Ночь Сварога (№3) - Боярин

Понял я, что нелегко ему было в стороне оставаться, когда в княжестве Древлянском страсти творились. Рвался ведун на родину, но ничего поделать не мог. Тяжким грузом на плечи его легла забота о сбережении святыни. Ведуны, волхвы и жрецы всех родов славянских на него этот груз возложили. Даждъбогу старик с малолетства требы возносил, а теперь над ним лишь сам Сварог властвовать стал. Могущество огромное над Явью и Навью Гостомысл получил, а вместе с ним и ответственность великую.

– Вот пошли поляне на древлян, – говорил он мне, – я, как верный Даждьбогов внук, должен был бы за своих вступиться. Силы мне Алатырь столько дал, что одним движением посоха своего мог бы всех полян до единого с лица земли стереть. Только поляне же, как и древляне, как и радимичи, как и другие люди в этом мире, все они Сварогом созданы. Всякий зверь, всякая птица, даже букашка малая, и та по велению его родится. У каждой живой души свое предназначение имеется, а все вместе они в равновесии Землю держат. Не могу я на чью-либо сторону встать, потому как равновесие тогда нарушится, опрокинется Мир, Явь с Навью местами поменяются, а Правда в Кривду злую превратится.

– Ты прям как Святогор, – сказал я ему. – У того тоже силушка немалая была, а поделать он с ней ничего не мог…

– Святогор был первым, кому Алатырь люди и боги сберегать доверили, – вздохнул Гостомысл. – Вот и мне теперь эту ношу нести пришлось.

– А меня-то зачем Баян сюда привел? – посмотрел я на ведуна с сомнением.

– Нынче ночью здесь вновь корогод собирается, – отвел старик глаза. – Вот тогда и узнаешь, зачем тебя ведуны повидать захотели. А пока тебе отдохнуть надобно, подкрепиться, в себя после трудной дороги прийти. Баню я еще с утра затопил, а снедь уж Баян должен был приготовить.

– А кабанчик… – усмехнулся я. – Он ведь тоже Сварогом создан?

– У нас с ним все по-честному вышло, – сказал ведун. – Во-он у того болотца мы повстречались, – махнул он рукой куда-то в сторону. – А когда один на один, тут уж кто проворней, тот другого и есть будет. Так Создатель нам завещал.

14 августа 958 г.

Словно неудержимый, неистовый вихрь, рвался на волю норовистый конь, силился порвать плетеную шелковую узду, косил испуганно глаз, высоко подбрасывал задние ноги в надежде, что кто-то из стариков попадет под его беспощадные копыта, и все старался улучить миг, чтобы хватануть большими зубами кого-нибудь из своих обидчиков. Но крепко держали его ведуны, и сколько ни старался жеребец, ему никак не удавалось отомстить за свою поруганную честь.

– Короче!.. Ремни подберите короче!.. – покрикивал на ведунов Звенемир. – Вывернется, так не поймаем!

– Не учи ученых, – отвечал ему хрипло Кривя и из последних сил упирался ногами в землю, тянул на себя узду, валился на спину и пытался стряхнуть с лица жесткий волос белой конской гривы.

– Давайте, ребятушки! – волхв Светозар нетерпеливо стучал посохом о землю. – Поусердствуйте! Совсем чуток осталось!

И ребятушки – каждый из которых был чуть ли не втрое старше меня – усердствовали. Они наконец подтянули жеребца к высокой коновязи, перебросили длинный повод через отполированное бревно перекладины, подтянули голову коня к странной приспособе, похожей на турьи рога, надрываясь из последних сил, навязали на узду крепкие узлы.

– Слава Перуну! Справились, – вытер пот со лба Звенемир, точно он не стоял в стороне, а сдерживал неукротимого жеребца.

– А Перун-то тут при каких? – Кривя тяжело дышал, хватался за сердце и затекшими от напряжения пальцами все никак не мог оторвать от мокрого лба прилипший конский волос.

Наконец сделал это, взглянул на него, словно на диковину, а потом улыбнулся, волос белый к губам прижал и с бережением за пазуху сунул.

– И верно, Звенемир, – устало оперся на посох новгородский волхв, – не ко времени ты своего Громовержца славить удумал.

– Ну, не Хорса же твоего мне среди ночи поминать, – проворчал киевский ведун.

– Мой Хорс уж как-нибудь без твоего славления обойдется, – сказал Светозар и отвернулся.

– Будет вам, – примирительно сказал кто-то из жрецов. – Не за тем мы сюда пришли, чтобы из-за наших богов собачиться. Все равно не решить, кто из них главный. Сварог над всеми, тому и радуйтесь.

– Ты не смотри на нас, Добрыня, – сказал мне Кривя. – Это мы так… шуткуем… старые споры нам по привычке покоя не дают.

– Пусть смотрит, – раздался голос Гостомысла. – Пусть все видит, чтоб потом не пенять.

И в этот миг белый жеребец рванулся, громко хлопнула порванная узда, но цепкая рогатая приспособа крепко держала конскую голову. Заскользили конские копыта по зеленой траве, забился жеребец, закричал кто-то из ведунов:

– Вырвется сейчас! Вырвется! Держите его!

– Не вырвется, – спокойно сказал Гостомысл.

Он вышел из темноты в освещенный кострами круг. Чудная одежа ведуна, расшитая самоцветными каменьями, заиграла разноцветными искрами. Словно звезды на ночном небе вспыхивали яхонты и адаманты, отражая всполохи пламени. Серебряный серп месяца на левой половине груди и золотой лик солнца на правой, унизанный скатным жемчугом коловрат* на высокой бобрового меха шапке, тяжелый сучковатый посох с кованой из железа Птицей Сва на навершии, расшитый драгоценными бляхами кушак – все это придавало Гостомыслу величавый и торжественный вид.

* Коловрат – свастика (санскр.). Символ времени и постоянного движения Мира. Этот символ часто встречается у разных народов и несет в себе мощный положительный заряд. Например, украшает буддийские храмы, входит в традиционную вышивку славянских народов в качестве оберега, а в японской письменности – служит знаком бесконечности. Однако в первой половине XX века знак свастики стал символом немецкого нацизма и дискредитировал себя. Забавным представляется факт – после Октябрьской революции в России выбирали символ Советской республики, и свастика также была предложена на обсуждение. Однако выбор был сделан в пользу пентаграммы (пятиконечной звезды) и серпа с молотом.

Ведун поклонился на все четыре стороны, затем подошел к Алатырь-камню, сказал громко:

– Дозволь же, великий Свароже, корогод во славу твою начать? – и приложил ухо к камню, будто желая от него получить ответ на свой вопрос.

Белый жеребец вновь забеспокоился, дернулся назад, выпростаться попытался, понял, что не одолеть ему приспособу, и заржал обиженно. И тут – то ли мне почудилось, то ли вправду случилось – небо ночное всполохами радужными озарилось на краткий миг, светло над поляной стало. Да так светло, что даже свет от костров потускнел. И снова ночь на нас опустилась, будто и не было ничего, только в глазах пятна черные.

– Дан знак! – провозгласил Гостомысл.

Я вокруг огляделся: ведуны спокойно, точно ничего не случилось, встали вокруг Алатырь-камня и принялись притопывать ногами и постукивать посохами, слаженно задавая ритм.

– Слава Сварогу! – выкрикнул Гостомысл.

– Слава! – дружно рявкнули старики.

Я думал, что сейчас начнется долгое славление небесного Кузнеца, создавшего этот мир и все живое в нем, но ошибся. Видимо, не для этого собрались на лесной поляне ведуны.

– Добрын, сын Мала из рода Нискини Древлянина, войди в круг посвященных! – позвал мой старый наставник.

Я послушался Гостомысла и сделал несколько шагов вперед. Возле Алатырь-камня остановился и поклонился собравшимся.

– Присядь, – велел мне Гостомысл и указал на небольшой валун. – Потомки Богумира пришли сегодня ночью в это священное место, чтобы говорить с тобой.

– Не могу я присесть, когда люди старше и почтеннее меня вокруг стоять будут, – сказал я старику.

– Ничего, – подал голос Звенемир. – За нас не беспокойся. Нас Алатырь поддержит, а ты утомиться можешь.

– Как скажете, – согласился я и сел на валун.

– Вот, пожуй, – Кривя протянул мне странный сморщенный плод, похожий на маленькую сушеную грушу.

– Что это? – спросил я.

– Не отравишься, – хмыкнул Звенемир.

– Ешь, – кивнул Гостомысл.

Я принялся жевать. Плод оказался совершенно безвкусным.

– Прожевал? – спросил Кривя. – Теперь запить надобно, – и подал турий рог, полный студеной воды.

Я сделал несколько больших глотков, и тотчас показалось мне, что неведомая сила придавила меня к земле, руки и ноги налились непомерной тяжестью, а на голову будто скалу обрушили. Почему-то не мог я сопротивляться этой напасти и привалился спиной к округлому боку Алатырь-камня. Стало немного легче, но я понял, что ослабел и не в состоянии даже пальцем пошевелить. Рог вывалился из рук. Гостомысл ловко подхватил его и передал кому-то. Неведомо откуда прилетела муха. Она пожужжала перед носом и преспокойно уселась на мой вспотевший лоб. А я сидел – чурбак чурбаком, и даже прогнать ее мочи не было. От этой беспомощности жутко стало, и дрожь пробежала по спине.

– Не пугайся, – успокоил меня Гостомысл, горячей сухой ладонью провел по моему лбу, турнул назойливую тварь. – Все так и должно быть. Это Алатырь тебя схватил.

– А он отпустит? – Губы распухли, и язык едва ворочался.

– Придет срок, и он тебя держать не станет, – усмехнулся ведун. – А пока потерпеть придется. Подходите ближе, – сказал он ведунам. – Тяга земная Добрына взяла.

Окружили меня ведуны, плотной стеной – плечо к плечу – встали.

– Ты глаза прикрой, – Гостомысл шепнул, – а то ведь силы зазря только тратишь.

– Зачем все это? – хотелось спросить старика, но понял я, что сейчас лучше ему не прекословить.

Опустились веки, одеревенела спина, почудилось, что я все больше и больше в колоду, в чурку бессловесную превращаюсь. Попытался в последний раз с себя наваждение стряхнуть и не смог.

– Тихо, не гоношись, – услышал я приглушенный голос Гостомысла. – Успокойся да нас слушай.

– От семи ветров, от четырех углов, от белого месяца, от красна солнышка… – быстро забормотал кто-то из ведунов.

– …от вороньего крыла, от Кощеева тла, от сырой земли, от алой зари… – подхватили остальные ведуны.

– …от пресветлой Сварги, от зноя и пурги… – сумел я расслышать голос своего бывшего наставника.

– …от быстрой воды, от тихой травы, от Репейских гор, от синих озер… – Я все хуже разбирал слова заговора, терялся их смысл, ускользал ритм, звуки сливались в невнятное бормотание, похожее на журчание лесного ручейка, и мое сознание все глубже погружалось в мягкое приятное небытие.

Мне чудилось, что голоса ведунов отдаляются, становятся едва слышными и, наконец, совершенно растворяются в накрывшей меня тишине.

На мгновение стало жарко, так знойно, что хоть из кожи выпрыгивай.

«Будто в парной оказался», – пришла откуда-то мысль и угасла тут же, а вместе с нею угасло все…

Очнулся оттого, что меня кто-то тормошил за плечо. Открывать глаза не хотелось, но я понял, что меня заставят это сделать.

– Добрыня! Добрыня, слышь?!

– Чего разорался-то? – проворчал я. – Поспать не дает.

– Не гоже так сыну с родителем разговаривать, – это был другой голос.

И я узнал его!

Вздрогнул и открыл глаза.

Первое, что увидел: обезображенное шрамом лицо, улыбка, больше похожая на звериный оскал, и глаза – такие живые, такие добрые…

– Путята, ты как здесь?

– Ну ты даешь… – сказал он. – Совсем заспался, что ли?

– А Гостомысл? А ведуны?

– Кто? – не понял воин.

– Ты что? Не видишь, что он еще ото сна не отошел? Вставай, сынко. Пора уже.

Это был отец. Он стоял у выхода из шатра, облаченный в кольчугу, железные наручи и шишак. Он вложил меч в простые деревянные ножны и посмотрел на меня:

– Ну? Очухался?

– Вроде бы, – пожал я плечами.

– Тогда давай живей. Сейчас туман разойдется, и мы начнем, – он откинул полог и вышел наружу.

– Ох, и здоров ты дрыхнуть, – ткнул меня Путята в плечо, – так ведь можно все на свете проспать. Вон твой доспех. Ополчишься, так к нам поспеши. Мал велел, чтобы ты с ним рядом встал, – и он направился к выходу вслед за князем.

– Путята, – окликнул я его. – А где Гостомысл?

– Да про кого ты?

– Про ведуна нашего.

– Вспомнила бабушка, как была молодушкой, – махнул он на меня рукой. – Сколько годов прошло, как он сгинул? Небось, уж помер давно. – Потом посмотрел на меня и подмигнул здоровым глазом. – Это от волнения у тебя, княжич. Я перед боем себя тоже неладно чувствую. Пройдет, – и он оставил меня одного.

Снаружи донеслись радостные крики, и я услышал, как кто-то звякнул железом о железо. Почти сразу раздался призывный звук рожков и жалеек, где-то заржал конь и ухнул большой барабан. А я все лежал, пытаясь понять – с чего это вдруг привиделся мне Гостомысл?

– Вот ведь приснится же такое, – прогнал я остатки недавних видений и поднялся с лежака.

– Сынко, – отец поправил шишак на голове и потуже затянул на шеломе ремешок, – спину мне прикроешь. Да смотри, особо на рожон не лезь, а то я тебя знаю…

– Не беспокойся, батюшка, – ответил я отцу.

– Слышь, Добрыня, – Ярун покрутил рукой, согревая плечо. – А ты точно знаешь, что Свенельд не подойдет?

– Точно, – кивнул я тысяцкому. – Его новгородцы крепко у Припяти держат.

– Вот это славно, – он поплевал на ладони, потер их одну о другую и выпростал из-за пояса клевец. – Оскол! – окликнул он знакомого мне граничника. – Ты куда прешь, чудило? Строй держи да стяг побереги. Не приведи Даждьбоже, на землю его уронишь, тогда на себя пеняй.

– Не бойся, дядя Ярун, не осрамлюсь. А коли увидишь, что стяг лежит, так значит, и я рядом с ним голову свою сложил.

– Я тебе сложу! – Болярин погрозил пареньку кулаком. – Дивлян, пригляди за героем, а то он, чего доброго, и впрямь в самое пекло полезет.

– Хорошо, – кивнул второй граничник и одернул паренька за пояс.

– Помогай вам Даждьбоже, – прошептал Ярун и с резким выдохом махнул клевцом. – Э-эх! Попляшет сегодня Святослав под наши дудки!

– Ты со своими вон к тому холмику прорывайся, – сказал ему отец. – Видишь стяг с соколом? Значит, и каган там.

– А ты как же? – спросил тысяцкий. – Вам бы с Добрыном здесь остаться. Мало ли что…

– И верно, княже, – поддержал его Путята. – Или мы сами не справимся?

– Еще чего! – разозлился отец. – Неужто я настолько стар, что для боя уже не гожусь? Ты, воевода, лучше гонца к Зелене пошли. Как только мы в бою завязнем, так пускай он свою тысячу из леска выводит да супостата в бок бьет. Сигнала пусть не дожидается. Некогда нам будет. Своей головой пора болярину думать. Самому решать. Так и передай – доверяю я ему и надежду на него возлагаю.

– Хорошо, княже, тотчас же пошлю, – кивнул Путята, а потом добавил: – Может, все же останешься? А уж я…

– Нет, – отрезал отец, – и не упрашивай даже. Я сколько лет этого дня ждал и теперь в стороне отсиживаться не собираюсь. Ты же запасный полк побереги. Помни, что нам еще Киев брать, – и рассмеялся.

Даже притопнул от досады воевода. Сильно хотелось ему в битве мечом помахать, но отец по-другому распорядился. Оставляет его с запасным полком. Придется теперь Путяте со стороны наблюдать, как другие удаль свою выказывают.

– Ярун, Добрыня, идем, – велел отец.

Сошлись.

Постояли немного, словно примериваясь, а потом с криком бросились навстречу друг другу, будто старые друзья, которые давно не виделись и соскучились друг по дружке до смерти.

– Сынко! Давай! – крикнул мне отец.

Он первым врубился в неприятеля, за ним я, прикрываясь большим щитом, а вслед за нами Ярун со своими воинами.

– Даждьбоже с нами! – пронеслось над полем битвы.

– Бей!

Звон мечей, стук щитов, крики раненых – все смешалось тем утром на Полянском берегу Ирпеня. Отец бился отчаянно. Я едва успевал прикрывать его спину, принимал на себя яростные атаки супостатов, отмахивался от врагов, отбивал острые жала копий, пинался, толкался, дрался изо всех сил.

Кто-то метнул нож, но я успел подставить щит, и острое жало, шаркнув по коже обтяжки, ушло в сторону. Большой топор обрушился сверху – левую руку над собой – и снизу правой поддых супостату.

– А-а-ах! – сдавленно выдохнул тот, приняв в грудь мой клинок.

Удар получился сильным. Вражина выронил топор, повалился на спину и тут же пропал под ногами ратников.

– Не спи! – крикнул мне отец и срубил мечом древко копья, направленное мне в живот.

– Спасибо, князь! – прохрипел я, переламывая вражью руку, все еще сжимавшую уже бесполезное древко.

– Поберегись, сынко, – улыбнулся он и вновь ринулся в бой.

А я последовал за ним, поражаясь, как битва преобразила отца. Казалось, что он забыл и про больную ногу, и про израненную руку, и про то, что сильно устал, готовясь к этому бою. Целыми днями он не слезал с коня, собирая войско, ночами не спал, размышляя о том, как одолеть кагана Киевского. Я был все это время с ним, знал, как нелегко ему приходится, жалел его, старательно выполнял все его поручения и всячески оберегал от лишних волнений. Верил свято, что он все делает правильно, и эта вера помогала мне жить.

И вот сегодня мы перешли Ирпень, вступили на землю наших извечных врагов и сшиблись с ними в беспощадной битве. И пускай щит в моей левой руке стал непомерно тяжелым, а меч в правой затупился от жестокой рубки, пусть скользко под ногами от пролитой крови, а пот заливает глаза, я знаю, что князь Древлянский приведет нас к победе, и от этого на душе спокойно.

– Святослав! Дайте мне Святослава! – требовал отец, круша врага направо и налево, и каган услышал его.

Заревел надсадно боевой рог на Полянской стороне, его подхватили рожки во вражьем войске, и враги стали поспешно отступать к небольшому холму, над которым реял стяг Рюриковичей.

– Ярун! – крикнул отец тысяцкому. – Труби перемирие!

Завизжали древлянские жалейки, ухнул барабан, остановились ратники, отступили к берегу, сомкнули щиты.

Встали.

– Гляди, Добрын, – тихонько сказал Ярун. – Святослав с холма спускается.

Я шею вытянул, чтоб рассмотреть получше, как закачался стяг с соколом, над нестройными рядами вражеского войска поплыл, на простор выбрался. Вижу – каган Киевский вперед вышел, рядом с ним знаменосец. Вроде как Алдан стягом размахивает. Неужто десятник до прапора дослужился?

– Ответил каган на вызов. Сынко! – зовет отец. – Прими от Оскола наше знамя да пошли со мной.

Нехотя Оскол мне стяг Древлянский отдал. Заиграло на ветру полотнище, сурово взглянул с него на неприятеля лик Даждьбога.

– Поглядим, каков мальчишка в деле ратном, – хмыкнул отец и захромал навстречу Святославу.

– Ты осторожней с каганом, – не отставал я от батюшки. – У него Свенельд вуем-наставником был. А варяг с мечом спит, клинком подпоясывается да с жала ест. Путята с ним на солнцевороте схлестнулся. Рубились они жестоко и если бы мечи друг другу не сломали, одолел бы Свенельд болярина.

Взглянул на меня батюшка, скривился неодобрительно и сказал:

– Ты меня не стращай. Свенельд – боец знатный, это я и сам знаю, но таков ли ученик? – И похромал дальше.

На середке поля бранного встретились – я с отцом да Святослав с Алданом.

Оглядели друг друга.

– Говорят, это ты, волчонок, на Пепелище первым копье в меня швырнул? – вместо приветствия сказал отец.

– Зря я это сделал, – ответил каган. – Жалко копья. На тебя, пса хромого, и палки бы хватило.

– Здоров ты языком лавяжить, – усмехнулся отец. – Так и быть, я твоей матери-волчице одолжение сделаю – быстро тебя кончу, а потом и ею займусь.

– Брехать не пахать… – вздохнул притворно Святослав, меч из ножен вынул, глаза к небу поднял да облакам поклонился. – Прости, Перун Громовержец, за то, что старика немощного убить придется. Враг он мне, а врагов ты щадить не велишь.

– Дозволь мне, Даждьбоже Премилостивый, именем твоим справедливость поруганную восстановить, – вознес к солнышку требу отец и свой меч на свет белый достал. – И пусть Сварог нас рассудит.

– Пусть Сварог рассудит! – сказали мы с Алданом и древками стягов оземь пристукнули.

И скрестились клинки.

Накрепко схлестнулись каган Киевский с князем Древлянским. Словно яркие зарницы, замелькали два острых меча. Жадно они искали желанную плоть врага, чтобы вдосталь кровью насытиться, но никак найти не могли. На пути меча другой меч вставал, холодное железо на железо натыкалось, лязгало от злости и, словно лютый зверь, вновь в бой рвалось.

Наседал молодой каган, но и старый князь отступать не собирался. Ловко от нападок отбивался, от ударов уходил и сам в ответ огрызался зло. Бились поединщики, плели затейливые кружева, друг друга перехитрить и запутать старались, то сходились, будто два кречета в небушке, то откатывались, как волна от бережка, и казалось, что не люди, а сами боги извечный спор меж собой наконец-то разрешить намерились – Перун с Даждьбогом на поле ратном сошлись.

Следил я за сечей, глаз с бойцов не спускал. За отца сердцем болел, и умению Святослава должное отдавал, а сам все не мог от странного чувства отделаться: казалось мне почему-то, что все это неверно.

Неправильно как-то.

Несправедливо.

Гнал я от себя эти мысли и все никак в толк взять не мог – отчего они у меня в голове появились?

Но тут такое случилось, что не до глупостей всяческих стало.

Оступился отец, нога его калечная подвела, раскрылся всего на единый миг, и этого Святославу оказалось достаточно. Вспорол каганов клинок защиту князя Древлянского, и вошло холодное жало отцу в грудь. Застонал он, меч свой наотмашь пустил, но успел каган руку отдернуть, и лишь воздух отточенное железо рассекло, да кровь из глубокой раны в лицо супостату брызнула.

– Батюшка!

Выпал меч из ослабевшей руки, в землю вонзился и закачался, словно былинка на ветру.

А потом все словно в тумане.

Последние слова отца:

– Теперь твой черед, сынко, за честь нашу поруганную мстить… долг на тебе… обещай мне гнездо варяжское под корень вывести… слово дай… слово… – и красная пена на мертвых губах.

– Обещаю…

Растерянный взгляд Святослава…

Струйка крови, стекающая по клинку моего меча…

– Не по Прави это! – Алдан с перебитой рукой по земле катается, а я стяг с ненавистным соколом ногами топчу…

Ратники древлянские из леска прибрежного выскочили, ряды вражьего войска сминать начали.

– Отомстим за смерть князя нашего!

– Бей! – это Зеленя в засаде не усидел да с тысячей своей в правое крыло неприятеля врезался…

Потом был Киев. И холодный осенний дождь. И бревно, подвешенное к покрытой хворостом шестиколесной станине. Оно раскачивалось на тяжелых цепях и медленно ползло к воротам града, а мы все толкали и толкали его на гору, упираясь в скользкую от размокшей глины дорогу.

Мы ждали обстрела, опасливо прятались под хворостяной крышей станины и молили Даждьбога об удаче. Но почему-то в нас никто не стрелял. То ли у нерадивых лучников от дождя отсырели луки, то ли они просто ждали, когда мы подтянем таран поближе.

До Киева оставалось всего несколько шагов, когда крепкие ворота града начали отворяться.

– Вылазка! – завопил Оскол, и Дивлян отвесил ему звонкую затрещину, чтобы зазря не нагонял страх.

– Изготовиться! – велел я ратникам.

Ощетинились копьями.

Ждем.

– А дядька Путята успеет ли на подмогу? – спокойно спросил меня Дивлян.

– Успеет, – отвечаю, а сам все от ворот взгляд отвести не могу.

Медленно створка отходит в сторону. Никак не разглядеть, что там киевляне затевают. Лазутчики говорили, что из служилых в граде лишь гридни остались, холопов сотни полторы да посадские с домочадцами за стенами укрылись. Неужто Претич отважится на нас попереть? Или соврали доглядчики? В засаду заманили? Выскочат сейчас конники, и тогда нам несдобровать. Не подоспеет Путята, так совсем худо будет.

Ждем.

Тяжелы дубовые притворы, не сразу и отворишь. И хочется, чтоб они скорее раскрылись, ведь неизвестность страшнее Пекла, и колется – ну, как Путята и вправду замешкается.

– Может, нам самим ударить? – говорит Оскол и вновь от Дивляна по загривку получает.

– А ведь малец прав, – говорю я и чую, как злость во мне закипает. – Чего это мы отсиживаться будем? Таран катили, чтоб ворота разбить, а они, вон, сами растворяются. Ну-ка, братцы, дружно…

Побросали ратники копья в грязь – с ними обороняться хорошо, а в нападении обуза – за мечи и топоры схватились. А я щит за спину закинул да Эйнаров подарок над собой поднял.

– Вперед! – кричу и к воротам бросаюсь.

Спешу. Стараюсь с дыхания не сбиться. Слышу, как за спиной соратники мои тяжело дышат. А прореха между притворами все шире, уже и людей разглядеть в ней можно. Замахиваюсь я, чтобы первого, кто на пути попадется, рубануть, но так с поднятым мечом и остаюсь.

Вовсе не ратники ворота отворили.

– Добрыня!

– Глушила! Кветан!

А молотобоец с конюхом стоят и на меня смотрят зло, а из-за их спин другие люди поглядывают. И нет ни страха, ни радости на их лицах.

– Как же вы? – спрашиваю и меч в ножны прячу.

– Уходи, откуда пришел, – Глушила в ответ и молот с плеча снял.

– Пропустите в град, – говорю я. – От посадских я зла не имел и холопов трогать не буду. Сам ярмо носил и знаю, что они люди подневольные. Мне варяжка нужна.

– Мы тебе ни Ольги, ни Киева не отдадим, – Кветан мне прямо в глаза взглянул, и я понял, что от своих слов он не отступится.

– Зачем вам за варяжку голову класть? Она же, как лампада христианская, – не светит и не греет, только чад один.

– Наша она, – ответил молотобоец. – И город этот наш. Уходи, Добрыня, не доводи до смертоубийства.

Я ему сказать хотел, что не враги мы, что у него у самого жена из древлян, что Кветану вольную дам и коней пожалую, что при мне киевляне лучше прежнего заживут… не успел. Со свистом, рассекая воздух, пролетело надо мной копье и вонзилось Глушиле в грудь. Выронил свой молот великан, но на ногах устоял. Из груди копье выдернул, словно щепку, древко сломал и в меня швырнул. Прохрипел:

– Будь ты проклят, Добрын! – К своим повернулся: – Перун с нами! Бей вражин… – и только после этого неуклюже осел под ноги конюшему.

– Бей!

Я едва успел меч из ножен выхватить. Ближнего киевлянина на клинок поймал, второму по ноге рубанул, и тут за спиной раздалось:

– Даждьбоже милостивый, подсоби! – Это Путята нам на подмогу успел.

Уже потом, когда мы прорубались к терему, я спросил у Дивляна:

– Кто копье кинул?

– Я видел, что Оскол копье у тарана не бросил, а с собой прихватил, – крикнул в ответ Дивлян.

– Где он?

– Нет его больше. Еще у ворот зарубили.

– Жалко, – сказал я.

Вот только кого мне было жалко в тот миг?

Оскола?

Глушилу?

Кветана?

Или самого себя?

Но терзаться в раздумьях было недосуг. Сеча на майдане вышла жестокая. Порой казалось, что не одолеть нам защитников града, настолько яростно они сопротивлялись. Все же нам удалось оттеснить киевлян к самому крыльцу княжеского терема. Тут на нас гридни обрушились. Понял я, что Претич в бой последние силы бросил. У этих кроме отваги еще и умение было немалое. Я с трудом успевал отбивать их ловкие наскоки. И несдобровать бы мне, да рядом Зеленя с Путятой оказались. Дважды боляре меня от неминучей гибели прикрыли. Первый раз, когда я об убитого споткнулся и, падая, чуть на копье не напоролся, но вовремя Путята его перехватить сумел. А второй раз, когда от усталости замешкался и едва топор в спину не получил.

– Добрыня! Смотри! – крикнул Зеленя, подцепил гридня за ногу и навзничь его опрокинул.

– Благодар от меня, болярин! – выдохнул я и лежащего воина мечом ткнул.

Взглянул мельком ему в лицо – знакомый вроде. Точно. Мы же вместе когда-то Ольгу на днепровском берегу от лихоимцев обороняли. Потом в Царь-городе он меня в харчевне в чувство приводил, а я в беспамятстве ему шишку на лбу набил. А позже он был готов костьми лечь, лишь бы меня василису не отдать. И вот теперь…

Как же звали его?

Не помню…

– Именем Перуна Громовержца! Прекратить! – зычный голос ведуна Звенемира перекрыл звон оружия.

Обернулся я на этот окрик. Ведун на ступенях крыльца стоит, а рядом с ним послухи и младшие ведуны сгрудились. Все при оружии, словно не Боговы люди, а ратники. У ведуна волосы от дождя слиплись, мокрыми патлами седые усы обвисли, одежа на нем в пятнах кровавых, в одной руке посох с молнией, а в другой голова Претича отрубленная.

– Княгиня Ольга от власти отказывается, – сказал ведун. – Добрыну Древлянскому стремя целует и велит подданным своим оружие сложить. Властью, данной мне Покровителем, объявляю мир! – И высоко голову боярина поднял да посохом о доски крыльца стукнул.

– Измена! – крикнул молодой гридень, на ведуна бросился, но тут же захрипел и упал с перерезанным горлом на ступени, а один из младших ведунов нож о портки вытер.

И вдруг кончилось все. Побросали горожане оружие, на колени попадали и головы перед нами склонили.

– Именем Перуна Громовержца! – Звенемир голову от себя отшвырнул, спустился с крыльца, встал передо мной и до земли поклонился. – Добрын, сын Мала, город твой!

– Ольга где? – тихо спросил я старика.

– В опочивальне мы ее заперли. Там она будет участи своей ожидать.

– Хорошо, – кивнул я.

Поднялся на три ступени, побоище оглядел.

– Всех, кто дрался со мной, – сказал народу, – отблагодарю. Всех, кто дрался против меня, – прощаю!

– Да будет так! – провозгласил Звенемир и в третий раз ударил посохом.

Тишина повисла над градом, только падала с неба холодная вода, смывая со ступеней пролитую кровь, да где-то в вышине тревожно граяли вороны.

Душно в горнице, как в бане прогретой. Не пожалели дров истопники, поусердствовали. Осень за окнами, а они печи разожгли, будто на дворе стужа лютая. Жарко. Пот по спине ручьем бежит, крупные капли на лбу проступили, но я терплю да в шубу рысью кутаюсь. Лихоманка меня ныне одолела, с утра морозом пробрала, вот и попросил истопников, чтобы расстарались.