Современная электронная библиотека ModernLib.Net

За правое дело (Книга 1)

ModernLib.Net / Отечественная проза / Гроссман Василий Семёнович / За правое дело (Книга 1) - Чтение (стр. 3)
Автор: Гроссман Василий Семёнович
Жанр: Отечественная проза

 

 


      Лицо Ковалёва побледнело, он хлопнул дверью и на лестнице выругался.
      Вера сказала:
      - Вот, думала сегодня от госпиталя отдохнуть... Мостовской, когда Женя вернулась из передней в столовую, спросил у неё:
      - Вы от Крымова ничего не получаете?
      - Нет, - оказала она. - Но я знаю, что он в армии.
      - Да, я и забыл, - сказал Мостовской и развёл руками, - я и забыл, что вы расстались... Но должен доложить вам, человек он хороший, я ведь его давно знаю, еще юношей, мальчиком.
      В доме Шапошниковых, едва ушли гости, воцарился дух покоя и мира. Толя вдруг вызвался мыть посуду. Такими милыми казались ему семейные чашки, блюдца, чайные ложечки после казённой посуды. Вера, смеясь, повязала ему платочком голову, надела на него фартук.
      - Как чудно пахнет домом, теплом, совсем как в мирное время, - сказал Толя.
      Мария Николаевна уложила Степана Федоровича спать и то и дело подходила к нему пощупать пульс - ей казалось, что он всхрапывает из-за сердечных перебоев.
      Заглянув в кухню, она сказала:
      - Толя, посуду и без тебя вымоют, ты лучше напиши маме письмо. Не жалеете вы тех, кто вас любит.
      Но Толе не хотелось писать письмо, он расшалился, как маленький, подзывал кота, подражая голосу Марии Николаевны.
      - Будь мирное время, - сказала мечтательно Вера, - мы завтра с самого утра на пляж бы пошли, лодку бы взяли, правда? А теперь даже купаться не хочется, я в этом году на пляже ни разу не была.
      Толя ответил:
      - Будь мирное время, я бы с утра поехал с дядей Степаном на электростанцию. Мне хочется её посмотреть, хоть и война, а хочется.
      Вера наклонилась к нему и тихо оказала:
      - Толя, я всё хочу рассказать тебе одну вещь.
      Но в это время пришла Александра Владимировна, и Вера, плутовски подмигнув, замотала головой.
      Александра Владимировна стала расспрашивать Толю, трудно ли ему было в военной школе, бывает ли у него одышка при быстрой ходьбе, научился ли он хорошо стрелять, не жмут ли сапоги, есть ли у него фотографии родных, нитки, иголки, носовые платки, нужны ли ему деньги, часто ли получает письма от матери, думает ли о физике.
      Толя чувствовал тепло родной семьи, оно было сладостно и одновременно тревожило и расслабляло, делало особо тяжёлой мысль о завтрашнем расставании, в огрубении душа легче переносит невзгоды. Евгения Николаевна вошла в кухню, на ней было надето синее платье, в котором она приезжала на дачу к своей сестре Людмиле, Толиной матери.
      - Давайте на кухне чай пить, Толе это будет приятно! объявила она. Вера пошла звать Серёжу и, вернувшись, сказала:
      - Он лежит и плачет, уткнулся в подушку.
      - Ох, Серёжа, Серёжа, это по моей части, - сказала Александра Владимировна и пошла в комнату к внуку.
      Выйдя из дома Шапошниковых, Мостовской предложил Андрееву погулять.
      - Погулять? - усмехнулся Андреев. - Разве старики гуляют?
      - Пройтись, - поправился Мостовской. - Давайте походим, вечер прекрасный.
      - Что ж, можно, я завтра с двух работаю, - сказал Андреев.
      - Устаёте сильно? - спросил Мостовской.
      - Бывает, конечно.
      Этот небольшого роста старик, с лысой головой, с маленькими внимательными глазами, понравился Андрееву.
      Некоторое время они шли молча. Очарование летнего вечера стояло над Сталинградом. Город чувствовал Волгу, невидимую в лунных сумерках, каждая улица, переулок - всё жило, дышало её жизнью и дыханием. Направление улиц и покатость городских холмов и спусков - всё в городе подчинялось Волге, её изгибам, крутизне её берега. И огромные, тяжёлые заводы, и маленькие окраинные домики, и многоэтажные новые дома, оконные стёкла которых расплывчато отражали летнюю луну, сады и скверы, памятники - всё было обращено к Волге, приникало к ней.
      В этот душный летний вечер, когда война бушевала в степи в своём неукротимом стремлении на восток, всё в городе казалось особенно торжественным, полным значения и смысла: и громкий шаг патрулей, и глухой шум завода, и голоса волжских пароходов, и короткая тишина.
      Они сели на свободную скамейку. С соседней скамейки, где сидели две парочки, поднялся военный, подошёл к ним по скрипящей гальке, посмотрел, потом вернулся на место, что-то негромко сказал, послышался девичий смех. Старики смутились и покашляли.
      - Молодёжь, - сказал Андреев голосом, в котором одновременно чувствовалось и осуждение и похвала.
      - Мне говорили, что на заводе работают эвакуированные ленинградцы, рабочие с Обуховского завода, - сказал Мостовской. - Хочу к ним съездить: земляки.
      - Это у нас, на "Октябре", - ответил Андреев. - Я слыхал, их немного. А вы приезжайте, приезжайте.
      - Вам пришлось участвовать, Товарищ Андреев, в революционном движении при царском режиме? - спросил Мостовской.
      - Какое мое участие - листовочки читал, конечно, две недели посидел в участке за забастовку. Ну и с мужем Александры Владимировны беседовал. На пароходе я кочегаром был, а он студентом практику отбывал. Выходили мы с ним на палубу и вели беседу.
      Андреев вынул кисет. Они зашуршали бумагой, стали свёртывать самокрутки.
      Тяжёлые искры щедро и легко скользнули вниз, но шнур не хотел принять искру.
      Сидевший на соседней скамейке военный весело и громко сказал:
      - Старики жизни дают, "катюшу" в ход пустили. Девушка рассмеялась.
      - Ах, черт побери, забыл я драгоценность, коробку спичек, Шапошникова мне подарила, - сказал Мостовской.
      - А вы как считаете, - сказал Андреев, - положение всё таки трудное? Антей Антеем, а немец прет. А?
      - Положение трудное, а войну Германия всё-таки проиграет, - ответил Мостовской. - Я думаю, что и внутри Германии не мало врагов у Гитлера.
      Он сидел сгорбившись, казалось, дремал. А в мозгу его вдруг возникла картина пережитого почти четверть века назад огромный зал конгресса, разгорячённые, счастливые, возбуждённые глаза, сотни родных, милых русских лиц и рядом лица братьев-коммунистов, друзей молодой Советской республики французов, англичан, японцев, негров, индусов, бельгийцев, немцев, китайцев, болгар, итальянцев, венгров, латышей. Весь зал вдруг замер, казалось, это замерло сердце человечества, и Ленин, подняв руку, сказал конгрессу Коминтерна ясным, уверенным голосом - "Грядет основание международной Советской Республики"...
      Андреев, видимо, охваченный доверием и дружелюбием к старику, сидевшему рядом с ним, тихо пожаловался:
      - Сын мой на фронте, а у невестки всё гулянки да в кино, а со свекровью, как кошка с собакой. Понимаешь, какое дело...
      Мостовской жил одиноко, жена его умерла задолго до войны. Одинокая жизнь приучила Михаила Сидоровича к заботе о порядке. Просторная комната его была чисто прибрана, на письменном столе аккуратно лежали бумаги, журналы, газеты, а книги на полках стояли на отведённых им по чину местах. Работал Михаил Сидорович обычно по утрам. Последние годы он читал лекции по политэкономии и философии и писал статьи для энциклопедии и философского словаря.
      Знакомств у него в городе завелось немного. Изредка к нему приезжали за консультацией преподаватели философии и политической экономии. Они его побаивались, так как он отличался резким характером и был нетерпим в спорах.
      Весной Мостовской заболел крупозным воспалением лёгких, и эта болезнь ещё не оправившегося от ленинградской блокады старика казалась врачам смертельной Мостовской превозмог болезнь, стал поправляться. Доктор оставил Михайлу Сидоровичу длинную программу постепенного перехода от постельного режима к обычному образу жизни.
      Михаил Сидорович внимательно прочел программу, пометил отдельные пункты красными и синими птичками и на третий день после того, как встал с постели, принял холодный душ и начистил паркет в комнате.
      В нем сидел упрямый задор, он не хотел благоразумия и покоя.
      Иногда ему снилось прошедшее время, и в ушах его звучали голоса давно ушедших друзей, ему казалось, он говорит речь и из маленького лондонского зальца на него глядят живые глаза, он узнавал бородатые лица, высокие крахмальные воротнички, чёрные галстуки друзей. Он просыпался среди ночи и долго не засыпал, возникали видения далёкого прошлого студенческие сходки, споры в университетском парке, прямоугольная плита над могилой Маркса, пароходик, плывущий по Женевскому озеру, зимнее бушующее Черное море, Севастополь; душный арестантский вагон, стук колёс, хоровое пение и грохот приклада в дверь, ранние сибирские сумерки, скрип снега под ногами и далекий жёлтый огонь в окне избы, огонь, на который он шёл ежевечерне в течение шести лет своей сибирской ссылки.
      Те тяжёлые, тёмные дни были днями его молодости, днями суровой борьбы и сладостного ожидания того великого, ради чего жил он на свете.
      Ему вспоминалась бессонная и неутомимая работа в годы создания Советской республики, губернский комиссариат просвещения, армейский политпросвет, работа по теории и практике планирования, участие в разработке плана электрификации, работа в Главнауке.
      Он вздыхал. О чём печалился он, о чём вздыхал? Или просто вздыхало усталое, больное сердце, которому трудно день и ночь гнать кровь по обизвествлённым, суженным артериям и венам?
      Иногда он шел до рассвета к Волге, уходил далеко по пустому берегу, под глинистый обрыв, садился на холодные камни и смотрел на приход света, на пепельные ночные облака, вдруг взбухавшие розовым теплом жизни, на знойный
      ночной дым над заводом, терявший при лучах солнца свою кровь и становящийся серым, скучным, пепельным.
      Он сидел на камнях, глядел на молодевшую при косом свете чёрную воду, на крошечную, вершковую волну, тихо, робко всползавшую по плотному, плоскому песочку, и на то, как тысячи тысяч песчинок, блистая, втягивали воду.
      Грозное видение ленинградской зимы вставало перед ним улицы в снежных и ледяных холмах, тишина смерти и грохот смерти, кусочек хлеба на столе, саночки, саночки, саночки, на которых везли воду, дрова, мертвецов, прикрытых белыми простынями, ледяные тропинки, ведущие к Неве, заиндевевшие стены домов; поездки в воинские часта и на заводы, выступление на митинге ополченцев, серое небо, рассечённое прожекторами, розовые пятна ночных пожаров на стёклах, вой сирен, памятник Петру, обложенный мешками с песком, и всюду живая память о первом биении молодого сердца революции - Финляндский вокзал, пустынная красота Марсова поля, Смольный, - и над всем этим мертвенно бледные, с живыми, страдающими глазами лица детей, упрямое и терпеливое геройство женщин, рабочих и солдат. И сердце его наполнялось такой режущей болью, что казалось, оно не выдержит страшной тяжести. "Зачем, зачем я уехал?" - думал он с тоской.
      Михаилу Сидоровичу хотелось написать книгу о своей жизни, и ему представлялись отдельные части её: детство, деревня, отец-дьячок, учение в четырёхклассном училище, подполье, годы великого советского строительства...
      Он не любил переписываться с теми из старых друзей, что писали много о болезнях, о санаториях, о кровяном давлении, о склерозе.
      Мостовской видел, чувствовал, знал никогда за тысячелетнюю историю России не было такого стремительного, напряжённого движения событий, такой уплотнённой смены огромных пластов жизни, как за последнюю четверть века. Да, и в прежние, дореволюционные годы всё текло и изменялось. И тогда человек не мог дважды вступить в одну реку. Но так Медленно текла эта река, что современники видели всё одни и те же берега, и откровение Гераклита качалось им странным и тёмным.
      Но кого из тех, кто жил в России в советское время, удивляла истина, озарившая грека? Она ныне из области философского мышления возведена в ощущение действительности, общее академикам и рабочим, колхозницам и школьникам.
      Михаил Сидорович много думал об этом. Стремительное, - неукротимое движение! Всё напоминало, твердило о нём. Движение было во всём: в почти геологическом изменении пейзажа, в огромности охватившего страну просвещения, в новых городах, появляющихся на географической карте, в новых кварталах и улицах, в новых домах и в новых, всё новых жильцах этих домов. Этот поток развития, это движение вызывало из неизвестности, из туманных дальних деревень, из сибирских пространств сотни новых, гремевших по всей стране имён, и оно же безжалостно погружало в неизвестность бывших недавно известными и знаменитыми. Газеты, вышедшие десять лет назад, походили на пожелтевшие свитки, такая толща событий лежала между временами. За короткие годы материальные отношения совершили могучий скачок. Новая Советская Россия прянула на столетие вперёд, прянула всей огромной тяжестью своей, триллионами тонн своих земель, лесов, она меняла то, что от века казалось неизменным, своё земледелие, свои дороги, русла рек. Исчезли тысячи русских кабаков, трактиров, кафешантанов; исчезли епархиальные училища, духовные семинарии, институты благородных девиц, исчезли монастырские угодья и монастыри, помещичьи экономии и усадьбы, особняки капиталистов, биржи. Исчезли разбитые и развеянные революцией, истаяли огромные слои людей, составлявших костяк эксплуататорских классов и тех, кто обслуживал их, людей, бытие которых казалось вечно прочным; людей, о которых народ слагал песни гнева, людей, чьи характеры описывали великие писатели помещики, купцы, фабриканты, подрядчики, биржевые маклеры, кавалергарды, ростовщики, камергеры, полицмейстеры, жандармские ротмистры и жандармские унтеры, столичные лихачи; исчезли сенаторы, статские, действительные статские и тайные советники, столоначальники, коллежские асессоры - весь пёстрый и огромный, громоздкий, разделённый на семнадцать классов мир русского чиновничества; исчезли шарманщики, шансонетки, гувернеры, лакеи, дворецкие. Из обихода исчезли понятия и слова: панич, барыня, господин, милостивый государь, ваше благородие и многие другие. Вновь была открыта Сибирь, и в этом суровом краю росли города, рождались рудники, заводы, гигантские нефтепроводы, шоссейные дороги легли в тайге и тундре, электричество взорвало полярную ночь, освещая рудные богатства, миллионы лет спавшие в зоне вечной мерзлоты. Были вырыты геологические количества земли, взорваны горы гранита, каналы соединили Балтику и Белое море, Москву и Каспий. Родились новые моря и озёра. От гула больших домен Магнитогорска и Кузнецка, от рева воды на Днепровской плотине, от ударов паровых молотов нового Урала, от шума станков в Харькове, Сталинграде, Челябинске, от пульсирующего напора газа в агрегатах Березников и Сталиногорска, казалось, подрагивала вся безмерная земля, шевелилась листва на могучих дубах, и рябь шла по зеркалу степных прудов и горных озер.
      Рабочий и крестьянин стали управителями жизни суровой и трудовой, трудной и радостной. Родился новый мир невиданных профессий и характеров фабричные и сельские плановики, ученые крестьяне-полеводы, учёные пасечники, животноводы, огородники, колхозные механики, радисты, трактористы, электрики. Родилось невиданное в России народное просвещение, которое можно сравнить лишь со взрывом солнечного света астрономической силы; если б свет народного просвещения, вспыхнувший в России, мог иметь эквивалент в электромагнитных волнах, астрономы иных миров зарегистрировали бы в 1917 году вспышку новой звезды, свет которой всё разгорался. Простые люди, "четвёртое сословие", рабочие и крестьяне внесли свой простой, сильный и своеобразный характер в мир высших государственных отношений - стали маршалами, генералами, областными и районными руководителями, отцами гигантских городов, управителями рудников, заводов и земельных угодий. Сотни новых промышленных производств породили тысячи новых профессий, выявили, сгруппировали и сформировали новые характеры. Пилоты, бортмеханики, воздушные штурманы, радисты, водители автомашин и тягачей, рабочие и инженеры промышленности синтетической химии, электрохимии, электроэнергетики высоких напряжений, высокочастотники, фотохимики, термохимики, геологи, авиа- и автоконструкторы представляли собой характеры людей нового советского общества.
      Сила рождавшейся жизни была колоссальна, и жизнетворящее, создающее новый мир движение было неумолимо в своей, отрицающей старое, мощи.
      И теперь, в самую тяжелую пору войны, Мостовской ясно видел, что мощь советской державы огромна, во много раз больше силы старой России, что миллионы трудовых людей, составляющих главную основу нового общества, сильны своей верой, грамотностью, знаниями, любовью к советскому отечеству.
      Он верил в победу. И одного лишь хотелось ему: несмотря на свои годы, забыв о них, стать непосредственным участником военной борьбы за свободу и достоинство народа.
      Быстрая, поворотливая старуха Агриппина Петровна, носившая Мостовскому обед из обкомовской столовой, готовившая ему утренний чай и стиравшая бельё, по многим признакам отлично видела своими прищуренными глазами, как сильно переживал Михаил Сидорович события войны.
      Часто, когда она заходила утром в комнату, постеленная с вечера кровать оставалась несмятой, Мостовской сидел в кресле у окна, и подле на подоконнике стояла пепельница, полная окурков.
      Агриппина Петровна знала лучшие времена: при царизме покойный муж её держал лодочную переправу через Волгу.
      Вечером Агриппина Петровна обычно выпивала у себя в комнатке стопочку и выходила на двор посидеть на скамеечке, поговорить с людьми. Этим она удовлетворяла потребность в беседе, возникающую после выпивки почти у всякого. Хотя собеседники были трезвы, зато у старухи приятно туманилась голова, и бойко, весело шёл разговор. Говорила она, обычно прикрывая рот краешком платка и стараясь не дышать в сторону своих всегдашних собеседниц, дворничихи суровой Марковны - и вдовы сапожника Анны Спиридоновны. Агриппина Петровна сплетен не любила, но потребность поговорить с людьми была в ней действительно сильна.
      - Вот, бабы, какое дело, - сказала она, подходя к скамейке и сметая фартуком пыль, прежде чем сесть, -вот, бабы, раньше старухи думали коммунисты церкви закрывают.. - Она поглядела на открытые окна первого этажа, громко, чтобы слышно было, произнесла: - Ох же и антихрист Гитлер этот проклятый, ох же и антихрист, чтоб ему на том свете добра не было. Говорят люди, в Саратове митрополит служит, во всех соборах молебствия идут. И народу, народу, и старые, я какие хотите. Всё, как есть, всё против него, против Гитлера этого, рогатого, всё поднялось! - Тут она вдруг понизила голос - Да, женщины, и в нашем доме вещи паковать стали, на базар люди ходят, чемоданы, верёвки покупают, мешки шьют. А Михаил Сидорович, ох и переживает, с лица даже потемнел, сегодня пошёл к старухе Шапошниковой, про отъезд договариваться. И обедать не стал.
      - А что ему? - недоверчиво спросила Марковна - Одинокий, старый.
      - Что ты говоришь, ей богу, что ты, ей-богу, говоришь. Он первым должен уехать Его со света немцы сотрут. Всё ходит, узнаёт. Вот и сегодня сорвался. Партийный ведь, ленинградский, старый большевик, шутишь? Я вижу, сохнет прямо. Ночи не спит. Курит!
      Женщины беседовали в темноте. О чем только не говорили они! Потом Марковна, оглянув окна, произнесла:
      - Опять на третьем этаже у этой Мельниковой свет видно. Не соблюдает маскировки.
      Грозным сильным басом Марковна крикнула:
      - Эй, на третьем этаже, слышишь тама, что ли7 Старухи поднялись со скамейки, и Агриппина Петровна пошла к дому.
      Спиридоновна и Марковна на минуту задержались, чтобы осудить Агриппину Петровну.
      - И опять от неё винный дух, - сказала Спиридоновна. - И где берёт вино, деньги откуда?
      - Где берёт? Она Михаила Сидоровича обкрадывает.
      - Господи, господи, - вдруг пугаясь, произнесла Марковна, - за какие грехи на нас этот сатана немецкий послан!
      В сумерках провожали к вечернему поезду Толю. Он, точно впервые поняв, что ждёт его, был весь напряжен, но старался казаться безразличным и спокойным; он видел расстроенное лицо бабушки, понимал, что Александра Владимировна чувствует его тревогу, и это его сердило и волновало.
      - Ты написал домой? - спросила она.
      - Ах, боже мой, - раздражаясь, ответил он, - что вы от меня хотите? Я маме всё время писал, не написал сегодня - напишу завтра.
      - Не надо сердиться, прости меня, пожалуйста, - поспешно сказала Александра Владимировна. Но и эти слова его раздосадовали.
      - Что вы, ей-богу, со мной, как с шизофреником, разговариваете.
      Но тут рассердилась бабушка.
      - Милый мой, - сказала она, - возьми-ка себя в руки. За полчаса до расставания Толя позвал двоюродного брата:
      - Серёжа, зайди сюда на минутку. Он вынул из вещевого мешка тетрадь, обёрнутую в газетную бумагу.
      - Вот что. Эта тетрадка - мои записки, тут конспекты книг, мои собственные мысли. Тут я записал план моей жизни до шестидесяти лет, я ведь решил посвятить себя науке, работать, не теряя ни дня, ни часа. Ну, в общем, понимаешь... Если я... Словом, ты понимаешь, храни её в память обо мне. Ну, в общем... и всё такое.
      Несколько мгновений они, потрясенные, смотрели друг на друга, не находя слов. Толя сжал Серёже руку, крепко, судорожно, так, что у того побелели пальцы.
      Дома были лишь бабушка и Серёжа Толя прощался с ними торопливо, видимо боясь раскиснуть.
      - Пусть Серёжа не идёт на вокзал, я не люблю, когда на вокзале провожают И, уже стоя в коридоре, он сказал Александре Владимировне поспешно, скороговоркой. - Я жалею, что заехал, отвык от близких, как-то загрубел, а тут сразу оттаял, если б знал, что так будет, лучше бы проехал мимо, я и маме оттого не написал..
      Александра Владимировна сжала меж ладоней его горячие от волнения большие уши и, притянув его к себе, сдвинула пилотку и долгим поцелуем поцеловала в лоб. Он замер, внезапно озарённый воспоминанием самой ранней поры детства воспоминанием о чувстве счастливого покоя, испытанного им на руках у бабушки.
      И ныне, когда она была стара и немощна, а он, воин, силен, вдруг всё смешалось - и сила, и беспомощность его; он прижался к ней всем телом, замер, проговорил "бабуля", "бабуся" - и, пригнув голову, бросился к двери.
      Вера осталась в госпитале на ночное дежурство. После вечернего обхода она вышла в коридор.
      В коридоре горела синяя лампочка. Вера открыла окно и облокотилась на подоконник.
      С четвёртого этажа хорошо был виден город, освещённый луной, белый блеск реки. Замаскированные окна домов сияли голубым слюдяным светом. В этом недобром свете не было жизни, в его ледяной голубизне уже не содержалось тепла - то был свет, отраженный от мертвой поверхности луны и вновь, ещё раз отражённый от пыльных стёкол и холодной ночной воды. Он был хрупок, неверен, и стоило немного повернуть голову, как свет исчезал, оконные стекла и волжская вода становились чёрными, неживыми.
      По левому берегу Волги шла машина с зажжёнными фарами. Высоко в небе скрестились лучи двух прожекторов, и казалось, что кто-то бесшумно работал голубыми ножницами, стриг в небе курчавые облака. Внизу, в садике, вспыхивали красные огоньки и слышались негромкие голоса: очевидно, раненые из палаты выздоравливающих ускользнули через кухонные двери и тайно курили. Ветер доносил с Волги свежесть воды, и её чистый, прохладный запах то побеждал тяжёлый госпитальный дух, то отступал перед ним, и тогда казалось, что не только госпиталь, но и весь город, луна и Волга пахнут эфиром и карболовой кислотой и что по небу ползут не облака, а пыльные хлопья ваты.
      Со стороны изолятора, где умирали трое безнадёжных, раздавались неясные стоны.
      Вера знала этот монотонный стон умирающих, которые ничего не просили: ни еды, ни воды, ни морфия.
      Открылась дверь изолятора, и оттуда вынесли носилки. Впереди шёл низкорослый рябой Никифоров, сзади - высокий худой Шулепин, делая неестественно маленькие шажки, чтобы попасть в одну скорость с Никифоровым.
      Никифоров, не оборачиваясь, говорил:
      - Реже шаг, нажимаешь.
      На носилках лежало тело, покрытое одеялом.
      Казалось, сам мертвец натянул на голову одеяло, чтобы не видеть этих стен, этих палат и коридоров, где выпало сну столько страданий.
      - Кто это? - спросила Вера. - Соколов?
      - Нет, это новый, - ответил Шулепин.
      Вера вообразила "Вот я, генерал медицинской службы, прилетаю из Москвы, главный хирург вводит меня в изолятор, говорит - "Этот безнадёжен". Нет, вы не правы, подготовьте его немедленно к операции, я сама буду оперировать".
      Из командирской палаты на третьем этаже послышался смех и негромкое пение:
      Таня, Татьяна, Танюша моя,
      Помнишь ли знойное лето это
      Разве мы можем с тобою забыть
      Всё, что пришлось пережить..
      Пел выздоравливающий Ситников. Потом кто-то стал подпевать, видимо техник-интендант 3-го ранга Квасюк с переломом ноги: он вёз в полуторке арбузы для столовой, и на него налетела трёхтонка с боеприпасами.
      Ситников несколько дней приставал к Вере, просил принести ему спирту из аптеки.
      - Хоть пятьдесят грамм, - говорил он - Девушка, неужели жалко для солдата!
      Вера отказывала ему, но с тех пор, как Ситников познакомился с Квасюком, от них нередко попахивало спиртным духом, должно быть, нашли сочувствие у дежурной по аптеке.
      Здесь, стоя у окна, она ощущала два мира, что жили, казалось, не соприкасаясь один с бестелесным, голубым светом, то вспыхивающим, то исчезающим в окнах, мир освещённой ночной воды, прохлады, звёзд, неясный, ни на что не похожий, рожденный из героических романов, из ночных мечтаний, мир, без которого, казалось ей, и не стоило жить. Ах, какая сладкая чушь приходила ей в голову!
      А второй был рядом, он подступал к ней отовсюду, шевелил её волосы, входил в её ноздри, шуршал в её халате, пропахшем лекарствами, стучал сапогами, стонал, дымил махоркой. Он был во всём: в скучных учётных карточках, которые она заполняла, в сердитых замечаниях врачей, в пшённой каше с постным маслом, в нотациях комиссара госпиталя, в уличной пыли, в завывании сирены, в нравоучениях мамы, в разговорах о ценах, очередях, в ссорах с Серёжей, в семейных обсуждениях достоинств и слабостей родственников и знакомых, в туфлях на резиновой подошве, в пальто, перешитом из старого папиного пальто.
      Вера различила за единой негромкий стук костылей. Она оперлась локтями на подоконник и, вытянув шею, стала смотреть в небо. Она заставляла себя смотреть на облака, на звёзды, на игру лунного света в стёклах, но её ухо напряжённо ловило стук костылей, шедший из тьмы коридора. Едкой звук был лишь у одной пары госпитальных костылей.
      - О чём мечтаете? - спросил юношеский голос. Она молчала, будто не слыша, потом вздохнула, будто внезапно возвращенная от мечтаний к действительности, удивлённо оглянулась, тряхнула головой и медленно, будто все ещё не придя в себя, произнесла:
      - Это вы, Викторов? Я и не слышала, как вы подошли. Ей стало тут же смешно от своего притворства и неестественного голоса, и она рассмеялась.
      - Чего вы? - спросил он и сам рассмеялся, выражая покорную готовность делить с ней её настроение, будь то веселье, будь то грусть, потому лишь только, что это её настроение. Но Вера сказала:
      - Нет, всё пустое, я прекрасно слышала, что вы идёте сюда, и нарочно сделала вид, будто впала в мечтания.
      Но эта правда тоже не была правдой, а лишь игрой в правду, она чувствовала - эти слова выгодны для её любви, нужны, чтобы показаться ему совсем особенной, странной, не похожей на других. Она вела эту игру уверенно и легко, хотя нигде не училась ей в свои восемнадцать лет. Учиться игре этой было невозможно и не нужно - невозможно, потому что она была слишком сложна и трудна, не нужно, потому что она с необычайной легкостью и простотой сама рождалась в душе.
      - Ну, что вы, - искренне и живо сказала Вера, услыша те слова, что хотела слышать, - я совершенно обыкновенная, таких в нашем городе пятьдесят тысяч, скучная, неинтересная.
      Викторова привезли месяц назад из степи, где упал его самолет, расстрелянный "мессерами". Он лежал, склонив голову на длинной тонкой шее, побледневшее лицо его казалось грязным, пыльным, а глаза смотрели с каким то странным, тронувшим её выражением тоски и детского испуга.
      Когда лётчика раздевали, он посмотрел на Веру, потом перевёл глаза на своё заношенное бельё и отвернулся. Вера внезапно смутилась, и слезы выступили у неё на глазах.
      К ней иногда приставали с ухаживаниями выздоравливающие, в коридорах некоторые прямо-таки нахально пытались её обнять. Один политрук объяснился ей в любви в письменной форме, предлагал пожениться и, выписавшись из госпиталя, просил, чтобы она дала ему свою фотографию.
      Старшина Викторов с ней никогда не разговаривал, но когда она входила в палату, она чувствовала его внимательный взгляд.
      Она сама заговорила с ним.
      - Ведь ваша часть недалеко, почему к вам никто из товарищей не приезжает? Он объяснил.
      - Я был переведён в новый полк, а в прежнем полку лётный" состав почти весь новый
      - Страшно? - спросила она.
      Он поколебался, не сразу ответил, и она поняла, что он подавил желание ответить ей так, как обычно молодые лётчики отвечают девушкам на подобные вопросы. Глянув исподлобья на её руки, он серьёзно сказал:
      - Страшно.
      Они оба смутились: он и она почувствовали - им хотелось особенных, не случайных, не пустых отношений, и эти особенные отношения вдруг возникли, точно колокол торжественным ударом дал им обоим знать об этом.
      Оказалось, что он сталинградец, работал когда-то на Сталгрэсе слесарем и знал Степана Фёдоровича - тот нередко приходил шуметь в механическую мастерскую.
      Но общих знакомых у них не было. Викторов жил в шести километрах от станции и после работы сразу шёл домой, не оставался на сеансы в клубе и не участвовал в спортивных командах.
      - Я не люблю спорта, - сказал он, - я люблю читать. Вера заметила, что ему нравились те книги, которые читал Серёжа и которые были ей не очень интересны.
      - Я больше всего любил исторические читать, только доставать их хуже нет, в клубной библиотеке их маловато, я в город ездил по воскресеньям и из Москвы выписывал.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52