Ключ дома твоего

      Айша с любовью следила за дочерью, с любопытством разглядывала ее жениха. Она долго противилась этому, правда, не открыто, на прямой вопрос Лейли она не смогла привести разумных доводов, но душа ее всегда была против. С первого дня, как увидала она, как достает этот мальчонок груши для Лейли, и позже, когда слышала, как избивает он всех в школе, кто только посмеет посмотреть в ее сторону. И что самое обидное, это нравилось ее дочери. Думала Айша, что в Баку, пока будет учиться в медицинском, пройдет у Лейли это детское увлечение. Не прошло. Гудрят тоже приехал на учебу, в технический вуз. Когда приехал, как сдавал экзамены, никто не знал, просто однажды Лейли, выходя с занятий, заметила его, стоящего у забора напротив и спокойно лущащего семечки. Лейли даже не удивилась. Она остановилась, внимательно осмотрела его, потом, как будто они расстались вчера, протянула ему свою сумку с книгами.
      - Что встал, сумку возьми, тяжелая, не видишь?
      И когда Гудрят, взяв сумку, словно на привязи, покорно пошел следом, она недовольным голосом отчитала его:
      - Почему, так долго тебя не было?
      Глава шестая
      После этой встречи на душе у Иды наступило спокойствие, она поверила каждому слову Шямсяддина, который успокаивал ее насчет Фархада, словно он только вчера вернулся из Испании. "Не мог он просто так сказать, если не был бы уверен", успокаивала себя Ида и была счастлива. Но дождь, что разбудил ее ночью, снова взбудоражил ее опасения, и уже сомневалась она во всем. Неужели никто не сможет сказать ей правды, и она, к ее удивлению, снова оказалась у дома на набережной. Долго бродила она на бульваре, глядя на темные окна; но не говорили они с Идой, погруженные в безмолвие. Хотя за этими стенами, и это знали многие, криком кричали тысячи людей, даже не от побоев, от бессилия и отчаяния не выдавала она никому своей тайны. Наступил вечер, Ида чувствовала как холод прошелся по ее телу и издрогла она в ознобе. Она поежилась и пошла домой, ничего не узнав в этот вечер.
      То же произошло и на следующий день, Ида не знала, чего она ждет, кого она хочет видеть, о чем спросить, просто ей надо было приходить сюда. Здесь, ей казалось, она становилась ближе к Фархаду, и она успокаивалась. А на третий день, когда Ида уже собиралась уходить, ее окликнули.
      - О, кого мы видим? Неужели это вы? Здравствуйте.
      - Здравствуйте, - ответила Ида, повернувшись на голос и вздрогнула. Это был Гурген Саркисян, сослуживец Фархада, человек, видеть которого Ида точно не хотела. От него исходила какая-то скрытая угроза, даже улыбка его не скрывала этого.
      - Вы знаете, а я вас недавно видел.
      - Да, и где?
      - А в зале консерватории, на концерте.
      - Вы ходили к нам на концерт? - искренне удивилась Ида.
      - Нет, что вы. Музыку вашу я не понимаю. Мы сопровождали гостей из Москвы. Я стоял в холле, когда вы прошли. Хотел вас окликнуть, но вы были не одни, с какой-то девушкой.
      - Да, это моя подруга.
      Гурген говорил неправду, он и тогда хотел подойти к ней, и даже, изобразив на губах улыбку, уже двинулся к Иде, стоявшей к нему спиной, когда девушка, которая разговаривала с ней, подняла глаза и взгляды их встретились. Вздрогнул Гурген от этого взгляда, словно нож вонзился в сердце, покрылся потом и задрожали ноги его. Не помнил он, как отвернулся и спрятался за колону, и Ида, удивленно повернувшись, чтобы рассмотреть, что такое увидала Лейли за ее спиной, что передернуло ее, словно увидела змею. Но не заметила его Лейли. Этот взгляд действительно испугал Гургена. Он уже видел его, давно, еще в детстве. Так смотрел на него тот самый Ага, которого они с отцом потом застрелили в лесу. Тогда, еще когда Ага был в их доме, а отец его с матерью ползали у него в ногах, он, Гурген это хорошо помнил, под его взглядом задрожал и от страха заплакал. Часто потом по ночам он видел эти глаза и всегда просыпался в холодном поту и молился неистово своему богу, прося прощения за тот свой грех. И снова этот страх охватил его, под взглядом этой девчонки, словно ожил грозный Садияр-ага и пришел по его душу.
      - Ну, как вы, хорошо? - задал он Иде ничего не зачавший вопрос.
      - Да, спасибо, до свидания.
      - Подождите, может, вам что надо?
      - Спасибо, - сказала она еще раз и хотела уйти.
      - Жаль, а я думал, вы о Фархаде хотели что-либо узнать?
      Услышав имя Фархада, Ида остановилась и быстро повернулась к Гургену.
      -Вы что-нибудь знаете о нем? Нет, правда, вам, наверно, что-то говорят? Вы должны знать...
      Гурген понял, что попал в точку, теперь уже роли поменялись, и уже не он, а Ида сама стремилась поговорить с ним.
      - Ну, это не простая информация, сами знаете.
      - Да конечно, я понимаю. Но умоляю вас, только одно, он жив? Мне этого достаточно.
      - Я все выясню, но это не просто, нужно время, - начал говорить Гурген, быстро соображая, что бы еще такое придумать, пока Ида столь заинтересована. - А вы знаете, давайте встретимся в воскресенье, днем, часов в двенадцать, к тому времени я что-нибудь выясню.
      ...
      Через два дня в назначенное время, Гурген ждал ее у большого платанового дерева, что раскинулась у входа на бульвар. Платан весь был усеян набухшими почками, готовыми в любую минуту взорваться молодыми листочками. Ида не хотела приходить сюда, здесь каждый уголок напоминал ей Фархада, и она не хотела проходить по этим местам с другим человеком, но Гурген настоял именно на этом месте, и ей пришлось подчиниться. Пришла она вовремя, но еще раньше пришел Гурген. Она увидела его еще издали. На этот раз он был в гражданской одежде, и на его худой фигуре она смешно болталась. Худая шея его торчала из широкого воротника коричневого костюма. Погода было теплой, и Гурген, сняв плащ, держал его в руках. Когда Ида подошла, он как фокусник вытащил из-под плаща три гвоздики и с напускной галантностью протянул их девушке.
      - Спасибо, только это лишнее, я не на свидание сюда пришла, - не взяла цветы Ида.
      - Ну что вы, я в хорошем смысле. Просто мне хотелось сделать вам приятное.
      - Еще раз спасибо, но этого не нужно было.
      - В следующий раз учту, но сейчас прошу вас, не откажите. У меня глупый вид с цветами, когда рядом такая девушка и без цветов, - и он снова хохотнул над своей шуткой, от которого у Иды по спине пошли мурашки. Что-то в его смехе ее раздражало, но цветы она взяла.
      - Вы что-нибудь узнали?
      - Главное, он жив, - и видя, как заблестели от радости, глаза девушки, он добавил: - Правда, говорят, заболел или ранен , не знаю, но что-то такое.
      - Ранен или заболел?
      - Кажется, ранен, - ответил Гурген, - справедливо полагая, что на войне быть раненым намного вероятней, чем заболеть.
      - Куда ранен, не знаете? - уже настоятельно требовала у него ответа Ида. Глаза у нее наполнились слезами, когда она представила себе Фархада, лежащего на земле, истекая кровью.
      - Не знаю. Только не плачьте, говорят, легко. Уже даже здоров. Да, да, мне обещали узнать.
      - Кто?
      - Есть такой человек, из нашего управления. Только его сейчас здесь нет. Будет вечером, можете прийти.
      - Куда?
      - Тут, недалеко. Я вам покажу.
      - А тот человек тоже подойдет?
      - Да, конечно.
      - И он мне скажет, что с Фархадом? - всхлипывая спрашивала Ида, глядя прямо в глаза Гургена.
      - Тот человек сам оттуда, и он видел его. Придете?
      - Да, конечно. Когда?
      - Приходите к семи часам. Я встречу вас и мы пойдем к нему.
      - Домой?
      - Ну да.
      - А мы не можем встретиться где-нибудь в другом месте, не в доме, - уже не столь уверенно спросила Ида.
      - Нет, это его условие. Он не может появляться пока на людях. Вы меня понимаете? Это не от него зависит.
      - Но тогда, как же мы можем прийти к нему, наверное, это тоже запрещено?
      - Но вы же со мной, - ответил Гурген, и снова хохотнул.
      Глава седьмая
      Ида нравилась Гургену давно, с первого дня, когда он увидел ее рядом с Фархадом. Может, если бы она была одна, он просто посмотрел на нее, не решившись подойти; но увидев, какими влюбленными глазами смотрела она на его сослуживца... Злоба охватила его сердце. Никто никогда не смотрел на него такими глазами. Только в детстве, наверное, так смотрела на него мать, но это было так давно и так больно для него, что вспоминать об этом он не хотел. Не мог. Как только он вспоминал ее, краска стыда заливала его лицо. Не помнил он больше ее ласковых глаз, те глаза, что вспоминал он, были полны ненависти и презрения. И просыпался он в холодном поту, когда снились они Гургену.
      В то утро, когда он в последний раз проснулся в отчем доме, с тяжелой после вечерней попойки головой, первое, что его смутило, был негромкий всхлип и завывание, которое доносилось из-за стенки, отгораживающей мужскую половину от женской. Он прислушался: кажется, плакала Айкануш, его сестра, во всяком случае, плач походил на детский. Шатаясь, он прошел на другую половину и от увиденного тотчас же отрезвел. Мать его лежала на кровати в разорванной рубахе, голая и не пыталась ничем прикрыться. В кровь искусанные губы ее набухли и выла она, словно раненая волчица, вцепившись пальцами в грязную простыню. И глядя на нее глазами полными ужаса, всхлипывала ее дочурка. Только младшая спала. Так и не проснулась она, и не видела, что сделали с ее матерью двое мужчин, пришедших с Гургеном и кому мать ее прислуживала вечером. Ей повезло в отличие от Айкануш, ее старшей сестры, проснувшейся от странных звуков и ужаснувшейся от увиденного. Кричать хотела она, но только встретилась глазами с мужчиной, странно возвышающимся над матерью, уткнувшейся головой в подушку и закусившей ее, чтобы не закричать от разрывающей ее боли. Мужчина приложил палец к губам, приказывая ей молчать, а потом пригрозил пальцем. Потом был другой. И все это видела Айкануш и не смела произнести ни звука. Под утро ушли они, и лишь тогда завыла мать, тихо, протяжно, страшно. И заплакала вместе с ней Айкануш. А может не так все это было, может, было еще страшней, не знал этого Гурген, но каждый раз, при воспоминании об этом, его воспаленное воображение рисовало ему эту страшную картину, и каждый раз все более подробно и изощренно. И уже забывал Гурген, что это была мать его, так распаляло его виденное, что задыхался он от жары, и тогда, когда желание распирало его, он находил женщину, дешевую, грязную, часто некрасивую, но это не имело для него никакого значения. Ее он фактически не замечал, да и не нужно ему было ее видеть, она была для него лишь объектом, с которой он мог удовлетворить свои фантазии. А часто он еще ночью, сразу после всего, прогонял ее, сунув в руку несколько бумажек, и проваливался в сон, глубокий, тяжелый, безо всяких видений. Но не приносил он удовлетворения и успокоения, и просыпался Гурген разбитым, уставшим и с чувством вины.
      "Нет у меня больше сына, - прошептали в то утро губы Сусанны, когда она, повернув голову, увидала Гургена. - Говорила тебе, не иди за Агой, не послушал, убежал за отцом своим, а теперь уходи прочь и будь ты проклят. Отец всю жизнь жил волком - и ты в него пошел". Сусанна говорила, глядя прямо в глаза Гургена, не пытаясь прикрыть свою наготу. "Проклинаю молоко, которым вскормила тебя". В ужасе отпрянул Гурген и побежал во двор. Карен и Давид, с которыми он приехал, уже седлали коней. В бешенстве выбежал Гурген из дому, еще не решив, что предпримет, но тут, под строгим взглядом Карена, сорокалетнего бородача, мужчины исполинского роста и силы, он вдруг как-то сник, осел и заплакал. Усмехнулся Давид, державший на всякий случай наготове винтовку, но, поняв, что больше ничего не случится, опустил ее и сел на коня. Следом на своего вороного коня, осевшего под его тяжестью, сел Карен и посмотрел сверху вниз на Гургена.
      - Ты с нами или остаешься?
      Молчал Гурген, не в силах что-либо произнести.
      - Ладно, не вой, как баба. Садись на коня, поехали. А это все забудь. Так будет лучше.
      И ускакали они, а через несколько минуту за ними поскакал Гурген, размазывая по лицу слезы.
      Через два месяца, когда от разрыва снаряда разворотило внутренности Давида и, пока были у него силы, он руками хватал вываливающиеся кишки и пытался запихнуть обратно, как будто этим мог исправить что-то в своей судьбе, Гурген стоял рядом и молча наблюдал за ним.
      - Помоги, - хрипел Давид, лежа в траве и снизу глядя на него, пристрели меня, больно.
      Но не помог ему ничем Гурген, молча смотрел он на мучения своего товарища, и не было в сердце у него ничего, ни чувства радости, ни сожаления.
      Другой знакомый Гургена, Карен Ашотович Багдасарян, и после войны, пользуясь близким знакомством с Микояном, красным комиссаром, хорошо устроился в органы НКВД, куда перетащил, как только появилась возможность, и Гургена. Теперь он был его непосредственным начальником, и всегда служил Гургену защитой. Ни о родителях своих, ни о сестрах никогда больше не слышал Гурген, и жил, словно не было их никогда на свете. Было ему уже за тридцать, но о женитьбе он и не думал, убила у него всякое желание та ночь.
      Ида была первой женщиной, к которой у него было настоящее влечение, может оно возникло у него в отместку на то, что не любил его никто. Гурген замечал всегда: как то сторонились его девушки, со страхом смотрели ему в глаза, это было приятно, но кроме страха ему хотелось видеть в них что-то другое. То, что читал он в глазах многих осужденных, которых вели на расстрел или допрос, и понимал Гурген, что это то, ради чего и живут люди на этом свете, это то, ради чего отдают люди свои жизни. И может, как это часто бывало раньше, когда он наступал ногой себе на горло, чтобы никто не догадался о его намереньях, он и на этот раз прошел бы мимо, но обстоятельства оказались сильнее. Не мог он видеть, как смотрела Ида на своего мужчину, и зло охватило его. Не знал он еще, что будет, что скажет ей, когда вел он Иду обманом к себе домой, в комнаты на втором этаже старого дома. И не думал он о том, что грязным был пол и ни разу не были мыты стекла. И смотрел через них на мир Гурген, и мысли его покрывались плесенью. Не видел он этого, так как приходил сюда в основном ночью и сразу же заваливался спать. А женщины, которых приводил сюда иногда, иногда жили в условиях еще хуже этого; да и не говорил он с ними ни о чем.
      - Куда мы идем? - один раз спросила его Ида, когда зашли они в темный подъезд, стены которого были разрисованы старыми, потрескавшимися фресками. Рисовал их, видать, местный умелец, настолько бездарными и примитивными они показались Иде, неплохо разбиравшейся в живописи.
      - Это конспиративная квартира, - солгал ей Гурген, - человек, должен сюда подойти, если уже не подошел.
      Поднявшись на второй этаж Гурген негромко постучался в правую дверь. Постоял немного, к чему-то прислушиваясь, потом постучал во второй раз. Ида уже хотела уйти, ей не нравилось здесь, не такой она представляла себе сегодняшнюю встречу. Матери она сказала, с кем она идет встречаться, и хотя она не советовала ей идти или предлагала пойти вместе, Ида настояла на своем и пошла одна. Отцу они ничего не сказали, да и не было его сегодня дома, в гостях он был у своего друга.
      - Еще не пришел, - заговорщицки зашептал Гурген и вытащил ключи, ничего, подождем немного, где бы он ни был, он сейчас придет.
      В комнате стоял смрад. Пахло грязным бельем и протухшим хлебом. Иду чуть не стошнило, Насколько мерзко ей было здесь. Гурген, казалось, не замечал ее состояния. Закрыв дверь и оставшись с Идой наедине, он как-то весь преобразился. Предложил ей сесть, но не показал стула, спросил, хочет ли она чаю, но не слушал ее ответа, словно ушел в себя и все в нем действовало вне связи с другой частью тела. Руки дрожали, - Ида увидела это, когда он пытался убрать со стола грязную посуду, дрожали настолько сильно, что тарелка чуть не упала, и тогда Гурген вдруг зло выругался и пришел в себя.
      - Ида, я обманул вас. Никто сюда не придет. Это моя квартира. Я здесь живу.
      Ида рванула к двери, потянула на себя, но заперты они были. И тут сзади ее обняли потные, горячие руки Гургена, и где бы они не прикасались к ней, словно раскаленное клеймо обжигали они ее. Влажные, горячие губы его впились в ее шею, плечи, руки и вздрогнула от отвращения и ужаса Ида, оттолкнула его.
      - Постой, Ида, люблю я тебя. Ты такая красивая.
      - Дрянь, скотина, пусти меня, я сейчас закричу.
      - Кричи, кричи, сколько хочешь, никто не придет, - усмехнулся Гурген.
      Но Ида, к его удивлению, оказалась достаточно сильной, и понял Гурген, что так просто ему ничего не добиться. Снова Ида оттолкнула Гургена, попытавшегося приблизиться к ней, да так сильно, что он, споткнувшись о стул, упал возле зеркального шифоньера, единственной приличной мебели в этой комнате, его гордости и предмета зависти соседки из квартиры напротив, каждый раз пилившей своего мужа, требуя от скромного преподавателя университета приобрести ей точно такую же. И он, бедный ученый, каждый раз обещал ей это, надеясь хоть таким образом выиграть еще несколько дней спокойной жизни, пока, как он надеялся, новая блажь не победит в красивой, но глупой головке его жены, мечту о зеркальном шифоньере. Ида стояла у двери и от всей силы трясла ее, надеясь открыть, и одновременно барабанила по ней. Гурген шума не боялся, двери были большие, двойные, и заходя вслед Иде, он прикрыл их обе, так что шума в подъезде, это он знал точно, почти не было слышно.
      - А ты хорошо подумала, прежде чем кричать, сучка, - вдруг зло крикнул он, лежа на полу. По лицу Иды текли слезы, она продолжала стучать в дверь.
      - Об отце своем ты подумала? О чертовом жиде, профессоре этом вонючем.
      Остановилась Ида, пораженная. Никто никогда не называл ее отца в ее присутствии столь грубо. Наоборот, все говорили о нем с обожанием, и она привыкла к этому. И отсвет славы отца отражался и на ней.
      - Что вы сказали? - провернулась она к Гургену, даже сейчас обращаясь к нему на "вы".
      - То, что слышала, сучка. Вот посажу твоего отца, этого прихвостня мирового империализма, по-другому завоешь, и ты и мать твоя, старая потаскуха.
      - Как вы смеете, - в ужасе с придыханием вымолвила Ида. Ноги ее дрожали и она оперлась о дверь, чтобы не сползти на пол. - Как вы смеете, повторила она, - говорить такое о моем отце, о матери?
      - А что мне твой отец? - уже просто грубил Гурген, - думаешь, не знаю о его связях с троцкистами, а переписка с Зиновьевым, а статьи в газетах? Все я собрал о нем, весь он у меня в папке! Один мой рапорт, одна докладная записка начальству - и где будет твой хваленый профессор? Знаешь? Знаешь, хорошо знаешь! Вот тогда мать твоя, да и ты с ней вместе прибежите сюда, и не только сюда, куда захочу, туда и прибежите, в ногах будете валяться. Интересно, оттолкнешь тогда ты меня или нет? - и опять хрипло засмеялся Гурген. Приподнявшись, он словно шакал приближался к своей добыче.
      - Неправда, это неправда, - шептала Ида, но картины, одна ужаснее другой рисовались в ее воображении. Сколько их знакомых, о которых никто не мог сказать ничего плохого, исчезали у не на глазах. Видела она, как мрачнел тогда отец, слыша об этом, как не спал по ночам, шагая из угла в угол, и мать ее ходила за ним, успокаивая его как могла, и подсовывала очередную рюмку с мятными каплями. - Мой отец ученый, он не враг.
      Но не слушал ее больше Гурген, знал, что она больше не посмеет кричать, так сковал ее страх.
      ...
      Через два часа, Ида была уже дома. Мать была на кухне, отец еще не вернулся.
      - Это ты, доченька?
      - Да, мама.
      - Что-нибудь узнала?
      - Все хорошо, мама.
      - Ну, слава Богу. Извини, у меня молоко на плите. - Каждый день на ночь она кипятила молоко и заставляла всех его пить. "Это полезно, и для сна, и для кишечника", - уверяла она, хотя Ида ненавидела молоко с самого детства.
      И хорошо, что Инесса Львовна торопилась и не успела внимательно рассмотреть свою дочь. Она не увидела ее заплаканные глаза, грустные, вмиг повзрослевшие, в которых теперь поселилась печаль.
      Ида зашла в ванную комнату и заперлась. Колонка горела и она наполнила ванну чуть ли не кипятком, затем, раздевшись, она вошла в нее. И хотя вода была слишком горячей, Ида молча опустилась в нее и закрыла глаза. Она снова вспомнила грязные простыни, пропитанные потом, от прикосновения с которыми все ее тело покрывалось пупырышками, и ее затошнило, да так сильно, что она едва дотянулась до унитаза. Потом она взяла терку и стала неистово себя растирать. Слезы градом лились из ее глаз, но она продолжала себя тереть, словно хотела содрать с себя оскверненную кожу.
      - Ида, ты скоро? - послышался из-за двери голос матери.
      - Да мама, скоро.
      - Ну, я пошла лечь, что-то голова разболелась. Молоко твое на тумбочке, обязательно выпей.
      И тут Иду снова затошнило.
      Глава восьмая
      Дверь как обычно была открыта, и Ида, чуть замешкав на пороге, пересилив себя, снова вошла в уже знакомую комнату. Лучи солнца едва пробивались через опущенные шторы. В комнате к счастью для Иды, если это можно назвать счастьем, царил полумрак.
      - Никто не видел тебя? - раздался из глубины комнаты приглушенный голос Гургена, хриплый от возбуждения. Ида не повернулась к нему и ничего не ответила. Она стояла посреди комнаты, затем, когда глаза привыкли к полумраку и вещи стали видны более отчетливо, она, повернувшись прошла в соседнюю комнату, где была кровать. Гурген шел за ней тяжело дыша, все еще не решаясь дотронутся до нее. Здесь Ида остановилась, сняла шляпу, перчатки и бросила их поверх мужской одежды в беспорядке лежавшей в кресле, направо от двери. И тут дрожащие потные руки Гургена обхватили ее, жадно шаря повсюду. Ида закрыла глаза, как она делала каждый раз, когда Гурген начинал раздевать ее, и не открывала их, сколько бы он ни просил, до самого конца. Молча лежала она в насквозь пропахшей постели, на несвежей, мятой простыне, пока Гурген, вдруг обмякнув, не отваливался в сторону. Также молча одевалась она, и, не глядя на своего насильника, уходила.
      - Придешь в следующую среду, в пять часов, - кричал ей вслед Гурген, а когда за Идой закрывалась дверь, в бессильной злобе добавлял: сука.
      Так продолжалось уже почти два месяца. Раз в неделю, по требованию Гургена она приходила сюда, на те несколько минут, которые казались ей бесконечными. Это уже была не та безмятежная, веселая девочка, весело бегущая по жизни, у которой было два солнца, одна на небе, а другое в душе.
      В тот вечер, в доме у Фархада, когда она впервые увидала себя рядом с ним в старинном зеркале, что стояла в его спальне, солнце зажглось в ее сердце, хотя на дворе было темно. И светило оно для Иды отныне всегда, пока не закрыл его тяжелой дверью Гурген.
      Ида, возвращаясь домой, прошла мимо скамейки, на которой сидели парень и девушка. Они сидели далеко друг от друга, но каждый, кто смотрел на них, улыбался и понимал, что более близких людей сейчас нет на всем свете. Каждый раз как парень в форме моряка поворачивался к ней, она смущенно отворачивалась, но улыбка, что блуждала по ее губам, говорило о счастье, что переполняло ее. Слезы заволокли глаза Иды : еще совсем недавно и она была такой счастливой и влюбленной. Теперь она просила Бога только об одном: чтобы снова не пришлось ей увидеть Фархада. Впервые она несколько дней назад поймала себя на мысли, что пожелала, чтобы Фархад не вернулся из Испании. Но тут же ужаснулась своей мысли, " нет, о Боже, не слушай меня, я дура, дура, о чем я говорю. Нет, пусть с ним ничего плохого не случиться, но может, он полюбит там другую. Испанки, говорят красивые. Да, да, пусть останется там, не вернется. Пусть он не вернется, - шептала она себе, но... помолчав, обречено добавила, - я не смогу жить, если он будет рядом и не со мной". Снова и снова в голове ее бродили эти мысли, мешали сосредоточиться.
      И в это время закричала девушка, что сидела на скамье. Ида повернулась на крик и увидела, что та, глядя в ее сторону что-то кричит, размахивая руками.
      - Что случилось? - удивилась Ида и, услышав нарастающий шум за спиной, резко повернулась. Но было поздно. Трамвай, который на скорости вынырнул из-за поворота, пытался затормозить. Ида стояла на путях, зачарованно глядя на эту махину, которая медленно, как ей казалось, надвигалось на нее, и она не в силах была пошевельнуться. Через мгновение раскаленная волна окатила ее, и все перемешалось, крики окружающих, скрежет педалей и звон разбитого стекла. Но Ида больше ничего не слышала. Солнце медленно гасло на небе и поглотила все ночь.
      Глава девятая
      Первое, что увидел Фархад, когда открыл глаза, было небо. Оно было пронзительно синее, уходящее в такую даль, что захватывало дух. Не помнил он, когда он в последний раз смотрел так в небо. Обычно мы редко поднимаем голову, чаще смотрим под ноги, чтоб не упасть, а когда случайно поднимаем голову, останавливаемся, пораженные его величием. И забываем мы, о чем думали только что, что тревожило нашу душу не давая уснуть по ночам, настолько никчемными они теперь кажутся перед этим величием силы и вечности. О, Аллах, сколько жизней можно было бы спасти, сколько душ оберечь от греха, если бы вовремя посмотреть на небо. И сквозь гул, который раздается в голове, покой медленно растекается сверху вниз по телу, освобождая его от всех злобных мыслей и поступков, и засыпаешь ты, отныне спасенный.
      Он спал, лежа на повозке, которая медленно поднималась в гору. Впереди рядом с кучером, свесив сбоку ноги, сидела Габриэлла. Иногда она поворачивалась к Фархаду, который лежал без сознания, с перебинтованной головой, поправляла на нем шинель, и снова смотрела на дорогу.
      Вчера, после взрыва она одна осталась стоять на месте, не шелохнувшись. Ни один осколок не задел ее, только оглохла она на первое время, постепенно, звуки стали возвращаться и первое, что она услышала стоны тех, кто минуту назад шли с ней рядом. Она оглянулась, никого рядом не было, и тогда она пошла на стон, он раздавался справа. И чуть не упала наткнувшись на изуродованное тело молодого Аурелино. Он еще был жив, точнее тело его еще жило, страдало от боли, и не могла определить Габриэлла, что она сейчас ему желает, выздоровления или скорой смерти. Конец наступил скоро, и все это время рядом с Аурелино сидела Габриэлла, положив голову его себе на колени. И спокойно ушел из жизни молодой солдат. Закрыв глаза ему и поцеловав на прощание, Габриэлла осторожно встала, словно боялась потревожить его сон. Словно во сне переходила она от одного к другому и не верила, что все они погибли. Уходить собралась она, когда вдруг снова услышала слабый стон. И уже через минуту она двумя руками разгребала черную, жирную землю с толстыми корнями многолетних полевых трав, глубоко впившихся в почву, настолько сильно и цепко, что даже взрывная волна не могла оторвать их друг от друга. Фархад, засыпанный тяжелыми комьями земли, был в тяжелом состоянии, глаза были закрыты, и лишь, иногда, он слабо постанывал; левая рука его лежала неестественно вывернутой и вся была залита кровью. Габриэлла за последнее время такие раны видела уже не раз и поэтому первым делом схватила бинт, что носила с собой и крепко перевязала его руку повыше локтя. Но когда она попыталась приподнять его, он, громко застонав, потерял сознание. И все же ей удалось высвободить его, и приподняв за правую руку, взвалить себе на шею. Сколько она так шла, не знает, она просто шла, и главное для нее было вывести его к людям. А кто там будет впереди, ее уже не интересовало, раненый человек уже перестает быть воином, он просто больной. И долг каждого помочь человеку в беде. Но только к полудню она увидела на дороге повозку. И снова ей повезло. Этот день действительно стал для нее счастливым. В повозке ехал одинокий старик, и его не нужно было ни о чем просить. Он сам, остановив свою хромую лошадь, бросился к Габриэлле. Вдвоем они подвели Фархада до повозки и уложили поверх старого, мятого сена, что лежало внутри. Старик, сняв с себя выцветавшую шинель, укрыл им Фархада, причитая по поводу его раны.
      - Нет, руку видать, он потеряет, - говорил он сам себе, - на чем висит она, не пойму, одни ошметки. А ты, доченька садись сюда, - и он указал ей место рядом с собой, - здесь, на подушке, мягче.
      - Спасибо, дедушка. А вы куда едете?
      - Домой, в сторону Валенсии.
      - А как здесь оказались, так далеко от дома?
      - К сыну ехал. Раненый он был, лежал тут недалеко. Мне о нем весточка была.
      - Ну как, нашли его.
      - Нашел. Могилу его у госпиталя нашел.
      - Простите.
      - Хорошо хоть знаю, где могила его. Кончится это безобразие, жену привезу. А если бы погиб где-нибудь в бою, или утонул к реке, где искал бы его? Нет, так лучше, слава богу.
      Ужас охватил Габриэллу, когда до нее дошло, чему радуется этот человек. Уже одно то, что он нашел могилу своего сына, стало ему утешением. Сколько семей в округе будут смотреть на него с завистью, ибо для них не будет и этого.
      - За кого он воевал?
      - Не знаю. Разве это имеет значение?
      - И у тебя нет ни к кому ненависти?
      - Есть.
      - И к кому?
      - К дьяволу.
      - К кому.
      - К дьяволу, - снова повторил старик, и посмотрел на Габриэллу. - Это дьявол сейчас правит на нашей земле. Засел он в душах людей и забыли они бога. И отвернулся он от нас, от Испании нашей.
      - Навсегда? - с испугом спросила Габриэлла, веря каждому слову этого старика, которого видела первый раз в своей жизни. Долго молчал старик, глядя на дорогу, по которой они медленно передвигались. Габриэлла подумала, что старик не слышал ее вопроса, и хотела его повторить, когда старик ответил.
      - Нет, Бог милосердный. Простит он нас.
      - А скоро простит? - с надеждой спросила его снова Габриэлла, словно старик все знал.
      - Когда ужаснутся люди от крови.
      Некоторое время ехали они молча, потом старик начал говорить. Казалось, он говорил сам с собой, негромко, с расстановкой, иногда останавливаясь, прислушиваясь к словам.
      - Кровь, она как вино, такая же красная, бурлящая. Разница только в возрасте. Вино чем старше, тем вкуснее, у людей наоборот, старая кровь не пьянит. Потому и погибают на войне чаше молодые, кровь их для дьявола вкуснее. Но, как и вино, вид крови вначале разжигает человека, веселит его, играют мускулы его, хочется показать себя всему человечеству, посмотрите мол, видели ли вы когда-нибудь такой силы и красоты.