Гентианский холм

— Старая вера — это вы и Захария.

— И ты тоже, ведь и ты была обращена в нее.

Его мучило сомнение, как начать говорить с ней, а теперь начало пришло так легко. Ладонь Стеллы задрожала у него на руке и, скользнув в его ладонь, продолжала дрожать, как будто одна из птиц с ширмы нашла там свое убежище. Они прошли к скамье семьи Мэллок и сели на покрытое подушкой сиденье. Высокие стены отгородили их — они были заперты в своем секретном мире.

— Стелла, однажды я рассказывал тебе историю своего детства. Теперь я собираюсь рассказать тебе о своей взрослой жизни.

— Да, — сказала Стелла и подвинулась чуть ближе к аббату.

Она не знала, что внезапно произошло между ними, но это заставило ее трепетать от того же самого счастливого благоговейного страха, который она испытывала, когда маленьким ребенком лежала в кроватке накануне Рождества, зная, что входная дверь открыта настежь, чтобы радушно принять любого, кто мог прийти. Она лежала, слушая шаги на лестнице. Вероятно, Габриэль придет очень быстро, вытирая своими крыльями панельную обшивку. А святой Георгий поднимается со ступеньки на ступеньку медленно из-за веса своих доспехов. Или это сама Богоматерь ступает шагами, легкими, как падающие листья? Кто придет теперь?

Когда она попрощалась с графом де Кольбером в ночь шторма, она знала, что когда он вернется назад, это будет другой человек.

— Когда я был молодым человеком, до того, как я стал священником, у меня была жена и маленькая дочь. Мне пришлось поехать в Ирландию и оставить их в Англии с тем, чтобы они последовали за мной позже. Они попытались это сделать, но корабль, на который они сели, потерпел кораблекрушение у Плимута прежде, чем вышел в море, и почти все люди на нем погибли. Я вернулся в Плимут, и мне сказали, что моя жена и ребенок мертвы. Я поехал назад в Ирландию в большом горе и стал там священником. Но совсем недавно я обнаружил, что малышку спасли.

— А как назывался корабль, mon…

Какой практичной она была, какой благоверно практичной, совсем как Тереза!

— «Амфион». Мою девочку привезли на Гентианский холм, и она стала приемной дочерью отца и матушки Спригг.

Как отрывисто он говорил! Каким глупцом, наверное, казался. Он не осмеливался посмотреть на нее. Стелла подняла его руку со своего колена и держала ее в обеих руках, и теперь ее пальцы были теплыми и спокойными в то время, как его ледяная рука дрожала. Наконец девочка подняла теплое сияющее лицо, и глаза ее были полны таким сочувствием, как будто она была его матерью.

— Я рада, что это именно вы, — просто сказала она.

А затем тихо и отрывисто начала плакать, а аббат подхватил ее на руки, чтобы утешить. Но скоро он обнаружил, что плакала Стелла не от шока.

— Вы так долго жили без моей матери, — рыдала она.

— Ты помнишь что-нибудь о ней? — спросил он отрывисто.

— Только ее стиснутые руки, и шум, и огонь, и черную воду, — сказала девочка и начала дрожать снова.

Аббат поднялся и, все еще держа Стеллу на руках, вышел широкими шагами из тусклой церкви в парк, где пятнистые олени скользили среди солнечных пятен и небо отливало бирюзой над шелестящими деревьями.

— Забудь шум, огонь и темную воду, — приказал он почти сурово, поставив девушку на землю. — Это прошло. Любая земная жизнь быстро проходит — и затем мы открываем слепые глаза.

Они медленно пошли по направлению к Торре, едва разговаривая от переполнявшего их счастья. Аббат чувствовал, как их души двигаются по направлению друг к другу, сближаются, соприкасаются, ласкают друг друга. И с каждым движением, с каждым соприкосновением росла уверенность. Он знал, что его любовь к дочери, так же как и ее к нему, будет радостью до конца. Слепота? Да, это была правда. Но земная любовь была предощущением света, который мог ослепить глаза. У ворот миссис Лорейн Стелла остановилась и посмотрела на него.

— Папа, — сказала она с неожиданной серьезностью. — Я должна немедленно идти к матушке и отцу Спригг.

Ее голос сел.

— В саду было тихо, когда отец Спригг привез меня домой, а руки матушки Спригг были такими уютными…

— После того, как мы навестим миссис Лорейн, я найму фаэтон и отвезу тебя туда, — сказал аббат.

Он никогда и ни за что не любил свою дочь так, как за этот поступок.

3

По предложению миссис Лорейн Стелла осталась в Викаборо на время уборки урожая; отчасти, чтобы помочь, отчасти, чтобы успокоить матушку Спригг, и отчасти для того, чтобы побыть вместе со стариной Солом в его последние дни на земле. Вопреки предположениям доктора Крэйна Сол не умер, потому, очевидно, что решил сначала присмотреть за тем, чтобы урожай был благополучно собран. Но все были уверены, что он умрет, когда пшеница будет убрана в последний стог. Успокоить матушку Спригг было нелегким делом (и здесь отец Спригг ни в ком не нуждался так сильно и страстно, как в Стелле, которая единственная умела утешать), но Стелле и аббату удалось это. Появление настоящего отца увеличило, а не уменьшило любовь Стеллы к ее приемным родителям.

Если раньше, подобно другим детям, она воспринимала их преданность, скорее, как нечто само собой разумеющееся, то теперь она относилась к этому по-другому. Ее интуиция подсказывала ей, что глубина и тайна, которые она ощущала в любви аббата, были частью глубины и тайны самой природы. Она происходила из его плоти и крови, как цветы произрастают из тепла, дождя и земли, и любовь аббата плыла к ней так же естественно и сильно, как ливни и солнце к цветку.

Но любовь отца и матушки Спригг и забота о ней не были вещью естественной — это был редкий дар, выход их самоотверженной щедрости, и благодарность Стеллы питала свежий росток ее любви. После первых дней замешательства она, казалось, стала их ребенком больше, чем прежде, и сумела осознать, что будет им всегда. И аббату удалось объяснить, что он не собирается забирать Стеллу от них. Теперь он был священником и у него не было права иметь дом или семью. И как только это будет возможно, он покинет Торре и поедет на новую работу в Лондон. Аббат будет навещать Стеллу как можно чаще, но до тех пор, пока она не выйдет замуж, она будет жить с приемными родителями и госпожой Лорейн, как и прежде.

— А если она выйдет замуж за Захарию, — сказал отец Спригг лично аббату, — ее дом всегда будет здесь. У меня нет своих детей, и я сделаю их своими наследниками. Мне, нравится этот молодой человек — Викаборо значит для него больше, чем для любого из моих дальних родственников. Странно, сэр, что вы тоже так печетесь об этом месте. Вероятно, вы родились здесь?

Аббат улыбнулся. Он пришел сегодня утром повидать Стеллу, и отец Спригг оторвался на короткое время от работы, чтобы посидеть с ним в маленькой зеленой гостиной, которую все чаще использовали, чтобы оказать ему честь. Выглянув в сад, он, казалось, увидел высокую фигуру, легко передвигающуюся среди тисовых деревьев. Но это был не Захария, но кто-то, похожий на него.

— Она выйдет замуж за этого молодого человека? Как вы думаете, сэр? — продолжал отец Спригг.

— Я думаю, что да, — сказал аббат.

— Года через два, вероятно, — размышлял отец Спригг. — Пятнадцать лет — хороший возраст для замужества. Моей жене было семнадцать, когда я женился на ней, и я очень сожалел, что не встретил ее раньше. Она уже почти сложилась к тому времени. Чем они моложе, сэр, тем легче их подчинить себе. Это то же самое, что с жеребенком или щенком.

Аббат снова улыбнулся. Он не мог представить себе Захарию, подчиняющего Стеллу. Вероятнее всего, наоборот.

— А девочка-то, должно быть, папистка, сэр, — продолжал отец Спригг задумчиво.

— Я боюсь, это именно так. Она происходит из старинной католической семьи и была крещена католичкой. Захария тоже католик.

Аббат помедлил, думая, как успокоить отца Спригга.

— Люди, которые построили ваш дом, тоже были католиками, как вы знаете, им был и ваш предок, чей охотничий рог висит там на стене.

— Это так, — согласился отец Спригг, — говорят, что и песнопения для плуга происходят от старой веры. И святочный чурбан и пирушки — они появились еще раньше.

Пыхтя трубкой, отец Спригг смотрел в окно, и аббат проследил за направлением его взгляда. Жнецы работали в пшеничном поле справа от Беверли-Хилл. Аббат наблюдал за ними с восхищением. Серп, больше и шире обычного, косец держал в правой руке, а его левая рука собирала пшеничные стебли. Покачивание серпа, круговые движения левой руки, сгибание и разгибание тела имели музыкальный ритм, и изгиб золотистого холма на фоне голубого неба был частью общей симфонии.

— Ну, мне нужно возвращаться на работу в поле, — сказал отец Спригг, выбивая трубку. — Вы найдете Стеллу в обнесенном стеной саду, сэр, она всегда прячется там, когда идет жатва, — не выносит, когда видит, что жнецы иной раз подрежут кролика. Но она будет наблюдать за тем, как вяжут снопы и эришские скирды.

Какая невероятная старина, подумал аббат, шагая с отцом Спригтом вниз, к воротам сада. Слово «эриш», должно быть, происходит от латинского слова «aridus»[23]. Это пошло от римских завоевателей, у которых бритты научились собирать снопы пшеницы в копны на поле. Аббат прислонился к воротам сада на секунду или две, наблюдая эту сцену, а затем прошел через огород с его узенькими извилистыми дорожками и подстриженными самшитовыми изгородями, и поднял засов на зеленой двери под каменной аркой, которая вела к огороженному стеной саду.

Стелла сидела на скамейке, которая стояла напротив стены у двери, и вышивала, а рабочая шкатулка стояла рядом. Вышивка была почти закончена. Девушка вскочила, когда увидела своего отца, сделала реверанс и, как всегда, склонила голову для благословения. Затем они сели, и аббат вытянул свои длинные ноги, удовлетворенно вздохнув, в то время как Стелла продолжала шить в молчании. Их товарищеские отношения были уже настолько проверены и спаяны, что, будучи вместе, они могли молчать, когда хотели молчания, хотя сердца их разговаривали друг с другом.

Аббат любил сад, обнесенный стеной, больше, чем любое другое место в Викаборо, хотя он любил весь хутор, и решение отца Спригга сделать Стеллу и Захария своими наследниками радовало его. Его двое детей в конце концов будут жить здесь, и он предоставит им часть своего дома. Аббат предполагал, что, когда он будет слишком стар, чтобы защищать своих бродяг, он проживет последние годы здесь, сидя и щурясь на солнце на этой самой скамейке, возможно, с одной из дочек Стеллы, сидящей рядом с ним и вышивающей. Он думал, как будет рассказывать ей о своем детстве, так как к тому времени его ум будет блуждать между двумя крайностями своего земного существования, сосредоточенного на двух моментах — появлении на свет и уходе из жизни, и он уже забудет время, существующее между ними.

Высокие старые стены маленького сада заросли мхом и были увенчаны розово-белой валерианой. Персиковые деревья росли напротив южной стены сада; в одном углу было старое тутовое дерево, а в другом — древнее фиговое дерево. Шесть ульев стояли друг против друга на прямоугольной площадке, покрытой зеленым дерном, а недалеко был сад с лекарственными растениями матушки Спригг и с ее волшебными травами. Тут и там были посажены цветы и кусты, которые пчелы особенно любили: бадлея с ее пурпурными кисточками, несколько розовых кустов и шапки астр. Это было благоухающее и уединенное место, в котором вы чувствуете себя вне времени. Здесь не было слышно ничего, кроме гудения пчел.

— Сейчас появляются на свет осенние пчелы, — неожиданно сказала Стелла. — Летние пчелы живут только шесть недель, но осенние — до того, как появляются первоцветы.

Видите ли, им нужно присматривать за своей пчелиной маткой всю долгую зиму. Они чистят ее, гладят ей крылышки и предлагают ей мед на все лады, и они всегда держатся поблизости от нее, потому что они ее очень любят. Когда снова становится тепло, матка выходит и летает в лучах света высоко-высоко, вместе с жаворонками. Она встречается со своей любовью высоко в небе, и они вместе смотрят на огромный мир.

А потом она возвращается назад, к сотам, и до тех пор, пока не принесет своих деток в новый дом, не покидает его. Я бы хотела поступать так же. Я бы хотела увидеть королевства всего мира с моим возлюбленным и затем вернуться домой навсегда. Отец Спригг говорит, что у матки может быть до двух миллионов деток в течение трех лет, но я думаю, что это слишком много. Я бы лучше родила двоих за три года.

А ведь пчелиная матка, как богиня. Она продолжает жить из поколения в поколение. Я думаю, пчелы — это сказочные существа. Они едят цветочную пыльцу и пьют росу, совсем как феи, и у них прозрачные крылья. Они могут летать наоборот — спиной вперед, так же, как и феи; птицы не могут этого делать. Пчелы очень мудрые. Они знают своего пчелиного хозяина. Отец Спригт может положить руку на вход в улей, и они пролетят мимо и не укусят.

Знаете, они ведь никогда не кусают детей! Но когда хозяин умирает, им нужно сообщить об этом немедленно. Новый хозяин должен ходить от улья к улью и говорить: «Пчелы, ваш старый хозяин мертв, и теперь я ваш хозяин». Но он должен говорить это очень вежливо и кланяться каждому улью. Если он не сделает этого, они все улетят прочь и никогда не вернутся.

Раньше аббат представлял себе, как Иоанн скользит среди тисовых деревьев, но, посмотрев сейчас вверх, он обнаружил, что это Захария переходит от улья к улью, останавливается у каждого и наклоняет голову.

4

После чая Стелла и Ходж пошли в комнату Сола и наблюдали из окна, как вяжут снопы и эришские скирды. Рано утром его постель передвинули таким образом, чтобы он мог видеть все, что происходит, и старик счастливо провел день. Вскоре после семи часов утра собрались соседи, а в восемь все очень плотно позавтракали в кухне. Фермы округи проводили жатву по очереди — все они помогали друг другу. Работа началась спокойно, но после одиннадцати часов, когда были вынесены в поле первые кувшины с элем и сидром, зазвучали смех, шутки и песни. В двенадцать часов дня на поле принесли мясо и овощи, а после этого — еще эль и сидр, и все были по-настоящему веселы. К пяти часам уборка пшеницы была закончена, и все сидели в тени деревьев и ели пироги, которые матушка Спригг напекла по случаю уборки урожая, а затем запили их освежающими напитками и вновь вязали снопы до вечера.

Стелла решила, что на поле слишком необузданно и шумно, поэтому она наблюдала за уборкой из окна Сола. Теперь, когда трагедия с кроликами закончилась, она обнаружила, что очень счастлива. Прошлой ночью, во сне, она опять была где-то далеко, и тишина того мира была все еще в ней, а вне этой тишины росла большая невероятная радость, появляющаяся на свет, подобно скирдам в поле, подобно золотым шатрам султанов.

В этом не было сомнений. Огромная радость росла в ней и Соле, а жнецы пели песни, которые звучали в отдалении тише и слаще, словно пение птиц весной перед рассветом, когда первый жаворонок возвещал миру, что увидел солнце.

— Они закончили, — закричала Стелла. — Смотри, Сол! Отец Спригг мастерит бабу.

Сол удовлетворенно промычал что-то, и она принесла другую подушку и усадила старика повыше, чтобы он мог лучше видеть. Отец Спригг связал маленький снопик, придав ему форму человека, и усадил его на центральный стол. Это была богиня урожая Деметра, хотя никто из жнецов этого не знал. Доктор, присутствуй он здесь, непременно процитировал бы кого-нибудь из своих любимых греков.

Когда чучело водрузили на место, жнецы замахали своими серпами в воздухе, и солнце, отражаясь в них, сделало их похожими на полнолуния.

— Га, га! — вопили они, и триумфальный шум эхом отражался от холмов, чтобы поведать всей округе о том, что еще один урожай благополучно убран.

Затем с приветствиями и пением все пошли к дому, где они будут есть и пить и наслаждаться до утра.

Стелла помогла Солу опять лечь в постель, а в ногах у нее улегся Ходж. Она держала старика за руку, и они тихо разговаривали о живых существах на хуторе: о собаках, кошках, овцах, свиньях, коровах и лошадях. Это было похоже на то, как она разговаривала с mon Pere, рассказывая ему о пчелах, вовлекая его в чарующий круг, который был королевством Викаборо, и Стелла чувствовала теперь, что должна поговорить так же с Солом. Она словно закутывала его в старый, теплый плащ перед долгой, незнакомой дорогой.

Стелла не была уверена, что Сол ее слышит. Его глаза были закрыты, и он улыбался, но, возможно, совсем не тому, что она ему рассказывала. Его рука, покоившаяся в ее руке, была легкой, сухой и хрупкой, как осенний лист.

— Он спит, — сказала девушка, когда матушка Спригг принесла для него тарелку с хлебом и молоко.

Матушка Спригг посмотрела на старика и вздохнула. Она была рада тому, что он отошел ото сна к смерти так легко, и знала, что все эти годы будет скучать по нему.

— Поешь на ужин хлеба с молоком, ласточка моя, — сказала она Стелле с нежностью. — И лучше всего не выходи на кухню сегодня вечером. Все очень веселы, потому что собран хороший урожай, но станут еще веселее, так как осталось много эля.

Она вышла, тихо закрыв за собой дверь, а Стелла продолжала беседовать с Солом, в то время как золотистый свет ложился на сжатое поле, и первое свежее дыхание грядущей ночи делало небо темно-синим, поднимало головки поникших цветов и заставляло листья слабо шелестеть. Но постепенно девушка перестала рассказывать о животных и начала говорить уже другие слова, которые, казалось, приходили ей на ум без сякого выбора. Казалось, будто старый Сол говорит ее устами, покидая эту землю.

— Это земля холмов и долин, и о ней заботится Господь Бог твой. Глаза Господа Бога твоего всегда устремлены на нее, с начала года до конца года… Благословен будь Господь за драгоценные дары рая, за росу и за море, которое раскинулось внизу. И за драгоценные фрукты, дарованные нам солнцем, и за драгоценные зерна, дарованные луной. А что до главных даров древних гор и до драгоценных даров прочных холмов… В то время как твои дни придадут тебе силу… Вечный Бог твое прибежище, а внизу — выносливые руки.

Свет заката наполнял мир до краев, подобно вину в прозрачной чаше и затем, казалось, осушался землей, и прозрачные сумерки были голубыми и чистыми. Сол все еще тихо дышал, хотя Стелла чувствовала, что что-то ушло из него вместе с золотистым светом. Она убрала руку, потому что знала, что больше не нужна ему. Она и Ходж сидели так тихо, что мышь вылезла наружу и пробежала по половицам. Вскоре начали кричать совы, и прямоугольник лунного света лег на пол. Затем снова вошла матушка Спригг, поцеловала Стеллу и велела ей ложиться спать, и она ушла и покинула матушку Спригг, чтобы продолжить бодрствовать вместе с Хеджем.

Она не хотела ложиться спать. Она спустилась в маленькую зеленую гостиную, где в течение стольких лет отпевали мертвых, где чествовали младенцев после крещения, где не раз женихи и невесты целовали друг друга, и зажгла две свечи. Стелла толком не знала, зачем она это сделала, но знала, что одна из них теперь горит во имя света и радости, и другая — для нее; они горят во имя счастья ее и того, что ее окружает. Девушка выглянула из окна и увидела стога, освещенные лунным светом. Они больше не казались ей золотыми шатрами с живущими в них султанами, а походили на беседки, где обитают феи. Стелла представляла себе дверь в каждую из них и стражу, стоящую у входа. Оставив свечи горящими в зале, она выбежала в сад и, миновав тропинку, очутилась в поле. Ночь была тиха и прекрасна, луна и звезды сияли так, что было светло почти так же, как и днем. Пропитанная за ночь солнечными лучами земля еще дышала теплом, но воздух был уже холоден, и пахло росой. Издали доносились песни из Викаборо, и был слышен мягкий хруст стеблей под ногами, когда Стелла подбегала то к одной, то к другой беседке. Перед центральной беседкой она остановилась, сделала реверанс одной из фей и выбежала через ворота по направлению к Беверли-Хилл.

Здесь, на зеленой траве, среди овец, под сенью тиса, простирающего свои ветви к звездам, ее душевное состояние изменилось. Благоговейный трепет прибавился к той радости, которая бушевала в девушке. Она больше не бежала. Она медленно шла вверх по холму, степенно, как настоящая леди, приподнимая свои цветастые юбки, чтобы не замочить их в росе. Луна светила очень ярко, и на ее фоне она заметила фигуру мужчины с узелком за плечами. При виде его Стеллой вдруг овладела неопределенная страсть.

— Захария! — закричала она. — Захария! — Она не замечала, как громко звучит ее голос. Высокая фигура выплыла из-за тиса как раз напротив луны. Он стоял так, как будто и впрямь спустился оттуда. Затем он позвал ее:

— Стелла! Стелла!

Позже она вспоминала об этом и думала, что, должно быть, разом взлетела на вершину холма, потому что не помнила ничего до того, как она очутилась под сенью тиса в его объятиях.

Постепенно Стелла начала приходить в себя и ощутила одежду на своих плечах, почувствовала сами плечи и руки, обвивающие его шею. Ветви тиса у нее над головой сияли звездами, как рождественская елка, и часть луны, проглядывающая сквозь ветки, напоминала серебряный рог. Овцы окружили их, и далеко у подножья холма Стелла могла различить мерцающий огонек двух свечей из маленькой зеленой гостиной. Она стояла на цыпочках и обеими руками пыталась притянуть голову Захарии к своему приподнятому лицу. Это был удивительно недетский жест, и ее нежный поцелуй больше не был поцелуем ребенка. Захария поднял девушку над землей, он готов был нести ее на руках вниз по холму и знал, что уже недолго ждать того момента, когда она наконец станет женщиной, и он сможет назвать ее своей женой.

Глава IX

1

В Торби был солнечный вечер, и лучи заходящего солнца скользили вдоль холмов, заполняя своим светом живописные долины, окрашивая золотой каймой рябь тихой морской волны и крылья чаек, кружащих над скалистыми островами, где они устраивали свой ночлег. В тот день на берегу царило необыкновенное оживление в Торби и Торре, Ливермиде и Пингтоне. По берегу сновали женщины, мужчины, дети, собравшиеся из окрестных деревень для того, чтобы посмотреть на корабли, стоящие в заливе. Редко их можно было увидеть столько сразу — сторожевые корабли, фрегаты и флагманы во всей красе, с реющими на мачтах разноцветными флагами. Это был день всеобщего возбуждения и радости, потому что при Ватерлоо была одержана победа, война окончилась и на борту «Баллерофона» находился сам пленный Наполеон.

Весь день рыбаки бойко сновали вдоль берега, пытаясь заманить в свои лодки желающих поближе подобраться к «Баллерофону» в надежде увидеть Бони в его зеленом плаще с алыми эполетами и в знаменитой треуголке с кокардой, раскрашенной цветами французского триколора. И лишь благодаря чисто английской традиции не рассматривать более поверженного противника как врага, он уже не был в их глазах монстром, а лишь небольшого роста человеком, довольно неприглядным, которого они теперь очень жалели. Им даже было неловко за те ограничения, которые он испытывал, и за то, что правительство решительно отказывалось рассматривать его как гостя Англии. Множество женщин носили его эмблему — красную гвоздику, а мужчины, увидев его прогуливающимся по палубе, снимали шляпы.

Это крайнее сочувствие, однако, было не настолько глубоким, чтобы затмить чувство радости. Война окончилась. Эта изнурительная, бесконечно долгая война, конец которой так часто казался уже совсем близким, и которая затем разгоралась с новой силой, наконец окончилась, и перед всеми этими людьми возникла радужная картина длительного мира. Теперь они могли спокойно спать и не бояться за своих детей. Весь день на борту стоящих в бухте кораблей и в селениях на берегу продолжалось громкое веселье. Однако с приходом вечера то ли величие окружающего, то ли мерные взмахи крыльев парящих чаек, то ли пробудившееся в людях — одновременно с опустившимся на берег вечерним покоем — более глубокое понимание счастья снизошедшего на них мира стали причиной наступившей вдруг тишины. Люди на берегу смотрели в сторону моря и любовались красотой кораблей в лучах вечернего солнца. Они думали о том, что их командам больше не придется подвергать свою жизнь смертельной опасности. А моряки, стоя на палубах, не могли оторвать глаз от лесов и склонов холмов, от белых стен хижин в садах, от колечек дыма, уплывающих вверх из труб. Они вспоминали родные жилища и были счастливы.

В это время со стороны моря появились три фрегата. Скользя по воде, они медленно вошли в бухту. По их виду можно было догадаться, что прибыли они издалека. Однако, несмотря на достаточно потрепанный ветрами и штормами вид, они сохранили свое величие. Легкий бриз надувал их паруса, и они гордо рассекали синюю гладь воды, украшенную золотым бисером вечернего солнца, словно исполненные сознанием хорошо выполненного долга. Молодой капитан первого фрегата стоял, словно статуя, на корме, но лицо его не было таким же каменным, как фигура. Оно было неподвижным, но когда Торкви со своими живописными холмами, которые капитан знал так же хорошо, как и залитые светом долины, появился на горизонте, что-то на мгновение пробежало по его лицу, как пробегает лучик света по морской волне.

Почти ничего не изменилось здесь за одиннадцать лет. Стало немного больше белых хижин, разбросанных по холмам, и больше кораблей, стоящих в гавани. Но красота этих мест ничуть не померкла. Все это представлялось чем-то из другого мира гардемарину О'Коннелу, работающему с парусами на реях, и все это осталось таковым для капитана О'Коннела, неподвижно стоящего на корме. Он с неохотой переносил невзгоды морской службы, но теперь расставался с ней с тяжестью на сердце. Война окончилась, он возвращался из последнего плавания и жалел об этом. Сколько времени он мечтал о последней минуте своего последнего плавания, а сейчас испытывал сожаление. Он полагал, что так и должно быть. Человек смотрит в будущее, надеясь, что жизнь, полная тяжких испытаний и трудностей, закончится, и когда этот момент наконец наступает, он испытывает разочарование. Эта жизнь обогатила его и выковала его характер. Она стала для него родной. Да и расставание с друзьями тоже дело не из легких.

Однако та новая жизнь, которая теперь вырисовывалась перед ним, была хороша и знакома ему. Она тоже таила в себе трудности, равно как и моменты глубокой радости. Эта жизнь не будет простой, и с ее сложностями предстоит пройти бок о бок. Капитан О'Коннел решительно отвел от себя грустные мысли и открыл свою душу и сердце тому, что предстояло ему в будущем, начиная с этого момента. Как прекрасна была земля, к которой он возвращался, как удивительно дорога ему! За годы опасностей он привык думать о ней, как о земле, за которую надо сражаться и умереть; сейчас же он думал о ней, как о земле, на которой предстоит жить и которая будет дарить радость снова и снова с каждым восходом солнца утром и с каждым появлением луны ночью. По мере приближения к берегу сердце его стучало все чаще и чаще, заставляя его тело дрожать так же, как оно трепетало, когда, будучи курсантом, он возился с такелажем высоко на реях. Внезапно тело его расслабилось, и он улыбнулся, как будто его коснулась чья-то нежная рука.

Стелла внизу, в каюте, почувствовала его состояние и пришла успокоить его. Он не разрешал ей быть рядом на корме из соображений соблюдения дисциплины, и здесь, на корабле, она всегда подчинялась ему. Но, казалось, не имеет никакого значения то, что они часто оказывались в разлуке, потому что она всегда знала его мысли так, словно была рядом с ним. С двадцати лет она выходила с ним в море, когда могла это сделать, и он получал много упреков за то, что подвергал свою прекрасную молодую жену таким испытаниям и опасностям. Но это не было вопросом запрета. Как только для нее становилось возможным уйти вместе с ним в море, она не оставалась в стороне. Хотя он женился на ней, когда ей было пятнадцать лет, и это, по мнению отца Спригга, был возраст, в котором мужчина может удержать в повиновении женщину, Стелла сохраняла спокойную настойчивость в следовании своим принципам, против которой возражения были бесполезны. Ее склонная к приключениям натура воспринимала жизнь в море с радостью, которая передавалась и Захарии. Из-за того, что Стелла любила море, и он полюбил его тоже. Ее страстный восторг перед видом старых красивых городов и гаваней в различных уголках земного шара сильно обогатил его восприятие красоты. Сейчас они видели перед собой свой дом. Долгие четыре года плавания закончились. Он знал, что никогда больше не забудет этих путешествий. Их любовь к родной земле стала еще крепче, потому что они научились любить весь мир.

Все ближе и ближе они подходили к берегу. Их мыслями все больше и больше овладевали те, кого оставили они на берегу, кто ждал и любил их. Это его отец, сыновние чувства к которому крепли у него с каждым годом, это отец Спригг, уже постаревший и ждавший Захарию в надежде, что тот возьмет заботы о хуторе на свои плечи, это матушка Спригг, тоже постаревшая, но не изменившаяся с тех пор, и это, наконец, Стеллин отец, все еще работающий в Лондоне для того, чтобы прокормить себя, никогда не забывающий о них и всегда старающийся при первой возможности навестить их. Он любил их искренне и всегда молился за них в часовне святого Михаила на вершине холма. И для этих четырех близких им людей они везли хорошие вести — к весне Стелла должна будет родить своего первенца.

Он услышал легкий звук шагов позади себя и шелест женского платья. Стелла на этот раз ослушалась его и подошла к капитану, стоящему на корме. Он не пошевелился и, когда она приблизилась, не проронил ни слова, так как вся команда видела их. Она стояла позади него, и их плечи слегка касались. Стелла была примерно одного с ним роста, высокая и стройная. Оба они были сильны и душой и телом. Одно прикосновение плеча Стеллы придавало Захарии сил. Ему не нужно было поворачивать голову для того, чтобы посмотреть на нее, потому что он сердцем чувствовал каждую черточку ее лица. Ее загорелые щеки пылали, серые глаза были полны сияния, и он знал, что она счастлива. Стелла держала голову так высоко, что капюшон плаща упал ей на плечи, и ветер разметал по лицу ее темные кудри.

Берег становился все ближе и ближе; они уже чувствовали дыхание земли — этот запах свежести и цветения. Высоко над их головами парили чайки. Их белые крылья были позолочены вечерним солнцем. Стелла крепче прижалась к плечу мужа, и их руки время от времени соприкасались в такт качке корабля. Где-то на берегу колокол пробил очередной раз. Было уже восемь, и они возвращались на родную землю, где больше не было войны.