Гентианский холм

Все собрались в кружок около старого Герцога Мальборо и тихо постояли минутку. В неожиданно наступившей тишине слышалось уханье совы, бой находящихся за многие мили отсюда церковных часов и странный долгий нарастающий вздох, образуемый приливом, набегающим на Пейтонский пляж, и звучавший в мрачных сумерках, как вздох самой земли.

Жесткая трава уже засеребрилась от тяжелой росы, а неподвижные ветви яблонь образовали на фоне глубокого бутылочно-зеленого неба сложные узоры цвета серебра и эбенового дерева. Свет фонаря бросал теплые отблески на розовые обветренные деревенские лица, неожиданно ставшие сосредоточенными и умиротворенными.

О чем они все думают, вопрошал себя аббат. Изборожденное морщинами бородатое лицо отца Спригга, стоявшего с большой чашей, в которой шипели в сидре горячие яблоки, отдавая ароматом, напоминающим запах ладана, было таким же поглощенным, как лицо священника, исполняющего какой-то священный обряд. Все смотрели на яблоню, и она уже больше не была деревом, а стала старым мудрым языческим богом плодородия, выступавшим в качестве хранителя этого хутора, следящим, чтобы не пропал урожай, чтобы не пересох колодец, чтобы овцы не бросили своих ягнят, а деревья не перестали плодоносить. Кто-то запел, и голос за голосом подхватывали песню. Слова, начинавшиеся со строки «Здоровья славной яблоньке», были скверными рифмованными стишками, но мотив, на который они были сложены, показался аббату гораздо более древним, чем слова.

Песнь окончилась, и каждый, будь то мужчина или женщина, взял стакан, погрузил его в чашу и поднял тост за Бога. Затем отец Спригг поднес чашу к яблоне и выплеснул все, что в ней оставалось, как торжественное возлияние, на скрюченные корни. На этом все был кончено, и смех и веселье возобновились.

Они толпой вошли обратно в кухню, теперь тускло освещенную и тихую с одиноким Солом, сидевшим возле умирающего огня. Никто не промолвил слова, пока отец Спригг и Эймос не принесли со двора рождественское полено и не положили его в очаг. Это была ветка быстро прогорающего ясеня, которая была тщательно высушена, чтобы в нужный момент быстро разгореться. Отец Спригг разложил вокруг нее мелкие ветки яблонь, а Стелла всей своей силой налегла на мехи, и через минуту в очаге бушевало пламя. Матушка Спригг тем временем подошла к духовке, извлекла рождественский хлеб, горячий и сочный, с золотистой коркой, и положила его на обрамленное остролистом деревянное блюдо. А из кувшина на полке достала заплесневелый серый кусочек — последнюю корку прошлогоднего хлеба — и бросила его в пламя. Притихшая до того компания громко зааплодировала. Очаг и хлеб не иссякали в течение прошедшего года, и сжигание последней корки в пламени нового рождественского полена призвано было обеспечить очаг и хлеб в предстоящем году.

Затем матушка Спригг и Мэдж зажгли свечи — и все развеселились, ели, пили, смеялись и толковали с удивительной сердечностью, а доктор понял, что вечеринка скоро станет не по вкусу аббату.

— Мы ускользнем, — сказал он. — Стелла, пойдем с нами до садовой калитки.

Стелла тоже была рада ускользнуть. Она любила рождественские песнопения и поджигание рождественского полена, но не шумный час, следовавший за этим. Казалось, что он портит те тихие минуты, когда происходило возлияние и пламя взвивалось в очаге. Завернувшись в плащ, она размеренно шагала по садовой тропинке между двумя пожилыми джентльменами. Уже взошла луна и ярко сияли звезды. Не было ни ветерка.

— Стелла, — произнес наконец аббат. — Шкатулка принадлежала очень пожилой леди, моему другу, которая живет в Торре. Она дала ее мне для тебя. Ты пойдешь со мной как-нибудь к ней в гости?

— Спасибо, сэр, я пойду, как только вы пожелаете, — сказала девочка и сделала перед аббатом реверанс. — Доброй ночи, сэр. Счастливого Рождества.

Она повернулась к доктору и снова присела.

— Доброй ночи, сэр. Счастливого Рождества. Доброй ночи, Том. Счастливого Рождества.

Она стояла на крыльце и наблюдала, как они влезают в ожидавшую их бричку, и неожиданно ее мысли унеслись очень далеко. Ее маленькое, устремленное вверх лицо выглядело в свете луны белым, и хотя она улыбалась, ее улыбка не была улыбкой ребенка. Плащ Стеллы ниспадал на землю прямыми складками: Позади нее из открытой двери гостиной струился теплый свет, но казалось, он не имеет с ней ничего общего. Она принадлежала теням в саду, неподвижности и странным формам подрезанных тисовых деревьев. Аббат, с трудом расставшийся с ней, помнил старинные сказочные истории о морских нимфах и лесных эльфах, которые покидали свой собственный мир, чтобы стать приемышами крестьянского люда. Они несли с собой великую радость, но иногда и великое горе.

— Она живет в мире, который чужд ей, — задумчиво сказал он доктору, когда они отъезжали.

Доктор быстро взглянул на него, несколько изумленный.

— Если это и так, она вполне удовлетворена им, — заметил он.

— Они всегда удовлетворены, — сказал аббат, — ибо у них есть свобода выбрать другие миры.

Они ехали домой в тишине. Мысли доктора были с Захарией, а аббат думал о Терезе.

Глава VII

1

Стеллу у кухонной двери встретила матушка Спригг.

— Ложись спать, ласточка моя, — сказала она. — Возьми чашку молока и печеное яблоко и ложись, а то утром ты не сможешь ничем заниматься. Сол уже ушел.

Но Стелла, ускользнув от взгляда матушки Спригг, взяла гораздо больше, чем чашку молока и яблоко. Прихватив с кухонного стола большое блюдо с ивовым узором, она сновала вокруг стола между веселыми гостями и накладывала на него пирог из голубятины и пирог из крольчатины, ветчину, говядину и кекс. Поставив поднос на пол в темном проходе, ведущем во двор, она вновь вернулась, чтобы взять не чашку, а миску молока, печеное яблоко и взбитые сливки на розовой глянцевой тарелке и набить полный карман кусками сахара. Аббат, если бы он увидел ее в этот момент, вряд ли стал бы сравнивать ее с каким-то неземным существом. Она была воплощенной греховностью, когда окликнула Ходжа и закрыла за собой и Ходжем кухонную дверь.

Рождественская вечеринка в конюшне была не такой шумной, как на кухне, но далеко превосходила ее по наслаждению. Стелла привела со двора Даниила и зажгла фонарь конюшни с помощью кремня и кресала, которые там всегда хранились. Серафина и котята из последнего помета уже находились там, выдворенные из дома, чтобы не мешались под ногами на кухне, и таким образом там собрались Седрах, Мисах и Авденаго, конюшенные коты, Моисей и Авраам, волы, кобыла Бесс и две вьючные лошадки Сим и Хам. Пока собаки ели с блюда с ивовым узором, а коты лакали из молочной миски, Стелла кормила волов и лошадей сахаром. Она любила ощущать теплое нежное тыканье носом в свою ладошку, и, похлопывая животных по шее, толковала с ними и желала им счастливого Рождества.

Затем она уселась на кучу сена, позади котов, Ходжа и Даниила, и, достав из кармана свою ложку, сделанную из рога, съела печеное яблоко и взбитые сливки из розовой глянцевой тарелки. Через десять минут блюдо, миска и тарелка были вылизаны так, что Стелла решила, что мыть их завтра было бы излишеством. Она сложила их в аккуратную стопку и положила на сено. Ходж растянулся у ее ног, а Даниил лежал, свернувшись клубком, под левым боком. Серафина была рядом, в корзинке со своими котятами. Седрах, Мисах и Авденаго, эта бедная драная команда, лежала по соседству, справа от нее.

Стелла с возрастом еще не утратила детской чувствительности к цвету, запаху и звуку. Оранжевое сиянье фонаря, теплые бархатистые тени конюшни, довольное мурлыканье котов и дыхание волов, запах чистых животных и сена, казалось, сплетались воедино и создавали для нее покров теплого спокойствия. Окутанная им, она лежала неподвижно, выискивая в себе тот глубокий покой, в котором, как древо, коренилось ее бытие.

Осознание этого мира и покоя давало ей глубочайшее счастье, о котором она только могла мечтать. Иногда оно приходило, как это было теперь, подобно глубинному эху внешнего спокойствия, подобно колоколу, звенящему далеко под морем в ответ на звон какого-то церковного колокола на земле, и то были минуты, когда это длилось долго, но она знавала также и его приход в минуты беспокойства и тревоги, хотя это было не более чем прикосновение, проходившее через минуту, и все же по силе достаточное, чтобы укрепить человека на долго.

Одной рукой Стелла погладила шершавую голову Даниила, другой почесала Седраха между ушами. Животные, как она догадывалась, также находились в состоянии покоя. Она думала, что они всегда лучше осознавали свои корни, чем люди, и потому не суетились так сильно. Они посвящали время состоянию неподвижности. А Захария? Ощущал ли он мир и покой? Она взглянула на квадратное окно, через которое впервые увидела его и была так напугана, пока Ходж не успокоил ее. А теперь тот чужак стал настолько частью ее самой, что вряд ли был момент бодрствования, когда бы она не думала о нем, или сон, в котором не появилась бы его худая долговязая фигура.

Стелла закрыла глаза. У нее был долгий утомительный день. Мурлыканье котов, дыхание и чавканье лошадей и скотины раздавались, как звуки во сне, зеленая вода сомкнулась над ее головой, но она не испытывала страха, потому что знала, что нечто поддержит ее, прежде чем она совсем уйдет из жизни. Это не было связано с каким-либо чувством потрясения — то, что ее поддерживало, — сознание прибытия приходило так постепенно, что она ощутила себя идущей вперед на звон колокола, не осознавая того, что ее ноги касаются земли. Хотя на самом деле это была не земля, это был серебристый песок, украшенный яркими раковинами.

Морские водоросли вокруг нее были подобны цветам и звездам, а странные существа, проплывавшие мимо и сновавшие туда и сюда меж древесных стволов, были золотом и серебром, прозрачными и светящимися. Свет был неземным. Он был темно-зеленым, ясным, не теплым, но и не прохладным. Именно деревья дали Стелле понять, где она находилась, деревья и звон колокола. Хотя их стволы стали похожи на полированную слоновую кость, а на ветвях росли не листья, а цветы и звезды, бывшие живыми существами, она знала, что эти деревья когда-то росли на воздухе и при солнечном свете, и что звон колокола когда-то разносился над зелеными полями и красной девонской землей.

Она находилась далеко от дома. Именно из этих глубин покоя, где она пробиралась сейчас, торквийские рыбаки вытаскивали своими сетями оленьи рога. Мужчины охотились в этом лесу и звучанье их охотничьих рогов и лай собак звучали здесь таинственной музыкой, а колокол призывал их к вечерне на закате дня. А теперь от старинной музыки остался лишь колокольный звон, и она во всем этом странном мире была единственным человеческим существом, которое могло внять этому призыву. Она приостановилась, оглянулась и увидела отпечатки своих одиноких ног на серебристом песке. И все же Стелла не чувствовала себя одинокой, ибо знала, что звон колокола производится не просто колебанием воды. Движения воды не происходило потому, что далеко над ее головой, на поверхности моря назревало «безветренное молчание шторма». В колокол звонил какой-то человек.

Она продолжала идти, пока ее не остановило странное видение. Стелла подумала, что увидела скелет какого-то огромного животного, лежавший там, на дне моря, пока не взглянула еще раз и не поняла, что это были обломки потерпевшего крушение судна — трюм его оброс ракушками, а малиновые водоросли обвивали шпангоуты. Что это был за корабль? Был ли это корабль, который привез отшельника в аббатство Торре? Или тот, который привез любимого к Розалинде? В какой из великих бурь нашел он свой конец? Она вспомнила поверье торквийских рыбаков и деревенского люда, что здесь живет какой-то демон, который засасывает в пучину каждую бурю по одному кораблю. И видимо, так оно и есть — зло было почти повсюду, кроме рая. Но в этот сочельник демона здесь не было. И Стелла не испугалась, когда смотрела на обломки, даже когда заметила человеческие кости, наполовину захороненные в песке по соседству, потому что она знала своего Шекспира:

«И вновь проходит год, и время настает, И люди празднуют Спасителя рожденье, И птаха певчая всю ночь, звеня, поет, И духи зла сникают без движения. И в небе радостном горит одна Звезда, И лес молчит, и ветер не подует, И тихо светится прозрачная вода, И феи спят, и ведьмы не колдуют, Святое время…»[15]

В сочельник всякий находится в безопасности.

Стелла побежала дальше и вскоре увидела церковь, похожую на серую скалу. Она была так мала, словно была построена всего для двух человек. Медленно раскачивался колокол на колокольне, и из дверей сиял свет. Девочка подошла к дверям, поднялась на крыльцо, засыпанное песком, прошла в церковь и преклонила колени. Она знала, что позади нее кто-то стоит, как раз в дверях, и звонит в колокол, но не взглянула, кто это, хотя близость того, кто там был, делала ее очень счастливой. Сначала Стелла испытывала слишком большое благоговение, чтобы смотреть куда-нибудь, кроме пола, на котором она стояла на коленях и который был сделан в виде мозаики из маленьких красивых раковин. Затем она подняла глаза и увидела, что крошечная церковь была подобна пещере.

В ней не было ничего, кроме прекрасных морских существ, которые цеплялись за стены и кровлю. Гроздь их, похожая на гроздь звезд, находилась в центре кровли, и свет лучился именно из нее. И все-таки сомнений быть не могло: это место было церковью. Стелле здесь не пришло бы в голову сделать ничего иного, как лишь преклонить колени.

Колокол перестал раскачиваться, и человек, который звонил в него, подошел и встал на колени подле нее и вложил свою руку в ее, и это был Захария. Они не разговаривали друг с другом, так как внимательно прислушивались к мощному нарастающему бормотанию вокруг них. Оно набегало и растекалось, как волны, оно билось в стены, защищавшие их, и затем отступало. Это был гигантский могучий звуковой вал, и все же тишина не нарушалась; это был ревущий ветер, и все же не было никакого волнения. Это был голос самого моря.

«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением»[16].

Захария и Стелла смотрели друг на друга и улыбались. Настоящее было их покоем, а покой был их настоящим. Если бы только можно было погрузиться достаточно глубоко, чтобы обнаружить, что расставания не существует, ибо там можно было найти друг друга.

Раздался звук трубы или рога давно почившего охотника. Нараставший голос моря начал спадать, на этот раз безвозвратно, и пальцы Захарии выскальзывали из ее рук. Стелла издала крик горечи, который затерялся в звучании трубы, которая была вовсе не трубой, а кукареканьем петуха. «Петух — вот кто трубач наступающего утра». Это был петух Викаборо. Стелла медленно открыла глаза.

Она снова оказалась в конюшне — и это только сон, что она была с Захарией. И все же, хотя это был только сон, она видела, что стоит на коленях, как стояла на коленях в церкви на дне моря. Снаружи во дворе все еще кукарекал петух. Должно быть, полночь! У Стеллы сильно билось сердце. Эта странная ложная заря, которая наступает примерно в два или три часа утра, когда кукарекает петух, волнуются и пробуждаются животные, оглядываются вокруг и снова спят, по невидимой никому причине бывает в ранние рождественские ночи. И в середине ночи петухи кукарекают, а животные пробуждаются, и легенда, которая ходит почти во всех странах мира, гласит, что они встают на колени и молятся.

«И слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца»[17].

Она огляделась вокруг. Ходж, Даниил и коты лежали смирно, но все они пробудились, и глаза их казались необычайно яркими в свете фонаря. Она не могла видеть волов и лошадей, но ясно ощущала, что и они бодрствуют. Всю свою короткую жизнь, с той поры, как ей рассказали легенду о рождественской ночи, Стелла стремилась побывать в конюшне в полночь и посмотреть, правда ли это, что животные встают на колени, но матушка Спригг всегда следила за тем, чтобы девочка вовремя оказывалась в своей постели. И наконец Стелла была здесь.

Первый удар полуночного часа прозвучал очень глухо, проплывая сквозь тихую ночь из церкви на холме, и девочка закрыла лицо руками. Она выслушала двенадцать ударов колокола, и биение ее сердца, казалось, совпадало с их ритмом. Затем начался перезвон церковных колоколов, и это было уже Рождество. Она убрала руки от лица и встретилась с горящим взглядом Ходжа. Пасть его была открыта и, казалось, что пес смеется над ней. Стелла огляделась, и ей показалось, что все животные смеются над ней — не насмешливо, а с доброй терпеливой нежностью. Да, казалось, говорили они, ты была здесь, но закрыла лицо и теперь не знаешь, вставали мы на колени или нет.

— Я обязана была так поступить, — ответила девочка, — потому что это был ваш час, а я не имела права быть здесь.

Она загасила фонарь и вышла вместе с Ходжем, последовавшим за ней, во двор, в котором при свете луны было светло как днем. Они вместе забрались на соломенную крышу и проникли в дом через окошко. Стелле вдруг пришло в голову, что сегодня ей не удалось залезть наверх так же легко, как она это делала обычно. Она взрослела? На крыши и деревья лазали только дети, а не взрослые женщины. Должно быть, она становится женщиной. Стелла не возражала. Захария теперь уже почти мужчина, и она хотела быть женщиной, чтобы стать ему ровней.

В своей комнатушке она внимательно прислушалась, но как и в ту ночь, когда Захария появился у окна конюшни, ей сопутствовала удача, так как отец и матушка Спригг еще не ложились. Девочка разделась и улеглась в постель, свернувшись клубочком, как она делала, когда была в высшей степени удовлетворена. Это был всего лишь сон, но этот сон сделал ее счастливой. И зачем говорить «только сон»? Ведь тот терпеливый, долго страдавший человек, святой Иосиф, не говорил «только сон»? Он вспоминал свои сны поистине очень серьезно, и что было бы с миром, если бы это было не так?

Вся украшенная зеленью церковь Гентианского холма была заполнена мужчинами, женщинами и детьми из деревни, одетыми в лучшие наряды. В прошлом году в это время угроза вторжения все еще нависала над ними, но теперь она рассеялась, и хотя война еще бушевала, и многие мужья и сыновья были далеко, и многие из них были убиты, все же в людских сердцах появилась новая радость. Наверху, на галерее, оркестр издавал дребезжащий, оглушительный рев. Музыканты, играющие на духовых инструментах, красные, как индюки, дули в трубы, скрипачи старались изо всех сил, но все же они не могли заглушить звуков Рождественского гимна, который пели внизу прихожане.

Когда отец Эш вышел на кафедру и открыл книгу с обычной воскресной проповедью, дополненной рождественской, никто, кроме Джоба Стенберри, клерка, не собирался спать. Дополнительная проповедь была частью рождественского праздника Гентианского холма, и поэтому заслуживала внимания. И она дошла до сердец большинства прихожан вся — за исключением нескольких последних слов.

— Итак, возлюбленные братья, — произнес отец Эш, приступая к заключительной части, — восхвалим ангелов в эту святую пору, и откроем сердца перед…

И, как обычно, книга священника опустилась на голову Джоба Стенберри, и никто не узнал, какими были последние слова. Стелла была рада этому, потому что всю дорогу домой могла наслаждаться, думая о всем том великолепии, перед которым можно было открыть сердце в Рождество.

Бог любви, Святой ребенок. Отец Всемогущий… Сын человеческий… Этого было достаточно, чтобы любое сердце разорвалось, если думать об этом слишком много.

Рождественский обед в Викаборо, в котором приняли участие несколько одиноких соседей и впущенных бродяг, был колоссален. Кухня наполнилась паром и теплом, смехом, шумом и суматохой. Это была единственная часть Рождества, которая не доставила Стелле удовольствия. К тому же усталость оставила легкие круги под ее глазами. Когда мужчины сидели вокруг большого камина с трубками и стаканами, а женщины собирали посуду, матушка Спригг тихонько прошептала:

— Ты можешь пойти спать, ласточка моя, если хочешь. И можешь разжечь камин в гостиной. Вот ключ.

— Мама! — воскликнула Стелла и с благодарностью сжала ее руку. Девочку почти никогда не пускали в гостиную, потому что матушка Спригг боялась, что ребенок может сломать или испачкать что-нибудь. Это была святая святых, которую держали закрытой и ключ от которой хранился в кармане матушки Спригг. Сама матушка Спригг раз в неделю заходила туда, чтобы протереть пыль и разжечь огонь, если в гостиной было сыро. Иногда она позволяла Стелле помочь, но как только они заканчивали уборку, матушка прогоняла девочку из комнаты и закрывала дверь. Стеллу поразило, что матушка Спригг, тоже должно быть почувствовала, что ее ласточка повзрослела, раз пускала ее одну в гостиную. Девочка достала свою шкатулку с рукоделием из шкафа у окна и, проскользнув в темный холл, открыла дверь гостиной и вошла внутрь.

Она развела камин яблоневыми поленьями и пихтовыми шишками, зажгла две высокие свечи, стоявшие на камине и, сев на одно из двух кресел, стоявших по сторонам от камина, осмотрелась вокруг.

Гостиная была небольшой комнатой. На каменном полу лежал пушистый зеленый ковер, на окнах висели зеленые вельветовые занавески, а стены были обиты темным дубом. Находясь в гостиной, Стелла всегда представляла себя в центре темного таинственного леса. Сокровища, находящиеся здесь, только усиливали это чувство. Две скамейки для ног, стоящие перед креслами с высокими спинками, были украшены вышивкой с изображением душистого шиповника с маленькими белыми бутонами и кроваво-красными шипами — точно такого же непроходимого шиповника, который окружал Спящую Красавицу. На овальном корпусе камина, под стеклом, лежали высушенные дикие цветы: ветреница и древесный щавель, примулы и белые фиалки. На полке камина, между высокими серебряными подсвечниками, стояли фарфоровые пастух и пастушка с посохами и в украшенных цветами шляпах. На них была великолепная одежда — разукрашенное лентами платье, расшитый жилет и вельветовый сюртук, — все это было так элегантно, что Стелла всегда думала, что они были настоящими принцем и принцессой, взявшими посохи просто для забавы.

Небольшой секретер стоял напротив стены. На его крышке лежали гусиное перо и одна из тех больших морских раковин, которые всегда сохраняют звуки моря. Зеркало, такое старое, что в нем с трудом можно было увидеть свое зеленоватое отражение, висело на другой стене, а над камином покачивался маленький изогнутый охотничий рог — как раз такой рог, который мог бы нести на плече принц, пробираясь через шиповник в поисках Спящей Красавицы. Этот рог, как и зеркало, были такими старыми, что даже отец Спригг не знал, откуда они появились в его семье. Рог был украшен серебряным ободком, который, как и подсвечники, всегда был начищен до блеска.

В небольшой гостиной, кроме этого, больше не было ничего, да ничего больше и не требовалось. Сначала Стеллу удивляло, что это была комната только для двух человек, как и церковь в море из ее сна была для двух человек. Здесь было два кресла, две скамеечки для ног и два подсвечника. Гостиная словно принадлежала принцу и принцессе с камина. «Или мне и Захарии», — подумала Стелла.

Девочка как-то спросила матушку Спригг о том, использовалась ли когда-нибудь эта комната, и матушка Спригг ответила, что да — когда невеста и жених приезжали из церкви, они заходили в этот чудесный мирок на несколько минут, прежде чем присоединиться к шумным гостям на кухне. И когда крестили ребенка, он лежал здесь в своей колыбели. И когда кто-нибудь в доме умирал, тело лежало здесь в гробу, как младенец в колыбели, пока не приезжал катафалк и не увозил его в церковь. Стелла думала, что эта комната прежде не имела личной связи с ней, а только с детьми, невестами, женихами и мертвецами, которые прежде были здесь. Но сегодня вечером, совершенно неожиданно, гостиная стала ее комнатой, ее и Захарии. Девочка открыла свою шкатулку, надела новый серебряный наперсток, вынула иглу из парчовой игольницы, почистила ее наждачной подушечкой, похожей на клубнику, продела малиновую шелковую нить и начала вышивать.

Она не опустила шторы, и за окном освещенной свечами комнаты синели зимние сумерки. «Гентианская синь», — сказала Стелла сама себе. Она могла разглядеть очертания подстриженных тисовых деревьев и была рада этому, потому что знала и любила тисы так же, как она любила яблони. Она не могла видеть отсюда Беверли-Хилл, но живо могла представить себе старое тисовое дерево и огромные камни, и овец в синих сумерках, как будто окутанных мантией. Она представила себе Рождественских пастухов, там, вместе с овцами. Один из них, подумала Стелла, был святым человеком. Она вообразила, как он сидит на одном из поваленных камней, завернувшись в свой плащ, и смотрит в море. Он был святым человеком, и овцы собрались вокруг него. Рождественские звезды сияли над его головой, и в руках у него был пастушеский посох. Потом она забыла о нем, потому что комната начала говорить, как это бывает, когда в ней находится кто-то, кого она считает своим хозяином. Небольшой камин шептал сбоку от нее, и раковина шумела. Одежда пастушки зашелестела, когда она наклонилась к пастуху, который мурлыкал ей чудесную песню. Музыка доносилась из рога, и огоньки свечей подпрыгивали и смеялись. Все эти неразличимые звуки вместе создавали голос комнаты.

— Да, — прошептала Стелла. — Спасибо вам. Я не забуду.

И девочка вздохнула с облегчением, потому что то, что она услышала, утешило ее тоску по Солу. Ее детство уходило от нее, и она больше не слышала звуки так отчетливо. Она помнила время, когда слышала шажки мухи по оконному стеклу и музыку звезд. Но сегодня вечером ей приходилось вслушиваться очень внимательно, чтобы разобрать, что именно говорит комната, и, может быть, со временем она забудет, что было сказано. Но она будет помнить, что ей нашептали что-то полное успокоения, что-то о возврате детских ощущений: слышать снова, видеть снова, только еще яснее, чем прежде. И вовсе не плохо быть женщиной, в этом даже есть свои преимущества. Стелла подумала о невесте и женихе, стоявших здесь вместе после свадьбы, и о ребенке в колыбели и улыбнулась, продолжая вышивать.

2

Мужчина, который сидел, закутавшись в плащ, под тисовым деревом, глядя в море, вздохнул и неохотно поднялся, как бы отрицая утверждение, что сидеть на улице в декабрьские сумерки не самое мудрое поведение для человека, недавно оправившегося от болезни. Доктор несомненно запретил бы эту прогулку, если бы он был дома. Но все же вечер был таким же целительным, как весна, и вряд ли мог ему повредить.

Ему нужно было вернуться на это место, побыть здесь, напрячь мышцы, прислушаться к тишине, к окружающей музыке, которую он уже не мог слышать, коснуться пальцами отметины на камне. Когда человек поднялся, чтобы идти, он увидел овец, доверчиво собравшихся вокруг него, и удивился этому. Опираясь на палочку, позаимствованную у доктора, чтобы легче было взбираться на холм, он двигался среди них, словно настоящий пастух. Спускаясь с холма, он заметил теплое зарево камина и пламя свечей в окнах маленькой гостиной. Была ли там Стелла? Он пересек тропинку, ускорил шаг и вошел в сад. Он двигался среди тисовых деревьев совсем бесшумно до тех пор, пока не смог заглянуть в маленькую зеленую гостиную.

Она была там, склонившая голову над своим шитьем и похожая на сказочную принцессу в замке. Открытая шкатулка для рукоделия стояла на подставке сбоку, пламя свечи бросало отблеск на серебро рога, висевшего на стене. Мужчина снова был влюблен, и его душа сияла в глазах, когда он смотрел. Он стоял неподвижно, может быть, минут десять, а потом, как это часто бывает с влюбленными, вдруг опомнился и покраснел. Правильно ли он делал, что шпионил за ней? Это было отвратительно! Мужчина резко оглянулся и, внезапно негромко вскрикнув, снова ушел в тень.

Кто шел там, чьи шаги раздавались в саду, кто поднимал засов на воротах, на чьем серебряном шлеме блистала луна, у кого в кудрях пылала огромная малиновая роза? Может быть, это и был владелец сказочного рога, пришедший в замок своей королевны, чтобы потребовать его?

Молодой рыцарь прошел по садовой дорожке, и аббат разглядел малиновую полосу на его плаще, но тут его внимание было привлечено большущим зеленым драконом, застрявшим в воротах. Ему прищемило хвост, и дракон громко шипел и ругался, пытаясь освободиться. Стелла услышала шум, посмотрела в окно и, выскочив из гостиной, появилась в дверях, радостно хлопая в ладоши.

— Святой Георгий! — закричала она. — Святой Георгий! Счастливого Рождества!

— Счастливого Рождества всем в Викаборо, — громко и сердечно, совсем по-девонширски ответил святой Георгий. — Ну, как твои успехи, барышня Стелла? Растет беверлийская женщина.

Аббат, понимая, о чем идет речь, улыбнулся и ушел обратно в тень, чтобы незамеченным досмотреть счастливую сцену до конца. Он думал, что никогда уже не забудет зрелище освещенного луной дома с его высоким дымоходом, поднимающимся к первой звезде, широко, гостеприимно распахнутой дверью с вырывающимся наружу светом и яркими фигурами участников рождественского представления, идущих процессией среди тисовых деревьев, чтобы получить приветствие от девочки в вышитом розами платье, склоняющейся в реверансе перед каждой из сказочных фигур, которых она так хорошо знала. Святой Эндрю, Святой Патрик и Святой Давид, Аладин и Король Египта, Принц Датский с побледневшим лицом, шут в пестром колпаке с колокольчиками, старый добрый Дед Мороз и еще целая толпа странных творений, загримированных под духов и святых, с трубачом в алом плаще, замыкающим процессию. Этот последний герой остановился у передней двери, повернулся и радостно затрубил.

— Слава священным воинам и счастливому празднику Рождества! — крикнул он.