Военные тайны XX века - Схватка с черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке

Все возможности у Алексеева для этого были. По воспоминаниям Гудзя, он был удивительно талантливым японистом. Ему бы, как говорится, и карты в руки. Опытный чекист, незаурядный ум, достаточно смелый, уверенный в себе, он не оставил ни одного агента японца. При встрече с «Павлом» (псевдоним Алексеева) Артузов деликатно упрекнул его за «измену» и все же выразил уверенность, что он будет в меру возможностей оказывать ИНО некоторые услуги. «Павел» обещал и в дальнейшем помогал резидентам ИНО Шебеко и Гудзю в переводах и экспертизе японской документации, полученной токийской резидентурой от японских источников.

После перевода Алексеева в Наркоминдел руководство ИНО решило назначить резидентом в Токио, тоже под «крышей» второго секретаря посольства, Ивана Шебеко. Очевидно, в конце 1931-го, когда состоялось это назначение, у ИНО не было другой подходящей и, главное, свободной кандидатуры. Шебеко родился в 1896 году в крестьянской семье. Участник первой мировой, с августа 1915-го по 1917 год – на фронте рядовым. В Красной Армии служил всего четыре месяца в начале 1919-го. И с мая 1919-го – в органах ВЧК. В 1925-м вместе с Алексеевым окончил Восточный факультет Военной академии и после короткой подготовки в декабре 1925-го под фамилией Журба командируется в Японию секретарем консульства в Кобе, где проработал два года. В 1927 году переводится вице-консулом в Сеул, а в июле 1928-го назначается консулом в Дайрен. В ноябре 1930-го возвращается в Москву и находится в распоряжении Наркоминдела.

Вот его и решили отправить новым резидентом в столицу империи. Есть чекистский опыт, хорошее военное образование, пятилетний стаж работы в Маньчжурии и Японии, знание страны и некоторое знание японского языка. Казалось бы, все говорило за то, что выбор был удачным и можно надеяться на активную и результативную работу нового резидента. Но, к сожалению, эти надежды не оправдались.

К 1933 году в ИНО сложилось негативное мнение о работе Шебеко как резидента. Никакой инициативы в работе. Как выразился Артузов, «проявлял сонливость». От него нельзя было добиться ясной оценки о возможности работы по разведке. Единственный агент японец, переданный ему на связь, не был им научен, и Центр не имел точной оценки ни о его надежности, ни о его перспективности. Шебеко ни разу не встречался с этим источником, и связь с ним поддерживалась через переводчиков посольства Клетного и Радова. Причина, может быть, была в том, что Шебеко, хотя и проучился два года на японском отделении Восточного факультета и потом проработал шесть лет в Японии, японского языка почти не знал. Возможно, что и рисковать при встрече с aгентом не хотел. Полицейский режим в столице империи был очень жестким. И хотя «Кротов» был у него на связи более года – точного представления о нем и о его качествах как агента у резидента не было. На все запросы Центра о единственном источнике Токийской резидентуры вразумительного ответа не было. Вся работа с источником сводилась к механическому получению от него документальных материалов, которые он без всякого анализа и оценки переправлял в Москву.

Поэтому в ИНО пришли к выводу, что Шебеко надо отозвать в Москву и направить в Токио более инициативного резидента, желательно япониста (изучавшего японский язык), хотя бы и молодого, с перспективой роста. Но, очевидно, в то время японистов в ИНО можно было пересчитать по пальцам, и свободной кандидатуры в центральном аппарате не нашлось. Пришлось искать подходящую кандидатуру на периферии, и обязательно на Востоке. В это время в Москву, после годичной стажировки в Иркутске, вернулся Димитрий Косухин. Это был выпускник института иностранных языков (изучал иностранный язык), распределенный в ИНО и отправленный в Полпредство Восточно-Сибирского края набраться опыта контрразведывательной и разведывательной работы. В Иркутске он был прикреплен к Гудзю, с которым и проработал вместе весь год. Участвовал в повседневной работе по операции «Мечтатели», во встречах и переговорах с японскими представителями на станции Маньчжурия (под видом корреспондента ТАСС). Гудзь привлек его к вербовке датского служащего, работавшего на промежуточной иркутской станции международной телеграфной линии Копенгаген – Шанхай. Год стажировки у Косухина был напряженным, и некоторый опыт работы он получил.

После возвращения в Москву он был определен на работу в дальневосточный сектор ИНО, начальником которого в то время был Юрий Куцин – бывший помощник резидента ИНО в Харбине. В ИНО учли полученный Косухиным опыт работы в Иркутске и было решено готовить его к работе в Японии. Предполагалось, что посылка его в Японию будет совмещена с направлением туда нового резидента на смену Шебеко. Куцин был в курсе операции «Мечтатели», и роль Гудзя в ней была ему хорошо известна. Очевидно, сыграла свою роль и положительная оценка работы. Вероятно, тогда и возникла в дальневосточном секторе идея отправить в Токио в качестве нового резидента Гудзя вместе с Косухиным, который неплохо знал японский язык. Такая связка опытного контрразведчика, имевшего к тому же навыки разведывательной работы, и молодого япониста считалась перспективной и могла дать положительный результат. Обратились к Артузову, и начальник ИНО, отлично знавший Гудзя, дал «добро». В конце 1933 года Гудзя вызвали в Москву, и его двухлетняя работа на Дальнем Востоке закончилась.

Работа резидента, в том числе и легального, в любой разведке покрыта покровом непроницаемой тайны. Дела любой резидентуры засекречены наглухо, упрятаны в недра архива разведки и никогда не выдаются исследователям. И единственная надежда узнать какие-либо подробности и проникнуть на «кухню» резидентуры – сам резидент и его память профессионального разведчика, хранящая не только факты, даты и имена, но и колорит того времени, дух эпохи и атмосферу работы резидентуры. И те запомнившиеся нюансы повседневной жизни страны пребывания, которые невозможно найти в пыльных папках на архивных полках. Для автора таким человеком, который может рассказать о прошлом, является старейший разведчик России Борис Игнатьевич Гудзь. Именно благодаря его уникальной профессиональной памяти и воспоминаниям мог появиться без использования архивных документов достаточно подробный очерк о работе Токийской резидентуры ИНО 1930-х годов и о людях, работавших в столице островной империи на самом переднем крае и за линией невидимого фронта.

Перед отъездом в Токио во время беседы Артузов отмечал, что новому резиденту придется выполнять не только разведывательные, но и контрразведывательные задачи. Надо прежде всего проверить состояние безопасности посольства, учитывая угрозу со стороны агрессивных военно-фашистских организаций. Нужно выяснить возможность взятия под контроль действий японских контрразведывательных органов (жандармерии и полиции), пытавшихся через японский обслуживающий персонал проникнуть в посольство и торгпредство. И главное: выяснить, есть ли какие-либо условия для ведения разведывательной работы и для успешных действий иностранной и японской агентуры. И при первой возможности ознакомиться с работой Сеульской резидентуры.

– Мы посылаем Вас в Японию, – говорил Артузов Гудзю, – не для того, чтобы Вы там изучали язык (пусть им занимается Косухин), а для того, чтобы изучить японские условия и выяснить возможность проведения там разведки, как под легальным прикрытием, так и нелегально. Другой важнейшей задачей будет ознакомление с историей вербовки «Кротова», установление его надежности и перспективности его дальнейшего использования. О намерениях Японии в отношении СССР, – продолжал Артузов, – мы должны знать не только в стратегическом, но и в тактическом плане. Все, что нам известно о целях японских спецслужб против нас, сейчас, при созданной японской военщиной опасной обстановке, недостаточно. Конечно, такие задачи, видимо, будут решаться частями, и может быть, с неожиданной стороны, в меру открывающихся, благодаря нашим усилиям, возможностей то тут, то там, и в том числе перед Вами, в Токио и Сеуле. Но при этом нужно постоянно помнить, что, – как бы не было заманчиво поскорее приступить к активной работе, – необходимо обдумывать, соизмерять каждый свой шаг с тем, чтобы не допустить провала. В сложившейся исключительно острой международной обстановке, и особенно напряженной в отношениях между СССР и Японией, провал может быть чреват самыми тяжелыми последствиями не только для резидента и его ближайших помощников лично и не только для нашего ведомства, но и для всего нашего государства.

Итак, предельная бдительность и предельная осторожность. Любая возможность провала должна была исключаться полностью. Конечно, упоминание Артузова о последствиях для резидента не было угрозой. Подобный стиль разговора не был характерным для этого начальника ИНО. Но предупреждение прозвучало серьезное. И новый резидент, хорошо запомнивший эту беседу, не забывал об этом во время своей двухлетней работы в Токио.

Артузов не скрывал, что среди некоторых иновцев укоренилось мнение, будто в Японии вообще невозможна активная разведывательная работа из легального аппарата (имелись в виду советское посольство и другие официальные учреждения в Японии), поскольку японские полицейские и жандармские органы применяют метод непрерывного наружного наблюдения за иностранцами, сковывающий любые их действия.

У агентуры ИНО и в Сеуле, и в Токио была определенная направленность, не свойственная агентуре военной разведки – источники в полицейских и жандармских органах. Чем же было вызвано такое специфическое направление вербовки? Еще в 1920-х годах в ИНО было известно, что обмен опытом и информацией внутри различных государственных органов Японии имел довольно широкое распространение. Эта практика имела, конечно, прогрессивное начало, и она получила применение в органах военного ведомства, жандармерии, полиции и японских военных миссий (филиалов органов военной разведки) на континенте. Сотрудники ИНО, работавшие во второй половине 1920-х в Харбине и Сеуле, установили, что этот метод был характерен и для разведывательных органов Японии. Они применяли рассылку, конечно под грифом «Совершенно секретно», очень важных документальных материалов: докладов, сводок, полученных в каком-либо разведывательном органе, по всем организациям разведки, расположенным на периферии.

В начале 1930-х Сеульская резидентура получила от одного из своих источников, служившего в жандармерии, доклад японского военного атташе в Москве о состоянии Красной Армии. По этому докладу при тщательном анализе можно было примерно установить источники получения этих данных. Можно привести и еще один пример. В начале 1930-х сотрудникам Харбинской резидентуры удалось завербовать сотрудника японской жандармерии, который поставлял ценнейшую документацию. Для сохранения этого источника и надежной связи с ним была создана специальная нелегальная резидентура, которая обеспечивала бесперебойный контакт с этим источником. В то время этим резидентом был чекист О. Х. Герман, имевший надежный американский паспорт. «Крышей» для него была закупочная меховая фирма, поставлявшая меха в Париж. Так что нельзя было пренебрегать возможностью внедрения нашей агентуры в органы жандармерии и полиции и на континенте, и в самой Японии. Конечно, при осуществлении таких вербовок требовалась особая настороженность, учитывая возможность провокаций со стороны японцев. Вот здесь и мог пригодиться контрразведывательный опыт сотрудника резидентуры.

После инструктажа и соответствующей разведывательной подготовки оформление и получение документов в Наркоминделе. И транссибирский экспресс уносит нового третьего секретаря советского посольства в Японии Б. А. Гинце, на эту фамилию были оформлены документы Гудзю, во Владивосток. Оттуда несколько дней пароходом до Токио. В этом же экспрессе ехал и новый переводчик посольства Косахов – на эту фамилию были оформлены документы Косухину.

Предполагалось, что после передачи дел Шебеко должен будет сразу же вернуться в Москву. Однако после ознакомления с ситуацией на месте с согласия Шебеко был поставлен вопрос перед ИНО о временной отсрочке отъезда Шебеко в Москву с тем, чтобы он некоторое время поработал помощником резидента. Это имело тот смысл, чтобы не демаскировать связь между отъездом второго секретаря сразу же после прибытия третьего. Внешне это могло выглядеть как замена одного другим, что было нежелательно, поскольку было известно, что должность 2-го секретаря в некоторых случаях считается связанной с особыми функциями. В токийской жандармерии об этом наверняка знали. Поэтому по обстановке было разумнее прибытие 3-го секретаря не связывать тут же с отбытием 2-го секретаря посольства.

Кроме того, требовалось время и уверенность в целесообразности личной встречи нового резидента с источником «Кротов». Предварительно нужно было самым тщательным образом ознакомиться с историей его вербовки во всех деталях, опросить посредников, через которых уже более года поддерживалась связь с «Кротовым», проанализировать переданный им материал с точки зрения возможной дезинформации (в Москве возникали такие сомнения). Таким образом, оставление Шебеко в Токио позволило поставить на связь с источником именно его, после чего, в случае положительных оценок всех данных, перейти к личной встрече нового резидента с этим источником. Центр согласился с этой аргументацией, и совместная работа с Шебеко быстро стала налаживаться. Без всяких помех они проработали в связке все два года пребывания Гудзя в Токио.

«Кротов», он же «Красавец», он же «Кот», он же «Костя», он же..? Далее можно поставить трафаретную фразу из официальной истории внешней разведки: «По понятным причинам настоящая фамилия источника и сейчас не может быть раскрыта». Сказано это было в 1996 году, и автору тоже придется ограничиваться только псевдонимами. Кстати, это относится и ко всем остальным японским источникам Токийской и Сеульской резидентур. Только псевдонимы, и ни одной подлинной фамилии. Так что сенсаций не будет. Автор свято соблюдает неписаный закон разведки: если источник не расшифрован контрразведкой противника, то подлинная фамилия источника никогда не разглашается.

«Кротов» был в то время единственным агентом, или источником, Токийской резидентуры. И он же оказался единственным агентом резидентуры, которому был посвящен очерк в официальной истории Службы внешней разведки – том второй, очерк «Военные планы Японии». Неудивительно, что разведывательная работа этого японца оценивалась в Москве очень высоко и в середине 1930-х, и в середине 1990-х, когда писалась официальная история внешней разведки.

На самом северном японском острове Хакодате имелось советское консульство. В этом учреждении работал резидент ИНО Полпредства ОГПУ по Дальневосточному краю Пичугин – «Аркадий». По договоренности с ИНО Центра этот остров входил в сферу деятельности местного ИНО, которое имело на острове и своего резидента, и свою агентуру. «Кротов» был рядовым сотрудником военной жандармерии и служил в подразделении, которое вело наблюдение за советским консульством и осуществляло его охрану. Часто посещал консульство, вел беседы с сотрудниками охраны. Основная тема бесед – угроза консульству. Сотрудники, и в первую очередь «Аркадий», интересовались, кто им может угрожать, какие экстремистские группы и организации существуют на острове, знает ли их полиция и какие меры для безопасности консульства предусматриваются.

Затем сотрудники консульства обратились к нему с просьбой подробно информировать их о тех фашистских организациях, от которых можно ожидать агрессивных акций, а также ознакомить их с профилактическими мерами в отношении этих экстремистов. Потом сотрудники поинтересовались, как разделяются функции в охране консульства между жандармерией и полицией. Попутно удалось узнать у него структуру охранных органов и их более широкие и многообразные функции. Удалось получить от него и личные характеристики чинов жандармерии. За каждую информацию следовало вознаграждение, и деньги делали свое дело. Наконец попросили у жандарма принести для ознакомления сводку по экстремистским организациям, за которыми они вели наблюдение. За этот документ плата была повышена. Затем выяснилось, что он кроме функций охраны должен следить за поведением сотрудников консульства. У него попросили и за вознаграждение получили сводку по наблюдению за сотрудниками консульства… Когда материалов, полученных от «Кротова», накопилось достаточно, он и был завербован резидентом ИНО.

Но вскоре «Кротов» был переведен в Токийское жандармское управление. Он не возражал, чтобы и в Токио давать кое-какую информацию, и был передан на связь токийской резидентуре ИНО. Так у резидента Шебеко появился первый и пока единственный агент. Но так как он на новой должности уже не мог посещать посольство, то пришлось организовывать и проводить с ним встречи в конспиративных условиях.

Современные разведчики, а тем более резиденты, получают академическую подготовку. К их услугам Военно-дипломатическая академия ГРУ или Академия внешней разведки с пятилетним сроком обучения. Свободное владение языком будущей страны пребывания. Солидная стажировка и только потом их выпускают в свободное плавание под присмотром опытных наставников. Для нашего времени была бы немыслимой менее солидная подготовка. Но в 1930-х годах ничего этого не было. Не было академий с опытным преподавательским составом, не было свободного владения каким-либо иностранным языком, почти никогда не было, за редким исключением, и опытных наставников. Разведчика кидали в воду – плыви как хочешь, может быть, выплывешь, а может быть, пойдешь ко дну. Разведчики и резиденты того далекого времени учились на собственном опыте, иногда расплачиваясь жизнью за свои ошибки. И об этом не мешало бы помнить современным читателям и не удивляться некоторой примитивности, по теперешним понятиям, в действиях токийской резидентуры в те далекие годы.

Новый резидент должен был сам во всем разобраться на месте и представить в Центр свои соображения, не ограничивая при этом попытки к развертыванию разведывательной работы. Но оказалось, что его помощники-японисты были настолько слабы в языковом отношении, что ему приходилось прибегать к помощи не состоявших в резидентуре японистов, занятых на другой работе, а это создавало дополнительные трудности потому, что не к каждому опытному японисту он мог обратиться. Конспирация в разведывательной работе соблюдалась строго и в те далекие времена. Использовать подлинных знатоков языка, имеется в виду не разговорный, а письменный язык, таких как бывший резидент «Павел» и языковый секретарь посла М. Андреев, было трудно. Они работали с послом и были им до предела загружены по служебной и дипломатической работе. Кроме того, по воспоминаниям Гудзя, посол ревниво следил за тем, чтобы его непосредственные дипломатические сотрудники не были связаны с резидентурой ИНО. Посол категорически не допускал какого-либо совмещения в работе дипломатических сотрудников с работой резидентуры. Он считал, что хватит двух секретарей посольства (2-й и 3-й), которые были сотрудниками резидентуры и только числились дипломатами. Таким образом, языковая проблема была весьма сложной и сказывалась на замедлении темпа работы, особенно в переводах полученной от японского источника документации.

Для Гудзя началась тяжелая и опасная повседневная работа. Вот как он сам через шестьдесят лет вспоминал о тех далеких днях:

«Я работал напряженно. Критерием была тщательная головоломка над источником после того, как он согласился помогать и приносить информацию или документ, – как он держится, как смотрит в глаза, как относится к конспирации, как выполняет режим и методику, ему предписанную и согласованную с ним при встрече. Предлагает ли встречаться для передачи документов, какие выдвигает инициативы, как идет на наши предложения.

Что он принес – что за документ, его внешний вид, знаки и степени секретности, от кого получен этот документ или где он его взял, каково содержание документа, полезен ли он нам.

В результате складывается положительное мнение об источнике «Кротов». Получаем сводный доклад о политико-моральном состоянии солдат японской армии. Дополнительные сведения о росте самоубийств, о пацифистских настроениях, то есть раскрываются сведения об армии и ее слабых сторонах. Делаем вывод – пожалуй, передача нам такого материала сознательно была бы глупостью, ибо она знакомит со слабыми сторонами японской армии.

Или тревога! Источник «Кротов», придя на встречу, принес документальный материал, в то время как с ним была договоренность на встречу с беседой документальный материал не приносить. Еще раз настойчиво, но вежливо без обиды для него просим не делать этого. Если и это не помогает, то настороженность нарастает. Если наоборот, условия соблюдаются, то это значит, что есть уверенность, что источник честен, не приучает нас к потере бдительности. Мысль об опасности, угрозе, проваленной ситуации присутствовала постоянно.

И все же, когда я шел на встречу для инструктажа с источником «Кротов», я не мог не предусматривать и такой возможный вариант, что он подставка или двойник. Поэтому я ввел железное правило, чтобы источник на такую встречу не приносил бы документального материала, а полпреда предупреждал, что я иду на встречу и не имею никаких документов, компрометирующих меня. И если в случае провала японцы будут шуметь о поличном, то это будет чистейшей провокацией спецслужб, пытающихся путем подсовывания «документации» обвинить меня в шпионаже.

Что касается моей контрразведывательной работы, то Артузов был осведомлен о моем знании всякого рода ухищрений, которые КРО применяло, проникая в посольства и военные атташаты иностранных государств. Артузов предупреждал, что нельзя исключать того, что спецслужбы Японии делают то же самое в отношении наших дипломатических и торговых представительств: отсюда делайте выводы и стройте контрразведывательную работу против этих сил, не становясь простаком ни на минуту.

Была отработана система встреч – максимально страхующая от возможных опасностей провала. Предусматривалась при встрече с агентом проверка возможности наблюдения. Создавалась такая обстановка при встрече, которая бы исключала возможность визуальной фиксации (фотографирования) встречи, и особенно передачи документов из рук в руки. Учитывалось, как будет происходить напоминание источнику о дате и месте последующей встречи и перенос ее на другое место и время в случае необходимости. Надо было предвидеть и такой возможный случай, когда уже предстояла встреча с агентом для обмена материалами, но был замечен «хвост» и необходимо было встречу отменить. При этом нельзя было показывать, что наружка обнаружена и резидент, идущий на встречу, хочет от нее оторваться. Использовался и такой прием: когда обмен материалами был завершен, резидент не возвращался сразу в посольство, около которого он мог быть перехвачен и обыскан, а скрытно передавал материал своему помощнику, который его сопровождал при встрече с агентом. Помощник первым возвращался с материалами в посольство, а потом туда налегке возвращался и резидент. В общем, применялись все те приемы встреч с агентурой, которые являются азбукой для любого современного начинающего разведчика. Но тогда такие приемы азбукой не являлись. И чтобы их разработать и правильно применять, резиденту пришлось использовать весь свой контрразведывательный опыт».

После передачи «Кротова» токийской резидентуре всех сотрудников и в Токио, и в Москве интересовала надежность нового источника. Возможность подставки и дезинформации не исключалась, и новому резиденту приходилось проверять и перепроверять, когда это было возможно, всю информацию, полученную от этого источника. «Кротов» давал материалы о политико-моральном состоянии японской армии. В них говорилось о самоубийствах солдат, об оппозиционных группировках среди офицерского состава. Давал он и сводки по советскому посольству: какие оплошности допускают сотрудники, выбрасывая черновики в корзину, это касалось работников военного атташата. Из этого были сделаны выводы, и доступ японской обслуги в служебные помещения был перекрыт. Анализировалась техника и обстановка встреч с агентом и тщательно изучалось его поведение при встречах. Было строго установлено, что, когда встреча запланирована для инструктажа источника, тогда не может быть и речи о передаче материалов. Когда же встреча запланирована для обмена материалами или только для получения материалов, то не может быть никакой беседы с источником. Основная цель, которую преследовал резидент, не дать поймать себя с поличным, полностью исключить возможность международного скандала. И основания для таких опасений были. В начале своей разведывательной деятельности в Токио «Кротов» не имел возможности фотографировать документы. Новейшей фототехники у него не было. Документы в оригинале он выносил из Главного жандармского управления, где работал, и передавал на явке связнику или резиденту. Потом документы доставлялись в Полпредство, там фотографировались и на следующей встрече возвращались ему обратно. Такая вот допотопная схема получения информации на уровне конца прошлого века. Современникам, начитавшимся шпионских романов и насмотревшимся шпионских фильмов, когда фотокамеру заделывают в запонку и булавку для галстука, это покажется невероятным. Но в начале 1930-х резидентура ИНО в Токио работала в других условиях. Как «Кротов» при такой технике связи успешно работал и не провалился – одному Богу известно. Автор на это не может дать вразумительного ответа.

А «Кротов» работал, и работал успешно. В Полпредстве держали в руках оригиналы секретнейших японских документов. Именно оригиналы, а не записанные источником по памяти содержание документа. К тому же, используя такого опытного специалиста, как «Павел», можно было в большинстве случаев проверить подлинность документов. И это очень высоко ценили в Москве. «Кротова» берегли и о его безопасности постоянно напоминали резиденту. Вот только один пример. Руководство резидентурой осуществлялось с помощью рекомендаций. В Москве внимательно анализировали не только получаемые из Токио фотокопии документов, которые оценивали очень высоко, но и отчеты резидента о повседневной работе и встречах с «Кротовым». На основании этого анализа составлялись рекомендации, которые затем отправляли в Токио. В одной из таких рекомендаций ИНО о работе с «Кротовым» говорилось: «… о том, что он является основным агентом Вашей резидентуры, мы говорили во время Вашего пребывания здесь. Использовать его в качестве наводчика для новых вербовок запрещаем. Следует нацеливать его на получение именно документальных материалов, т. к. они особенно ценны для нас… Конечно, следует учесть все трудности документальной работы и максимально облегчить К. эту работу путем назначения удобных для него явок, технических средств».

Но от «Кротова» поступала не только ценная военная информация. Большое значение имели передаваемые им сводки наблюдения жандармерии и полиции за сотрудниками советского посольства. Из этих сводок было видно, за кем из сотрудников ведется наблюдение, кого из них подозревают в шпионаже против Японии. Как правило, подозреваемые оперативно выводились из-под удара, а связанная с ними агентура или консервировалась, или переводилась на нелегальную связь.

В июне 1934 года Артузов совмещал две должности: начальника ИНО и заместителя начальника Разведупра. Свой доклад о состоянии агентурной работы Разведупра, адресованный Сталину и наркому обороны Ворошилову, он подписал 23 июня. В этом докладе, анализируя состояние агентурной работы военной разведки, он уделил внимание в первую очередь Японии. Оценивая условия агентурной работы в этой стране, по опыту ИНО и Разведупра, он писал: «Ведение агентурной работы в Японии из стен наших официальных представительств настолько чревато опасностью, что от этого надо отказаться». Очевидно, он имел в виду и опыт работы ИНО, и опыт работы Разведупра и учитывал мнение некоторых руководящих работников ИНО. Следующий абзац доклада Сталину был посвящен «Кротову».

«К настоящему моменту – по линии ИНО ОГПУ – получено сообщение от нашего агента о работе японской жандармерии по раскрытию советского шпионажа в Японии. Агент в своем донесении перечислил лиц, за которыми жандармы наблюдают, подозревая их в шпионаже в пользу СССР. Среди этих лиц мною обнаружены двое, действительно связанные с нашим военным резидентом, служащим в аппарате нашего военного атташе. По моему приказанию связь с этими лицами прекращена. Два ценных агента нашего посольского резидента (один служит в штабе полка, другой – в штабе дивизии) должны быть переключены на нелегальную связь».

В июне 1934-го у ИНО в Токио был только один агент – «Кротов». Именно он и давал сводки о наблюдении жандармерии. Уже одна такая информация, о которой начальник ИНО счел нужным сообщить на самый «верх», показывала ценность этого источника.

Конечно, и у нового резидента, и у его молодого помощника, особенно сразу после приезда, не все получалось. Были просчеты, ошибки и неудачи. Без этого не обходится работа, тем более в такой сложной, с обилием контрразведывательных органов, и специфической стране, как Япония. В мае 1934-го Косухин встретился в белоэмигрантом Андреевым и, очевидно, пытался завербовать его. Но тут вмешалась японская полиция, агентом которой был Андреев, и задержала Косухина во время встречи. Конфликт удалось погасить, и после вмешательства посольства Косухин был освобожден. Случай был редкий, и подробную шифровку тут же отправили в Москву. В столице события пошли по накатанной колее. Руководство ИНО 20 мая направило спецсообщение руководству ОГПУ с подробным описанием токийских событий. «Наверху» отреагировали мгновенно. В тот же день в ИНО был отправлен ответ, адресованный заместителю начальника ИНО Слуцкому и помощнику начальника ИНО Горожанину: «Косахову и Журбе немедленно запретите вести в Токио какую бы то ни было агентурную работу и недели через две отзовите в СССР. Дайте указание нашей резидентуре прекратить сношения с Андреевым». В тот же день Артузов ознакомился с ответом. Он был против отзыва двух сотрудников и ослабления состава резидентуры. Возможно, ему удалось договориться с Аграновым и доказать ему, что необходимости в срочной эвакуации нет. Может быть, именно этой договоренностью объясняется его резолюция Слуцкому на ответ Агранова: «Яков Саулович, при запрещении вести агентурную работу – полагаю, что отзывать не следует. При всех условиях нам надо там иметь человека для выполнения наших внутренних заданий (надзор и охрана от провокаций)». Косухин и Шебеко остались в Токио и продолжали работать. Но запрет на ведение агентурной работы оставался в силе. По воспоминаниям Гудзя, только через полгода ему удалось убедить Москву снять запрет и продолжить агентурную работу.