За правое дело (Книга 1)

      А в это время Верховное Главнокомандование Красной Армии выдвинуло новые, отлично обученные, резервные дивизии. В это время заканчивалось строительство обороны на ближних подступах к Сталинграду.
      Война застала Крымова в тяжёлые дни его жизни. Зимой Евгения Николаевна уехала от него. Она жила то у матери, то у старшей сестры Людмилы, то у подруги в Ленинграде. Она в письмах сообщала ему о своих планах, о своей работе, о встречах со знакомыми. Письма были спокойные и дружеские, словно она уехала погостить и скоро вернётся домой.
      Однажды она попросила его выслать две тысячи рублей, и он с радостью послал ей эти деньги. Но его огорчило, когда спустя месяц она вернула долг телеграфным переводом.
      Крымову было бы легче, если б она, порвав с ним, прекратила переписку. Эти изредка, раз в полтора два месяца, приходившие письма мучили его, он ждал их, а получив, испытывал боль! дружеским, спокойный тон их не доставлял ему радости. Когда она писала Крымову о театре, его не интересовали её рассуждения о спектакле, декорациях и актерах - ему хотелось вычитать, угадать, кто был её спутником, кто сидел с ней рядом, кто провожал ее из театра домой... Но об этом она никогда не писала ему.
      Работа не приносила Крымову удовлетворения, хотя он работал усердно и служба занимала у него весь день до поздней ночи. Он руководил отделом в социально-экономическом издательстве и много читал, редактировал, заседал.
      С уходом Жени все реже приходили знакомые в его ставшие неуютными, пропахшие табаком комнаты. Некоторые люди, связанные раньше с Крымовым общностью работы и приходившие делиться своими новостями и волнениями, искавшие у него совета либо поддержки, после того как Крымов перешёл в издательство, все реже навещали его, реже звонили по телефону. В воскресные дни он поглядывал на телефон и всё ждал, не позвонит ли кто-нибудь. Но случаюсь, что весь день телефон ни разу не звонил, а если он, обрадованный звонку, снимал трубку, оказывалось, что это говорил по делу сослуживец или переводчик книги утомительно многословно рассказывал о своей рукописи.
      Крымов написал младшему брату Семёну на Урал, чтобы тот с женой и дочерью переезжала в Москву; он им уступит одну из своих комнат. Семен был инженер-металлург и несколько лет после окончания института служил в Москве. Семен никак не мог получить в Москве комнату, жил то в Покровском-Стрешневе, то в Вешняках, то в Лосинке, и ему приходилось вставать в половине шестого утра, чтобы попасть на завод.
      Летом, когда многие москвичи переезжали на дачи, Семён снимал на три месяца комнату в городе, и Люся, жена его, наслаждалась прелестями удобной городской квартиры - электричеством, газом, ванной. Они отдыхали в эти месяцы от дымных печей, замерзавших в январе колодцев, снежных сугробов, по которым приходилось пробираться к станции в предрассветной темноте.
      - Семен из той знати, - шутя говорил Крымов, - которая зимой живет на даче, а летом в городе.
      Семён с женой иногда приходили в гости к Крымову, и по лицам их было видно, что жизнь, которой живёт Николай Григорьевич, кажется им необычайно значительной и интересной.
      Крымов спрашивал:
      - Как же вы живете, расскажите.
      Люся, смущённо улыбаясь и опуская глаза, говорила:
      - Ну что вы, мы живём совсем неинтересно. А Семён добавлял:
      - Что рассказывать - работа моя в цехе инженерская, обыкновенная. Я слышал, ты куда то ездил на съезд тихоокеанских профсоюзов?
      В 1936 году, когда Люся должна была родить, Семён решил уехать из Москвы в Челябинск. Он часто писал Николаю Григорьевичу, и в письмах этих по-прежнему чувствовалась любовь и преклонение перед старшим братом. О своей работе он почти не писал, но когда Крымов предложил ему переехать в Москву, Семён ответил, что не может, да и не хочет: он ведь теперь заместитель главного инженера на огромном за воде. Он просил Николая хоть на несколько дней приехать повидаться, посмотреть племянницу "Условия для твоего отдыха есть, писал он, - у нас дом-коттедж, стоит в сосновом лесу; возле дома Люся развела славный садик".
      Письма об успехах брата порадовали Крымова, но он понял, что Семён не вернётся в Москву, а ему уже представлялась семейная коммуна - он, вернувшись с работы, возит четырёхлетнюю племянницу на плечах, а по воскресеньям с утра отправляется с ней в Зоологический сад.
      Через несколько дней после начала войны Крымов подал заявление в Центральный Комитет партии - просил отправить его на фронт. Крымова зачислили в кадры, послали в Политуправление Юго-Западного фронта.
      В день, когда он запер на ключ свою квартиру и с зелёным мешком за плечами и маленьким чемоданчиком в руке поехал трамваем на Киевский вокзал, он почувствовал душевный покой и уверенность. Ему подумалось, что он запер в доме своё одиночество, освободился от него, и чем ближе поезд подходил к фронту, тем спокойней и уверенней он чувствовал себя.
      Из окна вагона он увидел Брянск - товарный, разрушенный налётами немецких бомбардировщиков, истерзанный металл и истерзанный камень были смешаны с истерзанной землёй. На путях стояли ажурные черно-красные скелеты товарных вагонов. Над пустым перроном гулко раздавались слова радиорупора, Москва опровергала измышления германского агентства Трансоцеан.
      Поезд шёл мимо станций, хорошо известных Крымову по временам гражданской войны, - Терещенковская, хутор Михайловский, Кролевец, Конотоп...
      Казалось, луга, и дубовые рощи, и сосновые леса, и могучие пшеничные поля, и гречиха, и высокие тополи, и белые хаты, в сумерках похожие на смертельно-бледные лица, - всё на земле и на небе было охвачено тревогой и печалью.
      В Бахмаче поезд попал под жестокую бомбёжку, два вагона были разбиты. Паровозы гудели, их железные голоса были полны живого отчаяния.
      На одном перегоне поезд дважды останавливался: летал на бреющем полете двухмоторный "мессершмитт-110", стрелял из пушки и крупнокалиберного пулемёта. Пассажиры бежали в поле, потом, озираясь, возвращались в вагоны.
      Днепр переезжали перед рассветом. Казалось, поезд страшится гулкого звука, разносившегося над тёмной рекой с белыми отмелями.
      В Москве Крымов предполагал, что бои идут где-то в районе Житомира, там, где в 1920 году он был ранен в бою с белополяками. Оказалось, что немцы - под самым Киевом, недалеко от Святошино, что, пытаясь прорваться на Демиевку, они вели бой с воздушно-десантной бригадой Родимцева. В штабе Юго-Западного фронта он узнал о нависших с тыла танках Гудериана, шедших с северо-востока от Рославля к Гомелю, о группе Клейста, распространявшейся с юга по левому берегу Днепра.
      Начальник Политуправления, дивизионный комиссар, оказался человеком спокойным, методичным, с медленной, негромкой речью. Крымову понравилось, что дивизионный комиссар откровенно говорил о тяжести положения на фронте, сохраняя при этом начальническую уверенность и деловое спокойствие.
      Крымова проинструктировали и приказали выехать для чтения докладов в одну из правофланговых армий. Правофланговая дивизия этой армии стояла на белорусской земле, среди лесов и болот.
      На участке фронта, занятом этой армией, царило затишье. Многие стратеги из армейского политотдела были настроены чрезвычайно уверенно и благодушно.
      - Выдохся окончательно. У них нет самолётов, нет бензина, нет танков, нет снарядов. Видите, уже две недели ни одного самолёта в воздухе.
      Потом Крымов не раз встречал людей необычайно оптимистичных, оптимистичных до глупости. Он знал, что именно эти "оптимисты", попадая в тяжёлое положение, начинают паниковать и растерянно бормочут: "Ах, кто бы мог думать".
      Многие красноармейцы в одной из стрелковых дивизий были черниговцами и, по случайному совпадению, они оказались вблизи своих родных сёл, занятых немцами. Немцы, очевидно, узнали об этом через пленных. По ночам, лёжа в окопах, в тихих дубравах, в высокой конопле и в кукурузе, глядя на звезды, бойцы слушали передававшийся громкоговорительной установкой громовой бабий голос, коварный и властный:
      "И-в-а н! Иды до д-о-м-у! Иван! Иды до дому!" Казалось, железный женский голос шёл с самого неба, и тотчас следом за ним раздавалась деловитая чёткая речь с нерусским выговором - "братьям-черниговцам" предлагали расходиться по домам, иначе через день-два им суждено быть сожжёнными огнемётами, растерзанными гусеницами танков...
      И снова слышался электромагнитный бабий голос: "Иван! Иван! Иды до дому!" Потом рупоры передавали угрюмое урчание моторов - красноармейцы, посмеиваясь, говорили, что у немцев имелась специальная деревянная трещотка, имитировавшая гудение танков.
      Через две недели Крымов попутной машиной возвращался из тихой армии в штаб фронта.
      Водитель остановил машину у въезда в город, и Крымов пошёл пешком. Он прошёл мимо глубокого и длинного оврага с глинистыми осыпями и остановился, невольно радуясь тишине и прелести раннего утра. Жёлтые листья устилали землю, раннее солнце освещало осеннюю листву. Воздух в это утро был необычайно лёгкий. Крик птиц, казалось, только рябил глубокую и ясную поверхность прозрачной тишины. Солнце осветило глинистые склоны оврага. Сумрак и свет, тишина и крик птиц, тепло солнца и прохлада воздуха создавали удивительное ощущение - вот, казалось, поднимутся по откосу тихой поступью добрые Старики из детской сказки.
      Крымов свернул с дороги и потел меж деревьев. Он увидел пожилую женщину в темносинем пальто, с белым, сшитым из холста мешком за плечами, поднимавшуюся в гору.
      Она вскрикнула, увидев Крымова.
      - Что это вы7 - спросил: он.
      Она провела ладонью по глазам и, устало улыбнувшись, сказала:
      - О господи, мне показалось - немец. Крымов спросил: дорогу к Крещатику, и женщина сказала: ему:
      - Вы неправильно пошли, вам надо было от оврага, Бабьего Яра, влево, а вы пошли к Подолу, вернитесь к оврагу и идите мимо еврейского кладбища, по улице Мельника, потом по Львовской...
      Прошли недолгие дни, войска покидали столицу Украины. Медленно двигались во всю ширину Крещатика пехота, обозы, кавалерия, пушки..
      Машины и орудия были замаскированы ветвями берёзы, клёна, осины, орешника, и миллионы осенние листьев трепетали в воздухе, напоминая об оставленных полях и лесах...
      И вся пестрота и разнообразие оружия, знаков различия, военной формы, всё различие лиц и возраста идущих было стёрто одним общим выражением тяжкой печали: оно было в глазах солдат, в склонённых головах командиров, в знамёнах, одетых в зелёные чехлы, в медленном шаге лошадей, в приглушённом рокотании моторов, в тарахтении колёс...
      Ужасен был плач женщин, безмолвный вопрос в глазах стариков, отчаяние на лицах сотен людей.
      А войска, покидавшие Киев, шли окованные молчанием.
      Едва Крымов перебрался на левый берег, как немцы произвели массированный налёт на Бровары. Им удалось подавить советскую противовоздушную оборону. Девяносто самолётов в течение двух часов сбрасывали бомбы на сосновую рощу. В эта часы Крымов понял всё грозное значение слов "господство в воздухе".
      Немецкие танковые войска Гудериана, продвигаясь с севера, от Рославля, на Гомель и Чернигов, выходили по левобережью Днепра в тыл Киеву - они стремились встретиться с южной группой Клейста, прорвавшейся у Днепропетровска.
      Через неделю стали смыкаться клещи окружения, и Крымов оказался за линией фронта.
      Крымов однажды видел, как десятки фашистских танков вырвались на равнину, по которой шли киевские беженцы с жёнами и детьми. На головном танке сидел немецкий офицер и размахивал букетом оранжевых осенних листьев. Часть танков на большой скорости врезалась в толпу идущих по дороге женщин и детей.
      В десяти метрах от Крымова медленно прошёл немецкий танк, похожий на разъяренного охотой зверя с окровавленной пастью. То было господство на земле.
      Днём и ночью шёл Крымов на восток. Он слышал в пути о гибели генерал-полковника Кирпоноса, он читал немецкие листовки о падении Москвы и Ленинграда, он видел стальную верность, измену, отчаяние и непоколебимую веру.
      Он вёл на восток двести человек красноармейцев и командиров, встретившихся ему в дороге. Это был пестрый отряд. В его составе были красноармейцы, моряки Днепровской флотилии, сельские милиционеры, работники райкомов партии, несколько пожилых киевских рабочих, лётчики, потерявшие самолёты, спешенные кавалеристы.
      Иногда Крымову казалось, что путь отряда виделся ему во сне - столько необычайного произошло за эти дни. Ему вспоминались ночные костры в лесу, переправы вплавь под холодным ливнем через мутные осенние реки, долгий голод, короткие привалы в деревнях, откуда они выбивали немецкие отряды; вспоминалась старуха, сжёгшая в осеннюю ночь свой дом, когда в нём спали пьяные полицаи, один из них был её зятем. И особо вспоминалось ему то чувство духовной общности, которое установилось между людьми. Люди словно собрали, раскрыли своё прошедшее от самых далёких детских лет, и судьба каждого казалась очевидной, простой: характеры, моральная сущность, вся немощь и вся сила человека проявлялись в поступках и словах с предельной ясностью.
      Порой Крымов в душе недоумевал, не понимая, откуда он и его товарищи берут силы, чтобы выносить длящиеся десятки дней голод, лишения.
      Как тяжела оказалась земля! Огромного труда стоило вытащить сапог из грязи, поднять ногу, сделать шаг, вновь поднять. И всё, всё было тяжелым в эти дни осеннего ненастья 1941 года. День и ночь моросил холодный, тяжелый, как ртуть, дождь. Пилотка, пропитавшись этим ртутным холодным дождем, казалась тяжелей металлической каски, шинель набрякла, тянула к земле, гимнастёрка, рваная рубаха облепляли тело, делались тесны, мешали дышать. Все было тяжёлым в дни осенних дождей!
      Сучья, собранные для костра, казались каменными, и густой, мокрый дым, смешавшийся с таким же густым, серым туманом, тяжело ложился на землю "
      День и ночь люди ощущали тяжесть в ноющих плечах, ощущали отвратительную, холодную грязь, проникающую в рваные сапоги. Люди засыпали на мокрой земле, под тяжёлыми от дождя шершавыми лапами орешника. На рассвете они просыпались под дождём, неотдохнувшие, источенные холодом и сыростью.
      Но вся тяжесть мокрой земли была легка по сравнению с той, что легла на душу. В районах сосредоточения гитлеровских войск беспрерывно двигались по дорогам автомобильные колонны, артиллерия, груженая на грузовики пехота, почти в каждом селе размещались немецкие части, днём и ночью перекликались часовые. В этих районах отряд двигался лишь ночью.
      Они шли по своей земле, хоронясь в лесах, торопливо пересекая железнодорожное полотно, минуя звенящую асфальтовую дорогу. Мимо них в дождевом тумане проносились чёрные немецкие машины, тянулась моторизованная артиллерия, железными голосами гарпий сигналили танки. Иногда из крытых брезентом грузовиков ветер приносил дикие для русского слуха обрывки немецких песен, звуки гармошки. Они видели лихорадочно яркие фары и слышали покорное, трудовое дыхание паровозов, тащивших на восток воинские эшелоны. Они видели мирный огонь, горевший в окнах домов, приветливый дым, шедший из труб, и хоронились в безлюдье лесных оврагов.
      Да, это было трудное время. Самым дорогим в эту страшную пору была вера в правоту народного дела, вера в будущее. И потому так страшны, так тяжелы были враждебные слухи, серые, неясные, как осенний туман.
      Каким-то необычайным, странным образом рядом с изнеможением, с опасностью в Крымове жило совсем другое - горячее, сильное и уверенное чувство. Это чувство революционной страсти, революционной веры, сознание своей ответственности за людей, шагавших рядом с ним, за их жизнь и душевную силу, сознание ответственности за всё, что происходило на холодной, осенней земле.
      Наверно, не было в мире ответственности тяжелей, чем эта, но именно это сознание ответственности придавало Крымову силы.
      Десятки, сотни раз на день Крымов слышал обращение!
      - Товарищ комиссар!
      Он ощущал в этом обращении какое-то особое, сердечное тепло. Те, кто шёл с ним рядом, знали о приказе Гитлера истреблять комиссаров и политработников. И в этом, полном доверия и любви, обращении "товарищ комиссар" к человеку, объявленному немецкими фашистами вне закона, было много хорошего, настоящего, чистого.
      Крымов как-то естественно и просто стал играть ведущую роль в жизни отряда.
      - Товарищ комиссар, - говорил майор авиации Светильников, - какой будет маршрут движения на завтрашний день?
      - Товарищ комиссар, укажите, в каком направлении разведку выслать!
      Крымов раскрывал карту, выцветшую и пожелтевшую от солнца и дождя, трёпанную ветром, стертую от тысяч прикосновений красноармейских и командирских рук. Крымов знал, что это завтрашнее движение может многое определить в судьбе двухсот людей. И Светильников, начальник штаба отряда, знал это: его желто-карие глаза, обычно весёлые и лукавые, становились серьезными, а рыжие брови хмуро сходились.
      Чтобы выбрать направление, нужно было не только смотреть на карту и помнить рассказы разведчиков, здесь всё имело значение: след подвод и автомобилей на развилке дороги, и случайное слово повстречавшегося в лесу старика, и высота кустарника, росшего на склоне холма, и легла ли несжатая пшеница или стоит густой стеной.
      - Товарищ комиссар, немцы! - слегка задыхаясь, произносил длиннолицый, не знавший страха смерти, начальник разведки отряда Сизов. - До роты, в пешем строю, вот за тем лесочком, направлением на севере запад движутся.
      И Сизов, видевший смерть чаще всех в отряде, старался заглянуть в глаза комиссару, прочесть в них приказ "Ударить по немцам". Он знал, что Крымов всегда стремился напасть на противника, едва к тому была возможность.
      В жестоких, коротких боях вдруг преображались люди. Казалось, эти бои не утомляли, не выматывали до конца людей, а придавали им новую силу, они распрямлялись.
      - Товарищ комиссар, какое будет у нас завтра питание? - спрашивал завхоз отряда Скоропад. Он знал, что Крымов, в зависимости от многих обстоятельств, каждый раз по-разному отвечает на этот вопрос, то прикажет выдать одной лишь сырой, пахнущей керосином горелой пшеницы, то вдруг, предвидя особо трудный переход, скажет. "Дайте гусятины и по баночке мясных консервов на четверых".
      - Товарищ комиссар, как быть с тяжело ранеными, их на сегодня восемь человек! - спрашивал бескровными губами, всегда охрипший, страдающий астматическим бронхитом военный врач Петров и, жадно ожидая ответа, смотрел воспалёнными глазами на Крымона. Он знал, что Крымов не соглашался оставлять раненых в селах даже у самых надёжных, верных людей, но каждый раз, слыша ответ Крымова, радовался, и бледные щеки его розовели.
      Дело тут было не в том, что Крымов знал карту лучше начальника штаба, лучше кадровых военных руководил боями с немцами. Дело было не в том, что Крымов понимал в вопросах снабжения больше мудрого Скоропада или определял судьбу раненых лучше, чем военный врач Петров. Люди, ждавшие слова Крымова, знали себе цену, цену своим военным знаниям, своему боевому и жизненному опыту. Они знали, что Крымов мог ошибиться, мог и не знать того, о чём его спрашивали. Но было в жизни нечто самое простое и необходимое, и все понимали и чувствовали, что в борьбе за самое дорогое и необходимое человеку, в сохранении его в страшную пору, когда человек мог потерять не только жизнь, но и совесть и честь, - комиссар Крымов не ошибался.
      В эти дни Крымов привык отвечать на самые неожиданные вопросы. То ночью, во время лесного марша, вдруг опросит его спешенный механик-водитель танка, в прошлом тракторист "Товарищ комиссар, а как вы считаете, на звёздах тоже есть чернозём?" То вдруг разгорится у костра жаркий спор - будут ли при коммунизме выдавать бесплатно хлеб и сапоги и, слегка запыхавшись, делегированный спорщиками красноармеец подходил к Крымову и говорил: "Товарищ комиссар, вы не спите? Тут ребята кое в чем запутались, просят вас объяснить". То, случалось, хмурый и молчаливый седеющий человек выкладывал Крымову свою душу, рассказывая о жене, детях, о том, в чем он чувствует себя правым перед близкими и дальними людьми, и о том, в чём виноват он перед ними.
      Бывало Крымову приходилось судить людей за тяжкие преступления, - так однажды двое участников отряда решили остаться в "зятьях": один притворялся больным, а второй прострелил себе "мякоть" на ноге. Приходилось судить в сёлах изменников и предателей. Короток был суд. А бывали даже и в этом тяжёлом пути комические случаи, над которыми дружно смеялись все, даже раненые и больные как-то красноармеец на ночёвке положил, не согласовав с хозяйкой, в шапку пяток яиц, а затем по рассеянности уселся на эту шапку; старуха бабка пронзительно выговаривала бойцу и тут же помогала ему с помощью тряпки и горячей воды вновь принять воинский вид.
      Крымов замечал, что люди любили рассказывать ему смешные случаи: пусть и комиссар на минутку посмеется, развеселится. У Крымова создалось ощущение, что в эти осенние дни в его жизни как бы соединились все тяжелые этапы работы русского революционера-большевика. Ему казалось, что он вновь держит великий экзамен, как некогда в условиях подполья, в пору гражданской войны. Ветром революционной молодости пахнуло ему в лицо, и ветер революционной молодости был так прекрасен, что Крымов не терял бодрости и веры в самые трудные, мучительные дни. Люди чувствовали его силу.
      Так же, как шли передовые рабочие за революционными бойцами в тёмные времена царизма, шли, невзирая на тюрьмы и каторгу, невзирая на казачьи плети, на виселицы и расстрелы, так и теперь шли по полям и лесам сотни людей, воспитанных революцией, шли вместе со своим комиссаром, превозмогая муки, голод и опасность смерти.
      Эти идущие на восток люди были в большинстве молоды, - учили грамоту по советским букварям, их учили в семилетках и десятилетках советские учителя, они работали до войны на советских фабриках, в колхозах и совхозах, они читали советские книги, они отдыхали в советских домах отдыха; молодые, их было большинство, не видели ни разу в жизни частных владельцев земель и фабрик, не могли даже представить себе, что можно покупать хлеб в частной булочной, лечиться в частной больнице, работать у станка, который принадлежит частному дельцу, пахать помещичью землю.
      Крымов ясно ощущал, что для молодёжи собственнические, дореволюционные представления кажутся дикими, немыслимыми. И вот молодые красноармейцы шли по земле, захваченной немецкими оккупантами, и эти оккупанты собирались установить на советской земле те дореволюционные, немыслимые, невообразимые порядки...
      Крымов с первых дней войны понял, что немецкие фашисты в своём надменном ослеплении относятся к великому народу, живущему на советской земле, не только с невероятной жестокостью, но и с презрением, с насмешкой, свысока.
      Сознание деревенских старух и стариков, девушек-школьниц, сельских мальчишек было потрясено этим наглым, колонизаторским, надменным отношением. Люди, которые жили и воспитывались в вере в интернациональное равенство трудящихся, вдруг ощутили на себе наглое высокомерие и презрение завоевателей.
      Потребность в ясной, в несгибаемой душевной уверенности, желание побороть всякие сомнения было так велико, что люди часто в короткие, драгоценные часы отдыха предпочитали беседу сну.
      Однажды их окружил в лесу немецкий пехотный полк, и положение казалось безвыходным. "Надо рассыпаться и пробираться поодиночке, - говорили Крымову даже самые смелые люди, - иначе нас истребят".
      Крымов собрал отряд на лесной поляне, влез на поваленную сосну и сказал:.
      - Сила наша в том, чтобы быть вместе: главная цель немцев - разъединить нас. Мы не оторванная частица, забытая в лесу в тылу фашистов. Двести миллионов сердец с нами, двести миллионов наших братьев и сестёр за нас. Мы пробьёмся, товарищи! - Он вынул партийный билет, поднял его над головой Товарищи, - крикнул он, - клянусь вам, мы пробьёмся!
      И они пробились и снова пошли на восток.
      Так шли они - опухшие, оборванные, больные кровавой дизентерией, но с оружием в руках, с гранатами, волоча за собой четыре станковых пулемета.
      В звёздную осеннюю ночь они с боем перешли линию фронта. Когда Крымов поглядел на своё шатающееся от слабости, но грозное войско, чувство гордости и счастья овладело им. Сотни вёрст шли эти люди с ним, он любил их с такой нежностью, какую не выразить на языке человека. В их терпении, в их мужестве, в их вере, в их способности смеяться посиневшими губами была его сила и его вера в коммунизм.
      Они перешли линию фронта на Десне северней Брянска, недалеко от большого поселка Жуковки. Крымов простился с товарищами, их тут же зачислили в полки.
      Из штаба дивизии он на лошади поехал на лесной хуторок, где находился командующий армией.
      Здесь Крымов узнал о том, что произошло за дни его блужданий.
      Фронт был прорван, немцы устремились вперёд, но перед ними вырос новый. Брянский фронт, новые армии, новые дивизии, а за дивизиями Брянского фронта поднимались и росли всё новые полки, новые армии; то поднималась, росла оборона Советского Союза, построенная на глубину сотен верст.
      Крымова вызвал член Военного Совета армии бригадный комиссар Шляпин, полный, медленный в движениях мужчина огромного роста. Он принял Крымова в деревянном сарае, где стояли маленький столик и два стула, а у стены было сложено сено.
      Шляпин взбил сено, усадил Крымова и сам, кряхтя, лёг рядом. Оказалось, он в июле был в окружении и с боями, вместе с генералом Болдиным, взломав немецкий фронт, прорвался к войскам генерала Конева.
      От неторопливой речи Шляпина, от его насмешливого и доброго взгляда, от милой улыбки веяло спокойной и простой силой. Повар в белом фартуке принёс им две тарелки щей и горячий ржаной хлеб. Уловив взволнованный взгляд Крымова, Шляпин, улыбнувшись, сказал:
      - Здесь русский дух, здесь Русью пахнет.
      Казалось, что запах сена и горячего хлеба связан с этим огромным неторопливым человеком.
      Вскоре вошёл в сарай командующий армией генерал-майор Петров, маленький, рыжий, начавший лысеть человек, с Золотой Звездой на потёртом генеральском кителе.
      - Ничего, ничего, - сказал: он, - не вставайте, лучше я к вам присосежусь, устал, только из дивизии приехал...
      Его выпуклые голубые глаза смотрели остро, пронзительно, разговор был отрывистый, быстрый.
      Едва он вошёл, как в спокойный, пахнущий сеном полумрак сарая ворвалось напряжение войны: то и дело входили порученцы, дважды приносил донесения немолодой майор, молчавший телефон вдруг ожил. Петров сказал: Крымову:
      - А ведь я вас знаю, товарищ Крымов, и вы меня, может быть, помните.
      - Не припомню, товарищ командующий армией, - сказал: Крымов.
      - А вы не помните, товарищ батальонный комиссар, командира кавалерийского взвода, которого вы в партию принимали, когда приезжали в 10-й кавполк из Реввоенсовета фронта, в двадцатом году?
      - Не помню, - сказал: Крымов и, посмотрев на зеленые генеральские звезды Петрова, добавил: - Бежит время. Шляпин рассмеялся!
      - Да, батальонный комиссар, с временем на перегонки трудно бегать.
      - Танков у них мало? - спросил: Петров.
      - Танков у них много, - сказал: Крымов. - Мне рассказывали два дня назад крестьяне, что в район Глухова приходят эшелоны с танками, всего до пятисот штук.
      Петров сказал, что в двух местах части его армии форсировали Десну, заняли восемь деревень и вышли на Рославльское шоссе. Говорил Петров быстро, рублеными, короткими словами.
      - Суворов, - сказал: Шляпин, насмешливо улыбаясь в сторону Петрова. Видимо, они дружно жили, и им хорошо работалось вместе.
      Под утро за Крымовым прислали машину из штаба фронта. Крымов уехал, сохраняя в душе тепло этого блаженного дня.
      Серые рваные облака шли низко над землёй, и куски синего неба казались холодными, недобрыми, как зимняя вода.
      Штаб фронта стоял в лесу между Брянском и Карачевом. Все отделы штаба находились в просторных, обшитых свежими, сырыми досками блиндажах.
      Командующий жил на лесной полянке в маленьком домике со стенами, увитыми виноградом.
      Рослый румяный майор встретил Крымова на крыльце.
      - Я знаю о вас, только вам прядётся обождать, командующий всю ночь работал, лёг спать с час назад. Вот на той скамеечке обождите.
      Вскоре к умывальнику, висевшему на дереве, подошли два плотных, ширококостных и упитанных человека. Оба были лысы, оба в подтяжках, оба в белоснежных рубахах, оба в синих галифе, но один был в сапогах, а у второго, обутого в чувяки, носки обтягивали толстые икры.
      Они, фыркая и урча, тёрли широкие затылки и шеи мохнатыми полотенцами. Потом ординарцы протянули им гимнастёрки и жёлтые ремни, и оказалось, что один из них генерал-майор, второй - дивизионный комиссар. Дивизионный комиссар быстрыми шагами пошёл к дому.
      Генерал-майор посмотрел на Крымова.
      Адъютант, стоявший на террасе, сказал:
      - Это тот батальонный комиссар с Юго-Западного фронта, по вызову командующего, товарищ генерал, о котором Петров сообщил.
      - А, киевский окруженец, - сказал: генерал и, присаживаясь на скамейку, добавил: - Садись, садись, видимо, не весело тебе было, похудел очень, словно видел Крымова и до окружения.
      Генерал сразу перешёл к вопросу, который, видимо, интересовал его и волновал в эти минуты больше всех вопросов в мире.
      - Ну что, - спросил: он, - Гудериана встречал? Танки его видел?
      Он усмехнулся, точно стесняясь своего нетерпеливого интереса.
      Крымов стал подробно рассказывать.
      В это время, слегка запыхавшись, к ним подошёл подполковник в очках и доложил:
      - Товарищ генерал-майор, противник перешёл в наступление, танки прорвались со стороны Кром к Орлу, а на правом крыле сорок минут назад армия Петрова завязала бой с крупными танковыми силами.
      Генерал выругался тоскливым солдатским словом и грузно поднялся, пошёл, не оглянувшись на Крымова.
      В Политуправлении фронта Крымову выдали шинель и снабдили талончиками в столовую, но не стали ни о чём расспрашивать - грозные события заслонили интерес ко всему тому, что видел и пережил Крымов.
      Столовая находилась на лесной поляне. Под открытым небом стояли длинные столы и скамьи на чурбаках, врытых в землю. Тёмные рваные облака стремительно неслись по небу, казалось, их истерзали колючие вершины сосен. Дружный стук ложек смешивался с угрюмым голосом леса.