Зарубежная фантастика (изд-во Мир) - Цвет надежд — зелёный (сборник)

      Кэт не сводила глаз с экрана, где разворачивались все новые эпизоды боев.
      "Да, — подумала она, — он будет сражаться бесконечно долго".
      Монтейлер распорядился поставить на командном пункте походную кровать. Теперь он почти не выходил отсюда, весь во власти разыгрываемой шахматной партии. Он передвигал пешки и ладьи, переставлял слонов и коней на все увеличивающейся доске, искал слабые пункты и открытые вертикали, планировал комбинации и угадывал ответный ход противника. Это было единоборство мыслей, столкновение одного мозга с другим в сфере, которая лишь отдаленно была связана с шахматными фигурами. Военная игра приводила его в восхищение, мобилизовала все ресурсы организма, будила в нем азарт.
      Впервые в жизни Монтейлер испытывал подлинное счастье.

21

      Прибыли подкрепления от Межпланетной федерации. Два десятка крейсеров с ревом свалились из космоса, имея на борту солдат, орудия, бронированных черепах, снаряжение. Волна за волной раскалывали они ясное голубое небо, сеяли смерть, лизали огненными языками облака, проносились на бреющем полете над спящими равнинами, морскими волнами, горными вершинами. Разрушения, причиненные космическими кораблями, были весьма внушительными, сопротивление, оказанное им, не менее эффективным. Дворцы и замки превращались в огневые позиции; древние башни с грохотом взлетали к небу, становясь стреловидными ракетами из блестящего металла; разверзлись недра, и на поверхность вышли существа, способные передвигаться в пространстве на лучах лунного света. Крейсеры косили войска противника, превращали землю в огненный кипящий ад. Потом они возвращались на свои боевые базы, и бесконечная позиционная война продолжалась.
      А за линией фронта, за пределами зоны боевых действий местность залечивала полученные раны. Возрождались замки, появлялись новые селения, росли города, взбухая и расползаясь, словно живые организмы. Все новое, все целехонькое, словно здесь никогда и не проносились всепожирающие огненные смерчи и ураганы. Превосходные декорации для новых блистательных побед.
      Монтейлер наблюдал за военной игрой с помощью экранов на командном пункте. Это все еще была ограниченная война, война, которая велась вокруг неприступных сияющих башен. Он то добивался преимущества на одном из участков фронта, то терпел неудачи на другом.
      Дни складывались в недели, недели — в месяцы. Иногда Монтейлер задумывался над общим итогом боевых операций: достиг ли он хоть каких-то успехов, сможет ли он когда-нибудь выиграть эту партию? Или он идет навстречу собственному поражению? Он снова и снова анализировал позицию…
      Алиса стояла на вершине небольшого холма, высившегося за основной базой. У ее ног лежал разноцветный мяч. Девочка смотрела на цепь далеких холмов. Театр военных действий был всего лишь небольшим пятнышком на фоне необъятной панорамы. Где-то в огненной вспышке и тучах дыма взлетела к небу металлическая сигара, выпущенная из замаскированной пусковой шахты. Но тут же сработала система противоракетной защиты Монтейлера, и снаряд был уничтожен еще до того, как начал свой путь из заоблачных высот к цели. Алиса стояла неподвижно и смотрела на возникший огненный шар. Очертания ее фигурки начали таять, она превратилась в другую женщину, в Джульетту из Вероны, волосы ее развевались на ветру, в руках она сжимала острый кинжал. Она стала Деметрой, Реей, Нумбакуллой, Астартой. Огромной пугающей тенью возвышалась она над землей, пока новая метаморфоза не превратила ее в прекрасное бледное существо, в стройную миниатюрную женщину с большими темными глазами — Беатриче Портинари, увиденную глазами влюбленного поэта. А через мгновение на вершине вновь стояла Алиса. Она по-детски надула губки, золотистые кудри рассыпались по ее плечам. Вдали за нею на землю опустилась громадная стая летающих существ, предводительствуемая белым Пегасом. Алиса не обернулась. Она сложила руки за спиной и потянулась до хруста в суставах. Она встала на цыпочки, потом коснулась пышной травы пятками и снова потянулась кверху. Небосвод над нею был ясным к чистым. Она смотрела на темнеющее небо, где человек творил себе новых идолов.

Сэм Люндваль
Тени

      Девушка окликнула меня, когда я спускался по лестнице из Службы Вероятностей. Мне в ту пору было лет двадцать, и я только что вернулся Сверху, где провел почти два месяца субъективного времени, запертый в стальной камере вместе с двумя инженерами, которые опротивели мне хуже горькой редьки. Подумать только, два месяца не видеть девушек! А эта была миленькая. Не сказать, чтобы красавица, но сейчас любое существо без бороды вызывало во мне положительные эмоции. Я остановился и посмотрел на нее. Судя по морщинкам вокруг глаз и рта, лет на десять старше меня, длинные волнистые волосы, старомодное платье чуть ли не на три размера больше, чем следовало. Если она хотела привлечь мое внимание, то ей это удалось. Впрочем, лезть из кожи вон ей не пришлось: как я уже сказал, сейчас любое существо женского пола привлекло бы мое внимание без малейшего труда. — Неужели это значок Службы? — спросила она.
      Голос ее нервно дрогнул, но тогда я пропустил это мимо ушей. Я бросил взгляд на отворот куртки с сине-зеленым значком. Надо сказать, очень скромным. Никто его не замечает, а вот она заметила. Прямо-таки пожирала его взглядом.
      — Ясное дело, — сказал я. — Дальше?
      — Ты работаешь… там? — она показала на грязный фасад.
      — Если это называется работать. Большей частью сижу и жду у моря погоды, — я попытался улыбнуться ослепительной улыбкой победителя, но не получилось. — А что?
      Она не сводила глаз со значка.
      — А ты бывал… — она запнулась, — …Наверху?
      — Только что спустился, — бросил я. — Полчаса назад сидел в стальной коробке, не имея ни малейшего представления о том, когда меня выпустят. — Я содрогнулся. — Прости, но мне пора. Когда проторчишь Наверху два месяца, здесь тошно делается.
      Я начал спускаться по лестнице к площади, а в голове у меня роились смутные воспоминания. Я смотрел вдаль. Девушка не отставала.
      — Это так страшно? — спросила она.
      — Иногда.
      Я взглянул на нее: она разговаривала с моим значком. Значок явно интересовал ее больше, чем я.
      — Прости, — сказал я, — но мне было паршиво, и я хочу поскорее отсюда смотаться.
      Несколько минут она молча шла рядом.
      — Мне интересно, — наконец пробормотала она.
      — А мне нет. На ближайшее время с меня хватит.
      Я нарочно был невежлив; мне мучительно хотелось выпить и остаться наедине с женщиной главным образом, чтобы убежать от Службы Вероятностей и всего, что пыталось выползти из моего подсознания, пока мы пересекали площадь. Тут не до любезностей.
      — У меня личный интерес, — сказала она, глядя прямо перед собой.
      Так я и думал. Я свысока посмотрел на нее, на ее нервный рот, блуждающий взгляд.
      — Долго ждешь? — спросил я.
      — Долго.
      — И совершенно случайно тебе попался именно я?
      Она кивнула.
      — Сотрудники Службы Вероятностей редко выходят на улицу, — объяснил я. — Со временем они уже не выносят внешнего мира. Живут в здании, как будто снаружи ничего не существует, — я махнул в сторону мрачного строения. — Там даже окон нет. Большинство не хочет иметь никаких связей с внешним миром.
      — Ничего удивительного, — сказала она.
      — Тебе-то откуда знать?
      — Иногда Веротехники привозят Сверху разные вещи, — сказала она. — Интересно, как это получается.
      — Сверху никто никогда ничего не привозит, — сказал я в замешательстве. — Не потому, что это невозможно, очень даже возможно, но все знают, чем это грозит. Просто нельзя.
      — Сколько времени ты там работаешь? — спросила она снисходительно.
      — Три года.
      — Наверное, раньше привозили.
      — Никогда, — сказал я.
      Она сменила тему разговора:
      — Куда ты идешь?
      — Ищу где выпить, — я пожал плечами.
      — Давай я тебя угощу, — внезапно улыбнулась она. — Раз уж я к тебе пристала. Поговорим о чем-нибудь другом.
      Мы зашли в какой-то ресторан, выпили и поужинали так, как я мечтал эти два месяца. Она была очень славная, когда нужно — улыбалась, когда нужно — смеялась. Три стакана вина и два месяца заточения сделали ее в моих глазах сперва очаровательной, а потом неотразимой. Я начал намекать на свое высокое положение в Службе Вероятностей. Как и можно было ожидать, она клюнула.
      Это было по меньшей мере странно, поскольку мало кто интересуется Службой Вероятностей или исследованиями, которые там ведутся. Сам-то я ни капельки не интересовался, пока не начал там работать. Слыхал только, что это какое-то государственное учреждение, изучающее линии Вероятности, — черт их знает, что это такое! — и что в огромном уродливом здании тьма ученых и другого персонала, которые большей частью там и живут. Ничего секретного — кому нужны какие-то "линии Вероятности"? — и раньше в моих глазах это было одно из тысяч уродливых зданий. Потом я кончил школу, долго не мог найти работу, звонил во все места подряд по телефонному справочнику, пока не дошел до буквы «с». Это было очень давно.
      Я не ученый, не разбираюсь в теориях, связанных с изучением линий Вероятности, а что и знаю, мне непонятно. Я только нажимаю на кнопки и сижу запертый в стальной камере, пока у меня не отрастает борода, напряжение становится невыносимым и начинают сниться кошмары. Вообще-то все не так страшно, быстро едешь Наверх, приборы записывают необходимые данные, и возвращаешься назад. Бывает, застреваешь Наверху на месяц-другой, но это не опасно. Постепенно привыкаешь. Вернее, приучаешься. Через несколько лет уже не выносишь внешнего мира, вот почему в здании Службы квартиры без окон. В стальных камерах есть телемониторы, там всякого насмотришься.
      Мы сидели в отдельной кабинке ресторана, подальше от окна.
      — Я ничего толком не знаю, — признался я. — Не мой хлеб, это дело ученых. Мы заходим в стальные камеры и едем куда-то вдоль линии Вероятности, я даже сам не управляю, а еду, куда пошлют.
      — А почему называется Наверх?
      Я пожал плечами.
      — Откуда мне знать! Просто так называется. Мы едем вдоль линии Вероятности в вариант нашего мира, который не существовал или мог бы существовать, если бы что-нибудь развивалось по-другому, а потом мы сидим там и все изучаем.
      — Что именно?
      — Не знаю. Измеряем влажность воздуха, следы радиоактивности, проводим визуальные наблюдения… — Несмотря на жару, я поежился. — В некоторых из этих Вероятностных миров отвратительно. Даже вспоминать не хочется. Другие… другие ничего.
      — Лучше здешнего, — это было утверждение, а не вопрос.
      — Некоторые гораздо лучше, — я задумчиво пригубил вино.
      — А что будет, если выйти из камеры? — спросила она.
      — Дверь заперта.
      — А если отпереть?
      — Выберешься наружу.
      — Значит, это возможно?
      — Конечно, раз плюнуть, только… — Я осекся. — Мне ничего об этом не известно. Никто никогда не пробовал выходить, значит, и рассуждать не о чем.
      — Стало быть, ты там просто сидишь?
      — Вот именно. Иногда несколько часов, иногда несколько месяцев. В зависимости от обстоятельств. Не знаю почему, но иногда можно вернуться, когда хочешь, а иногда не получается.
      — Примитивно как-то, — сказала она.
      — Так оно и есть. Линии Вероятности были открыты всего десять лет назад, ученые пока шарят в потемках. Во всяком случае, меня это не касается. Я только нажимаю на кнопки и слежу за приборами, вот и все. Идем. — Я встал.
      Мы пошли в другой кабак и еще выпили. К тому времени она стала уже более чем неотразимой. Я желал ее до боли. Сдерживаемые два Месяца молодые силы бурлили во мне и рвались наружу. Я готов был на что угодно, буквально на что угодно, лишь бы добиться ее. Мы сидели в ночном баре, и она спросила:
      — Почему же никто ничего не привез Сверху?
      Я пожал плечами, в мыслях самозабвенно обнимая ее.
      — Может быть, когда-нибудь привозили, — продолжала она. — Давно, когда исследования только начались.
      — Может быть, — равнодушно отозвался я. — Все знают, чем это грозит, поэтому… — Я снова осекся. — Никто ничего об этом не знает.
      — О чем?
      — Ни о чем.
      Черт возьми, не робей я так, я бы наплевал на нее и нашел себе другую девочку. У меня были деньги и, уж поверьте, — желание. Но я робел, а кроме того, мне показалось, что раз я так долго ее слушал, то теперь имею на нее право.
      — Когда начинали изучать линии Вероятности, много экспериментировали, — сказала она, — и привозили всякое Сверху.
      — Ясно, — сказал я. — Привозили, а потом поняли, чем это пахнет, и быстренько перестали. Мне-то откуда знать? Я просто там работаю! — Я разозлился. — Неужели не о чем больше говорить? Черт побери, у меня выходной!
      — Прости, — сказала она, уставившись в свою рюмку.
      — Ничего. — Я почувствовал себя дураком. — Извини, погорячился. Но я два месяца сидел взаперти в этой стальной камере и глазел на одну и ту же сцену в телемониторах, не зная, когда мы сможем вернуться. И сейчас мне хочется только забыть.
      Она смотрела прямо перед собой, ее глаза терялись в тени.
      — Представь себе, что ты застряла там и не можешь вернуться.
      Она закусила губу.
      — Прости, — повторила она.
      — Да чего там. — Я обнял ее за талию. Она замерла, потом расслабилась и даже улыбнулась мне. — Идем.
      — Куда?
      — Ко мне в берлогу. Там поговорим.
      — В Службу Вероятностей?
      — Ну, до этого я еще не дошел. У меня квартира в нескольких кварталах от Службы. Тихая и спокойная.
      — Ладно уж, — сказала она после долгих колебаний.
      Она поднялась и вышла на улицу. Я в темноте пошел следом, обнял ее, привлек к себе. Она шла напряженной походкой, глядя прямо перед собой.
      — Ты, наверное, думаешь, что я чокнутая, — сказала она. — Говорю только о твоей работе. Я тебе надоела?
      — Ничуть, — ответил я.
      Мои пальцы впивались в ее талию, ее теплое тело манило, при каждом шаге касаясь меня. У меня перехватывало дыхание.
      Мы пришли ко мне. Комнатушка почти без мебели, с одной кроватью. Плотные занавески на окнах. Она быстро огляделась.
      — Тесновато, — сказала она.
      — Я нечасто здесь бываю. Больше мне не нужно.
      Она подошла к окну.
      — Не надо! — резко сказал я.
      Она обернулась.
      — Тебе не нравится вид из окна?
      Я тяжело опустился на край кровати.
      — Оставь занавески в покое, — приказал я. — Послушай, я два месяца просидел за семью замками и смотрел на телеэкраны, где показывали площадь перед Службой Вероятностей. В точности такую же площадь, ту самую площадь, только в другой Вероятности. Там были… казни, днем и ночью, ужасы, каких ты и представить себе не можешь. Я был в панике, когда вышел оттуда сегодня, я знал, что это другая Вероятность, но пока мы переходили площадь, во мне все ревело от страха. Город пугает меня, через год-другой я вообще не смогу выходить на улицу, так что будь добра, не трогай занавески, я не хочу смотреть в окно.
      Она подошла и села рядом со мной.
      — Это так страшно?
      — Ты не понимаешь, — сказал я. — Кто сам не пережил, тому не понять. Большей частью город такой же, как у нас, с небольшими отличиями. Ну, люди по-другому одеты, автомобили другие. Но иногда люди и ведут себя по-другому, творят бог знает что. Бывает, и города нет, одни леса и луга, как-то я видел только воду, а есть линия, где вообще ничего нет, буквально ничего, кроме какого-то клубящегося тумана, который даже на экране пугает до смерти. Понимаешь? — твердил я в отчаянии. — Откуда мне знать, где реальность, а где нет? Каждая из этих линий Вероятности столь же реальна, как та, где мы сейчас находимся, и через некоторое время уже не знаешь, какая самая реальная, какая твоя, в какой из них ты окажешься, покидая камеру. Когда выходишь, словно попадаешь в другую линию, и если возвращаешься из какой-нибудь красивой Вероятности, то здесь все кажется невыносимым. Только дни считаешь, когда снова отправишься Наверх, потому что уже не понимаешь, где реальность, и никогда не поймешь — все тебя пугает, и все невыносимо. — Я откинулся на спину и закрыл глаза.
      Она положила холодную ладонь мне на лоб.
      — Я не знала, — сказала она.
      — Наплевать, — мрачно сказал я.
      Она прислонилась к моему плечу, мягкая и сладостная, пахнущая розами. Я схватил ее, как утопающий, и притянул к себе. Она шепнула: "Не надо", но я уже не слушал. Она почти сразу перестала сопротивляться.
      Потом я лежал на спине рядом с ней, в темноте ощупью пытаясь найти сигареты. Я чувствовал себя немного сонным и испытывал некоторое чувство стыда. Она вышла из комнаты в ванную, потом включила кофеварку. Двигалась она тихо, как черная тень в темной комнате.
      — Ты сердишься на меня? — спросил я.
      Она принесла кофе и села на край кровати, поставив между нами поднос.
      — Нет.
      — Разочарована?
      — Мне следовало сразу понять. Десять лет назад я была бы в ужасе, кричала бы и плакала. Но теперь это не имеет значения, — она смотрела на меня, глаза поблескивали на темном овале лица. — Но ты мог бы быть тактичнее.
      — На нашей работе перестаешь считаться с другими. Когда доходишь до того, что не отличаешь реальности от фантазии, о чувствах других людей уже не думаешь.
      — Я знаю, — сказала она.
      — Ничего ты не знаешь.
      Я отхлебнул кофе. Он был крепкий и горьковатый, с сильным привкусом — чего? Соли? Я скривился.
      — Бог мой, что это?
      Она уставилась на чашку.
      — Прости, — сказала она. — Я забыла.
      Она пошла к кофеварке и вернулась с новой чашкой кофе, крепкого и сладкого.
      — Я все еще забываю, — сказала она, протягивая мне чашку. — После стольких лет.
      Я отхлебнул кофе.
      — Откуда ты?
      — Ты этого места не знаешь.
      — А вдруг знаю?
      — Недалеко отсюда, — сказала она. — С километр, не больше.
      — Непохоже, что ты родилась здесь, — сказал я. — У тебя занятный акцент, непохоже, что ты давно живешь здесь, в городе.
      — Когда я родилась, — тихо сказала она, — здесь не было города.
      — Ясно, — съязвил я. — Городу свыше пятисот лет. Ты на вид немного моложе.
      — Я была здесь десять лет назад, — сказала она, — и тогда города не было.
      Я похолодел.
      — Что ты мелешь!
      — Здесь была деревушка, — продолжала она. — А за несколько километров отсюда небольшой замок. Никаких автомобилей и ракет, разве иногда воздушный корабль. Мирная сельская глушь.
      Я почувствовал, как у меня в животе растет холодный ком.
      — Как в сказке, — пробормотал я.
      — Тебе не понять, — сказала она устало, как будто рассказывала уже не впервые, и слова вылетали у нее сами собой. — Меня привезли оттуда.
      — Брось, — сказал я. — Каким образом?
      — Сам знаешь. Стальная камера.
      Я подскочил так стремительно, что чуть не пролил кофе.
      — Ты с ума сошла! — вскричал я. — Из одной Вероятности в другую ничего переносить нельзя. Это исключено!
      — Все так говорят, — тихо сказала она. — Я жду уже десять лет, и все говорят, что это невозможно. Так сказали в Службе Вероятностей, когда меня привезли, и когда я спрашиваю тех, кто выходит из здания, они говорят то же самое. — Она отвернулась. — Я всех спрашиваю десять лет подряд, — повторила она. — Я жду возле здания десять лет, и все говорят одно и то же.
      — Что тебе надо? — спросил я.
      — Я хочу домой.
      Она пробыла у меня два дня. После того первого разговора она почти не вспоминала о своих фантазиях, однако я ничего не забыл. На второй день я пошел к библиотекарю Службы и спросил его. Он смущенно ответил, что не знает. Я проверил сам и выяснил, что для сотрудников моего ранга нужные видеопленки засекречены. Когда я вернулся домой, она устало улыбнулась и написала мне код.
      — Этот номер, — сказала она, — мне дал один программист, имевший доступ ко всем засекреченным материалам. Он предупреждал, что толку все равно не будет. Но это код моей Вероятности.
      — Я не могу тебе помочь.
      — Знаю, — отозвалась она. — С самого начала знала, и все же надеялась. Теперь больше не надеюсь, просто жду и жду, вдруг когда-нибудь повезет, но на самом деле я уже ни во что не верю.
      — Я всего лишь техник, — сказал я. — Нажимаю на кнопки и еду Наверх, слежу за приборами и смотрю на экраны, вот и все. Я только крошечный винтик в машине.
      — Знаю, — сказала она. — Прости, что я тебя побеспокоила.
      На следующий день она исчезла. Недели через две я поговорил о ней с одним сотрудником Службы.
      — Как же, встречал я ее, — подтвердил он. — Ее все встречали. Вечно торчит у входа. Она чокнутая, считает, что попала сюда из другой Вероятности, и хочет назад, к себе. В мире полно психов. Выбрось-ка ее из головы.
      — Она утверждает, что с тех пор прошло десять лет, — сказал я. — Тогда испытания только начались и никто не знал, чем это грозит, если забрать что-нибудь из другой Вероятности. Теперь это известно, стало быть, кто-то обжегся.
      Он пожал плечами.
      — Может, и так. Но даже если это правда, назад ей все равно никогда не попасть.
      Никогда. Существует какая-то математическая формула, которая это объясняет, но я не математик. Я только знаю, что пока мы Наверху, двери камеры заперты снаружи. Ни при каких обстоятельствах нельзя ничего забрать или оставить там…
      Значит, кто-то попробовал и обнаружил.
      Время от времени я видел ее на лестнице Службы Вероятностей. Она все так же безнадежно ждала, с опущенными плечами и застывшим лицом. Поначалу многие молодые техники заводили с ней знакомство в выходные дни. Она шла ко всем, кто готов был ее выслушать. Потом она перестала быть такой сговорчивой, и все спешили мимо, отводя от нее взгляд. Я теперь редко выходил на улицу, город страшил меня, жизнь за пределами здания пугала, я думал о Вероятностях, таких прекрасных или таких чудовищных, что и вообразить невозможно, я видел в мониторах изменчивые миры, столь же реальные или нереальные, как мой собственный, и мне становилось страшно. Я перебрался жить в комнату без окон в здании Службы. Перестал выходить.
      Много лет спустя я случайно нашел бумажку с кодом ее линии Вероятности. Во время испытательной поездки я заложил код в компьютер и отправился Наверх.
      Склонившись к монитору, я вглядывался в клубившийся туман. До того, как ее забрали отсюда, здесь был мир. Теперь я не увидел ничего.
      Ничего.

Пер Линдстрем
Жизнь продолжается

      — Это просто непристойно, иначе не назовешь. — Миссис Мортимер фыркнула от возмущения. — Вообще-то я ничего не имею против роботов. — (Однако ее интонация расходилась со смыслом слов.) — Но чтобы они разгуливали среди нас и выдавали себя за людей — нет, это уж слишком! Да еще за умерших! Это противоречит божественному промыслу. — (Наконец-то она нашла нужные слова, против них не поспоришь!) — Вот именно: противоречит божественному промыслу. Я просто не представляю, чтобы такая мысль могла зародиться в человеческой голове. Это козни сатаны, это…
      — Конечно, дорогая, — удалось вставить мистеру Мортимеру, жаждавшему ее успокоить. — И разумеется, такой проект никогда не пройдет. Правительство не допустит. Так что ты… мы, — поправился он, — можем не волноваться.
      Сам-то он в глубине души не очень верил собственным доводам. Да и хотел ли верить? Торопливо прихлебывая горячий кофе, он украдкой еще раз глянул в газету. «Андроид», как его называли в газете, красовался на первой странице и действительно ничем не отличался от человека. Мысль сама по себе чем-то будоражила воображение. Надо же, до чего могут додуматься ученые! Вдруг его охватил энтузиазм; в приподнятом настроении, какого у него давно не бывало, он проглотил еще один бутерброд, запил его горячей черной бурдой и выбежал из дому, чтобы успеть на вертолет 8.15.
      Обычно в часы утренней спешки пассажиры бывают невыспавшимися и раздраженными, но сегодня в вертолете царило оживление. Все взгляды были прикованы к телеэкрану, где явно только что показывалось изображение того самого андроида, которого Мортимер видел в газете. Теперь с экрана вещал известный комментатор по научным вопросам Макс Ардон.
      Возможно, Мортимер слишком поспешно проглотил кофе и бутерброды или слишком быстро бежал. Так или иначе, но он вдруг вновь осознал себя усталым пожилым человеком. Энтузиазм мало-помалу угас, и в конце концов Мортимер вовсе перестал слушать то, о чем своим хорошо поставленным голосом развязно болтал комментатор.
      О этот беспокойный технический век! Что ни день — новое чудо науки! Теперь снова разыграются такие же баталии, как несколько лет назад, когда решался вопрос насчет роботов. Тогда вся Америка, да что там — весь мир разделился на два враждующих лагеря. Что до Мортимера, то он был уже сыт чудесами по горло, и он знал: так думает не он один. Нет, конечно, они были не против полетов в космос, расщепления атома и тому подобного. Но эксперименты над человеком, эксперименты над тем, что всегда считалось священным, — это, по их мнению, было уже слишком.
      Взять хоть затею с андроидами. Разумеется, в сущности андроиды — всего лишь роботы, просто они больше похожи на людей, чем обычные, и в этом нет ничего страшного. Но опыт, о котором рассказывала газета, заключался в том, что в андроида вселяли не только личность, но и память человека, а это уже выходило за границы допустимого. Конечной целью опыта объявлялась возможность для каждого человека незадолго до смерти перевести себя в такого неодушевленного робота — ну не кощунство ли? В таком деле Мортимер участвовать не собирался. Загробная жизнь — в качестве робота… Нет, всему есть предел! Мортимер инстинктивно отталкивал от себя проблему андроидов. Он решил: отныне, что бы ни происходило, он будет игнорировать все, связанное с нею.
      Но отгородиться оказалось труднее, чем он предполагал. С самого начала затее был придан грандиозный размах. На первых порах кое-кто, пожалуй, воспринял ее как своего рода научный "черный юмор", и сатирики и карикатуристы стали изощряться по этому поводу в остроумии. Но смеялись недолго: очень скоро выяснилось, что за Программой «Андроид», как ее называли, стоят мощные капиталы. Теперь в видеогазетах, по радио и телевидению непрерывным потоком текли научно-популярные передачи на разные темы, каким-то образом связанные либо с андроидами, либо с "мыслящими машинами", либо с вечной жизнью. Знаменитости в своих интервью высказывались «за» или «против», различные организации выступали с протестами или слали приветственные телеграммы.
      Теперь Мортимер всегда читал газету со второй полосы и старался не смотреть программу «Новости» по телевизору. По дороге на работу и с работы он был глух и нем, не вступал в дискуссии ни со сторонниками, ни с противниками андроидов. Но что проку? Страсти так кипели, вокруг было столько споров, что ему все равно не удавалось отгородиться от "величайшей всемирно-исторической победы человека" (или, как выражались противники, "грядущего самоубийства человечества"). Филантропические организации, а также религиозные круги выражали негодование. Папа римский проклял Программу, тысяча и один женский клуб США протестовал, федерация профсоюзов протестовала (против незаконной конкуренции), даже Центральная корпорация роботов протестовала (против нарушения человеческих прав роботов). И конечно, протестовала миссис Мортимер.
      Мистер Мортимер устал и все больше замыкался в себе. Все чаще проводил он вечера в своем клубе, где по молчаливому согласию никогда не говорили об андроидах, зная, что в девяносто девяти случаях из ста дело кончается перебранкой. Вся усталость, накопившаяся за Долгую трудовую жизнь, навалилась на Мортимера. Нигде не было покоя. Дома Мэрион бесконечно твердила одно и то же, хоть уши затыкай. А на работе он все чаще замечал, что отстает, что ему не по силам такой лихорадочный темп. Он не был создан для века, когда задерганные люди тщетно состязались с роботами в производительности труда.
      — Покажись врачу, — пилила его миссис Мортимер. — Ты в последнее время совсем потерял аппетит, а бледный стал — просто ужас! Ты прямо на себя не похож с тех самых пор, как…
      — Да-да, — поспешно перебил мистер Мортимер. — Конечно, я могу сходить к врачу, если потвоему это необходимо, но…
      — …с тех самых пор, как началась шумиха вокруг этих мерзких андроидов, — ворчливо договорила миссис Мортимер. — Если бы ты знал, как я сама возмущаюсь и нервничаю все это время, тебе бы, конечно, было…
      Мистер Мортимер еще раз повторил свое обычное "да, да, конечно, ты совершенно права, дорогая" и обратился в бегство. Он почувствовал, что вот-вот сорвется.
      — Еще одно слово про андроидов — и я сойду с ума, — сердито пробормотал он себе под нос по дороге в клуб.
      Назавтра ради мира в семье Мортимер отправился к врачу. Вышел он из врачебного кабинета другим человеком, не похожим на замотанного, заурядного, стареющего мистера Мортимера, вошедшего туда несколько часов назад. Осанка его и движения обрели значительность и достоинство, а лицо можно было назвать просветленным.
      Странно чувствовать себя счастливым и довольным, только что выслушав свой смертный приговор, размышлял Мортимер, медленно бредя по центральным улицам, особенно шумным в эти послеполуденные часы, погрузившись в себя и в то же время жадно вбирая глазами окружающую жизнь. Странно испытывать облегчение при мысли, что лично твоя жизнь скоро прекратится. А между тем он чувствовал именно счастье и облегчение. Он ощущал свое превосходство над этими замотанными людьми, которые так суетились, чтобы успеть, в сущности, неизвестно куда.
      Вдруг его внимание привлекла толпа перед большим уличным телеэкраном, передававшим последние новости. Обычно в таких случаях он прибавлял шагу, стремясь поскорей пройти мимо, но в сегодняшнем своем раскованно-гармоничном состоянии духа он почувствовал лишь снисходительное любопытство. Чего там они еще насочиняли, подумал он с легкой иронией, осознав вдруг, что, поскольку он давно перестал следить за перипетиями борьбы вокруг андроидов, он понятия не имеет, каково теперь положение дел.