Ключ дома твоего

      Глава двадцать шестая.
      В дверь комнаты, где спал Гара Башир, стучались редко. Только в случае крайней необходимости. Поэтому, когда раздался стук, Гара Башир вышел уже одетым, готовый услышать самую горькую весть. Слуга, стоявший за дверью, заговорщицки указал на дверь, ведущую в хлев.
      - Кто там?
      - Эйваз.
      - Эйваз? Что с ним?
      - Его трудно узнать. Весь израненный, избитый.
      - Что? Кто его избил?
      - Не знаю, мне он ничего не сказал.
      Увиденное, Гара Башира потрясло. Но не порванная рубаха и грязные брюки Эйваза поразили его, глаза у него были мертвы. Они были сухими, но плакали невидимыми слезами. Свет, - тонул в их глубине, не отражаясь. И сидел Эйваз на соломе, лицом к дверям, прислонившись к задней стене, устремив глаза в одну точку, но ничего не видел.
      - Эйваз, брат мой, что с тобой?
      - Садияр-агу убили.
      Впервые после стольких лет в присутствии Гара Башира произнесли это имя. Вздрогнул Гара Башир. Дрожь пробежала по его телу. Первое мгновенье он молчал, казалось, не понимал ничего, потом, словно очнувшись, сжал ладонями виски, пытаясь унять бешено пульсирующую кровь.
      - Аллах, Аллах - повторял он. - Сам помоги и рассуди.
      Здесь, в этом хлеву, куда прискакал Эйваз, некоторое время назад, и услышал Гара Башир впервые подлинную историю Садияра. Все, что скрывал в течение последнего года Эйваз, теперь узнал Гара Башир.
      - Как Садияр узнал про убийц своего сына? -спросил Гара Башир.
      - Русский следователь сказал ему.
      - Давно?
      - В ту ночь, когда Гуламали похитил Айшу, он как раз и возвращался из Газаха, где узнал все от следователя.
      - Значит и о ней ты все знаешь?
      Горько опустил голову Эйваз, ничего не сказал в ответ.
      - Кто-нибудь видел тебя с Садияром, сегодня утром.
      - Ни сегодня, ни вчера. Мы были очень осторожны.
      - Ты, помогал ему в поисках убийц?
      - Только в последний год, полтора. А до этого с ним были трое людей из Дилиджана, он нанял их.
      - Так почему же не убил Садияр Левона?
      - Говорил, устал.
      - Устал?
      - Да, это были его последние слова.
      - Сколько их было?
      - Кого?
      - Ну, тех, кто стрелял в него.
      - Я видел двоих. Потом, когда пришел в себя, их больше не было. Но один, я думаю ранен.
      - Почему ты так думаешь?
      - Он вскрикнул, после моего выстрела, потом я упал, потерял сознание.
      - Почему?
      - Конь мой споткнулся. - ответил Эйваз, - А когда, хотел вернуться к Садияру, там уже были люди.
      - Кто такие?
      - Я не знаю. Они громко говорили, видать, узнали его. И я, испугался, не вышел к ним.
      Некоторое время Гара Башир молчал. Опустив голову, он о чем - то крепко задумался.
      - Ты хорошо сделал, что не вернулся туда, - наконец произнес Гара Башир. - Никому бы мы не доказали, что не ты виновен в смерти Садияра-аги. На тебе осталась бы эта кровь. Кстати, срочно переоденься, а эту одежду сожги. Я сейчас пришлю слугу, на него можно положиться.
      - Спасибо, брат.
      - Потом поедешь к себе и чтобы не выходил на улицу. Болен ты, понял меня. И коня своего оставь тут. Выдохся он весь. Пусть отдохнет, вечером кто-нибудь из моих людей приведет его тебе. А пока возьми гнедую, - сказал Гара Башир, указав кнутом в коня, что стоял привязанный к стойлу.
      Уже через минуту, люди Гара Башира бежали в разные стороны села Вейсали, чтобы разнести черную весть. И стекались мужчины к дому Гара Башира. Умер по соседству человек, и не подобает мужчинам оставаться в домах. Хоть и далеко Сеидли, но смерть Садияр-аги всколыхнула всех. И уже в полдень тронулись в путь самые уважаемые люди Вейсали. Молодежь осталась дома. Тревожное время, и не пристало оставлять дом без защиты.
      ...
      Уже после похорон Садияр-аги, следователь Савелий Петрович, подойдя к Гара Баширу и взяв его под руку, что, по опыту знавших его, ничего хорошего не предвещало, отвел его в сторону.
      - Уважаемый, мне бы хотелось, задать вам несколько вопросов?
      - Слушаю.
      - Я понимаю, что вы тут не причем, но что-то не дает мне покоя. Мне кажется, вы что-то знаете?
      - О чем?
      - Об убийстве.
      - Убийстве?
      - Да, убийстве Садияра-аги.
      - Странно, и что я должен знать?
      - Например, кто убийца?
      - Я ничего не знаю.
      - Уверены?
      - Да.
      - А меня, вот, интересует, кто же там был второй?
      - Что за второй?
      - Второй всадник, что вчера был с покойным Садияром. Кто он?
      - Там разве кто-то еще был?
      - Да, явно был.
      - Его кто-то видел?
      - К сожалению, нет. Но следы остались.
      - Следы может и не его.
      - Кого? - поймал его на слове Савелий Петрович.
      Гара Башир понял, что проговорился, но сделал вид, что ничего не понял.
      - Я говорю, следы может оставить и преступник, что стрелял в Садияра.
      Савелий Петрович испытывающим, долгим взглядом посмотрел в глаза Гара Башира. Он был уверен, что Гара Баширу многое известно, но то, что ему он ничего не скажет, Савелий Петрович тоже знал.
      - Значит вам ничего не известно? - вздохнув он продолжил.
      - Ничего.
      - А кто вам еще утром сообщил о смерти Садияра?
      - Кто вам это сказал?
      - Ваши люди рассказывают, как утром их разбудили криками о смерти Садияра.
      - Да? Точно не помню. Впрочем, меня тоже разбудили эти крики.
      - Может, ветер вам донес столь печальное известие? - с недоброй улыбкой спросил следователь.
      - Может и ветер, - также с улыбкой ответил Гара Башир.
      - А больше он ничего не донес?
      - Нет, почему же, донес.
      - Что?
      - Донес о том, как когда-то, кто-то, кому-то сообщил небольшую тайну следствия. И, совсем случайно, узнал один разгневанный отец имена убийц своего сына и жены. А потом, некого было больше судить.
      Замолчал вмиг побледневший Савелий Петрович.
      - И правильно сделал, что сказал. Мы его за это и уважаем, что живет он не по закону, а по совести. И сейчас, пусть он нас поймет, - добавил Гара Башир многозначительно.
      ...
      В ужасе смотрел Левон Саркисян на вошедшего. Ничего не говорил он, остановился на пороге и посмотрел прямо на него. Левон не знал этого человека, другие это были глаза, черные осколки в мутной воде, в которых ничто не отражалось, и взгляд жгучий, острый, проникающий в самую душу, но ему показалось, что это сам Садияр воскрес и пришел за расплатой. В ужасе вжался он в подушку, на которую прислонился. Широко раскрытый рот его свело судорогой, ни звука не мог он произнести. Так и сидел, развалившись, судорожно хватая ртом воздух. Гара Башир еще долго так стоял и молчал. Винтовку он так и не поднял. Не было на то надобности. Он стоял и молча смотрел на этого человека, от руки которого погиб мужчина, ногтя которого Левон не стоил. . Сколько лет он искал его и вот наконец убийца был перед ним. Худой, болезненный, плешивый, с грязными длинными, скользкими и тонкими волосами на ушах, он производил отталкивающее впечатление. Страх застыл в каждой клетке Левона
      - Ты узнал меня, - услышал, наконец, Левон вопрос, который уже звучал один раз, много лет назад. И затрясся он всем телом.
      - Узнал, спрашиваю? - гневно повторил он вопрос.
      - Да.
      - Кто я?
      - Садияр-ага, - прошептали губы Левона.
      - Правильно, - ответил Гара Башир. - А зачем я пришел тоже знаешь?
      - Да.
      - Тогда вставай. Не теряй время.
      - Сейчас?
      - Твое время вышло.
      И тут Левону стало спокойно. Страх отпустил его. Он больше не боялся смерти. Ожидание его ужасно, но когда она приходит, ты успокаиваешься. Все остается позади, впереди только покой, и хочется, чтобы он наступил скорее.
      Левон сам достал веревку, она висела на гвозде в прихожей, и пока он шел за ней, Гара Башир оставался в комнате. Вернувшись, он посмотрел на Гара Башира, но он, казалось, потерял интерес к нему (сидя за столом, он внимательно рассматривал узоры на боках серебренной сахарницы), и встав на табуретку, прикрепил веревку к балке на потолке. Когда Левон уже крепко затянул узел у себя на тонкой, длинной шее, раздался голос Гара Башира.
      - Кто был в тот день с тобой?
      - Гурген.
      - Кто он?
      - Мой сын.
      - Где он?
      - Не знаю.
      - Не понял?
      - Не видел я его больше с того дня.
      - Где ты был все это время?
      - Везде, но нигде я не нашел покоя и все я потерял.
      - Что ты потерял?
      - Дом, семью, честь, совесть, все. Проклят я тобой Садияр-ага. Пятнадцать лет живу как отшельник. Но теперь мучения кончаются. И за это тебе спасибо. Спасибо, что пришел ты за мной, - сказав, оттолкнул Левон Саркисян из-под себя табуретку и повис, болтая ногами в воздухе.
      Вскоре он затих и Гара Башир тихо покинул комнату, прикрыв дверь.
      ...
      Люди, проезжающие в тот день мимо кладбища, на котором нашли успокоение многие поколения селения Сеидли, могли заметить одинокую фигуру мужчины, что стоял на коленях у могилы на пригорке у подножия горы. Конь его, спокойно бродил, не привязанный, среди надгробий, пощипывая буйно разросшуюся, сочную траву. Подойдя ближе, люди слышали, как этот человек, воздев к небесам руки, громко, с надрывом, читал "Ясин",- заупокойную молитву мусульман. И хотя глаза его были закрыты, горькая слеза, иногда вырывалась из-под них и, скатываясь по щеке Гара Башира, тяжелой каплей падала на раскаленную под солнцем землю у могилы покойного Садияра - аги.
      Конец первой книги.
      Книга вторая
      Глава первая.
      В жизни обитателей села Сеидли, как и по всей стране на протяжении последующих после смерти Садияр-аги нескольких лет, произошли большие изменения. Изменения эти пришли с севера, из далекой, чужой и холодной России. Холостым был выстрел, что раздался на берегах Невы с крейсера "Аврора", но много жизней сокрушил он, коснулся всех сторон уже устоявшейся на протяжении десятилетий размеренной жизни людей. Словно камушек, сорвавшийся с вершины и увлекающий за собой камни гораздо большие по объему, изменения эти, уже огромным, все сокрушающим на своем пути потоком, ворвались на тихие улочки селений и разметали всех по разные стороны баррикады. И вместе с этим ледяным потоком в село приходила вражда. Словно осколки зеркала рассыпалась она по селу, раня души каждого жителя его. Страх поселился в их сердцах и уже не отпускал никого. А вместе со страхом пришли зависть и гордыня. И восстал брат против брата, сын против отца своего. И впервые за много лет стали запирать на ночь двери свои жители Сеидли. Надолго умолкли звуки саза, созывающие всех на веселую свадьбу. Угрюмыми стали лица людей, с недоверием глядящих вслед каждому новому человеку, вошедшему в село. И все чаще слышалось унылое, протяжное пение молитвы, в память о человеке, нелепо погибшем и похороненном, где-то там, на войне, и весть о смерти которого иногда доходила до его родных. А сколько людей полегло из-за ненужных стычек в самом селе, не сосчитать. Не осталось в селе мужчины в стороне от этой вражды.
      Одним из первых, как это часто бывает во время войны, погибает самый невиновный. В селе Сеидли это был Дели Гурбан. Собака его, беспородная небольшая шавка всегда была рядом со своим хозяином. Как и он, бродила она по селу, заглядывая в каждый двор. Другие псы, когда она забегала к ним во двор, косились в ее сторону, но не лаяли. А Гараш, как звали собаку, часто подбегал к их миске, обнюхивал ее, затем, попив воды, ложился рядом с хозяйским псом и, мотая по сторонам своей умной мордочкой, казалось, обменивался с ним новостями. Гараш знал в селе всех. Поэтому лаял он только на пришлых. Когда из Баку, покоренного и сломленного, стала вытекать кровавым потоком Одиннадцатая Красная Армия и растекаться по городам и селам Азербайджана, неся с собою кровь, слезы, разлуку и смерть, Гараш стал первым, кто встал на защиту родного очага.
      Небольшой отряд конных красноармейцев, человек двадцать, зашли в Сеидли ближе к вечеру. Навстречу к ним никто не вышел, хотя из-за закрытых окон все настороженно следили за каждым их движением. Кони шли медленным шагом, солдаты же осторожно озирались и испуганно поворачивались на каждый шорох. И тут, как маленькое, разъяренное, дикое существо, на них набросился Гараш. От этого неожиданного натиска остановились кони и стали пятиться назад. Опешившие вначале красноармейцы, постепенно придя в себя, хотели отогнать его криками, но Гараш еще яростней набрасывался на них, казалось, душа его предчувствовала все последующие несчастья, что несли с собой эти люди, и он из последних сил пытался защитить свой мир. Удар клинка переломил его хребет, и он, скуля, покатился под ноги коня, в ужасе отпрянувшего в сторону. И тут же на красноармейцев полетели камни. Дели Гурбан метал их в ярости. Слезы душили его, в ужасе кричал он, видя умирающего Гараша. И, подбежав, со всего размаха бросился на всадника, который убил его собаку, и повис на нем. В следующую минуту они оба были на земле и катались в пыли. Уже сомкнулись пальцы Дели Гурбана на шее солдата, надавили немного, и захрипел он, когда раздался выстрел. Обмякло тело Дели Гурбана, и разжались пальцы его. С трудом откинули его с потерявшего сознания красноармейца спешившиеся с коней солдаты. Наконец, солдат стал приходить в себя, жадно хватая ртом воздух, силясь сказать что-то, но губы не слушались его, ни звука не вырвалось наружу. А когда из окрестных домов стали выходить мужчины и медленно стекаться к месту трагедии, всадники, быстро погрузив своего товарища на коня, спешно покинули село, в которое пришла смерть.
      ...
      Всякая война страшна и в конечном счете бессмысленна, но гражданская страшней вдвойне. Словно огненный вихрь проносится она по стране, уничтожая в людях веру в завтрашний день. И не верят отныне словам отца сыновья, ибо видели, как предавал он своего брата. И сосед, занимавший в долг до осени зерно, поджигает в поле твой еще не дозревший хлеб. Миллионы людей поднимает она со своих мест, и бродят они в поисках успокоения, но не будет им отныне покоя. Так и будут они бродить по свету с незатихающей раной в груди, и, как самое драгоценное, будут носить при себе мешочек с небольшим комочком земли, взятого со двора дома своего. Столько слез прольют они, глядя на него, что всегда она будет влажной. С надеждой на возвращение будут жить они, но немногим посчастливится снова увидеть родные горы, поля, могилу отца своего. Много стран они объедут, из сотен источников пить будут, но не утолят они жажды своей, ибо горящее в тоске сердце может остудить лишь вода из ручья, что протекала рядом с садом, где под тенью яблонь тебе сладко спалось в детстве. Многие навсегда уснут вдали от всего этого: кто под палящими лучами чужого солнца, кто в полярную ночь, но везде, где бы их ни застала смерть, в своем последнем слове они помянут родные края и крепко накажут своим детям и внукам не забывать о земле своих предков. Последним успокоением им будет горсть родной земли, которую насыплют в их могилу, и успокоятся они, услышав запахи родной стороны.
      Савелий Петрович Львов уезжал из Казаха одним из последних чиновников, служивших здесь с давних, еще царских времен. Семью свою, жену с двумя детьми, он еще год назад посадил в Батуми на пароход, отплывающий в Стамбул. Оттуда, они должны были уехать в Париж, где у ее тетки был свой дом. С первых дней февральской революции тетушка ее, одинокая, богатая вдова, продав дом в Москве, собрав все свое добро, не дожидаясь прихода большевиков, переселилась во Францию, и теперь оттуда, как только случалась оказия, посылала им наказ немедленно приезжать к ней. "Детей берегите от этой смуты", - писала она. Прошел год, вестей от своих родных Савелий Петрович не имел, но всем сердцем надеялся, что все у них в порядке, что добрались они благополучно к своим родственникам. И только когда понял, что его мир рухнул, и уже никогда не наступит прежнее благополучие, что теперь он "враг", враг своего же народа, ибо родился в доме отставного генерала, проливавшего кровь на полях сражения во имя величия своей родины, России, а значит, он для новой власти рабочих и крестьян чужой, "буржуй" (какое смешное, но страшное слово-то придумали), он решил уехать. Более того, работа в сыскном отделе, где, как было всем известно, он был не последним человеком, делала его в глазах этих людей опасным, вредительским элементом. И власть эта предписывала всем скорейшего от него избавления, что в просторечии означало одно - любой, у кого есть винтовка, мог без зазрения совести поставить его у стенки и расстрелять за милую душу, во имя пролетарской революции. Никто бы не заступился за его жизнь. Наступило время, когда жизнь человеческая потеряла свою ценность, когда больше удивляешься, слыша не стон умирающего, а плач младенца. "Неужели еще рождаются дети", - поражаешься ты. Смерть становится обыденным, к ней привыкаешь и больше не замечаешь, она никого уже не трогает.
      Последний вечер перед отъездом Савелий Петрович провел в доме своего старого друга Иннокентия Федоровича Мишина. Городская тюрьма была закрыта, доктор Мишин больше не спешил по утрам на службу, но уезжать из Казаха не собирался. Они снова сидели в тени большого дерева, а Софья Ивановна, как прежде, угощала их чаем из пахучих трав, с вареньем, которое она впрок заготовляла каждое лето.
      - Угощайтесь, Савелий Петрович, это варенье свежее, этого года.
      - Спасибо, Софья Ивановна.
      - Что это ты все варенье да сладкое. Чаи твои никуда не денутся. Ты, это, угощение неси и чарки. Да побыстрей, - гремел бас Иннокентия Федоровича.
      Когда стол был накрыт, и хозяева вместе с Савелием Петровичем расселись вокруг стола, Софья Ивановна продолжила разговор.
      - Что слышно- то о ваших?
      - Да, все по-старому, никаких сведений. Одна надежда на бога. Только бы знать, что доехали, что живы и здоровы.
      - Бог в помощь, - вздыхала Софья Ивановна. - А вы когда же?
      - Завтра.
      - Все же решили ехать?
      - Решил, мне здесь уже не жить.
      - Ну, с богом, - смахнув слезу, поднял первую чарку Иннокентий Федорович.
      Разговор не клеился, даже водка не помогала. Что-то тяжелое лежало на сердце каждого из них. Годы совместной работы сблизили этих двух разных и по характеру, и по возрасту людей, всегда им было интересно слышать мнение друг друга, но сегодня, в предчувствии разлуки, чувствуя, что это их, возможно, последняя встреча, они не знали, что сказать друг другу. Молча ели они борщ, вкусно приготовленный женой доктора Мишина, которая очень любила готовить, и гости, зная ее слабость, всегда громко расхваливали ее мастерство. Савелий Петрович попытался пошутить на этот счет.
      - Ну вот, в последний раз удалось попробовать ваш знаменитый борщ, Софья Ивановна.
      Шутка не удалась, не улыбнулся никто.
      - Ты, Савелий Петрович, как поедешь? - спросил его Иннокентий Федорович, после молчания, которое явно затянулось. - Морем или через турецкую границу.
      - Через Персию. Далеко, правда, но так спокойнее.
      - А оттуда в Париж?
      - Да, к своим.
      - Ну, дай бог свидеться, - и вторую чарку опрокинули.
      - А о вашей Анечке что слышно?
      Аня, единственная дочь Иннокентия Федоровича, была замужем и жила в России, в Воронеже. Муж ее, тоже врач, работал в городской больнице хирургом. Больница обслуживала в основном неимущих, существовала за счет меценатов, так как денег из городской казны было явно маловато. Жили небогато, но не жаловались. Иннокентий Петрович гостил у них лет пять назад, наигрался с внуком, но переехать к ним жить по-соседству отказался. Свой огород был слаще.
      - Зовет к себе.
      - Ну и что?
      - Что-что?
      - Так поедете к ней- то?
      - А что я там потерял? Нет, отсюда я никуда не двинусь. Стар я уже место менять. Отсюда, только на кладбище.
      - Ну и скор ты, Иннокентий Федорович. Сто лет жизни тебе. Запротестовали хором Савелий Петрович и Софья Ивановна. В последнее время за здоровье мужа она стала бояться. Нервный стал, раздражительный. По ночам плохо стал спать, говорить во сне. Раньше за ним такого не водилось. А иногда встанет среди ночи и курит, много, до самого рассвета. И самое страшное, молчит.
      - Но оставаться вам здесь я бы не посоветовал, - продолжал Савелий Петрович. - Мало ли что, все же в жандармерии служил.
      - Врачом, а врач, он и тюрьме и на войне - врач. Да и куда мне. К ним, в Россию? Чужая она мне, отвык я от нее. Да и там, у них, и без нас все полетело кувырком. Смотри, что творится-то по всей Руси. Стыдно слышать.
      - Что, здесь не так?
      - А кто виноват?
      - И кто же? - удивился Савелий Петрович.
      - Как кто, - мы и виноваты.
      - Почему это?
      - А ты видел, чтобы у этого народа, за последние сто лет, без нас война была. Не видел. Я тоже не видел.
      - Так что, по-твоему мы, русские виноваты во всей этой заварухе?
      - А кто же! Им разве это нужно? Или это они нас просили прийти сюда с войной сто лет назад? Разделить землю их между Россией и Персией? А резали, скажу тебе, больно, по живому. На две части поделили народ. А его спросил кто? Нет. Отец мне рассказывал, как семьи поделили границей. Сейчас об этом никто ничего не знает, забыли, да и умерли уже все, кого коснулось это разделение. А теперь эта большевистская зараза. Не мы опять ее авторы? Посеяли смуту в душах людей, которые и не помышляли ни о чем, почитали старших, жили по вере своей. Нет, что ты! Так нельзя! Нам плохо, пусть всем будет плохо!
      - Но, не все так плохо, а школы, театры, да мало ли что мы им дали за эти годы?
      - Мало, мало, Савелий Петрович, и школы, и театры мы могли им дать, но без войн, без крови, так, по-дружески, по-соседски. А если вдуматься, то и школы эти мы больше открывали для своих детей, для русских, живущих здесь, и театры тоже, а местные, как были в большинстве своем безграмотны, так и остались.
      - А что, в России все шибко грамотны?
      - Нет, конечно, вот этим и надо было заниматься, а не политикой и пустословием.
      - Вы, Иннокентий Федорович, всегда были на стороне местных, всегда удивлялся вам, чем они вас так задобрили?
      - Человечностью, добротой своей и терпимостью, - ответил Иннокентий Федорович. - Вот вы, Савелий Петрович, столько лет живете здесь, кто-нибудь из них хоть раз посмотрел на вас косо? Напомнил вам, что вы здесь чужой? Нет. И мне нет. Никогда. Простил нам все этот народ и забыл обиду за прошлое. А мы, мало, что сами понаехали, вон, смотри, сколько молокан сюда переселили, еще и армян, по всей Персии насобирали. И всем здесь места хватило, всех принял этот народ, всех приютил. "Земля и гость от бога", говорят они.
      - Гость?
      - Да, гость. И вести себя надо бы как гостям. И, как говорится, "не лезть в чужой монастырь со своим уставом".
      Снова выпили Савелий Петрович с Иннокентием Федоровичем, но не брало их вино, не веселило душу, слишком тяжела была ноша ее. Только тяжелым становился взгляд их. Грустно было доктору Мишину сознавать, что расходятся отныне пути их, успел он за эти годы привыкнуть и полюбить как сына этого молодого, иногда заносчивого, но чистого душой человека. Глаза его теперь зло смотрели вперед, горькая обида была в них.
      - Вот ты, Савелий Петрович, дай бог, завтра уезжаешь. А от кого ты бежишь? Ну, не придирайся к словам. Уезжаешь, бежишь, как хочешь назови, факт, что тебя в России больше не будет. Эти гонят тебя, местные? - речь его уже была тяжелой, медленной. - Нет. А кто? Большевики, красные. Тьфу ты, черт. Раскрасились, как индейцы. Хуже зверей стали мы, право. Даже звери себе подобных не убивают.
      - Убивают, Иннокентий Федорович, еще как убивают. Ты знаешь, какие баталии у них бывают из-за самок? - хотел отшутиться Савелий Петрович, уж больно грустной получалось прощание. А грустить ему в этот день не хотелось. Но снова не поддержал шутку Инокентий Федорович.
      - Правильно, Савелий Петрович, за самку, за будущее потомство свое. Это святое. Но скажи мне, какой зверь, убив другого, убивает его детенышей малых?
      - Такого не припомню.
      - Вот я об этом и говорю. А тут царя и деток его, невинных, поубивали и оправдываются классовой борьбой. А по мне, не борьба это, а грех. И лежит он отныне на этой власти и не смоется вовек. Потомки их ответят за эту кровь.
      - Долго еще в эту ночь сидели два друга и больше плакали перед разлукой, чем говорили. Много могли они вспомнить сегодня, но молчали, тяжело давалась им разлука. Савелий Петрович просил присмотреть за садом, который он недавно посадил вокруг дома, где жила семья его в последние годы. Просил, но не верил ни он, ни Иннокентий Федорович, что вернется он снова в дом свой. Слишком страшной волной надвигалась беда, и не было от него спасения. Проходила она и смывала все дороги и следы прошлых поколений, и не могли больше люди отыскать пути назад. Молча бродили они отныне по свету, держа в вытянутой руке ключ, но не было двери, что открывал он.
      Никогда больше не увиделись старый тюремный доктор Мишин Иннокентий Федорович и его молодой друг, полюбивший благодаря ему этот край и его многострадальный народ, потомственный дворянин Савелий Петрович Львов. Много пришлось ему поколесить по свету. Совсем другим путем покинул он пределы бывшей Российской империи. И во Францию он ехал уже спустя полгода пароходом из Америки, куда забросила его злодейка судьба. Все это время семья его ничего не знала о нем, и потому в порту Марселя его никто не встречал. Знавшие Савелия Петровича раньше не узнали бы в этом уставшем человеке с измятым, заросшим лицом, в грязном, небрежно заштопанном бушлате, бывшего следователя по особым делам. Он вышел на пирс, оглянулся на пароход, словно не веря, что путешествие завершилось, положил на землю небольшой рюкзак, что держал в руках, закурил, несколько раз глубоко затянулся, глядя в голубую даль моря, и... заплакал. Может, и не плакал он, просто несколько слезинок скатилось из его голубых глаз и затерялось в щетине. Закончив курить, он закинул за плечи рюкзак. Впереди был Париж, где, он надеялся, его ждут.
      Глава вторая
      Только в доме покойного Садияр-аги время словно остановилось. Не коснулось его холодное дыхание вражды. Тихо жили все эти годы старая Сугра и ее невестка Айша. Как и прежде, управляли они своим домом, хоть и трудно им было без Садияра. В первое время Айша часто гостила в доме своих родителей, наведывалась к дочери своей, но в последнее время все реже и реже стала она выезжать. Дороги стали небезопасными. Много шальных людей стало бродить вокруг. Одна власть сменяла другую, но не наступало успокоения. Мир, казалось, взорвался, и пыль, поднятая им, закрыла солнце, и с неба, покрытого тяжелыми, темными тучами, которые низко проплывали над землей, вниз падали такие же темные капли. В надежде тянули к ним свои руки люди, чтобы смыть прилипшую грязь, но кровью умывались они, что сочилась с неба.
      Только дети смеялись. Во все времена, в самые тяжелые моменты жизни, дети смеются. Они не виновны, что их детство совпало с трагическими временами в жизни их народа, и смех их становится моральной поддержкой для их родителей, потерявших, казалось, последнюю надежду.
      Так и Лейли смеялась в доме своих родственников, и расцвел давно поникший цветок в их саду. Помолодели сразу и Яшма, и Фейзулла, распрямились их спины, которые горькие времена, казалось, согнули навсегда. В первое время она очень скучала по матери, по бабушке, которую оставила в Сеидли, но постепенно любовь, которая окружала ее в Вейсалах, помогла ей справиться с тоской. Но все же была в ее сердце боль, о которой она не говорила ни с кем. Тоска по отцу. Она была уже достаточно взрослой, чтобы понимать, что он умер, но в то, что он больше никогда не придет к ней, она не верила. Для нее он никуда не уходил. Стоило ей закрыть глаза, позвать его, и он уже улыбался ей. Она так и привыкла жить, советуясь по ночам с отцом. А зимой, когда Лейли, поскользнувшись, больно ушибла коленку, это он до самого утра целовал место ушиба, чтобы ей не было больно, как он делал это раньше, когда Лейли была еще ребенком, и боль действительно к утру утихла. И пусть бабушка считала, что мази, приложенные по совету тетушек на ночь на ушибленное колено и прикрытые большими листьями подорожника, помогли ей, Лейли знала: это отец взял боль ее.
      Прошло пять лет после смерти Садияр-аги, и Айша, приезжая в Вейсали навестить Лейли, поражалась, как много новых друзей появилось у ее дочери. С шумом они подбегали в воротам дома дедушки Фейзуллы и ждали, пока Лейли обувалась, прихорашивалась; наконец, выйдя, она мигом исчезала в водовороте возбужденной детворы. Подхватив Лейли, они несли ее, словно на волнах, вниз по переулку к реке. Немало было и тех, чье внимание к ней уже перерастало просто дружеское участие, здесь было что-то другое. Особенно досаждал Лейли своим вниманием один кучерявый мальчик, примерно ее возраста, но не по годам высокий. Лейли бесило его постоянное, молчаливое присутствие, не на шутку сердилась она на него. Спокойно выслушивал он злые шутки в свой адрес, но..., только от нее (другие однажды лишь посмели пошутить, затем долго терли себе затылки). Улыбалась Айша, наблюдая за неуклюжим ухаживанием маленького поклонника своей дочери.
      Как зовут тебя, герой, - смеясь, спросила Айша его однажды, видя, как он больно ударился о землю, когда в прыжке попытался достать для Лейли грушу.
      Мальчик сидел на толстой ветке большого грушевого дерева, что росла во дворе дедушки Фейзуллы, и разглядывал спелые фрукты над своей головой, не решаясь, какую сорвать. Он вопросительно посмотрел вниз, где стояла Лейли:
      - Какую хочешь?
      - Вон ту, - и маленькая проказница, показала на самую дальнюю от мальчика грушу. Она одиноко свешивалась с самого конца ветки. Сказать, что груша та была чем-то лучше других, висевших ближе и рядом с мальчиком, будет неправдой, и достать ее с того места, где стоял мальчик, было трудно. Но не успела Айша и глазом моргнуть, как рванулся он вперед и, вытянув руку, успел-таки, в последний момент, на лету сорвать эту самую грушу. И хотя высота была небольшой, он упал, больно ушибив плечо, но целым осталась груша, что держал он в руке, прижатой к груди.