Гентианский холм

Книга вторая

МОРЕ

Глава I

1

Было воскресенье, 20 октября 1805 года. Месса состоялась в древнем гостевом зале Торрского аббатства. Теперь это была местная католическая церковь. Паства была немногочисленна. Некоторые приехали сюда за много миль по ужасным дорогам, по ужасной погоде. Но они приехали на воскресную мессу, так как были истинными католиками. Эти люди собрались после службы в приемном холле. За дверьми под осенним солнцем их ждали экипажи. Народу было немного.

Здесь были представители лучших домов всей округи, дворяне, удалившиеся в отставку и проживающие в Торкви, только потому, что поблизости была католическая церковь аббатства, несколько эмигрантов и морских офицеров в отпуску. Все эти люди были почти что придворными сэра Джорджа и леди Кери, ибо в их доме имели они возможность возносить молитвы. Они были преданы сэру Джорджу и леди Кери, так как те были очень гостеприимны и кормили наиболее бедных из эмигрантов, тем самым помогая им утолить тот голод, в котором они умерли бы, но не признались. Ибо это были настоящие аристократы…

В приемном холле шелестели шелка дам, звенели каблучки мужчин по каменному полу, носился аромат духов, шум приглушенных разговоров… Здесь были и бедные, и голодные, но материальная нужда вещь настолько вульгарная, что о ней неприлично упоминать в хорошем обществе.

Разговоры велись на другие, не менее актуальные темы. А темы эти были, надо признаться, невеселые. Наполеон короновался в Нотр-Дам и стал императором. Австрия потерпела сокрушительное поражение. Среди всех европейских держав, в сущности, пока еще только Англия не поддалась врагу. Но даже в Англии есть двуличные политики и ни на что не годные администраторы, деятельность которых подрывает веру в победу, подтачивает силы у смелых… Благодаря бдительности Нельсона и Корнваллиса, французы пока еще не пытались предпринять вторжение в Англию. Слава Богу.

Но зато объединенный флот Франции и Испании еще полон сил, и поэтому опасность не миновала. Нельсон ходил искать этот флот аж до Вест-Индии и обратно, но никого не нашел. Теперь он сидит в Средиземноморье, но никак не может вызвать их на бой. По мере того, как эта война затягивалась, лишения, сопряженные с ней, все увеличивались. Порой в городах наступал голод, голодные жители поднимали бунты. Пресса совсем обезумела в последнее время. Патриотизм все больше и больше перемежается с горечью и недовольством. Казалось, этому не будет конца. У всех людей на сердце накапливалась тяжесть…

Хотя в эту минуту у немногочисленной католической паствы зародилось что-то вроде новой надежды, которая была непосредственно связана с тем спокойствием, что удается поселить на время в сознании только усилием воли. Это не была какая-то ясная вера. Просто надежда.

В такие времена воскресные мессы в Торрском аббатстве были незабываемыми событиями. Аббат де Кольбер, капеллан аббатства и духовный лидер тех, кто приходил сюда по зову веры, был способен из каждой службы сделать явление, которое глубоко отпечатывалось в душах тех, кого ему приходилось благословлять Божьим словом. Каждая из знакомых молитв произносилась удивительно красивым голосом и от этого взлетала музыкой, а опускалась светом. Молитва поселяла в душах верующих новый покой, новую веру. Сила любви аббата передавалась людям, освещала их души. Когда аббат служил мессу, казалось, в этом мире все красиво и нет ничего черствого, тупого…

С одной стороны, верующие сами удивлялись этому, ибо в жизни аббат выглядел именно сухим и черствым сухарем, а не человеком. Он был настолько аскетичен, что, казалось, не имеет отношения к миру живого. Словом, малопривлекательный человек… Но люди искушенные как раз ничему не удивлялись. Видя, как преображается во время службы аббат, эти люди чувствовали, что внутри него горит какой-то потаенный огонь, который и делает его совершенно другим, который заставляет его словно бы светиться изнутри золотистым свечением.

Но и те, кто любил аббата, и те, кто его не любил, прекрасно понимали, что этому человеку открыто то, что может быть открыто только существу высокого порядка.

Они стояли сейчас в приемной и переговаривались между собой, но как только за их спинами раздался тихий стук его шагов, все это тотчас услышали, потому что ждали. Разговоры тут же были прекращены, и все инстинктивно обернулись в сторону вошедшего. Проходя мимо людей, аббат всем холодно улыбался. Вот он поклонился сэру Джорджу и склонился к руке леди Кери. Она пригласила его на обед. Он вежливо, но твердо отказался… Манеры его походили на версальские манеры двадцатилетней давности. Они были четко выдержаны и словно обернуты в ледяную оболочку… Аббат был, как всегда, безупречно одет в простое черное одеяние. Нет, на нем не было сутаны и белых полосок священника — обычный сюртук и белый широкий шарф. Он говорил, что одеяние католического священника привлечет к себе слишком много внимания в такой упрямо-протестантской стране, как Англия, а быть в жизни центром внимания ему претило, как ничто другое.

Как-то в минуту откровения он с горечью проговорился сэру Джорджу о том, что хотел бы быть отшельником в келье. Только такой образ жизни позволит достичь полного уединения от рода человеческого, что являлось целью всех его стремлению. В ответ на это сэр Джордж холодно ответил, — холодно потому, что он недолюбливал людей, которые недолюбливали род человеческий (кстати, тот же грешок частично водился и за самим сэром Джорджем), — что аббат недалеко ушел от своей мечты. Действительно, место его жительства, — маленький коттедж, состоявший лишь из спальни и кабинета, и выходивший окнами на пустынную лужайку, — было местом весьма и весьма уединенным. Аббат ответил на это, что лужайка не обеспечивает такой степени отгороженности от мира, какой он жаждет. Порой эта лужайка превращается в страшно шумное место. Особенно, когда начинаются соревнования по борьбе, традиционные для Девоншира. Трудно в такие дни сосредоточиться на работе человеку, который посвятил себя литературным занятиям.

В дни своей ссылки аббат и вправду предавался тому, что писал книги. Причем настолько трудные для восприятия и научные, что понять их могли лишь люди, равные ему по учености, а аббат был весьма и весьма учен. Таких людей нашлось бы не больше десятка в Англии да еще с десяток по всей Европе. Когда он не служил мессы и не писал, то совершал долгие и уединенные прогулки, а когда не занимался и этим, то молился.

Его история была известна знакомым-эмигрантам лишь в самых общих чертах, не больше, так как аббат не любил распространяться о своей прошлой жизни. Он был третьим сыном графа де Кольбера. Детство, да, очевидно, и юность в родительском замке прошли беззаботно и счастливо. Юношей его послали служить в знаменитый полк, где в возрасте двадцати пяти лет де Кольбер уже получил звание полковника. Притом он провел немало времени при самом блестящем королевском дворе в мире. Он был весьма талантливым и одаренным человеком, с задатками большой личности, наделенной недюжинным умом. Но эта одаренность, похоже, присутствовала в де Кольбере даже в избытке. Не было при французском дворе человека более экстравагантного, чем полковник де Кольбер.

Жил он тогда во Франции, но побывал со своим полком и в других странах. В службе преуспел. Жизненная энергия везде делала его неизменно популярным человеком. Он был огнем, у которого грелись окружающие его люди. Когда же наступили тяжкие времена расплаты за счастливую юность, за аристократическое происхождение, жизненная сила все еще била в нем через край. Он не присоединился к первой волне эмиграции, которая хлынула из Франции под предводительством графа Д'Артуа после падения Бастилии. Не присоединился и ко второй волне. Он продолжал служить королю до тех пор, пока это было еще возможно, а затем поехал домой, чтобы защитить родителей. Поговаривали, что когда к замку подступила чернь с тем, чтобы сжечь аристократическое логово и умертвить его обитателей, он дрался, как лев, до тех пор, пока не упал раненый. Его спас и укрыл деревенский кюре.

Когда же де Кольбер возвратился к жизни, то обнаружил, что все его близкие перебиты и он остался на свете совсем один. Он стал беглецом в своей родной стране. Во время своих скитаний повстречал женщину, которую полюбил. Кто была эта женщина, женился ли он на ней… всего этого паства Торрского аббатства не знала. Было известно только, что им двоим удалось бежать из Франции и когда они достигли английских пределов, у них появился ребенок, который заново вдохнул искру счастья в их излученные души. А потом эта женщина и ребенок умерли. Граф уехал в Ирландию. О годах, которые он провел в этой стране, не было известно ровным счетом ничего. Кроме того, что именно там он принял духовный сан. Два года назад он появился в Торкви. От этого человека с тяжелым взглядом веяло холодом, но на паству местных католиков аббат де Кольбер произвел самое сильное впечатление.

Это было все, что знали о нем в округе. Сам он эту информацию ни разу не подтверждал и никому не предоставлял. Буквально по крохам была она собрана одной весьма энергичной эмигранткой, одной из тех занятых и суетных леди, которых хлебом не корми, дай только как следует порыться в жизни близких знакомых, вывернуть их судьбы наизнанку, не оставив беднягам ни одной щелки, в которую можно было бы спрятаться от досужих поисков любопытной дамы.

Правда, считалось, что в отношении аббата де Кольбера усилия этой дамы не увенчались успехом. В его истории, составленной ею, было слишком много белых пятен, которые, очевидно, и скрывали информацию о том, каким образом молодой и беззаботный версальский аристократ и вояка мог превратиться в таинственного и преждевременно постаревшего аббата… Любопытная дама была уверена в том, что отец де Кольбер на самом деле гораздо моложе, чем выглядит. По ее прикидкам, ему не было еще и пятидесяти.

Выглядел же он на все шестьдесят.

Он шел по приемному холлу, прощаясь то с одним, то с другим членом своей конгрегации с почти королевской беспристрастностью, говоря каждому от силы два-три слова… За исключением, пожалуй, лишь миссис Лорейн. Эта весьма пожилая леди всегда привлекала внимание аббата своей душевной красотой и достоинством. Она была вдова, двое сыновей ее погибли в Индии. Несчастная женщина жила в одиночестве в маленьком домике недалеко от церкви Торре, но никогда ни на что не жаловалась, что нравилось аббату. Несмотря на свой ревматизм, несмотря на стесненные материальные обстоятельства, несмотря на любую непогоду, она всегда появлялась на воскресной мессе. По бедности своей миссис Лорейн не имела экипажа и шла в церковь пешком, медленно передвигаясь на своих больных ногах и опираясь на трость эбенового дерева.

Аббат как-то был у нее дома, и она приглашала его прийти еще. Но он не пришел. Миссис Лорейн восприняла это с пониманием и не обиделась. Она вообще была очень тактична. И сейчас, когда аббат наклонился к ее руке, вдова лишь мягко улыбнулась ему, стараясь ничем не вынудить его задержаться. Спустя минуту он смог отойти от нее, а еще через мгновение вообще исчез из поля зрения собравшихся. Эти его уловки были хорошо известны всем. После мессы аббат всегда пропадал с легкостью тени, которая исчезает, как только восходит солнце.

2

Аббат де Кольбер быстро шел через парк. Настолько быстро и легко, словно был молодым человеком. Он вновь оставил суету, вновь был один, это состояние всегда вызывало у него обреченный вздох и прилив сил. Несмотря на быстрый шаг, он совсем не уставал. За последние пятнадцать лет аббат претерпел столько лишений и страданий, что это вполне могло бы надломить слабого человека. Но сильного человека, каким являлся отец де Кольбер, эти бедствия лишь укрепили и закалили, словно сталь. Физически он был очень крепким человеком и, как это ни странно, иногда сожалел об этом. Только сегодня утром он с тоской подумал о том, что если ему будет суждено дожить до девяноста годов, как его деду, то значит впереди еще полжизни!..

Время начало тянуться невыносимо медленно со дня смерти Терезы. Такова уж природа человеческого одиночества. Когда они были вместе, годы летели, словно птицы. Даже беды казались мимолетными. Именно потому, что они переживали их вместе. А теперь… Одна уединенная и лишенная происшествий неделя казалась столетием… Порой аббат чувствовал, что ему следует больше находиться среди людей, больше общаться с ними. Но он уже утратил способность быть общительным. Ирония судьбы! Эту способность утратил человек, который в свое время был одним из самых популярных и компанейских молодых людей во всей Франции!

Но с тех пор он слишком насмотрелся на людей, увидел, как много зла они делают друг другу. И это оттолкнуло его от рода человеческого. Там в Ирландии, где де Кольбер жил в одиночестве после смерти возлюбленной, в монастыре у озера, к нему вернулся разум и он пришел к выводу, что только одиночество и отшельничество безопасно. Тогда он думал, что мир — это лечебница для буйных умалишенных. И чем больше в этой лечебнице мужчин и женщин с соответствующим недугом, тем меньше хочется иметь с ними какие бы то ни было отношения.

Однако в последний год, когда душевное равновесие вернулось к нему, аббат стал стыдиться своих шараханий от мира и людей. Это грех для человека и двойной грех для священника. В самое последнее время в нем иногда даже появлялось сильное желание снова выйти в свет из своего одиночного и добровольно избранного заключения и попытаться в толпе преступников и дураков найти тех, кто не является ни теми, ни другими.

Аббат де Кольбер чувствовал, что среди тех, кто его окружает, можно отыскать таких людей — умных и порядочных, смелых и веселых. А, главное, нелюбопытных. Среди членов его паствы, которую он только что покинул, как он знал, было много прекрасных мужчин и женщин, но их любопытство пока еще было невыносимо для него. Они словно брали хирургический зонд и проникали в его давние раны, которые от этого открывались и кровоточили.

Король Лир и его сын были нелюбопытны, они не спрашивали его имени, а он не спрашивал их имен. Они просто появились в его жизни и исчезли, словно видения, оставив у аббата только воспоминания о мудрости и учености старика и изумленно благодарном взгляде мальчика, которым тот ответил на простое проявление великодушия и вежливости со стороны аббата. Это тронуло священника гораздо сильнее, чем он подозревал. Теперь ему казалось, что именно взгляд того мальчика пробудил в нем долго спавшее желание общаться с себе подобными. Теперь он жалел о том, что сам не проявил любопытства по отношению к ним. Это же надо! Даже имен не спросил!..

Аббат поднял глаза и увидел часовню Св. Михаила. Ее серые стены казались почти серебристыми на холодном солнечном свету. После мессы ему хотелось подольше остаться в часовне аббатства, но он не мог. Элементарные правила этикета и вежливости требовали от него появиться в приемном холле и поговорить с расходящейся паствой. Поэтому он решил сейчас взойти по склону холма в часовню Св. Михаила и продолжить там воздавать хвалу Господу.

Это место во всей округе нравилось ему больше других. Здесь, по его мнению, было святое убежище: затишье после шторма, благословение после миновавшей опасности… Здесь хотелось молиться за тех, для кого опасность еще не закончилась, за тех, кого еще носит по волнам ветер и непогода. И наконец здесь он всегда обретал привычное уединение. Растолстевшие англичане-протестанты видели в этой часовне лишь «папистский анахронизм» и не заглядывали сюда, ибо для этого требовалось подниматься по слишком крутому склону. А те немногие католики, которые здесь жили, были слишком преклонных лет, чтобы одолевать такие подъемы… Да и, кстати говоря, они тоже изрядно растолстели; больше предаваясь в этой стране чревоугодию, чем религии. Кроме моряков-католиков с заходящих в залив иностранных судов, — которые тоже появлялись здесь редко, — аббат не видел здесь никогда и никого. Впрочем… однажды он видел здесь молящимся того мальчика, которого, не зная имени, прозвал про себя Корделией.

Аббат быстро одолел подъем, вошел в часовню и огляделся по сторонам.

«Это абсурдно, — подумал он. — До такой степени любить это место, что каждый раз проверять, все ли с ним в порядке…»

Часовня как всегда была пуста и холодна. Пока она будет стоять здесь, с ней не произойдет никаких перемен. Никто не сможет украсть этот пол из грубого камня, этот свод, этот умывальник, эти две ниши в северной стене, этот цветок, выбитый между ними в камне. Перемены вносила только погода и солнечный свет. Сегодня тени были голубыми, яркими и хрупкими, как стекло.

Он преклонил колена перед умывальником, глядя на то место, где когда-то помещался алтарь. Здесь было прохладно, но из отверстия не застекленного окна на аббата де Кольбера изливался яркий теплый солнечный свет.

— Laudate Dominit omnes gebtes: laudate eum omnes populi. Quomam confirmata est super nos misercordia ejus: et veritas Domim manet in aeternum[12].

Слова. Такие короткие, такие легкие… Они не срываются с человеческого языка до времени, робко ждут своей очереди, но всегда готовы к использованию… Однако от мирской усталости они уводят к небу лучше любой музыки… Музыка… Крылья Персея… Крылья на ноющих, саднящих ногах. Молитва на устах. Небеса и твердь земная. Вечная жизнь во хлебе и в вине. Слова всегда уносили его в мир тишины, и он возносил в этом мире молитвы, потеряв чувство времени.

Снова вернувшись к ощущению реальности, аббат де Кольбер проговорил вслух, сам не сознавая того:

— Sit nomen Domini benedictuin: ex hos nunc, et usce in saeculum[13].

3

Какой-то легкий шум дошел до его сознания. Какой-то шорох, словно пробежала мышь. Он оглянулся через плечо, ожидая увидеть эту мышь, но увидел девочку в зеленом плащике и зеленой шапочке. Девочка сидела на скальном возвышении как-то степенно, с достоинством. Руки ее были спрятаны в коричневую муфту. Она смотрела на аббата недетски серьезным взглядом своих лучистых глаз, но встретившись с ним взглядом, дружелюбно улыбнулась. Эта улыбка ворвалась к нему в сердце, больно коснувшись его. Он неуверенно и порывисто поднялся с колен, опираясь одной рукой о стену, и посмотрел в ее серые глаза, словно слепой. Причем лицо у него было в то мгновение настолько диким, что любой другой ребенок на ее месте испугался бы. Но только не Стелла. Во-первых, она была бесстрашна, а во-вторых, до сих пор она встречала по отношению к себе со стороны людей только добро и не знала другого. Встречаясь взглядом с другим человеком, она привыкла отдавать ему любовь к жизни и принимать за этого его любовь.

— У вас болят колени? — с участием в голосе спросила она.

— Немного, — напряженно ответил аббат.

Он уже справился с собой, но неподвижно стоял на месте, держась рукой за стену. Он понятия не имел о том, как нужно говорить с детьми. О детях он не знал ничего. Его собственный ребенок был слишком мал, когда его постигла смерть… Смерть… Тереза… На какую-то секунду аббату стало дурно. Господи, неужели ему никогда не смириться с этим?

Он заметил, как девочка пошевелилась. Маленькая ручка в рукавчике показалась из муфты и легла на камень. Это был жест приглашения. Она снова улыбнулась и склонила голову чуть набок, как малиновка.

О, женщины! Едва только выбравшись из колыбели, они уже умеют соблазнять мужчин!..

Впрочем, нет… Приглядевшись, аббат де Кольбер увидел, что она вовсе не кокетничает.

Освятив часовню крестным знаменем, он не без труда опустился рядом с ней на низкий камень, смешно вытянув перед собой длинные ноги. Так они сидели вместе, завернувшись в свои плащи, глядя друг на друга, и зимний солнечный свет падал на их лица.

— Вы страдаете люмбаго? — спросила Стелла и тут же, словно спохватившись, добавила. — Сэр?

Ее научили обращаться к взрослым «сэр» и «мадам», но она часто забывала это делать. Вовсе не из неуважения. Просто к каждому человеку она проникалась глубоким интересом, который словно сближал их, и это сближение уже не допускало формальностей. По той же причине Стелла часто забывала и об обязательном реверансе.

— Спасибо за заботу, нет, — ответил аббат. — Мне трудно сидеть на этом камне просто потому, что я намного больше тебя.

Стелла улыбнулась, радуясь тому, что этот старик не страдает люмбаго.

— А у отца Спригга люмбаго, — совершенно серьезно объяснила она. — Ужасно больно. Матушка Спригг всегда согревает на печке мешочек с солью и прикладывает к больным местам. Очень помогает.

— Скажи… а эти отец и матушка Спригг… они твои родители? — спросил аббат с расстановкой.

Он совсем позабыл сейчас о том, что не умеет разговаривать с детьми. В разговоре с этим ребенком ему было совсем легко, и это была целиком заслуга девочки. И хотя улыбка этого милого создания с болью проникла в сердце священника и отголоски этой боли все еще слышались, сам факт появления в часовни этой крохи был для него радостью и чудом.

Он уже так давно не испытывал этого драгоценного чувства, когда кажется, что держишь в руках невиданное сокровище, что уже и не помнил, те же ли это ощущения. Впрочем, теперь ему живо вспомнились прежние далекие времена. Ему вспомнился тот далекий день, когда он мальчиком был допущен к первой в своей жизни полуночной мессе и кюре подал ему зажженную свечу. Священный миг, когда он поднял глаза и увидел идущую к нему Терезу, которая держала в руках тот Божественный дар, который принесла ему. Он вспомнил день, когда, будучи в Ирландии, увидел пролетающего над монастырским озером лебедя. И день, когда старик-кюре оглянулся на него с двуколки и улыбнулся. Все эти короткие мгновения, имевшие в себе спасительную силу Божественного дара, вдруг живо вспомнились ему. Явление этого маленького существа в часовне, этого ребенка, этого волшебного создания, казалось еще одним таким случаем, еще одним мгновением.

Аббат стал вежливо расспрашивать девочку, а та вежливо и спокойно отвечала. Тем временем он рассматривал маленькое и смуглое личико, которое напоминало по форме сердечко, упрямую верхнюю губу и прямой маленький носик, смешинки в уголках ее изогнутого рта… Он чувствовал, что раз увидев это лицо, человек уже будет не в силах его позабыть. И снова перед его мысленным взором пронеслись тени зажженной свечки, убаюкивающих рук Терезы, отражение крыльев лебедя в озере… и, наконец, улыбка, дружеская улыбка этой девочки. Он понял, что в эти мгновения достиг очередной вехи в своей жизни.

— Да, я считаю отца и матушку Спригг своими отцом и матерью, — ответила Стелла.

Она сказала это и не солгала. Эти люди спасли ее. Любили ее. Отказывать им в праве называться ее родителями, значило бы отплатить им за все черной неблагодарностью.

— Ты живешь в Торкви, дитя мое?

— Нет, сэр, я живу на хуторе Викаборо, около Гентианского холма.

— Ты пришла сюда одна?

— Доктор Крэйн проводил меня до подножия холма. Сам он пошел к одному своему пациенту, а потом вернется и заберет меня. Я слышала те чудесные слова, которые вы произносили здесь, когда я вошла… Захария иногда тоже так говорил.

— Тебе понравились эти слова?

Девочка кивнула.

— И мне они нравятся, — сказал аббат. — Они похожи на крылья, не правда ли?

— Они воспаряют, — сказала она. — А потом падают ярким светом.

— Да, я знаю. А этот Захария, слова которого тебе нравятся, он что, твой брат?

Он заметил, как из уголков упрямого рта исчезли смешинки и серые глаза потемнели.

— Нет. Он уплыл за море. А я прихожу сюда, чтобы думать о том, что он скоро вернется. Как Розалинда.

Аббату в общих чертах была известна легенда об этой часовне.

— Раз в год, как Розалинда? — переспросил он.

— Да. Сегодня я пришла в первый раз. Захария уехал двадцать седьмого ноября, так что вообще-то нужно еще долго ждать годовщины, но я пришла раньше, потому что…

Она запнулась и на лице ее мелькнула мгновенная озабоченность.

— Почему? — вежливо допытывался аббат.

Девочка посмотрела на старика. Да, она может ему сказать. Важно только найти верные слова. Когда она находила слова, то ей никогда не бывало трудно сказать их людям. Она замолчала сейчас только потому, что вспомнила, как матушка Спригг тысячу раз говорила ей, что невежливо благовоспитанной барышне перекладывать на посторонних людей свои заботы. Но, похоже, этот человек не совсем посторонний…

— Вчера ночью мне приснилась страна, куда он поехал. Вы знаете эту страну, сэр?

— Да, — кивнул аббат.

— Захария был там, но я не могла его найти. Он боялся. Я знаю, что он был там и что он боялся, но я не смогла отыскать его.

— Это естественно, — задумчиво произнес аббат. — Страх требует от человека уединения. Даже самые близкие люди не могут приблизиться к нам, когда нам страшно.

— Когда я проснулась, я спросила себя: чего он боится? — продолжала Стелла. — И подумала: может, был шторм…

— И поэтому ты пришла сюда сегодня? Чтобы вспомнить Захарию и вознести молитву за тех, кто в море?

— Да. Доктору нужно было прослушать легкие старины Сола… У него бронхит. Сильный шум в легких… А старина Сол — это наш работник… Ну я и попросила доктора взять меня сюда. Матушке Спригг это не очень-то понравилось. Ведь мне пришлось не пойти вместе с ней в церковь. Но здесь ведь тоже считается церковь, правда?

— Конечно, можешь не сомневаться. Скажи, ты уже молилась Господу за твоего друга, дитя мое? Я имею в виду сегодня?

— Да. Я ведь была здесь уже минут пять, прежде чем вы заметили меня. Когда я поднималась с колен, и садилась на камень, вы услышали меня и оглянулись.

— А скажи, вот этот Захария, твой друг… он из местных?

— Нет. У него нет ни отца, ни матери. Он живет с доктором.

Король Лир и Корделия?! Неужели это они?..

Аббат уже открыл было рот, чтобы подробно расспросить девочку о внешности доктора и Захарии, но тут же прикусил язык. Ему пришло в голову, что для человека, так враждебно относящемуся к людскому любопытству, как относился он, он задает слишком много вопросов. Он и раньше замечал, бывало, что единственная цель, которую обычно ставят перед собой взрослые в разговоре с детьми, всегда заключается в том, чтобы что-то у тех выспросить и выпытать. Это вульгарно и на редкость не прилично. Хотя в его случае вульгарный допрос был вызван лишь тем глубоким интересом, который вызвала у него эта девочка. Нет, интерес — это неудачное слово. Тут было нечто большее, чем просто интерес.

Впрочем, аббат де Кольбер твердо решил, что продолжение допроса будет с его стороны неприличным поступком и проявлением дурных манер. Хватит. Она и так же, как могла, удовлетворила его любопытство. Причем очень мило и вежливо. Теперь он должен удовлетворить ее любопытство, если таковое имеется.

— Когда я был маленьким мальчиком, — сказал он, — наверно, чуть моложе, чем ты сейчас, у меня было одно необычайно счастливое Рождество. Вообще-то я всегда счастливо справляю Рождество, но тот праздник был особенно хорош. Моя мать, отец, братья и я жили в большом и старом доме на опушке соснового леса, а в лесу этом была небольшая деревня с маленькой церковью и на каждый Сочельник вся наша семья ходила в ту церковь через лес, чтобы присутствовать на полуночной мессе. В тот Сочельник мне в первый раз в жизни было позволено идти ночью вместе с остальными. До тех пор меня не пускали, ибо мама считала, что я еще слишком мал. Помню, шел снег и отец нес меня на своей спине. Господи, какую радость, какой восторг я испытал, прокатившись на его спине! Братья несли фонари, которые отбрасывали причудливый свет на снег. Как хорошо было тогда в лесу! Над нашими головами светили звезды, пробиваясь сквозь толстые от снежных шапок ветви деревьев. Издали доносился колокольный звон.

Аббат чуть помолчал, припоминая, а потом продолжил:

— В церкви, когда мы появлялись, собралась уже почти вся деревня, но для нас оставили местечко около елки. На протяжении всей службы я любовался ею и украшавшими ее зажженными свечами. Меня тогда просто переполняло чувство счастья и восторга. После службы старик кюре дал мне в руки зажженную свечку с елки. Мне, потому что я был самый маленький из присутствовавших в церкви и потому что я впервые был на полуночной мессе.

Стелла внимательно слушала.

— Я зажег свечку для каждой души нашего прихода, мадам, — сказал старик кюре моей матери. — Сто пятьдесят душ зажглись любовью к Господу. А те, которые не зажглись, тем хуже для них.

Потом он посмотрел на меня.

— Отнеси эту свечку домой, сын мой, и не дай ей погибнуть.

Аббат вздохнул и продолжил рассказ снова от первого лица:

— Я был еще слишком мал, чтобы понять смысл этих слов, но я решил, что он имел в виду не «погибнуть», а «потухнуть». На пути домой я не позволил отцу вновь взять меня себе на спину. Я ужасно устал, мои ноги ныли, но я шел сам, потому что был уверен, что чем дальше от земли, тем сильнее ветер, который мог задуть свечу. Я шел всю дорогу за отцом, и его спина заслоняла свечку от ветра. Я шел по следам отца, словно паж, который ступал по следам доброго короля Венселаса.

— И свечка не потухла? — пылко спросила Стелла.

— Нет, в ту ночь не потухла. — Он помолчал, но правда давила на него, и он добавил: — Она потухла позже.

— Но ее снова зажгли?

Перед мысленным взором аббата словно скользнула тень пролетевшего над озером лебедя и отражение его крыльев в неподвижной воде.

— Да, ее зажгли снова.

— Расскажите мне побольше о том времени, когда вы были маленьким мальчиком, — приказала Стелла твердым голосом. — Сэр, — добавила она виновато, как всегда чуть запоздав.

Аббат рассмеялся, оглянулся на ее раскрасневшееся личико. Ему вдруг вспомнились тысячи счастливых мгновений детства, которые, казалось, были позабыты навсегда. Ему захотелось побольше рассказать о них этому эльфу. Его знакомые из числа паствы были бы несказанно изумлены смехом аббата де Кольбера. Они были уверены в том, что их священник вообще не знает, что такое смех.

— А твой друг доктор, — спросил аббат, — он сказал, поднимется к тебе сюда или будет ждать внизу?

— Он будет ждать внизу, — ответила Стелла. — Он не станет карабкаться сюда, потому что у него ревматизм.