно, помню.

— Хорошо… Тогда, может быть, вспомните, что я недавно выписал ее. Но ее состояние снова резко ухудшилось. И, сознаюсь, мое лечение никак ей не помогло.

— Жаль слышать это, — ответил я. — Но какое отношение к этому имеет кэб?

— Да такое, что он отвезет меня в Нью-Кросс, где я собираюсь навестить Лиззи Сьюард, проститутку, которая осталась в живых после нападения, сходного с нападением на Мэри Келли. С тех пор эта несчастная Лиззи находится в сумасшедшем доме.

— Могу я поехать с вами? — поинтересовался я.

— Если у вас есть время, — кивнул он. — Очень буду рад, что вы снова рядом. Но предупреждаю, визит не из приятных.

Предупреждение Элиота оправдалось. Мы прибыли в заведение, которое, на мой взгляд, смахивало скорей на тюрьму, чем на больницу, и нас сразу провели в кабинет доктора Ренфилда, управляющего лечебницей. Доктор Ренфилд почти сиял от гордости и описал свою пациентку, как ценный экспонат в зоопарке. Оказалось, что Лиззи Сьюард любит разрывать животных в клочки, а потом пьет их кровь и мажет себе кожу.

— Я даже слово придумал для описания ее состояния, — объявил доктор Ренфилд. Он помедлил, очень довольный собой. — Зоофаг — пожиратель живых существ. Очень ей подходит, как я полагаю. — Он встал и жестом пригласил нас за собой. — Прошу сюда.

Мы прошли по длинному коридору в палаты. Состояние интересующей нас пациентки было ужасно. Запертая в крохотной камере, вся в засохшей крови, сидя среди перьев и косточек, она смотрела на нас ничего не понимающими глазами.

— Вот взгляните-ка, — сказал доктор Ренфилд, подмигивая.

Он повернулся к клетке, поставленной здесь специально, и достал из нее голубя. Открыв дверь камеры, он выпустил туда птицу. Я заметил, что крылья у голубя подрезаны и он не может взлететь. Лиззи Сьюард тем временем забилась в угол и следила за происходящим сузившимися глазами. И вдруг со зловещим криком боли и ярости она схватила голубя, свернула ему голову и начала пить его кровь, жадно заглатывая ее, будто ожидая открыть в крови какие-то магические свойства. Затем она разорвала птицу пополам и стала втирать кровь и внутренности в лицо и волосы, словно намыливаясь ими. Затем осела на пол камеры, распростерлась среди перьев и потрохов и заплакала.

Элиот, как я заметил, побледнел от созерцания этого зрелища, но доктор Ренфилд, похоже, не заметил неудовольствия гостя.

— И забава еще не окончена, — прошептал он. — Посмотрите, что произойдет сейчас.

Только он произнес это, как пациентка начала корчиться; ее тело изгибалось дугой, будто бы готовясь вытошнить что-то вредоносное. Но после тщетных попыток ей удалось лишь пронзительно закричать, точь-в-точь как Мэри Келли. Потом она бросилась на стену камеры, пытаясь взобраться вверх по камням, царапая их ногтями, пока по кончикам ее пальцев не побежала кровь. Когда Элиот запротестовал, доктор Ренфилд укоризненно посмотрел на моего спутника, пожал плечами и вызвал двух санитаров. Они вошли в камеру, схватили пациентку, связали кожаными ремнями и прикрутили к доске, служащей ей постелью. Все это они проделали, всячески злоупотребляя ненужной здесь силой.

— Теперь я абсолютно твердо решил, — прошептал мне на ухо Элиот, — что Мэри Келли никогда не попадет в такое место.

Затем он спросил доктора Ренфилда о диагнозе.

— Зоофагическая истерия, — ответил тот, явно обижаясь, что Элиот забыл придуманное им слово, — неизлечима!

Элиот кивнул, у него, похоже, не осталось больше никаких вопросов, и я подумал, что он, вероятно, будет разочарован плодами своей поездки. Однако, когда мы вышли из сумасшедшего дома, вид у него 6ыл ничуть не расстроенный. Наоборот, он почти лучился самодовольством. Мне он, впрочем, ничего не сказал, и, поскольку уже темнело, у меня не было времени беспокоить его расспросами. Подзывая кэб, чтобы тот отвез меня в «Лицеум», я попросил Элиота не забыть о моем приглашении и сразу обращаться ко мне, если ему понадобится моя помощь. Он уверил меня, что так и сделает, и я оставил его, сожалея об уклончивости моего спутника, но несколько воспряв при мысли, что наши приключения, может быть, еще не закончились…

Дневник доктора Элиота

6 июля. Был в Нью-Кросс, осматривал Лиззи Сьюард. По пути встретил Стокера, он поехал со мной. Возглавляет сумасшедший дом тип хуже профана; условия, в которых держат пациентку, просто безобразны. Впрочем, визит наш не прошел впустую — открылось одно перспективное направление расследования. В приступах сумасшествия Сьюард царапает стену, пытаясь вырваться. Выйдя из сумасшедшего дома, я осмотрел здание, и мое предположение подтвердилось: стена, на которую бросалась Сьюард, выходит на север, на Ротерхит. Вспоминаю теперь, что Мэри Келли бросалась на стену, выходящую на юго-восток, тоже на Ротерхит.

Я решил поехать туда немедленно и посмотреть, не смогу ли узнать еще что-нибудь об этом таинственном совпадении. Стокер не может сопровождать меня — его ждет «Лицеум». Когда мы попрощались, он пожелал мне удачи и был явно шокирован тем, что увидел у Лиззи Сьюард. Надеюсь, это не слишком повлияет на его воображение. Поехал в Ротерхит в одиночку.

Сказал извозчику, чтобы он высадил меня у Гренландских доков. Поискав в улочках на задворках, нашел кабачок, упоминавшийся Мэри Келли, когда она рассказывала о том, что предшествовало нападению на нее. Этот паб оказался переполнен. Сначала мои расспросы встретили враждебное непонимание, но я пару раз поставил выпивку, и языки развязались. Похоже, по Ротерхиту гуляют мрачные слухи, о которых говорят только шепотом. Никто не помнит, что случилось с Мэри Келли, но слухи о прекрасной женщине, рыщущей по докам в поисках добычи, доходили почти до каждого посетителя паба. Один человек рассказал, что его друг исчез, другому рассказывали о чем-то подобном. Но когда я попросил описать таинственную женщину, мнения сильно разошлись. Одни говорили, что видели негритянку за занавесками в окне экипажа, другие описывали блондинку, и их рассказы напомнили мне женщину, которая следила за мной. Но у обеих женщин было одно общее, на чем сходились все до единого: красота ужасающая, отталкивающая, леденящая кровь. Я описал им Лайлу — никто не видел такой дамы и даже не слышал о том, чтобы ее здесь встречали. Но ведь красоту Лайлы тоже можно описать как беспокойную. Трудно сказать, совпадение ли это, трудно придти к какому-то заключению. Похоже, данное дело не поддается рациональному анализу.

Провел в кабачке несколько часов. Когда вышел, уже стояла ночь, пыльные улицы были пустынны. Мимо прогрохотал какой-то фургон, потом кэб, но ничего похожего на экипаж, который описывала Мэри Келли, видно не было. Казалось невозможным, что такой экипаж мог долго оставаться в укрытии. И только я подумал об этом, как увидел, что сворачиваю на Колдлэйр-лейн, и вспомнил, с каким трудом искал склад и не смог найти целое здание. Меня вдруг охватило чувство паники, какой я не знал с Каликшутры, когда передо мной тоже предстали необъяснимые факты, когда все логические построения, казалось, вот-вот рухнут, и я почувствовал, сколь опасны мои попытки решить это дело. Я вернулся на главную улицу, думая, что же делать дальше. Раздумывая, я посмотрел на витрину лавки на другой стороне улицы. Фургон, груженный товаром из доков, загораживал мне вид. Но вскоре он уехал, и я увидел, что у лавки стоит маленькая девочка в аккуратном пальтишке и шляпке, с ленточками в волосах. В руке она держала обруч. Это была Сюзетта. Она улыбнулась мне, повернулась и не оглядываясь покатила обруч по улице. Я окликнул ее по имени, но она даже не остановилась, и я побежал за ней. Мимо проехал еще фургон. Я потерял Сюзетту из виду. Я ошарил взглядом всю главную улицу — никакого следа Сюзетты — и глубоко вздохнул.

И вдруг за моей спиной раздалось бренчание ее обруча. Звук его как-то странно усилился. Я пораженно отметил, что все другие шумы — грохот уличного движения, голоса — затихли. Я заглянул в проулок. На долю секунды я разглядел Сюзетту, ее крохотную фигурку, убегающую от меня, а затем она исчезла. Я последовал за ней. Поворачивая туда, где она исчезла, я снова услышал, как катится обруч, эхом отдаваясь в пустоте улицы, но вскоре обруч вдруг забренчал, падая, и затих. Завернув за следующий угол, я оказался на улице, которую мгновенно узнал — она вела к двери склада. У двери стояла Сюзетта, поджидая меня. Когда я подошел, она смущенно улыбнулась и взяла меня за руку, а другой рукой снова катнула обруч. Я ни минуты не колебался, словно моя воля больше не принадлежала мне. Вместе мы прошли в открытую дверь.

В холле нас поджидал ужасный карлик-калека. Он снял с Сюзетты пальто и шляпку. Сюзетта улыбнулась мне и вновь взяла меня за руку.

— Сюда, — сказала она.

Изгибы лестницы озадачивали, как и раньше. Мы поднялись по одной из нескольких сдвоенных лестниц, вившихся необычными спиралями вопреки всякой силе тяжести. Поднимались мы долго, так высоко лестница просто не могла вести, и я почувствовал странное головокружение, которое охватило меня недавно на улице, ощущение того, что мое сознание не может справиться с открывающимися мне тайнами. Только раньше я чувствовал себя беспомощным, а сейчас начал выискивать среди своих прежних предположений новые формы, новые идеи и почувствовал не испуг, а взволнованность и потрясение.

— Лайла ждет вас, — сообщила Сюзетта. — Причем давно. Она не думала, что вы так долго не зайдете.

Мы стояли на балконе у двери чудесной работы, инкрустированной в арабском стиле. Сюзетта отворила дверь.

— Вы должны извиниться перед ней, — прошептала она, и я вошел.

Комната была та же, что я помнил с предыдущего визита, но она слегка изменилась. Сбоку, где раньше висел занавес, теперь стояла стеклянная стена из панелей разного цвета — синего, темно-зеленого, оранжевого, как настурции, и красного, — так что свет, как и запах благовоний в комнате, был замечательно сочен и глубок, густ, как вода. В этой стеклянной стене были открыты двери, и за ними виднелась оранжерея. Послышалось журчание воды, и, проходя через двери, я увидел два фонтанчика, бьющих на одинаковом расстоянии от выложенной мрамором дорожки, по бокам которой росли деревья и всяческие растения, сливаясь в густую зеленую тень. Воздух был столь же насыщен, как и в комнате, но теперь это был аромат орхидей, клонящихся вниз тропических деревьев, цветов невозможных расцветок и странных, окрашенных в цвет человеческой плоти растений. Все это колыхалось перед моим взором, будто содрогалось под весом пыльцы и ее удушающим поцелуем. Я почувствовал легкое прикосновение к своей руке и обернулся.

— Я расстроена тем, что вы смогли придти только сейчас, — заявила Лайла.

— Да, — ответил я. — Сюзетта предупредила меня, что я должен извиниться.

— Ну, так извинитесь.

Я улыбнулся:

— Извините…

Лайла взяла мою руку, отвечая улыбкой на улыбку.

— Сюда, — проговорила она, показывая на боковую дорожку, раздвигая лилии, загораживающие нам путь, и мы вошли в густую, ароматную тень деревьев.

Я взглянул на Лайлу. На ней было надето сари, а на длинные заплетенные волосы, скрепленные драгоценными камнями, была наброшена вуаль из чистейшего прозрачного шелка. Вуаль предназначалась, чтобы скрыть черты Лайлы, но на самом деле вид женщины, ее прикосновение, аромат одежд воздействовали на меня, как и сама оранжерея, подавляя, но в то же время возбуждая, вызывая странное благоговение, чувство причастности к новым ощущениям и идеям. Ее близость — причина этому или густота воздуха, я затрудняюсь сказать, но я начал испытывать ощущение, будто замыслы и рассуждения мои были только снами, а мой мозг — теплицей, в которой могут расцвести и вырасти самые необычные растения. Мне страстно захотелось вырваться из этих джунглей, и, услышав впереди журчание фонтана, я предложил Лайле передохнуть там. У фонтана стояла каменная скамья, застеленная коврами и заваленная подушками. Сев на скамью, я стал наблюдать за бьющей водой. Лайла что-то прошептала, но так тихо, что я не расслышал ее слова, и из тени, потягиваясь, вышла пантера. Лайла улыбнулась и щелкнула пальцами. Пантера прыгнула к ней, а Лайла прильнула к зверю. Я почувствовал, что глазею на Лайлу, как идиот, как какой-то незрелый юнец. Я пытался оторвать взор от ее обнаженных рук на фоне черной шерсти пантеры, от гибких очертаний ее груди под сатиновыми складками сари, от полных ярких губ, от ее улыбки. Я знал, что мне надо уйти — от похоти в оранжерее, от одурманивающего, затягивающего, разрушительного вожделения, которое я всегда презирал и которое научился игнорировать. Я не сдамся ему и сейчас. С усилием я перевел взгляд на каменные плиты дорожки, заставляя себя мыслить, заставляя себя быть Джеком Элиотом.

И, совладав с собой, я сразу перешел к тайне, приведшей меня в Ротерхит, стал расспрашивать Лайлу о женщине-призраке, об этом наваждении в доках. Хотя Лайла пожимала плечами, ее ничуть не удивили мои вопросы. Она не могла помочь мне, тогда я рассказал ей о Мэри Келли и спросил, что она думает о странном притяжении, которое Келли и эта умалишенная в Нью-Кросс чувствуют к тому месту, где на них напали. Может ли Лайла объяснить столь примечательный феномен? Лайла взяла мою руку.

— Нет никакой магии, — сказала она. Она говорила мне это и раньше. — Но есть много путей к познанию тайн природы.

Это я понимал, иначе зачем бы я поехал в Каликшутру и так долго работал там? И все же оказалось, не только в Каликшутре можно встретить тайны, в мире немало мест, над которыми завис таинственный покров, и Лондон — одно из них.

— Вы имеете в виду Ротерхит? — спросил я. — И все то время, что вы здесь?

Лайда улыбнулась и коснулась края вуали, как бы прикрываясь от моих расспросов. Жест ее был дразнящим, и она знала, что он окажется таким, вобрав на миг всю ее восхитительность, привлекательность и силу, чтобы дать намек на глубины, в которые я едва заглянул, и предложить их мне.

— Все то время, что я здесь? — нежно проворковала она и рассмеялась.

Но я понимал, что прав. Кем бы она ни была, сейчас или в прошлом, тайна всегда останется — темные, неисследованные черты мира, который я не мог объяснить, но теперь знал, что он существует и не мог этого отрицать. Ибо истина всегда соберет последователей, а Лайла тем, на кого повлияло непознаваемое, могла бы предстать формой истины. Я подумал о темноте, поднимающейся в Ротерхите, и о всех тех существах, которых тьма понесет на своей волне. Негритянку в экипаже. Полидори. Меня самого.

От последней мысли я вздрогнул. Лайла сжала мою руку и поднесла к губам. Ее поцелуй заморозил меня. Я моргнул, стараясь восстановить ход своих мыслей, и принялся расспрашивать о Полидори. Объясняя Лайле свои взаимоотношения с лордом Рутвеном, я подумал — или это мне показалось, — что при упоминании его имени в глазах ее блеснуло то ли возбуждение, то ли беспокойство. Я никогда ранее не видел, чтобы Лайла со столь явным интересом отзывалась на упоминание чьего-либо имени, и поинтересовался про себя, какой силой должен обладать лорд Рутвен, чтобы причинить беспокойство такой женщине, как Лайла. Но хотя глаза выдали ее, она не произнесла ни слова, а только согласилась, когда я продолжил рассказывать о лорде Рутвене, что он и Полидори страдают от одной и той же болезни. О том, что это за болезнь, мне не надо было говорить, но, вспомнив о своих исследованиях крови лорда Рутвена и желая оценить последствия, возникающие на их основе, я начал делиться с Лайлой теориями и надеждами.

Никогда поиск знаний не действовал на меня так возбуждающе. И пока мы говорили, я увидел, понял, почувствовал, что вот-вот ухвачу истину, о которой раньше и не подозревал. Сколько же времени мы с ней просидели? Казалось, немного. Я не замечал ничего, кроме нашей беседы, но когда, наконец, она закончилась и я вышел на улицу, луна уходила за горизонт, и на востоке забрезжили первые проблески зари. Я провел у Лайлы десять часов, не ел, не пил, только говорил. Мне казалось, я преодолел мир медицины и двигался куда-то вдаль, за его пределы. Если бы я смог повторить сейчас свои речи, наговорить все это на фонограф, какую бы революцию это могло бы произвести!

Но я ничего не помню. Вдохновение исчезло. Глубокий анализ проблем, доводы, структура понимания, созданная Лайлой и мной, — все исчезло, растаяло в свете утра, как призрачная ткань воздушного замка. И все же это было нечто большее, чем мираж. Я осознаю это разумом. Истина может обветшать, но истина остается истиной. И разве не ее я сейчас ищу? Не туда ли меня ведет это дело? Не в сторону, а обратно к научным исследованиям? Ставки в этой игре с ходом времени все повышаются.

Письмо почтенного Эдварда Весткота миссис Люси Весткот

Поместье Алвдистон,