Гентианский холм

Аббат подошел к одному из оконных отверстий и глянул вниз. У подножия холма стояла бричка, запряженная серым мерином. На высоком сиденье сидел пожилой джентльмен в пальто с множеством пелеринок и цилиндре с загнутыми полями. Шляпа сидела на голове под каким-то необычным углом. Расстояние было очень большое, но аббат при помощи своего воображения разглядел блеснувший на солнце монокль, большой, сломанный нос… и с радостью узнал личность и экипаж короля Лира!

Аббат де Кольбер обернулся к Стелле.

— Другие истории оставим на будущее. Твой доктор уже заждался. — И задал еще один вопрос: — А как тебя зовут, дитя мое?

Девочка поднялась с камня, сунула руки в муфту и посмотрела ему в глаза.

— Стелла Спригг.

Он с улыбкой встретил это понравившееся ему имя, а от фамилии мысленно отмахнулся рукой.

— А вас как зовут, сэр?

— Шарль Себастьян Мишель де Кольбер, — сказал аббат гордо.

Глаза девочки округлились от изумления.

— Но люди зовут меня аббатом или просто отцом.

— Отец де Кольбер, — серьезно и мило повторила Стелла и вновь перевернула в аббате все, как той своей первой улыбкой.

Мало понимая, что делает, отец де Кольбер взял ее за руку, как брал за руку многих знатных версальских дам, и вывел из часовни на воздух. Стелла не имела никакого представления о придворных манерах, но не колеблясь подала аббату свою руку — она склонилась в низком реверансе, и поднимаясь из него, вытащила маленькую ручку из муфты и решительно вложила ее в большую мужскую руку.

Глава II

1

Аббат де Кольбер без конца думал об этой девочке и сам себе поражался. Как мог он, человек, никогда не обращавший на детей никакого внимания, плениться фермерской девчонкой с простецкой фамилией Спригг?!.. Смешно! Абсурдно! Но он был именно пленен ею. Очарован. Словно Стелла и впрямь была каким-то волшебным существом, доброй феей, которая околдовала его своими чарами. Священник пытался отделаться от ежеминутных мыслей о ней, но тщетно. Милое создание в зеленой шапочке стояло перед ним, когда он работал за письменным столом. Оно заглядывало ему через плечо, стараясь разобрать, что он пишет. Оно садилось к нему на колени, когда он читал. Пару раз аббат даже ловил себя на том, что читает вслух (ведь девочке так нравилась музыка слов!..). Маленькая колдунья заставила его просыпаться по ночам, преследуя своей улыбкой!

И уединенность внезапно стала казаться де Кольберу тяжким бременем. Как-то, спустя недели две после той встречи в часовне, он, как обычно, завтракал один, и тут ему пришла в голову мысль, что одиночество, должно быть, точно так же невыносимой тяжестью давит и на других пожилых людей, как оно теперь давило на него. Очень возможно. До сих пор уединение приносило священнику удовлетворение, и он не задумывался о том, как это состояние действует на других. Постыдно! Ведь он святой отец, аббат, и на нем лежит ответственность за души созданий Божьих!..

Личная святость, к достижению которой аббат де Кольбер стремился еще с тех пор, когда жил в монастыре в Ирландии, теперь уже казалась ему недостаточной. Когда-то он считал, что, достигнув ее, сделает все и выполнит долг перед Богом. Но теперь отец де Кольбер понимал, что личная святость не является категорией самодостаточной. Она важна только потому, что служит другим людям.

Взять, к примеру, миссис Лорейн. Она вдова, и он вдовец. Ее дети погибли, и его ребенок умер. Что для нее одиночество? Сокровище или скорбь?

И, свернув салфетку, аббат решил наконец принять приглашение, которое миссис Лорейн сделала ему несколько месяцев назад, и этим же утром нанести ей визит.

Завернувшись в плащ, он вышел из дома на яркое солнце. Погода сегодня, седьмого ноября, была такой же, как и в тот день, когда состоялась его встреча со Стеллой: холодная, даже морозная. Но небо было безоблачным, чистым, ярко светило солнце. Мир сегодня был особенно красив, и священник получил удовольствие от пешей прогулки в Торре.

Маленький и чистенький белый домик миссис Лорейн отделял от дороги деревянный палисадничек. Мощеная камнем дорожка вела через небольшой цветочный сад к входной двери. Дом стоял напротив покойницкой церкви Торре, недалеко от источника Св. Эльфрида, где вот уже не первое столетие из земных глубин била чистая минеральная вода. Место было очень красивое, и сквозь деревья открывался хороший вид на море.

К дому миссис Лорейн можно было пройти и со стороны церковного двора, где среди древних могил всегда играли дети и паслись овцы. Звонили колокола, звук которых всегда так нравился Захарии. Весной соседнее поле все зарастало лютиками. Миссис Лорейн как-то сказала аббату, что знает на этом поле места, где есть заросли целебной горечавки.

Аббат подошел по мощеной камнем дорожке к двери и поднял медное кольцо. Дверь была невысокая, выкрашенная в темно-синий цвет, с коринфскими колоннами по обе стороны и веерообразным окошком наверху. Кольцо было гладко отполировано, а каменная ступенька крыльца перед дверью была так же ослепительно бела, как и муслиновые занавески на окнах. Под одним из окон хозяйка устроила небольшую подвесную оранжерею, в которой вилась ароматная герань, разросшаяся по всей стене. И сам этот маленький домик и цветочный сад перед ним были очень хороши. Такое место, раз увидев, уже не забудешь.

Дверь открыла крепкая пожилая служанка в накрахмаленном чепце и шуршащем фартуке. Это была на вид неприступная и очень строгая женщина. Настоящий сухарь. Но аббат знал, что она вот уже много лет преданно служила хозяйке и, несомненно, будет служить ей до конца своих дней. Вообще миссис Лорейн и ее служанка олицетворяли собой идеальную человеческую пару. Они взаимно уважали друг друга и испытывали друг к другу взаимную привязанность, но всегда соблюдали между собой известную дистанцию, чтобы не потревожить ни этого уважения, ни привязанности.

Аббат тоже любил держать с людьми дистанцию и не верил в большую близость человека к человеку. Он не верил в то, что люди могут рассматривать друг друга, как половинки целого. Он и Тереза всегда уважали личный мир друг друга. Он считал, что от чрезмерно тесного сближения двух людей наносится неизбежная травма их душам. Инстинкт же слияния относится к категории бессмертных желаний, чье полное удовлетворение принадлежит не этой жизни, но иной.

Аббат проследовал за служанкой в гостиную миссис Лорейн. Он поклонился хозяйке с формальной вежливостью, и, выпрямившись, натолкнулся на заинтересованный взгляд ее холодных голубых глаз. В ту минуту он понял, что правильно поступил, что пришел. Хозяйка дома относилась к тому типу женщин, которые, даже находясь в комнате, до отказа заполненной людьми, умеют создавать иллюзию простора вокруг себя. Миссис Лорейн всегда сохраняла невозмутимый вид, хотя пережила в своей жизни не одну сильную трагедию. Она никогда не предъявляла к жизни никаких требований, не терпела шума и, где бы ни находилась, вокруг нее всегда было спокойно и свежо.

— Прошу вас, садитесь, месье.

Французский миссис Лорейн был безупречен.

Аббат опустился на чиппендельский стул. Приглядевшись, пожилая дама увидела, что он посмотрел на нее с некоторым удивлением, и это польстило ей. Он была во многом неземной женщиной, но даже у нее было тщеславие. Миссис Лорейн знала, что обладает способностью к языкам, и ей нравилось, когда она производила этим впечатление на окружающих. Она знала также, что обладает прекрасным вкусом, — и об этом говорила обстановка гостиной и ее собственное утреннее одеяние. Наконец, третьей ее гордостью — к которой была причастна и ее служанка Араминта, — являлись необычайно воздушные, по форме напоминающие сердечко так называемые королевские булочки, которые она всегда предлагала своим утренним посетителям вместе с бокалом хорошего вина.

— Я пришел к вам, мадам, чтобы передать праздничные пожелания.

— Какая неожиданная честь, месье. Что касается ваших добрых пожеланий, то тут вы никогда не заставляете себя долго ждать. Но ведь до Рождества еще больше месяца.

Аббат не обиделся на ироничность ее тона и пояснил с тенью легкого смущения в голосе:

— Я слишком долго жил затворником, и все это время друзья могли только интуитивно догадываться о моем уважении. С моей стороны было не слишком хорошо допускать такое.

Миссис Лорейн улыбнулась.

— Тем более приятно, месье, что интуиция ваших друзей получает такое веское подтверждение.

Еще с минуту-другую они наслаждались обменом любезностей в виде тонких намеков и элегантных и остроумных фраз, к которым оба привыкли с детства. Но тем временем оба следили и за тем — хотя не показывали виду, что следили, — как постепенно завязывается между ними настоящее общение, словно цветок, распускающийся прямо в руках. Этот час встречи нес им что-то новое. Таково было привычное отношение этих людей к любой фазе любого дня. В каждой новой минуте было что-то значительное, каждая новая минута ознаменовывалась каким-то потаенным открытием. Это было своеобразное инстинктивное подтверждение христианского постулата о том, что все происходящее — во благо.

На взгляд аббата, миссис Лорейн по своему возрасту была ближе к восьмидесяти годам, чем к семидесяти, но она сидела на своем стуле с высокой спинкой безупречно прямо, не позволяла себе отклониться назад, ее руки в муфте были спокойно сложены на коленях, а маленькие ноги в изящных домашних туфлях без каблуков покоились на специальной, покрытой ковриком скамеечке. У миссис Лорейн были роскошные седые волосы, уложенные в высокую прическу и лишь немного скрытые кружевным чепцом с черными лентами, завязанными под гордо вздернутым подбородком. Белый кружевной фишу пересекал на груди ее свободное платье из серого шелка с бесчисленным количеством нижних юбок и оборок на подоле.

Одеяние было, что и говорить, несколько старомодное — платье внизу расходилось колоколом, и сейчас уже так не носили. Но миссис Лорейн считала, что дожила уже до таких лет, что может позволить себе одеваться, как ей удобно, а не как требует мода. Это богатство нижних юбок было нужно для того, чтобы скрыть, что под ними уже ничего не было. Без них, думал аббат, она была бы похожа на изголодавшуюся птичку. Под слоями шелка не было ничего, кроме голых старческих и хрупких костей. Но старой женщиной миссис Лорейн была только в физическом отношении. Ее голубые глаза, смеющиеся губы, свежий и чистый голос так и дышали молодостью. К тому же у нее была великолепная память, а суждения отличались быстротой и категоричностью.

В гостиной, пахнувшей свежестью, заполненной чиппендельской мебелью, клавикордами, муслиновыми занавесками, миниатюрами, книгами и фарфором, казалось, негде было повернуться. Но зато все, что лежало на полках и в ящиках, было безупречно красиво. Один только осмотр части этих вещиц сделал бы счастливой какую-нибудь девочку на целый день, подумал аббат. Конечно, при условии, что эта девочка будет аккуратно обращаться со всеми этими сокровищами.

Аббат был уверен в том, что Стелла обращалась бы с этими вещицами бережно. Она ничего не уронила бы, не разбила, не поломала…

Служанка принесла на подносе вино и «королевские булочки». Аббат съел одну, и ему очень захотелось, чтобы Стелла попробовала тоже. Он был почему-то уверен, что она ест, как птичка: извлекая из вкусных вещей максимум удовольствия и не оставляя после себя ни одной крошки. Вообще-то дети любят сорить и вертеться во время еды, но он был уверен, что Стелла не такая.

На столе радом с миссис Лорейн лежал изящный ларец из кедра, инкрустированный слоновой костью. Ларец для вышивания. Аббат решил, что это, наверное, давний подарок из Индии от ее погибших сыновей. Крышка ларца была откинута, и он увидел внутри множество мелких отделений с тоже распахнутыми крышечками. Катушки из слоновой кости с шелковыми нитками разного цвета, подушечка для иголок в форме клубнички, серебряный наперсток и ножницы в форме какой-то птицы… Неужели лебедь?..

Стелла, наверное, уже достигла того возраста, когда девочек начинают учить вышивать.

Внезапно аббат де Кольбер поймал себя на том, что вот уже в течение пяти минут совершенно не слушает, что ему говорит хозяйка дома. Он невольно виновато посмотрел на миссис Лорейн.

— Ваши мысли блуждают в облаках, месье?

В ее тоне он уловил строгие нотки. Правильно. Миссис Лорейн никогда и подумать не могла, что в своей собственной гостиной натолкнется на что-либо, хоть отдаленно напоминающее дурные манеры, да еще и со стороны всегда изящно-вежливого аббата.

— Прошу великодушно простить меня, мадам. Я просто подумал о том, в какой восторг привел бы ребенка ваш ларец.

— Да, — сказала миссис Лорейн. — В этой комнате найдется немало вещиц, которые привели бы ребенка в восторг. К сожалению, среди моих знакомых совсем нет детей. Я, признаться, веду себя с ними робко и стесняюсь пригласить кого-нибудь к себе.

Хозяйка говорила вежливо, но, когда она замолчала, аббат заметил напряжение в уголках ее рта и обвинил в этом себя. Наверное, ее внуки также погибли в Индии. Дурак! Какой же он дурак! Да что же это с ним сегодня?!..

Но инстинкт подсказывал ему, что, раз уж он зашел столь катастрофически далеко, нужно идти и дальше. И если необходимо, то сделать даже шажок к тому сближению, которого он всегда боялся.

— Я тоже робок с детьми. Мой собственный ребенок умер в очень раннем возрасте.

Миссис Лорейн быстро подняла на него глаза, и щеки ее слегка порозовели. Ей было, конечно, очень приятно, что неприступный аббат позволил себе так довериться ей. Если минуту назад он и сделал ей больно, то сейчас, этим своим признанием, исцелил рану.

Наверное, миссис Лорейн еще более одинока, чем ему представлялось до сих пор. Что ж, раз начал, то терпи. Он решил выдержать все ее вопросы.

Впрочем, она не собиралась задавать вопросы… Значит, он вынес ей верную оценку, еще когда только появился в этой гостиной. Всем своим видом миссис Лорейн показывала ему, что не станет ничего выпытывать. Пусть он сам расскажет все, что пожелает и когда пожелает. И это все, что она от него ждет.

В благодарность за то, что пожилая леди не стала выспрашивать у него о Терезе и умершем ребенке, аббат стал живо описывать ей встречу, которая произошла у него в часовне со Стеллой. Рассказал об их разговоре, о том, как он спустился, ведя ребенка под руку к подножию холма, и возобновил знакомство с доктором Крэйном. Дойдя до этого, он посчитал нужным рассказать и о первой встрече с доктором, произошедшей во время турнира по борьбе, на котором пострадал его подопечный мальчик Захария.

Миссис Лорейн была явно заинтригована его рассказом.

— Вы должны снова увидеться с этой девочкой, — сказала она наконец. — И познакомить ее со мной. Мы сдержанны, но не должны поэтому отгораживать себя от молодежи. Молодежь нам нужна. Особенно в Рождество. Вы должны посетить Стеллу у нее дома и принести ей рождественский подарок.

Аббат пришел от этого совета в ужас.

— Мадам! Фермер и его жена, ее родители… Я не знаком с ними. Я не имею права вторгаться в…

— Но этот доктор Крэйн… разве он не выражал пожелания познакомиться с вами поближе?

— Он выразил надежду на то, что мы снова встретимся, но конкретного приглашения не сделал.

— В таком случае вы должны принять инициативу на себя и встретиться с ним сами. А потом он, возможно, приведет вас к Стелле.

Миссис Лорейн огляделась вокруг себя, и взгляд ее упал на ларец. Она взяла его, положила катушки с шелковыми нитками на место и закрыла все миниатюрные крышечки.

— Почему бы вам не подарить девочке вот этот ларчик?

— Мадам! — в ужасе воскликнул аббат. — Я не могу этого сделать! Это очень ценная вещь, насколько я могу судить… Разве могу я лишить вас…

— Вы сделаете то, что я вам скажу, месье, — вежливо, но твердо перебила его пожилая леди. — Девочка наверняка не проводит еще за вышиванием все дни, как это делала я в ее возрасте, и ларчик не наведет на нее ту скуку, какую он наводит на меня. А когда ей надоест, она просто сможет любоваться его красотой. Здесь много красивых вещиц. Взять хотя бы ножницы в форме лебедя…

— Я заметил их, мадам.

— Да. Я так и подумала. В ваших глазах появилось что-то оценивающее, когда вы задержались на этом ларце, месье. Я в ту минуту подумала: «Не может быть, чтобы он хотел это для себя».

— Мадам, я решительно протестую…

Он чувствовал радость и одновременно смущение. В нем сразу же проснулся импульсивный француз, который говорит порой не словами, а жестами рук. Брови аббата подскочили едва ли не до середины лба, глаза сверкали огнем, каким никогда не горят глаза англичанина.

Миссис Лорейн весело рассмеялась. Неужели этого человека люди из Торре могут всерьез называть иногда черствым сухарем? Сама она никогда его так не называла, так как видела в нем внутренний жар, внутренний огонь.

— Поверьте мне, месье, я действительно рада отдать этот ларец вашей Стелле. Умение расставаться с земными вещами, особенно в старости, — это ведь добродетель, не правда ли? Вы часто говорите об этом во время службы. Дерните, пожалуйста, за шнур колокольчика. Араминта завернет ларец, чтобы вам было удобнее нести его.

Аббат подошел к двери и дернул за шнур колокольчика, все еще не спуская глаз с ножниц. Заметив это, миссис Лорейн снова рассмеялась.

— Пока подойдет Араминта, можете посмотреть ножницы, месье. Хорошая работа. Итальянского мастера, как я полагаю. Эти ножницы были со мной всю мою жизнь.

Аббат де Кольбер снова сел на стул, улыбаясь, взял в руки миниатюрные ножницы, взвесил их на ладони. Изгиб шеи лебедя был удивительно изящен. На лице священника вновь появилось серьезное выражение. Странно, подумал он, я ведь еще до сегодняшнего дня невольно ассоциировал образ Стеллы с образом лебедя.

В комнату вошла Араминта, и ей было отдано соответствующее распоряжение.

— Этот ларец предназначен в подарок ребенку, Араминта, — сказала миссис Лорейн. — Рождественский подарок. Поэтому оберни его сначала в серебристую бумагу и завяжи цветной ленточкой. А потом упакуй в простую бумагу, чтобы господину аббату было удобнее нести.

На лице Араминты застыло такое выражение, будто она крайне неодобрительно относится к роду человеческому и ко всем людским поступкам. Это выражение весьма усугубилось еще до того, как она вошла в комнату, поэтому не смогло измениться еще больше. Было уже просто некуда, и поэтому служанка всего лишь тяжело вздохнула и с каким-то свистом выпустила из легких воздух. Если миссис Лорейн с легкостью, с которой она расставалась с материальными ценностями, напоминала жаворонка, расправлявшего крылья для полета, то Араминта была похожа на громоздкую курицу-наседку. Она почти выхватила ларец из рук хозяйки, обернула его своим передником и затопала обратно к двери с раздражением, которое едва не сотрясало комнату физически.

Миссис Лорейн, как всегда, осталась невозмутимой. Она считала, что не должна обращать внимание на перемены в настроении Араминты, точно так же, как не должна слишком драматизировать процесс расставания с вещами, если, конечно, хочет сохранить в своем преклонном возрасте безмятежность духа. Она научилась этому лет пятнадцать назад.

Положив руку на маленький столик, чтобы унять в нем дрожь, порожденную тяжелыми шагами Араминты, миссис Лорейн другой коснулась руки аббата, чтобы унять и его дрожь.

— Вы доставили мне огромное удовольствие, месье, своим посещением. Заходите еще. И приводите с собой Стеллу. Если, конечно, разрешат ее родители.

— Непременно, мадам.

Она поднялась со стула, опираясь на свою трость, и встала перед ним, чуть опустив голову, в ожидании благословения. Аббат проговорил святые слова, может быть, не так четко, как обычно, но зато был искренне рад, что может хоть чем-нибудь отплатить хозяйке за ее щедрость.

Затем аббат де Кольбер поклонился и покинул уютную гостиную. В прихожей Араминта помогла ему надеть плащ и подала сверток. Ее движения были точны, но настолько дышали возмущением, что в этом ей могла бы позавидовать и миссис Сиддонс.

2

У святого отца были кое-какие дела в Торкви, куда он и направился по Дороге Божьих Коровок, держа под мышкой ларец и тихонько насвистывая какую-то беззаботную мелодию. Если бы поблизости случился кто-нибудь из его знакомых по Торрскому аббатству, то удивлению этого человека не было бы предела — увидеть отца де Кольбера, напевающим песенку! Но он удивился бы еще больше, если бы увидел, что аббат остановился на мосту Флит, осмотрелся по сторонам и затем сел прямо на парапет без всякой цели, разве только для того, чтобы подставить свое лицо ласковому солнышку и лениво понаблюдать за чайками, которые шныряли между кораблями и лодками в гавани. Знакомые аббата привыкли думать, что отец де Кольбер относится к той категории людей, которые и шагу в жизни не ступят без определенной цели и смысла, которые живут от выполнения одной поставленной задачи до выполнения следующей и не тратят время на праздности, которые вообще не жалеют времени, ибо считают, что время — это зло, которые никогда не отдыхают и никогда ни в чем не делают паузы, чтобы неожиданно для себя узнать, что в толще злого времени бывают редкие хорошие минутки.

Но аббат, который щурился на крылья чаек, мелькавшие, словно светлячки и искорки, и подставлял лицо солнцу, удивлялся в ту минуту самому себе не меньше, чем удивлялись бы его знакомые. Дома его ждала работа над книгой, но ему совсем не хотелось идти домой и садиться за письменный стол. Вместо этого он снял шляпу и закрыл глаза, чтобы их не слепили крылья чаек и солнце.

Погода стояла теплая, благодатная. Неужели все последние годы одиночества он этого не замечал? Неужели всегда стояла такая чудесная погода, а он этого не видел? Неужели ветер всегда так же бодрил всех, кроме него самого? Неужели море, плещущее меж бортов стоявших на якорях кораблей, всегда звучало так мелодично?

Аббат сидел на парапете совершенно праздно, но не чувствовал за собой греха. Наоборот, ему было жаль, что он не делал этого раньше. Ему пришло в голову, что произошло это, очевидно, оттого, что все, что он имел и что он любил — жена, ребенок, дом и Родина, — было отнято у него. И тогда он нарочно погрузился в пучину отчуждения от мира, в пучину отшельничества, он стремился достичь личной святости, как будто в этом была конечная цель жизни. О, Господи, зачем?! А все это время он был слеп к солнцу, которое терпеливо ждало, когда он вернется в мир и подставит лицо его лучам. Все это время сердца друзей ощущали невыносимый голод по общению с ним, а он жил, запертый в своем одиночестве.

Терпеливое солнце?.. Аббат улыбнулся, вспомнив святого Франциска Ассизского, человека, который никогда не позволял себе по своей бедности терять людей и близких.

«Наш брат Солнце… О, Боже, оно имеет значение для нас, для Тебя!»

С каким же молчаливым и великим терпением ждало Его Величество, чтобы согреться от солнечного тепла и света!..

3

Покой и тишина внезапно были взорваны неожиданным шумом и суматохой. Вскочив на ноги с парапета, аббат увидел приближающийся почтовый дилижанс. Он шел раньше расписания на несколько часов. Лошади были в мыле. Люди, сидевшие на крыше, отчаянно махали шляпами. Форейтор трубил в рог. За дилижансом неслась разношерстная толпа возбужденных встречающих: мужчины, женщины, дети, собаки… Все кричали от радости. Дилижанс направлялся во двор «Короны и Якоря».

Аббат торопливо перемахнул через парапет, чтобы не быть затоптанным, и поспешил следом за всеми.

Гавань внезапно тоже ожила от спячки. С верфи бежали какие-то люди. Из окон домов высовывались женщины. Слышались изумленные вопросы и торопливые ответы.

Аббат быстро шагал в сторону «Короны и Якоря». Бежать он считал для себя неприличным, поэтому не получал почти никакой информации о причине такого всеобщего возбуждения. Разве только услышал несколько раз радостный возглас:

— Победа!!!

Значит, эта бесконечная, вялотекущая, разрывающая людям сердца война наконец-то закончилась?.. Когда? Только что? Каким образом?..

Дилижанс уже давно проехал вперед, но аббат все еще был со всех сторон окружен людьми, бежавшими за дилижансом. Это были опоздавшие, которые выбегали из своих домов и изо всех сил старались нагнать основную процессию.

— В море! У мыса Трафальгар! — слышал аббат со всех сторон.

Теперь он позабыл обо всех приличиях и бросился на постоялый двор что было духу.

Когда он появился во дворе «Короны и Якоря», там уже никто не кричал и не бесновался. На крыше дилижанса стоял какой-то господин и вслух читал сообщение из газеты. Толпа, плотно обступавшая дилижанс и взмыленных лошадей, слушала молча, затаив дыхание.

— Адмирал Нельсон погиб в бою!

Когда эти слова разнеслись по толпе, то ее словно парализовало. Люди уже не могли радоваться великой победе во всю силу, уже не могли радоваться тому, что на какое-то время угроза французского вторжения отодвинута назад. Мужчины сняли шляпы, а женщины зарыдали. Аббат также снял шляпу и перекрестился. Он был французом, хоть и много лет прожил в Англии, но то чувство, которое испытывали все англичане по отношению к адмиралу Нельсону, не прошло и мимо него. Он был потрясен известием о его гибели не меньше других и не меньше других скорбел. Что же было в этом человеке такого, если не считать, конечно, только его доблесть и талант морского военачальника, что производило столь глубокое впечатление на целое поколение его соотечественников?.. Это был страстный человек, живший в жестокое время. Человек, у которого было простое и уникальное предназначение в эпоху вселенских сложностей, когда ничего и никому не было ясно.

Нет, тут было что-то большее, думал аббат. Должно быть, этот человек был влюблен в славу и любим ею. Он был одним из немногих, кому удавалось достичь ее в жизни и, как искру от огнива, передать другим.

Для тех, кто еще продолжал подходить во двор, человек на крыше дилижанса повторял сообщение о победе в войне. Аббат не переставал внимательно его слушать. В воскресенье, двадцатого октября, вражеский флот покинул Кадис и английские корабли приготовились к сражению. Двадцать первого октября, на рассвете, вражеский флот был замечен. Бой продолжался вплоть до захода солнца и даже дольше. В нем было захвачено семнадцать кораблей противника и один уничтожен. Потери противника оценивались в пять тысяч человек плюс двадцать тысяч пленных. Потери англичан: семь кораблей и тысяча шестьсот девяносто человек. После сражения разыгрался шторм, который отсрочил доставку победных известий в Англию. Первые донесения достигли Лондона только пятого ноября.

Были и другие подробности, но в сознание аббата запала только дата: воскресенье, двадцатое октября — день приготовления к Трафальгарскому сражению В этот день состоялась его встреча в часовне со Стеллой. Она говорила, что ей приснился сон, что Захария чего-то боится. Где находился юноша в тот день? Он вспомнил о том, что после того, как подвел Стеллу к бричке у подножия холма, поговорил немного с доктором и проводил уезжавшую двуколку глазами, он вернулся в часовню и вознес пылкую молитву во спасение тех, кто в море. У него не было никакого особенного предчувствия грядущего великого события ни в тот день, ни на следующий. Он просто молился, сочувствуя переживаниям Стеллы, которая оказалась прозорливее его. Где же был Захария двадцатого и двадцать первого октября? Задумавшись, держа в руке шляпу, аббат де Кольбер покинул двор «Короны и Якоря». Нужно как можно скорее пойти на Гентианский холм и выяснить этот вопрос.

Глава III

1

Руперт Хунслоу был не только добросердечен, но и в той же степени деятелен и настойчив. Умело пользуясь своими связями, он очень быстро направил Захарию обратно в военный флот. Конечно, возникли неприятные моменты, и немало. Кузен Захарии должен был быть поставлен в известность о том, что Захария жив. В то время он проводил отпуск в Лондоне, и настоял на встрече с Захарией — встреча была тяжелой и болезненной во всех отношениях. Однако влиятельная сила проследила, чтобы Захария не вернулся на судно кузена: он провел суровый испытательный срок на судне в Ла-Манше, и затем, заняв место заболевшего мичмана, перевелся на фрегат, отплывавший, чтобы присоединиться к средиземноморскому флоту.

Руперт Хунслоу решил, что служба за границей будет полезна юноше и расширит его кругозор. Она сделала еще больше. При поступлении на службу Захария был просто напуганным мальчиком, вернулся он мужчиной, который во всем рассчитывает только на себя.

Испытательный срок был почти так же труден, как и месяцы, проведенные на судне кузена; и все же впечатления отличались, так как Захария попал на хорошее судно — на нем царила грубая, но эффективная справедливость, и жестокость не господствовала сверху донизу, как это было на корабле кузена. Но Захария обнаружил, что по-прежнему ненавидит эту жизнь, так же подвержен морской болезни и подавлен холодом и скверными условиями, усталостью и вечным недосыпанием. Он решил, что, очевидно, не рожден для морской службы. Сознание того, что он выполняет свой долг, совершенно не приносило ему облегчения. Он ненавидел свой долг и думал, что не был рожден и героем. Насколько Захария знал, он не был сотворен для чего-то определенного, если, конечно, не считать пастушеской жизни в Беверли-Хилл. Однако он не позволял себе думать о Беверли-Хилл или о Стелле и докторе, потому что тогда тоска по дому начинала пересиливать морскую болезнь, и Захария становился вообще не способен к работе, которую должен был исполнять.

Юноша старался исполнять эту работу хорошо и охотно, поскольку все равно должен был делать ее и, достигнув внешнего эффекта усердия и бодрости, с удовольствием обнаружил, что это полезно и защищает его. На первом судне его единственным оружием было упрямство, которое никого не вводило в заблуждение относительно реального состояния его трусливой души. Он был, как перевернутая на спину черепаха, неподвижная, но уязвимая и ждущая нападения. Теперь Захария был панцирем кверху, и никто не мог догадаться, насколько он уязвим.

Под этой скорлупой юноша и начал тайком вести разведку известной ему духовной крепости, пытаясь для начала развить в себе некоторую независимость суждений и пробуя совершенствовать это свойство при малейшей возможности.