Гентианский холм

— У тебя был просто кошмар, — успокоил доктор. — Что ты ела за ужином? Пирог с крольчатиной?

— Молоко, хлеб и мед. И это не кошмар. Я намочила глаза водой из родника с душистой рутой, как научила меня сделать бабуся Боган, если я захочу заглянуть в сердце моего возлюбленного.

— Итак, значит, Захария твой возлюбленный, так? — спросил доктор необдуманно.

— Да, он любит меня, — просто сказала Стелла. — Сэр, где он?

— В море, на своем фрегате. Тебе приснился кошмарный сон.

— Нет, я намочила глаза душистой рутой.

— Все это плутовство, о котором тебе рассказала бабуся Боган, просто сказка, прелесть моя.

— Волшебницы не обманывают, и все, что они говорят, правда, — упрямо сказала Стелла.

— Это спорный вопрос! А теперь послушай. Если бы с Захарией действительно случилось что-то неприятное, мне бы сразу сообщили. У властей есть мое имя и адрес, ведь я его приемный отец. Но с Захарией не случилось ничего страшного. У тебя был кошмарный сон. Я уже говорил тебе — очень много свежего хлеба и меда трудно перевариваемы.

— Это был черствый хлеб. Выпеченный в четверг. Пожалуйста, сэр, вы должны поехать в Лондон и найти Захарию.

— Почему именно в Лондон? — спросил удивленный доктор.

— В одной из проповедей, которую читал отец Эш, говорится, что Лондон — город погибели.

— Стелла, будь благоразумна. Только потому, что ты съела на ночь слишком много хлеба и меда (черствый хлеб может быть так же трудно перевариваем, как и свежий), насмотрелась на какие-то устрашающие картинки в «Странствиях пилигрима» миссис Лорейн и увидела кошмарный сон, ты считаешь, что я должен бросить моих пациентов и мчаться, как во время охоты на диких гусей, в Лондон? Старый Сол действительно очень болен. Госпожа Бакстер в деревне ждет ребенка. У Джо Стенберри нарыв, который требует вскрытия через пару дней. А трехлетняя девочка со скарлатиной, которую я не могу оставить больше, чем на несколько часов?!

Стелла помолчала какое-то время и затем сказала:

— Нет, вы не можете ехать. Сол, госпожа Бакстер, Джо Стенберри и маленькая девочка — все сразу умрут, и это будет плохо. Но mon Pere сможет поехать в Лондон, вместо того чтобы ехать в Эксетер.

— Mon Pere собирается в Эксетер?

— Да, сэр Джордж сказал, что он может отдохнуть.

— У него есть особые причины, из-за которых он собирается ехать в Эксетер?

— Чтобы увидеть человека, живущего там, который собирается печатать книгу, которую mon Pere написал.

— И почему ты решила, что месье граф де Кольбер изменит свои планы только потому, что маленькая девочка увидела кошмарный сон? — спросил доктор удивленно.

— Mon Pere сделает для меня все, что угодно, если только это не повредит моей бессмертной душе, — сказала Стелла с простодушной убежденностью.

Удивленный доктор поправил свой монокль и посмотрел на девушку. Он не мог преодолеть легкой боли от постоянно подавляемой зависти и поражался, до какой степени близости дошла эта удивительная дружба между французским аристократом и английской деревенской девушкой.

— Mon Pere так страдает от любого волнения за твою душу? — спросил он сухо.

— Он хотел бы, чтобы я была другой христианкой, — сказала Стелла. — Ему хочется, чтобы я была такой же, как госпожа Лорейн и он сам — и Захария.

Неистовое негодование вызвало прилив крови к лицу доктора до самых полей его высокой шляпы, но оно отступило, когда Стелла быстро сказала:

— Он не говорил мне этого, это госпожа Лорейн так сказала.

Ну, а почему бы нет, подумал вдруг доктор. Теперь он знает, что Захария ее возлюбленный. Их брачный союз, когда он наступит, должен быть по возможности самым совершенным.

— Mon Pere поедет, — снова уверенно повторила Стелла.

Доктор не был столь уверен. Он сомневался в том, что вера в волшебство составляет часть интеллектуального багажа аббата. Он также не мог представить, что такой почтенный душеприказчик мог бы считать, что следует поощрять маленькую девочку в ее серьезном восприятии кошмарных сновидений. Но был другой мотив, который мог бы тронуть аббата, и при этой мысли лицо доктора насмешливо сморщилось.

— Стелла, — сказал он, — после того как ты расскажешь аббату о твоем кошмарном сне, ты можешь передать ему послание и от меня. Спроси его, решится ли он поехать в Ньюгэйт и сблизиться с подонками, невеждами, ворами и убийцами. Попроси его припомнить один наш разговор. Скажи ему, что у каждого из нас свой черт, и я пожелаю ему удачи, если он воспользуется случаем и сразится со своим. Это должно быть звучит странно для тебя, моя прелесть, но постарайся запомнить все точно.

Стелла повторила послание три раза, прежде чем произнесла его правильно, и, направляясь к восхитительно раскинувшемуся перед ними заливу, они стали спускаться с холма к Торре. Это было действительно изумительное, сверкающее утро. Слишком сияющее. Прозрачное трепетание света предвещало грозу. Но доктор теперь молчал и уже не веселился. Снова и снова он посматривал на напряженное, белое лицо странного, похожего на эльфа, существа рядом с ним. Была ли бабуся Боган права, и обладала ли Стелла действительно необычной силой? Если так… Он перестал думать о ней. Захария овладел его мыслями, когда они проезжали вдоль Тропинки Разбойников… Мой сын. Мой сын… Его любовь к Стелле никогда не будет меньше, хотя сейчас девушка немного удалилась от него и стала ближе человеку, которого она называет mon Pere, в то время как Захария день ото дня все сильнее овладевает его разумом и сердцем. Теперь он не успокоится до тех пор, пока они снова не будут сидеть по обе стороны камина в его кабинете… Внезапно доктор одернул себя. Удивительная бессмыслица. Обычный кошмарный сон ребенка. Эта предгрозовая погода навевает иной раз странные фантазий… Доктор снова улыбнулся, злорадно размышляя о том, как кошмарный сон, погода и его послание подействуют на mon Pere.

4

Утро было слишком жарким и ясным. К полудню на горизонте стали собираться облака, и к вечеру разразилась гроза. Миссис Лорейн легла спать рано с головной болью от грохота грома и сказала, чтобы Стелла тоже ложилась спать. Но в своей комнате, вместо того чтобы раздеться, Стелла надела шляпку и прочные башмаки. Она ненавидела грозу, и грохот грома вдалеке заставлял ее сердце сжиматься от страха, но госпожа Лорейн весь день чувствовала недомогание и нуждалась в ней, и она не смогла пойти в часовню Св. Михаила. Итак, она должна пойти сейчас. Остаться дома означало изменить Захарии. Розалинда никогда не изменяла своему возлюбленному, и она тоже не будет изменять.

Пробегая по дорожке, ведущей к церковному холму, Стелла дважды споткнулась и почти валилась с ног от усталости. Это был ужасный день. Сон преследовал ее постоянно. Госпожа Лорейн, всегда такая ласковая, из-за головной боли не была такой приветливой, как обычно, и Араминта была такой сердитой, какой могла быть только она, и это на самом деле было неприятно. Если бы это было все! Но mon Pere, который всегда по понедельникам приходил навестить их, решил не приходить именно сегодня, когда Стелла так хотела видеть его.

Крутой подъем на церковный холм утомил ее уставшее маленькое тело до предела, и она присела отдохнуть на полпути, прислонившись спиной к скале и глядя на море. Залив, который утром был таким синим и сияющим, сейчас был свинцового цвета, и хотя ветра не было, тяжелый, нарастающий, всасывающий звук придавал ужасный оттенок шуму моря, вздымающегося у подножия скал. Угрожающее волнение моря в грозовую погоду всегда пугало Стеллу. Ветра нет, но все же есть это странное движение. Было жутко. Тяжелые черные облака здесь и там граничили с синевато-багровым светом, который с каждой минутой становился темнее. В часовне будет темно, подумала Стелла, снова поднимаясь вверх, в часовне будет темно и страшно.

Но, подойдя ближе, она удивленно увидела свет, сияющий в окнах часовни — глубокое оранжевое сияние было приятным и успокаивающим. Усталость покинула Стеллу, она довольно быстро взбежала наверх и подошла к дверям часовни. Заглянув внутрь, она увидела фонарь, горящий в одной из ниш северной стены, и там, где когда-то был алтарь, на коленях, произнося молитву, стоял седой человек. Она вскрикнула от восторга, он обернулся и, увидев ее, быстро встал и протянул руки, и Стелла побежала и бросилась в его объятья. Это был mon Pere. Они впервые встретились вот так, но это казалось столь естественным, что им и не пришло в голову удивиться.

— У тебя беда, дитя? — спросил, глядя на нее, аббат.

— Да, mon Pere, — призналась Стелла.

Они сели рядом на обнажившуюся скалу, где они сидели в день их первой встречи, и Стелла выпалила всю историю, а затем старательно, слово в слово, повторила послание доктора. Аббат кивнул головой.

— Вы поедете, mon Pere? — спросила Стелла взволнованно.

— Разумеется, — сказал он коротко.

Послание было подобно призывному звуку трубы, но доктор недооценил его, он поехал бы и без этого. Сказку Стеллы о эльфах и глазных примочках он пропустил, как вздор. Но ее сон воспринял серьезно, так как помнил, что девочка всегда знала наперед все дурное, что случалось с Захарией. Он лучше доктора понимал силу и тайну того единства, которое иногда существует между мужчиной и женщиной, знал, потому что сам испытал это. Хотя никогда прежде, подумал аббат, улыбаясь, он бы не поверил, что это может происходить, когда женщина еще совсем ребенок.

Стелла заметила эту улыбку и положила руку аббату на колено.

— Все будет хорошо, mon Pere?

— Да, Стелла. Каким бы страшным не был шторм, в который попал Захария, даже если случилось кораблекрушение, он благополучно достигнет суши.

— Но он не попал в шторм, mon Pere.

— Природные бури это не единственный вид шторма, Стелла.

Он оглянулся на часовню, которая теперь уже была такой темной, что без фонаря они с трудом бы различили друг друга.

— Хотя, я думаю, очень скоро должна начаться и одна из естественных бурь. Тоже очень страшная.

Один из внезапных порывов ветра, возвещающих о буре, пронесся вокруг часовни, издавая звук, похожий на тот, что издавал «бычий рев», созывающий Их, и, не говоря друг другу ни слова, они преклонили колени и помолились за тех, кто в опасности. По крайней мере, аббат молился, а Стелла так испугалась, что ее холодная рука дрожала в руке аббата, ее пересохший рот глотал пыль, и она не могла вспомнить ни одного слова.

— Ты боишься, Стелла? — подшучивал аббат над девушкой, когда они поднимались на ноги. — А я-то думал, что ты никогда не боишься.

— Я боюсь крыс, грозы и Их, — призналась Стелла, и ее щеки покрылись стыдливым румянцем. — Я так испугалась, что не могла молиться о Захарии.

— Не показывай своего страха, вверь молитву о Захарии Богу, и этот ценный дар станет более приемлемой молитвой, чем любое повторение простых слов, — произнес аббат медленно.

Стелла взглянула на него, и ее глаза вдруг засияли радостью новой мысли. Теперь аббат очень часто дарил ей новые идеи — он всегда говорил медленно, как бы подчеркивая каждое слово, чтобы она складывала его идеи и бережно хранила для будущего. Осененная интуицией, Стелла знала, что эта мысль, если ее осуществить, коренным образом изменит всю ее жизнь.

Спускаясь по крутой тропинке, они радовались, что у них есть фонарь аббата, так как без него они с трудом отыскали бы путь в скалах. Раскаты грома теперь были ближе, и вспышки молний сверкали над бушующим морем, но дождя все еще не было. Аббат остановился у ворот госпожи Лорейн.

— Здесь мы попрощаемся, Стелла, хорошо? Я спущусь к берегу.

— Mon Pere! — открыла Стелла рот от удивления, — разве вы не пойдете домой, пока еще не разразилась буря?

Он взглянул на нее, улыбнувшись.

— Я не такой, как ты, Стелла. Я люблю шторм. Я мог бы стоять часами, наблюдая молнии над морем.

Девушка боролась с собой какое-то время, затем подошла к mon Pere и вложила свою руку в его.

— Я тоже пойду, — сказала она.

В какой-то момент он был готов отправить ее в постель, где она и должна была быть в этот час и в такую погоду, но он только крепче сжал ее руку, и они пошли вместе по улице, потому что аббат не мог запретить ее молитву. Смутно он припомнил древнюю легенду, которую слышал когда-то, волшебную сказку о девочке, чья храбрость спасла жизнь ее утопающего возлюбленного. Но не смутно, а с вызывающей внезапную острую боль ясностью он вспомнил страх Терезы перед грозой. Ее единственный страх, потому что она не упоминала о крысах. Это он ненавидел крыс и любых паразитов, и всю ту грязь и разложение, с которыми, ради любви Стеллы, намеревался познакомиться поближе в течение нескольких последующих дней.

Морской берег утратил знакомые очертания и превратился в какую-то ужасную, мертвую страну на разрушенной звезде.

Скалы казались бесцветными в мертвенно-бледных вспышках и были похожи на кости доисторических чудовищ; выкопанные из песка. Ветер постоянно усиливался, издавая рев, как будто большие крылатые демоны проносились над их головами, но земля оставалась в неподвижном ожидании.

Стелла решила, что она будет меньше бояться этого ветра, если подберет свои юбки вокруг себя и завяжет ленты на шляпке. Рев наверху и неподвижность внизу заставляли думать о том, что случилось бы, если бы большие крылья пролетели очень низко. Она не решалась взглянуть на небо, потому что знала, что там увидит Их. Море вздымалось, как ветер, и волны ревели и разбивались у их ног, бросая им в лицо белые клочья пены. При каждом раскате грома дрожь проходила по телу Стеллы, и каждый раз, когда сверкала молния, она бессознательно сжимала руку аббата крепче. Другая ее рука сжимала медальон, который она вынула из-под платья. Она всегда держала его так, когда ей надо было быть смелой, потому что знала, что ее мать была смелой.

Все-таки она выдержала и останется здесь до тех пор, пока аббат будет стоять, зачарованный необузданным ужасом этой сцены. Но она была избавлена от этого внезапным разрывом черного неба над ними, близким грохотом грома и потоками дождя. Это произошло так неожиданно, что широкие полосы стрел, выпущенных ветром, внезапно вернули мир в его нормальное состояние. Теперь ветер был просто ветром, рвущим их одежду и бросающим дождь им в лица; скалы снова выглядели обычными и иссеченные дождем волны разбивались менее яростно. Прежде чем Стелла успела промокнуть, аббат взял ее на руки, завернул в свой плащ и, повернувшись спиной к буре, зашагал по дорожке, которая вела обратно в Торре.

Он отчаянно укорял себя за то, что позволил себе стоять слишком долго, но Стелла смеялась, весь ее страх исчез. Несущие ее руки были сильными, как железо — сильнее даже, чем у отца Спригга, и она чувствовала себя в безопасности, как никогда прежде. Теперь она знала, что чувствуют цыплята, когда они спешат под крыло своих родителей во время бури, и ее смех слился со вздохом совершенного удовольствия. Они дошли до дома госпожи Лорейн, аббат открыл входную дверь и мягко опустил Стеллу в маленьком коридоре, сам оставаясь на коврике. Неся свечу, появилась недовольная Араминта.

— Боже мой, сэр, разве вы слышали, чтобы ребенка когда-нибудь выводили на прогулку в такую сырость и в такой час?

— Я приношу мои самые глубокие извинения, — сказал аббат смиренно.

— Я совсем не промокла, Араминта, — радостно сообщила, Стелла. — Месье де Кольбер нес меня.

Она сняла свою шляпку и стояла, улыбаясь ему. Но он не ответил ей улыбкой. Его лицо казалось серым при свете свечи, и он стоял, как окаменевший, уставившись на золотой медальон на шее Стеллы.

— Вас что-нибудь беспокоит, сэр? — спросила испуганно Араминта. — Вас не ударила молния?

— Стелла, медальон, — сказал аббат резко. — Где ты взяла его?

Резкость его тона была почти отталкивающей, и это так поразило Стеллу, что она бессознательно подняла руки, чтобы спрятать свое сокровище.

— Матушка Спригг дала мне его, — прошептала она.

Аббат оперся рукой о стену. «Глупец!» — проклинал он себя. Золотой медальон не редкость. Тот, который он подарил Терезе, был дешевым, хотя и лучшим из того, что он мог себе тогда позволить, и, возможно, в магазине была дюжина с таким же рисунком. Он сумел улыбнуться и поклониться удивленной девочке, все еще пристально смотрящей на него.

— До свидания, Стелла. Я буду в Лондоне в конце недели.

Входная дверь захлопнулась за ним, и он ушел.

— Ну, а я никогда! — облегченно заявила Араминта.

Стелла стояла почти неподвижно минуты две, ощущая себя крайне странно. Она чувствовала, что граф де Кольбер исчез навсегда, как исчез тот отшельник в ту ночь, когда он и Розалинда спасли ее возлюбленного во время шторма. Когда он вернется к ней снова, это будет уже не тот граф де Кольбер, а некто совсем другой. Стелла разжала руки и со счастливым вздохом опустила медальон под платье. Она знала, что Захария был уже спасен.

Глава V

1

Аббат ехал в Лондон под дождем и ветром — погода разразилась бурей, которая была одной из самых страшных на его памяти. Ему удалось занять место внутри дилижанса, и он сидел в своем углу, завернувшись в плащ от ледяных сквозняков, а дождливые капли, просачивающиеся сквозь крышу, ритмично капали ему на шляпу. Дилижанс был переполнен, и собравшаяся компания была ему не по вкусу.

Он удивлялся себе. Его поездка в Эксетер была необходимостью, и было условлено, что он отправится с приятелем Карейсов в прекрасной четырехместной карете, а теперь он трясся в не очень чистом дилижансе, который протекал и пах навозом, зажатый большинством, жующим хлеб с луком и проклинающим правительство голосами, которые били по чувствительным перепонкам его ушей самым болезненным образом. И почему? Потому что маленькой девочке, которую он любил, приснился кошмарный сон, и деревенский доктор прислал ему словесный вызов, который гордость не позволила аббату не принять.

Он отправился в погоню за дикими гусями без каких-либо убедительных причин. Какой он глупец! Он, должно быть, страдает ухудшением памяти, которым, как он знал, страдали все, кто жил подолгу в этом влажном климате Запада, среди этих округлых, зеленых и часто посещаемых феями и эльфами холмов Девона.

Аббат решительно взял себя в руки. Его настроение было просто реакцией, с которой ему сейчас следовало бы просто познакомиться поближе. Когда принимаешь решение, основанное на интуиции, которая зачастую вернее мирского здравого смысла, и гордишься этим, на следующий день приходит неизбежное качание маятника, и гордость постепенно исчезает. Но все же интуиция остается такой, какой она и была — верной. И в любом случае не было ничего такого, чего бы mon Pere не сделал для своей Стеллы.

Аббат сразу вспомнил о другом, небольшом деле, которое Стелла просила для нее сделать. Прошло уже десять дней с тех пор, как девушка дала ему книгу, которую бабуся Боган нашла в башне церкви Кокингстон, и попросила выписать для нее историю из этой книги. Он все ждал свободного времени, чтобы не торопясь разобрать неясный почерк, а в этом скучном путешествии времени для этого было достаточно. Книга лежала в одном из глубоких карманов плаща, в другом находился требник. Он достал книгу и открыл ее, с восхищением разглядывая превосходные маленькие изображения горечавок на первой странице, и сразу забыл волнения путешествия, запах лука, капли дождя, падающие на его шляпу и ледяные сквозняки. Мало того, когда подошло время следующей молитвы, аббат совсем позабыл про требник. Книга начиналась с легенды, которую он смутно вспомнил на берегу моря, но это было только начало истории, которая захватила его целиком на протяжении всей дороги в Лондон.

Кофейни, гостиницы и все остальные места были переполнены людьми, до которых аббату не было никакого дела, но ему удалось снять комнату в доме, в котором он жил в те горькие дни после своего первого возвращения из Ирландии. Владелицей дома была все та же честная и чистоплотная женщина, которая не надоедала ему долгими разговорами. Высокий шаткий дом находился далеко не в фешенебельном квартале, но аббату нравились его узкие трубы и кое-где покрытая мхом волнистая коричневая крыша, фонарь над входной дверью и старые изношенные ступеньки лестницы, которая вилась в темноте вокруг дубовой колонны выше и выше — до его комнаты в мансарде. Комната была восьмиугольной и настолько маленькой, что кровать с покрывалом из темно-красного репса почти заполняла ее. За зеленой панельной обшивкой находился умело спрятанный шкаф для одежды. Стол и стул расположились у окна, а на маленькой каминной полке стоял медный подсвечник.

Внизу, на вымощенной булыжником улице, раскинулся небольшой рынок с палатками для цветов и овощей, а в проеме между двумя фронтонами можно было заметить ветви деревьев и возвышающийся за ними тонкий шпиль церкви. Это была одна из окраин Лондона, не слишком удаленная от деревенских звуков и запахов. Стоя у открытого окна, аббат вспомнил, как весной птичьи трели вторят звону колоколов и как зимними вечерами раздаются звуки охотничьих рожков. Он вспомнил осенний запах сырой земли и дым костров, аромат хризантем на цветочных клумбах. Что ж, если он вынужден терпеть лондонскую грязь, то по крайней мере он был рад тому, что у него будет тихое пристанище, раскачивающееся, как зеленое гнездо, высоко в чистом небе… Оно качалось, а аббат, когда дул ветер, вспомнил милый старый дом со съехавшей черепицей и гниющими балками… Это было вполне подходящим местом для того, чтобы при свете луны и свечи переписывать для Стеллы историю бессмертной любви на Гентианском холме.

2

Аббат не терял времени даром. Каждое утро он посещал Ньюгейтскую тюрьму, присоединяясь к печальной толпе, ожидающей у двери. Благодаря своей респектабельной внешности, он был принят первым и проведен в переднюю, где обыскивали посетителей. Аббат с холодным отвращением подчинился этой процедуре, хотя с него не стали снимать одежду и проверили только карманы.

— Что вы, собственно, хотите обнаружить? — брезгливо спросил он у тюремщика.

— Яд или веревку, сэр, — прозвучал ответ. — Вы не представляете себе, к каким только уловкам не прибегают родственники заключенных, чтобы переправить им предметы, с помощью которых можно покончить с собой. И это несмотря на то, что они знают, их самих могут посадить в тюрьму, если найдут что-нибудь подобное.

Аббат оглядел грязную темную комнату, в которой находился. Она охранялась мушкетонами, установленными на подвижных вагонетках, а стены были увешаны цепями и кандалами. «Ад на земле», — мысленно назвал он это место. Аббат знал, насколько жестокими были в это время уголовные законы Англии, за самые незначительные преступления мужчин и женщин пытали и вешали. Ему пришла в голову мысль о той страшной сцене, которую он увидит через минуту, и понял, что это вернет весь ужас прошлого, который он так старался забыть. Потом аббат вдруг вспомнил вид с Бикон-Хилл на рождественскую елку, Стеллу в маленькой зеленой гостиной и участников рождественской пантомимы, при свете луны проходящих через ворота. Это тоже была Англия и жизнь.

Он прошел вниз по каменному коридору к двери, которую открыл второй тюремщик, охраняющий ее. Пройдя, аббат оказался в длинном узком коридоре, стены которого состояли из железных брусов. С одной стороны находился двор, вокруг которого была построена тюрьма и где гуляли заключенные, а с другой стороны, за двойной решеткой, начинались тюремные камеры.

Это было даже хуже, чем он думал, и напомнило ему прошлое более явственно, чем он предполагал. Невольно аббат отпрянул назад, прижавшись спиной к брусам, окружавшим двор. Волна отвращения поднялась в нем, и на минуту или две у него потемнело в глазах. В ушах стоял шум, подобный морскому, и граф де Кольбер почувствовал смертельный холод. Потом ему удалось взять себя в руки и двинуться вперед как раз, когда дверь снова открылась и через нее ринулись те, кто находился в начале толпы, ожидающей у ворот. Они кричали заключенным, находившимся за двойной решеткой и напирали на аббата, прижав его к брусам так, что он вынужден был уцепиться за них, чтобы его не сбили с ног.

Тяжело дыша, аббат протиснулся вперед, пристально всматриваясь в обитателей этой ужасной клетки. Большинство из них имело почти нечеловеческий вид, многие были одеты только наполовину. Грязь, теснота, шум и вонь стояли ужасные. Многие мужчины были пьяны, потому что на получаемую ими милостыню им разрешалось покупать в тюрьме ликер.

Стали раздавать подаяние. Заключенные протискивали через решетки деревянные ложки на длинных палках, а посетители, сами в таких же лохмотьях, как и они, опускали в них свои жалкие пенсы. Однако сохранить их могли только самые сильные, потому что каждый должен был бороться, чтобы удержать то, что ему дали. Многие оказались настолько слабы, что и не пытались и даже не подходили к решетке. Среди них было несколько юношей, и именно среди них аббат искал Захарию. Взгляд священника медленно переходил с одного изможденного лица на другое. Но он не мог найти Захарию и с облегчением повернулся назад, протиснулся сквозь толпу посетителей и снова нашел того тюремщика, который провел его сюда.

— Эти люди приговорены? — спросил он.

— Да, сэр. Мужчины приговорены к ссылке или к каторге.

— За какие преступления?

Тюремщик пожал плечами.

— Может быть, приносили тайком в тюрьму веревку заключенному. Укрывали вора или принимали краденое. Незначительные преступления.

— Они давно здесь?

— Месяцы, сэр. Некоторые ждут суда и потом отправления.

— Где находятся люди, приговоренные к виселице?

— В подвалах, сэр. Их видеть нельзя.

— А неосужденных?

— С другой стороны двора, сэр.

Аббат медленно шел к другой стороне, заметив, что военные охранники поспешили на крышу. Он подумал, что, верно, приближался час прогулки и что в случае нарушения закона они должны стрелять. Снова граф почувствовал тошноту. Во Франции он был свидетелем сцены более ужасной, чем та, которую он только что видел, но то было во время гражданской войны, а в нормальной жизни мирной страны этого быть не должно. Он испытал животный ужас дикого зверя, который потряс его так, как ничто другое не потрясало в жизни.

Аббат перешел на другую сторону, где располагалась камера неосужденных. Здесь все было то же самое, но не так ужасно, потому что люди находились здесь не так долго и у некоторых еще сохранилась какая-то надежда. Все здесь было скверно, и если это было то место, что Стелла видела во сне, аббат благодарил Бога, что сны, которые мы помним, проснувшись, теряют всю остроту страха или радости. Он опять прижался к двойному засову, его встревоженный взгляд метался по лицам в толпе, которая давила на него. Но хотя он стоял здесь так долго, что это время показалось ему бесконечным, Захарию он так и не увидел. Страх и усталость поглотили аббата. Все было напрасно. Юноши здесь не было.

Аббат уже собрался уходить, когда бледные опустошенные лица, волнообразное движение, шум что-то напомнили ему… Море… Море страдания, волны которого разбивались о засовы всего лишь в нескольких футах от него, так же, как морские волны разбивались о берег той ночью, пронизанной светом молний. Страшное море приближалось, накатывалось на него, с грохотом обрушивалось ему на голову. Он тонул в темноте, истощенный страхом. Mon Dieu[21], неужели он терял сознание?

Изо всех сил аббат де Кольбер напряг свою волю, покачнулся и крепче схватился за засов. Неужели он был чувствительной женщиной, неопытным мальчиком, чтобы настолько поразиться страшному зрелищу? Он вспомнил легенду о шторме и спасенном мальчике; и ему живо представилась Стелла, храбрая перед лицом шторма, ее побежденный страх. Он твердо встал на ноги. Его взгляд прояснился, и сквозь внезапную брешь в толпе, — как будто бы расступилась волна, — он увидел картину, которую никогда уже не смог забыть.

Под решеткой в стене была установлена бадья, и четверо или пятеро мужчин пытались постирать в ней свою одежду. Вода в бадье была грязной, лохмотья, которые они выжимали, вряд ли были чище, тем не менее аббат нашел это довольно ободряющим — поскольку нашлись еще люди, следящие за приличиями, люди, которые не превратились в диких зверей, подобно остальным. Один из них, раздетый до пояса, стоял спиной к аббату. Это был высокий юноша с темными волосами и узкой спиной, на которой резко выдавались позвонки. Он полуобернулся, выжимая свою рубашку, но, прежде чем аббат смог рассмотреть его лицо, толпа сомкнулась, и он потерял юношу из виду. Был ли это Захария, или нет, но аббат не собирался покидать этот ад на земле, пока не выяснит этого. Следующие двадцать минут были самыми необычными в его жизни. Раскачиваясь, пытаясь еще раз увидеть этого юношу, аббат начал различать лица людей, мелькавшие перед ним. У одного из них, грубого и неуклюжего, были самые голубые ирландские глаза из всех, которые графу приходилось когда-либо видеть. Другой юноша с лицом развратного старика имел чувственный прекрасный рот, похожий на рот самой Стеллы. Третий, сгорбленный и с лицом, изрытым оспой, поразил аббата своей улыбкой, похожей на оскал. Аббат заметил и другие глаза и другие попытки приветствий. Случайно, опуская монету в деревянную ложку, аббат встретил глаза бедняги, державшего ее, и у него возникло такое чувство, что обыденное действие было вовсе не обыденным, а реальным проникновением его, аббата, в несчастного человека, стоявшего перед ним.

Он признавал этих людей так, как будто они не были чужими, и давал им, как своим друзьям. Когда ужасное море рассеялось над его головой, он чувствовал себя так, как будто оказался в тихих водах. Но теперь он был частью моря, а не отстраненным зрителем на берегу. С чувством внезапной паники он понял, что теперь ему никогда не выбраться на берег. Потом пришла спокойная мысль о том, что он и не хочет этого. И все эти двадцать минут аббат молился так, как не молился никогда раньше, — он молился за этих людей, но особенно за одного из них.

Неожиданно аббат снова увидел юношу. Тот закончил стирку и повесил одежду на гвоздь сушиться, а теперь стоял, прислонившись к стене дома и дрожа без своей рубашки.