За правое дело (Книга 1)

      Но большинство спорящих считало, что Сталинград сдан не будет.
      - Сталинград! - сказал корреспондент "Известий" и заговорил о том, что в городе построен первенец пятилетки, что оборона Царицына в двадцатом году одна из самых героических страниц нашей истории.
      - Помните, ребята, - сказал Болохин, - Военный Совет в Филях, как он описан у Толстого?
      - Конечно, помню, гениально, - поспешил ответить Збавский, не помнивший этих страниц.
      - Помните, как говорили на Военном Совете в Филях:
      "Неужели сдадим Москву, священную и древнюю столицу России?" А Кутузов ответил. "Правильно, верно, священная, но я ставлю вопрос военный" можно ли защищать населённый пункт Москву вот с таких то и таких-то позиций?" И сам ответил "Нет, нельзя". Понятно?
      Он указал рукой на дверь - и все невольно подумали: может быть, в это время происходит заседание Военного Совета, такое же, как происходило осенью 1812 года в Филях.
      Все находившиеся в приёмной поднялись, когда из кабинета командующего стали выходить генералы, участники заседания
      Рыжов - небольшого роста седеющий человек, - судя по бронзово-красному загару, больше времени проводил подстепным солнцем, чем в штабных кабинетах
      - Простите, товарищи, задержал вас, - сказал он, - сами понимаете? вызвал командующий, Военный Совет.
      Он пригласил журналистов в маленькую душную комнату, ярко освещённую электричеством Корреспонденты, шумно усаживаясь, стали вынимать из планшетов и полевых сумок бумагу и блокноты
      Ударив большой ладонью по столу, генерал строго, коротко сказал:
      - Давайте спрашивайте! Времени у меня мало. Ему стали задавать вопросы о положении на фронте. Короткими словами он обрисовал напряжённую фронтовую обстановку Хаос атак и контратак, ударов и контрударов, в котором, казалось, так трудно было разобраться, вдруг упрощался, едва генерал быстрым движением обрисовывал на карте район немецкого наступления. То, что представлялось особо важным сторонним наблюдателям, оказывалось пустой, отвлекающей демонстрацией, а иногда то, что выглядело как успех немецкого командования, в действительности являлось неудачей, срывом его замысла.
      Болохин ощутил, насколько ошибочны были его представления о начавшемся утром 22 июля крупном наступлении се-веро восточной и юго-западной немецких армий Ему казалось, что концентрические удары немцев, приведшие к окружению нескольких частей, входивших в 62-ю армию, представляют собой крупнейший успех немецкого командования. А в штабе совсем по-иному оценили результат этих почти двухнедельных ожесточённых боев на всех семидесяти тысячах квадратных километров Донского поля войны, позволивших немцам прорваться к Дону, - здесь считали, что немцы своей главной цели не достигли и втянулись в затяжное сражение, которого не ждали и не хотели. Пятьсот немецких танков, сокрушительный удар которых должен был привести к достижению главной цели, растрачивали свою мощь в жестоких битвах на берегах Дона, и, хотя немцам удавалось, используя численное превосходство, прорывать советскую оборону, теснить, окружать некоторые советские полки и дивизии, успех их приводил лишь к частным тактическим результатам.
      Произвольно построенная Болохиным схема кутузовского отношения к предстоящему Сталинградскому сражению рушилась.
      В первые минуты разговора генерал ощутил невысказанный, тайный спор, завязавшийся между ним и Болохиным. В голосе его послышалось раздражение, на лбу появились длинные морщины, и лицо от этого стало недобрым.
      Но когда корреспондент спросил о настроении войск, генерал улыбнулся и оживлённо заговорил о боях, шедших южнее Сталинграда
      - Хорошо шестьдесят четвёртая дерётся! Вы знаете о бое на семьдесят четвертом километре, кое-кто из ваших побывал там. Образцово, зло дерутся. Вот, чем со мной разговаривать, поезжайте в армию, заезжайте в бригаду тяжёлых танков к полковнику Бубнову, о его танкистах романы писать, не то что статейки... А полковник Утвенко! Пехота, какие молодцы! Сто пятьдесят танков пустил немец - не дрогнули, стоят, шутка ли!
      - Я был у Бубнова, - сказал один из корреспондентов, - замечательный народ, товарищ генерал, на смерть, как на праздник, идут.
      Генерал, прищурившись, посмотрел на говорившего.
      - Это вы бросьте, - сказал он, - на смерть, как на праздник... Кому особенно хочется умирать? - И, подумав несколько мгновений, тихо сам себе ответил: - Никому умирать не хочется, и вам не хочется, товарищ писатель, и мне, и красноармейцу не хочется - И уж сердито, совсем убеждённый в неправильности сказанных корреспондентом слов, тонким голосом повторил: - Нет, никому умирать не хочется. Немца бить - это другое дело. Война - это работа. Как в работе, так и на войне. Надо опыт жизненный иметь, рабочий опыт, жизнь чтобы намяла бока, подумать обо всём. А вы думаете, солдату только ура кричать и на смерть бежать, как на праздник? Воевать не просто Работа солдата сложная, тяжелая работа Настоящий солдат, когда долг велит, говорит: тяжело умирать, а надо!
      Он поглядел Болохину в глаза и, точно заканчивая спор с ним, сказал:
      - Вот, товарищ писатель, умирать мы не хотим, и смерть для нас не праздник, а Сталинград никогда не сдадим. Стыдно нам было бы перед всем народом.
      И, опёршись ладонями на стол, привстал, искоса поглядев на ручные часы, и качнул головой.
      Выходя из кабинета, Болохин шепотом сказал товарищам:
      - По-видимому, сегодня история не хочет повторяться.
      Збавский взял Болохина под руку.
      - Кстати, слушай, Болохин, у тебя есть лишние талоны на бензин, дай мне, а получим лимит на следующий месяц, - честное слово, в тот же час отдам.
      - Ладно, ладно, дам, - торопливо сказал Болохин.
      Волнение охватило его. Понимание своей ошибки радовало, а не печалило корреспондента. Он ощутил, что вопрос, который представлялся ему ясным, не только военный, оперативный, тактический.
      Чьи взгляды выражал генерал?
      Не тех ли, что в побелевших от солёного пота гимнастерках выходили к берегу Волги и оглядывались, точно спрашивая себя: "Вот она, Волга. Неужто дальше отступать?"
      Старик Павел Андреевич Андреев считался одним из лучших сталеваров на заводе. Инженеры советовались с ним и побаивались спорить. Он редко пользовался данными экспресс-лаборатории, делавшей при каждой плавке несколько подробных и точных анализов, лишь изредка заглядывал в листочек с основными определениями составных частей шихты. Да и заглядывал он в этот листочек из вежливости, чтобы не обидеть химика, полного человека, страдавшего одышкой. Химик торопливо поднимался по крутым ступенькам в цеховую кон тору и говорил:
      - Вот и анализ, надеюсь, я не опоздал?
      Ему, должно быть, казалось, что Андреев волнуется, поспеет ли анализ к загрузке либо к выпуску плавки.
      Химик окончил Институт стали, после работы он преподавал в техникуме и на вечерних курсах, а однажды в большом зале Дома культуры читал публичную лекцию "Химия в металлургии". Об этой лекции извещали афиши, вывешенные возле проходной, у входа в завком, продовольственный магазин, библиотеку и цеховую столовую. Павел Андреевич усмехнулся, глядя на эту афишу. Он бы не смог прочесть лекцию о термоэлектрических способах измерения температур, о газовых термометрах, экспресс методах спектрального и микрохимического анализа.
      Павел Андреевич всю жизнь уважал образованных людей, гордился знакомством с учёными людьми и считал, что только учёные люди могут распутать сложные дела жизни.
      Заводская библиотекарша относила его к самым почётным читателям и даже давала ему на дом книги, имеющиеся в библиотеке в одном экземпляре.
      Однако она не заметила одного обстоятельства: среди прочитанных стариком рабочим книг не было ни одной по металлургии и сталеварению, ни одной популярной брошюры о химических, физико-химических процессах варки стали. Но это не означало неуважения старого Андреева к науке, объяснявшей его работу. Поэтам не нужны учебники поэзии. Они сами определяют рождение стиха и законы слова.
      Андреев уважал науку варки стали и не шёл противоположным науке путём; собственно, он шёл в работе тем же путём, что и учёные инженеры. Он не был самоуверен и в работе никогда не "шаманил", что делали некоторые старые мастера. Физико-химическая экспертиза была как бы включена в хрусталик его глаза, в осязающие нервы его пальцев и ладоней, в его слух, память, хранившую опыт нескольких десятилетий работы.
      Андреев искал в книгах объяснения того, что было ему непонятно. Когда невестка не поладила с Варварой Александровной, жизнь дома стала тяжела: женщины всё время ссорились. Павел Андреевич пробовал помирить их, но от этого произошёл ещё больший шум. Именно в эту пору он взял в библиотеке книгу Бебеля "Женщина и социализм", надеясь, что она поможет ему разобрать семейную путаницу - название выглядело подходящим. Но оказалось, книга написана была не по тому поводу.
      На заводе работали молодые инженеры и мастера-сталевары, окончившие техникумы и специальные курсы. Они действовали не так, как Андреев: постоянно ходили в лаборатории, посылали пробы на анализы, то и дело глядели в утверждённую схему процесса, сверяли температуру, подачу газа, вечно носили с собой стандарты, инструкции, ездили на консультации. Дело у них шло не плохо, не хуже, чем у Андреева.
      Среди них один человек особенно восхищал Андреева, сталевар четвёртой печи - Володя Коротеев. Это был широконосый, толстогубый парень лет двадцати пяти, с вьющимися волосами; когда он задумывался, толстые губы его надувались и во всю ширь лба, от виска к виску, образовывались три морщины.
      У него работа шла без аварий и брака, он работал, словно шутил, - легко, весело, просто Когда во время войны Андреев вновь вернулся в цех, Володя Коротеев был уже мастером, а на его печи в дневной смене работала сталевар-девушка, суровая, неразговорчивая Оля Ковалёва, и у неё работа шла не хуже, чем у стариков. Как-то в печь загрузили материал по новой рецептуре Ковалёва подошла к Андрееву и спросила, как вести плавку. Андреев долго молчал, прежде чем ответить, и сказал: - "Не знаю Надо Коротеева спросить. Он парень учёный". Этот ответ восхитил всех в цехе. "Вот настоящий рабочий, говорили об Андрееве, - вот человек".
      Он любил труд страстной и одновременно спокойной любовью. Для него весь труд человеческий был равнопочтенен, и он одинаково относился к сталеварам, электрикам, машинистам - рабочей знати завода - и к землекопам, подсобным рабочим в цехах и во дворе, к тем, кто делал самую простую работу, ту, что мог делать всякий, имеющий две руки. Конечно, он посмеивался над людьми иной рабочей профессии, но насмешка эта была лишь добродушным выражением приязни, а не враждебности. Для него труд был мерилом людей и отношений с людьми.
      Его отношение к людям было дружелюбно, его рабочий интернационализм был так же просто присущ ему, как любовь к труду и вера в то, что люди живут на земле, чтобы работать.
      Когда во время войны он вернулся в горячий цех и секретарь партийной организации на одном из собраний упомянул о нём: "Вот рабочий, пожертвовавший и здоровьем и силами ради общего дела", Андрееву стало неловко. Ему казалось, что никакой жертвы он не принёс - наоборот, он чувствовал себя хорошо. Записываясь на работу, он уменьшил себе возраст на три года и всё боялся, как бы это не выяснилось.
      - Я вроде воскрес из мёртвых, - сказал он своему приятелю Полякову.
      Покойного Шапошникова, беседовавшего когда-то с ним на пароходе, он помнил несколько десятилетий и перенёс своё уважение на семью его: тот правильно предсказал ему, что владыкой мира станет труд.
      Но вот началась война - шли фашисты, и цели их были смертельно враждебны тому, во что верил и чем жил старик Андреев, и, хотя дела их были подлыми, сила пока была у них.
      6
      Павел Андреевич ужинал на кухне перед тем, как уходить в ночную смену. Ел он молча, не глядя на жену, стоявшую возле стола и ожидавшую, пока он попросит добавки - обычно перед уходом на завод он съедал две тарелки жареной картошки.
      Когда-то Варвара Александровна считалась самой красивой девушкой в Сарепте, и все её подруги жалели, что она пошла замуж за Андреева. Он в ту пору работал старшим кочегаром на пароходе, а она была дочерью механика; считалось, что с её красотой она могла пойти и за капитана, и за владельца царицынского пристанского буфета, и за купца.
      Прошло сорок лет - они оба состарились, и всё ещё ясно было видно, что Андреев - некрасивый, сутулый, с угрюмым лицом и жёсткими волосами - не пара высокой, ясноглазой и белолицей старухе со спокойными, величавыми движениями.
      - Господи, - проговорила Варвара Александровна, вытирая полотенцем клеёнку - Наташка в детдоме дежурит, только утром придёт, ты в ночную смену уходишь, и я с Володей опять одна остаюсь, а если налетит - что мы вдвоем делать будем?
      - Не налетит, - ответил Андреев, - а если налетит и я дома буду - что я ему сделаю, у меня зенитки нет. Варвара Александровна сказала:
      - Вот ты всегда так. Нет уж, решила, уеду к Анюте, не могу я так.
      Варвара Александровна боялась бомбёжек. Она наслушалась в очередях историй о воющих бомбах, падающих с небес на землю, о женщинах и детях, погребённых под развалинами домов. Ей рассказывали о домиках, поднятых силой взрыва и брошенных на десятки саженей от того места, где они стояли.
      По ночам она не спала, всё ждала налёта.
      Она сама не понимала, отчего так велик её страх. Ведь и другие женщины боялись, но все они ели, спали, многие, храбрясь, с задором говорили: "Э, будь что будет!" А Варвара Александровна не могла ни на минуту отделаться от давящей тяжести.
      В бессонные ночи её мучила тоска о сыне Анатолии, пропавшем без вести в начале войны. И невыносимо было Варваре Александровне глядеть на невестку той, казалось, всё было ни по ч5м. Она после работы ходила в кино, а дома так шумно ступала и хлопала дверями, что у Варвары Александровны внутри всё холодело: казалось, прилетел проклятый, кидает...
      Никто, думалось ей, не любил так преданно свой дом, как она. Ни у кого из соседок не было такой чистоты в комнатах - ни соринки, ни таракана на кухне; ни у кого не было такого славного фруктового садика и богатого огорода. Она сама красила полы оранжевой краской и оклеивала обоями комнаты Она копила деньги на красивую посуду, на мебель, на картинки, висевшие на стенах, на занавески, на кружевные накидочки для подушек. И ныне на этот маленький трёхкомнатный домик - "картиночка", говорили соседи, - которым она так гордилась и который так любила, надвинулась испепеляющая гроза, и беспомощность и страх объяли её...
      Терзания её были велики, и она поняла: дольше сердцу не выдержать, и приняла решение - забить мебель в ящики, закопать их в саду и в погребе, уехать за Волгу в Николаевку, где жила её младшая сестра. Через Волгу, считала она, немец не перелетит.
      Но тут то произошёл спор с Павлом Андреевичем. Он не захотел ехать. За год до воины врачебная комиссия запретила ему работать в горячем цехе. Он перевелся в отдел технического контроля, однако и там работа оказалась тяжела для него, два раза у него были приступы сердечного удушья. Но в декабре сорок первого года он снова пошёл работать в цех.
      Стсил о ему сказать слово, и директор отпустил бы его, дал бы грузовик, чтобы подвезти к переправе вещи. Но Павел Андреевич сказал, что из цеха не уйдёт.
      Сперва Варвара Александровна отказалась ехать без мужа, потом на семейном совете все же решили, что она с невесткой и внуком поедет за Волгу, а он пока останется.
      И в этот вечер она снова завела разговор об отъезде. Говорила она, обращаясь не к мужу, а попеременно то к внуку, черноглазому Володе, то к кошке, а большей частью к воображаемому собеседнику, очевидно человеку разумному, рассудительному и достойному доверия.
      - Ну вот, посмотрите на него, пожалуйста, - говорила она, обращаясь к печке, возле которой, по-видимому, в этот момент стоял ее воображаемый собеседник, - остается один, кто же за всем присмотрит? Вещи все в саду и в погребе будут закопаны. Сами понимаете, теперь такое время, что в доме ничего держать нельзя. Человек старый, больной: хоть волос у него чёрный, но он полную инвалидность по второй группе имеет. Разве можно больному человеку оставаться на такой работе? Бомбить немцы что будут? Ясно, завод первым делом. Это разве место для инвалида? Да завод и с ним и без него станет.
      Воображаемый собеседник ничего не отвечал, внук вышел во двор посмотреть, как светят прожекторы, муж по обычаю своему молчал. Варвара Александровна вздохнула и продолжала свои доводы:
      - Вот некоторые женщины говорят: "Не отойдём от своих вещей, где имущество закопано, там и люди должны находиться". Разве это правильно? Вот смотрите шкаф зеркальный, комод, посуды сколько - и то не жалко, всё оставляем. Ведь вот-вот налетит, проклятый. Но если уж ты остаёшься, ты хоть присмотри за вещами Вещи дело наживное, а оторвёт ногу или голову - новых не наживёшь. Но раз уж остаётся человек...
      Андреев сказал:
      - Твои рассуждения не поймёшь. То ли ты меня жалеешь, то ли хочешь, чтобы я дом стерёг.
      Варвара Александровна жалобно проговорила:
      - Я сама себя не пойму, растерялась я совсем,
      Володя вошёл в кухню и сказал мечтательно:
      - Может быть, сегодня налёт будет, уж очень много прожекторов. - Блестя весёлыми глазами, он спросил: - Дедушка, а кошка за Волгу поедет или с вами в Сталинграде останется?
      Варвара Александровна даже поперхнулась от удовольствия и сказала тонко и певуче:
      - Ну как же, ну как же, кошка хозяйство ему будет вести, вместе с ним в заводе будет работать, карточки отоваривать.
      Андреев, рассердившись, сказал:
      - А ну-ка молчи.
      Варвара Александровна гневно крикнула длинной скуластой кошке, вскочившей на стол:
      - Марш со стола, змея, я ещё здесь хозяйка! Андреев поглядел на стенные часы и, усмехаясь, сказал:
      - А Мишка Поляков в ополчение записался, в миномётную роту, думаю и я записаться.
      Варвара Александровна сняла с гвоздика брезентовую куртку мужа и попробовала пуговицы, крепко ли пришиты.
      - Только тебе за Поляковым, тоже воин, песок с него сыплется!
      - Нет, отчего, Мишка парень ещё крепкий.
      - Ну, ясное дело - Гитлер сразу побежит, когда Мишку Полякова увидит...
      Она принялась высмеивать Полякова, зная, что мужу неприятно, когда ругают его старого друга, с которым он вместе воевал еще в восемнадцатом году под Бекетовкой. Ее всегда раздражала непонятная ей дружба солидного, серьезного Павла, молчаливого, взвешивающего каждое слово, с балагуром Поляковым.
      - И первая жена от него ушла ещё тридцать лет назад, когда он совсем молодой был. У него одно дело было: за девками гонять, - говорила она. - А вторая только потому держится, что дети и внуки при них... и плотник он никуда, одно звание плотник. А Марья его, подумать только, нахальства набралась, говорит: "Моему Мише доктор не велел табаку курить и водки пить, а он пьёт только через вашего Павла Андреевича. Я, говорит, уж знаю, если в выходной к вам пойдёт, обязательно домой пьяный приходит". Господи, я ей прямо в глаза засмеялась: "Ваш Михаил Иванович знаменитый на этот счёт, его не то что в Рынке, в Сарепте знают".
      В эти тревожные дни Варвара Александровна иногда удивлялась, откуда у неё берётся смелость спорить с мужем, он бывал дома очень сердит. Но теперь Павел Андреевич не сердился, а молчал. Он понимал, что вся руготня её идёт от беспокойства, от мыслей об отъезде, о расставании с мужем, домом.
      В семье он бывал крут, нетерпим, а чужим людям умел прощать слабости. Какое-то равнодушие было у него к дому: купит она новую вещь - хорошо, разобьётся какой-нибудь дорогой предмет - ничего, словно не его это касается. Как-то давно попросила Варвара Александровна принести с завода несколько медных шурупов.
      - Ты что, обалдела? - грубо сказал Павел Андреевич. И в тот же день она вдруг заметила, что из комода исчезли суконные лоскуты, которые она хранила для починки зимнего пальто. Когда она сказала о пропаже мужу, он объяснил:
      - Это я взял, компрессор обтирать - И пояснил: - Беда с ветошью, нечем масло обтирать, а компрессор новый, нежный.
      Долгие годы она помнила об этом случае. Да и в последнее время - такой же он. Зайдёт соседка, скажет: "Ваш не приносил с завода муки? Мой два кило получил. У них в цеху давали". Варвара Александровна спросит:
      - Почему же ты не взял, вот на прошлой неделе масло давали подсолнечное, тоже не принёс. А он отмахнётся:
      - Думал подойти, когда очереди не будет, а мне не хватило.
      Ночью Варвара Александровна долго не спала, прислушивалась, потом встала с постели, бесшумно, босыми ногами ходила по комнатам, приподняв маскировку с окна, всматривалась в загадочное, светлое небо. Она подошла к спящему Володе и долго смотрела на его крутой смуглый лобик, полуоткрытые губы. Он был похож на деда: некрасивый, жестковолосый, коренастый. Она поправила на нём сползшие с живота на бёдра трусики, поцеловала его в тёплое худое плечико, перекрестила, снова легла.
      Много передумала она за эти бессонные ночные часы.
      Сколько лет она прожила с Павлом Андреевичем... Да что там годы считать жизнь с ним прожила! Не поймёшь, хорошо ли, плохо Варвара Александровна ни одному, самому близкому человеку никогда не говорила об этом, но в первые годы замужества она была несчастна. Не о том она мечтала девушкой... Подруги говорили: "Ты и за офицера пойдёшь, капитаншей будешь". И она мечтала жить в Саратове или Самаре, ездить в театр на извозчике, ходить с мужем на танцы в Благородное собрание. А вот взяла да и вышла за Андреева - он говорил, что в Волге утопится, если она не пойдёт за него. Она всё смеялась и вдруг сказала ему:
      - Я согласна, пойду за тебя, Павел. Сказала слово - и вот вся жизнь. Человек он хороший, но характер у него тяжёлый, странный. Такие молчаливые домоседы обычно бывают людьми хозяйственными, любят дома вникать во все мелочи, копят деньги, вещи. А он не такой.
      Как-то он ей сказал:
      - Вот бы, Варя, сесть в лодку и поехать до Каспия, а там ещё и ещё, в далёкие края. Так я ничего уж до смерти не увижу.
      А её всегда жгло честолюбие, ей всегда хотелось гордиться перед людьми. И ей было чем гордиться. Ни у кого из соседей не было такой красивой обстановки, такой беседки в саду, таких фруктовых деревьев, таких цветов на окнах.
      Она знала, каков её Андреев в работе, и готова была со всяким поспорить, что нет лучше и умней рабочего, чем он, на всех трёх заводах, нет ни в Донбассе, ни на Урале, ни в Москве.
      Она гордилась его дружбой с Шапошниковыми и любила рассказывать соседкам, как хорошо и с каким уважением принимают они Андреева, и показывала письма с поздравлениями, которые Александра Владимировна присылает им на Новый год.
      Как-то на Первое мая к ним приехал в гости директор и главный инженер. У ворот стояли две машины. Соседки, млея от любопытства, выглядывали из калиток, льнули к стёклам. У Варвары Александровны руки холодели от радости, гордость жгла её огнём. А Павел встретил гостей спокойно, словно не директор приехал, а старый плотник Поляков зашёл под выходной, после бани выпить стопочку белого.
      Она была дочерью механика, прожила всю жизнь при большом заводе и знала, какое великое дело быть первым рабочим в огромном рабочем городе. О, теперь то она знала, что это почётней, чем владеть буфетом на пристани.
      Так прожили они жизнь, но спроси её кто-нибудь, любила ли она его, любит ли, - Варвара Александровна пожала бы плечами: она давно уже не думала об этом.
      Потом ей стал мерещиться Анатолий, она видела его детские глаза, слышала тихий голос. И так почти каждую ночь - вспоминалось прошлое, мучила тоска о сыне, потом приходили злые мысли о невестке.
      Наталья была женщиной шумной, обидчивой, своевольной.
      Варвара Александровна считала, что Наталья женила на себе Анатолия хитростью, она ему не жена ни по уму, ни по красоте, ни по родне, которая занималась до революции мелкой торговлей. У Варвары Александровны имелась своя особенная логика, и по этой логике получалось, что дизентерией в 1934 году Анатолий болел из-за Натальи, и строгий выговор за прогул после праздника Первого мая, совпавшего с пасхой, он получил из-за Натальи. Когда Наталья ходила с мужем в кино или на стадион, свекровь сердилась, что невестка совсем забывает о ребёнке; когда Наталья шила сыну костюмчик, Варвара Александровна осуждала её: Анатолий ходит с продранными локтями и в нештопаном белье, а невестка думает лишь о мальчишке.
      Но и Наталья не была женщиной кроткого нрава. В сражении с нею Варваре Александровне приходилось нелегко. Наталья тоже осуждала и винила свекровь чуть не за каждый поступок.
      Наталья поступила на работу в детский дом, проводила там время с утра до вечера, часто после работы она заходила к знакомым. Варвара Александровна замечала всё и когда, придя домой, она отказывается ужинать, и какое на ней платье, и когда она сделала перманент, и как она бормочет во сне, и как она иногда с Володей разговаривает рассеянно, с виноватой нежностью. И по всем этим признакам Варвара Александровна обличала Наташу.
      Павел Андреевич пробовал уговорить их, объяснял, что жить нужно по-справедливому и доброму как-то раз он вышел из себя, замахнулся кулаком, разбил розовое блюдо и чашку, из которой восемнадцать лет пил чай, грозил выгнать и грозил сам уйти. Но, видимо, ему стало ясно, что он лишь себя изведёт, а делу не поможет - ни силой, ни добром.
      Вначале Варвара Александровна говорила, что не его забота вмешиваться в бабьи свары, но когда он перестал вмешиваться, она то и дело корила его:
      - Ты что ж, не видишь, что ли, ты что ж не скажешь ей!
      - Уйди, - говорил он.
      Вот с этой Наташей ей предстояло совершить тяжёлый путь. Но о будущем ей трудно было думать - таким безрадостным казалось оно.
      Смена работа та восемнадцать часов. От грохота и гута содрогалась высокая железная коробка мартеновского цеха. Этот грохот шел из соседних цехов и с заводского двора. Его рождал прокат, где застывающие мерцающие сизые плиты и листы теряли немоту, присущую жидкой стали, гремели и звенели молодыми, вдруг обретёнными голосами. Грохот рождали тяжкие пневматические молоты, сминавшие прыщущие искрами сочные, помидорно-красные слитки металла. Этот грохот рождался стальными чушками, падавшими на товарные платформы, выложенные рельсами, чтобы предохранить дерево от ещё горячего, неостывшего металла. И рядом с железным грохотом рождался гул моторов и вентиляторов, скрежет и звон цепей, волочивших сталь...
      В цехе стоял сухой жар. В нём не было ни молекулы влаги, белая сухая метелица бесшумно мерцала в каменном ранжире печей, стоявших в высоком полусумраке цеха. Колючая пыль, поднятая внезапным, врывающимся с Волги сквозняком, ударяла в лицо рабочим. Сталь лилась в изложницы, и вдруг сумеречный воздух наполнялся облаком стремительных искр, в краткую секунду своей прекрасной и бесполезной жизни подобных то безумной белой мошкаре, то опадающим лепесткам цветущей вишни. Иногда искры садились на плечи и руки рабочих и, казалось, не гасли, а, наоборот, рождались на этих разгорячённых работой людях.
      Некоторые рабочие, собираясь передохнуть, подкладывали под голову кепку, а ватник стлали на кирпичи либо на чушку металла: в этом железном цехе не было мягкого дерева и земли, а лишь сталь, чугун и камень.
      Отдыхавших людей клонило ко сну от постоянного грохота. Потревожить, поднять их мог внезапный приход тишины. Тишина в этом цехе могла быть лишь тишиной смерти либо тревоги и бури. В грохоте жил покой завода.
      Работавшие подошли к границе человеческой выносливости. Лица их потемнели, щёки ввалились, глаза воспалились. Состояние многих рабочих можно было, несмотря на всё это, назвать счастливым, потому что причиной и основой счастья является вдохновение борющихся за свободу, а в эти часы беспрерывного ночного и дневного тяжёлого труда многие рабочие переживали чувство свободы и вдохновения борьбы.
      В заводской конторе жгли архивы-отчёты о выработке прошлых лет, жгли планы. Подобно солдату, вступившему в свой смертный бой и не думающему ни о том, что ждёт его через год, ни о прошлых волнениях своей жизни, - огромный металлургический завод жил вдохновенной жизнью сегодняшнего дня.
      Рабочим не надо было, как в глубоком уральском и сибирском тылу, осмысливать единство заводского труда с военной борьбой. Сталь, выплавленная сталеварами на "Красном Октябре", тут же рядом, на Тракторном и "Баррикадах", рождала броневые плиты танков, стволы пушек и тяжёлых миномётов. День и ночь уходили танки своим ходом на фронт, день и ночь пылили грузовики и тягачи, тянувшие к Дону орудия. Горячая кровная связь объединяла тех артиллеристов, башенных стрелков, которые огнём орудий, гусеницами тяжёлых танков, страстью сердца отбивали натиск прущего на Сталинград противника, с теми сотнями и тысячами рабочих, мужчин и женщин, стариков и молодых, которые в нескольких десятках километров от линии фронта трудились на великанах-заводах. Это было простое и ясное единство, единая, глубоко эшелонированная оборона.
      Под утро в цех пришёл директор завода, полнотелый человек в синей длинной гимнастёрке, в мягких шевровых сапогах.
      Рабочие, шутя, говорили, что директор бреется дважды в день, а сапоги начищает перед каждой сменой, три раза в сутки. Но теперь, видимо, он сапог не чистил и не брился, его щеки поросли тёмной щетиной.
      Директор знал, каким будет завод через пять лет, он знал, какого качества придёт сырьё, какие заказы придут осенью, а какие к весне. Он знал, как будет обстоять дело со снабжением электроэнергией, откуда придёт лом и что будут завозить в промтоварные и продовольственные распределители. Он ездил в Москву, Москва звонила ему по телефону, с ним совещался первый секретарь обкома. От него зависело хорошее и плохое: квартиры, денежные премии, продвижение по службе, выговоры, увольнения.
      Заводские инженеры, главный бухгалтер, главный технолог, начальники огромных цехов говорили: "Обещаю попросить директора"; "Доложу вашу просьбу директору"; "Надеюсь, директор поможет", либо, наоборот, грозили директорским гневом: "Представлю директору на увольнение". Он прошёл по цеху и остановился возле Андреева. Их окружили сталевары, мастера, рабочие. И тот вопрос, который обычно задавал директор, приходя в цех, на этот раз строго задал рабочий: