Ночь Сварога (№3) - Боярин

– Где он? – у меня спрашивает.

– Вон там, – говорю, – в садочке, за одриной[91] хоронится.

– Почему хоронится? – удивилась она.

– А ты у него сама спроси.

Бросилась она в сад, отыскала его, на колени упала, ноги ему обняла.

– Батюшка, – причитать начала. – Батюшка мой. Как же я соскучилась по тебе! Батюшка мой!

А он ей ладошкой по волосам провел, улыбнулся виновато.

– Здравствуй, дочка, – сказал.

И все.

И ни слова, и ни полслова больше.

В себя ушел, будто улитка в раковину, и ничего вокруг не замечает. Глаза у него открыты, а словно спит. То ли в думы свои погружен глубоко, то ли на нас за что-то обижается?

Малушка и так вокруг него, и эдак, а он в ответ ни гу-гу.

– Ой, Добрынюшка, – заревела она в голос, – так чего же это с ним?

– А чего же ты хотела, сестра? – обнял я ее, к груди прижал. – Он же десять лет в одиночестве. Охранникам с ним под страхом смерти разговаривать запретили, оттого он, наверное, собак с кошками сейчас лучше, чем людей, понимает. Вон, Мурка вокруг него так и вьется, а Полкан, уж на что зверина лютый, и тот ему руки лижет.

– И надолго это, Добрынюшка?

– Любава сказала, что у него душа трещину дала. Может, со временем рана затянется, а может, так на всю жизнь батюшка наш надломленным останется. Как знать?

И Загляда несколько раз заходила, чтобы со своим бывшим хозяином повидаться, так отец ее и вовсе не признал.

– Я же Домовитова дочка, – говорила она ему. – Домовит у тебя, княже, в ключниках ходил, а я в сенных в детинце росла. Или не помнишь?

Но он лишь головой мотал да глаза в сторону отводил.

А вчера вечером, мы уж спать ложиться собрались, мне Любава сказала тихонько:

– Ты во зло мои слова не прими.

– Что случилось-то? – спросил я и зевнул с устатку.

– Знаешь, а ведь батюшка твой снедь со стола таскает, – она взглянула на меня виновато. – Не обижайся только, но я должна была тебе это сказать.

Понимал я, что Любава это мне от чистого сердца сказала. Видел, что у нее за отца душа не менее моего болит, но все равно оскорбился. Ничего я ей на это не сказал, лег в постель, отвернулся, прикинулся, что уснул, а сам почти до полуночи глаз сомкнуть не мог. И жена тоже не спала, с боку на бок ворочалась и вздыхала тяжко. Потом не выдержала, обняла меня.

– Прости меня, дурочку, – говорит. – Не нужно мне было… неужто решил, что я пожадала?

– Нет, конечно, – ответил я ей. – Просто почему-то больно мне стало.

На следующее утро заметил я, как отец четвертушку хлебную со стола смахнул и незаметно под подол рубахи запрятал. После этого встал, раскланялся, как обычно, за хлеб-соль Любаву поблагодарил и на двор заспешил. Я за ним. Он в садик, на местечко свое любимое пробрался, у одрины присел, землицу на сторону сгреб, а под ней досочка. Он доску приподнял, из-под нее котомку достал и в нее кусок каравая спрятал, оглянулся воровато и котомку обратно укладывать стал.

А мне стыдно сделалось. Почуял, как кровь к щекам прилила, и сердце заныло тоскливо.

– Зачем же ты так, батюшка? – вышел я из-за угла одрины.

Взвился он, точно ужаленный, на ноги вскочил, руку больную к груди прижал, а вторую перед собой выставил, во взгляде решимость и холод яростный. Понял, что это я, сник сразу, на землю опустился, котомку подхватил и мне кинул:

– Забирай!

Я котомку поймал, тяжелая она. Видимо, не один день он ее наполнял.

– Зря ты так, батюшка, – протянул я котомку обратно. – Мне это не нужно. Возьми.

Он котомку сцапал жадно, отвернулся, прижался боком к бревнам одрины и ни слова в ответ.

– Неужто я такой скупердяй, что от меня хлеб прятать надо? – сказал я как можно спокойней. – Или ты недоедаешь? Так я велю больше снеди на стол выставлять.

– Дурак ты, сынко, – наконец подал он голос.

– Почему это? – удивился я.

И тут слышу – кто-то бежит. Оглянулся, а это Мирослав.

– Боярин! – кричит. – Боярин, гонец с Горы пришел! Тебя с хозяйкой княгиня в град зовет. Дело спешное. Велела не мешкать.

– Хорошо, – сказал я мальчишке. – Сейчас я.

– Ага, – кивнул он и обратно припустил.

– Ступай, – усмехнулся отец.

– Так почему ты меня дураком обозвал? – спросил я его.

– Да потому, – ответил он и в глаза мне зло посмотрел. – Потому что ты княжество на боярство варяжское променял. Иди, – махнул он рукой, – не то владыки заругаются, – и опять отвернулся.

– Ладно, – сказал я. – Потом поговорим, – развернулся и, точно оплеванный, прочь побрел.

На пороге княжеского терема нас Малушка ждала.

– Обождите, – она нам сказала. – У княгини сейчас лекари фряжские. Она вас чуть позже позовет.

– Неужто занедужила? – спросила Любава.

– Не ей лекари понадобились, – сказала Малуша и ко мне обратилась: – Как там батюшка?

– Хорошо все с ним, – соврал я.

– Я нынче к вечеру загляну обязательно, пирогов вкусных занесу и кваса.

– Да что у нас, своего кваса не найдется?! – вспылил я. – Или мы оголодали совсем?!

– Что с тобой, Добрынюшка? – Малуша на меня взглянула испуганно.

– Ты на него не обижайся, – вступилась Любава. – Он когда не выспится, так словно с цепи срывается. Я уж привыкла, – примирительно добавила она.

И верно. Чего это я? Сестра-то тут при чем?

– Ты прости меня, – повинился я перед сестренкой. – Что-то я дерганый нынче. Наверное, вправду не выспался. Чего нас Ольга-то звала?

– Вот сам от нее и узнаешь, – отвернулась Малуша, Любаву под локоток взяла, в сторонку ее отвела, и о чем-то они зашептались.

Остался я один на ступеньках терема, и все в толк взять не мог – за что же отец на меня так окрысился? Ему-то я чего плохого сделал? Ведь все, что мог, сделал, чтобы из полона его вызволить, чтоб из Любича на волю его отпустили, а он…

– Нет, – сказал я себе. – Не дело на родителя обижаться. Вот домой вернусь, поговорю с ним. Попробую объяснить, почему все так вышло. Он поймет…

– …но он же обещал, что и пальцем до нее не дотронется, – донесся до меня шепот Малуши.

– А ты и поверила? – Любава сестренку за плечи обняла. – Ну, ладно. Ладно. Не кручинься ты так. Не может мужик мимо колодца пройти, чтобы воды не испить. А нам, бабам, это понимать нужно, и терпеть, и уметь прощать.

– Сама-то ты не больно Добрына простила, когда…

– А не простила бы, – улыбнулась печально Любава, – разве мы сейчас жили бы вместе?

– Что это вы там про меня шушукаетесь? – не стерпел я, встрял.

– То наши дела, – огрызнулась сестренка.

А Любава на меня с прищуром взглянула да руки в бока уперла:

– С каких это пор ты до бабьих дел охоч стал?

– А я чего?.. – пожал я плечами. – Набросились вдвоем на одного.

Тут из терема лекари вышли, братья Густав и Теофил. После смерти Соломона княгиня к себе наших знахарей не подпускала. Через послов фряжских себе христианских лекарей выпросила. Хорошую мзду посулила Ольга, вот и приехали в Киев братья. Хвастались, что в самом Риме-городе они науку врачевания постигали, а Папа Римский их лично на лекарский труд благословил.

Какими они были в своем деле мастерами, об этом, кроме княгини, не знал никто. Святослав, как по допущению Соломонову, лихоманкой доветренной отнедужил, так и не болел больше, и только Ольга к их помощи иногда прибегала. Братьям она одну из башен града под жилье определила, там они себе что-то вроде кузни организовали, то жгли что-то, то выпаривали, вонища такая порой оттуда неслась, что аж с души воротило, а они ничего, знать привычные.

Я как-то к ним сунулся. Дескать, интересно мне посмотреть, как иноземные ведуны снадобья готовят, да заодно в языках фряжском да латинском поднатореть. Так они меня вежливо, обходительно, но настойчиво из башни выперли. Только и успел я разглядеть горн маленький, сосуды медные да ступки каменные, а еще к потолку был подвешен зверь диковинный, зубатый и на вид жуткий. Больше рассмотреть ничего не успел, дверь они перед носом моим притворили. Был бы помоложе чуток, то я бы все одно на своем настоял и в послухи к ним напросился бы, а в ту пору мне недосуг было, в дальний путь отправлялся, посольство в Царь-город собирать.

А градские с посадскими башню эту и вовсе стороной обходили. Да и кто к немцам обращаться бы стал, коли они в ту пору по-нашему ни бельмеса не понимали, а свои лекари были надежней. Но княгиня их лекарство щедро оплачивала, так что братья нужды ни в чем не испытывали и изрядно за это время раздобрели на княжеских харчах.

Вот и теперь они вышли из терема сытые и довольные, потрясая туго набитым кошелем и что-то весело обсуждая между собой.

Немного обидно мне было, что Ольга нашим лекарям иноземцев предпочла и даже в Царь-город за собой потащила, однако понимал я, что она сама себе хозяйка и собой распоряжаться вправе. Нравятся ей фрязи, так и пусть. Коли по-настоящему приспичит, тогда и видно будет, кто искусней – наши или иноземцы. Небось, в Царь-городе хваленые латиняне спасти Григория от смерти не смогли. Впрочем, нужно честным быть, Пустыннику никто бы помочь уже не сумел. Даже Берисава с Белоревом вместе.

И все же недаром вслед за латинами княгиня Любаву мою к себе позвала. Может, и вправду что-то серьезное стряслось? А они, фрязи эти, идут и лыбятся.

– Салют[92], Добрынья, – приветливо помахал мне рукой Теофил.

– Бонэ журэ[93] – ответил я на приветствие, как Хлодвиг[94] когда-то учил.

– Тебья с женкой королева ждать, – смешно коверкая слова, сказал Густав.

– Любава! Малуша! – окликнул я своих. – Пойдемте, что ли?

Только мы порог горницы переступили, так Любава и огорошила.

– Значит, скоро тебя бабкой величать станут? – сказала она княгине.

– А ты как догадалась? – удивилась Ольга.

– Так ведь я ведьма как-никак, – усмехнулась Любава и с Малушей переглянулась. – Мне многое знать положено.

– Ну, значит, тебе объяснять ничего не нужно, – вздохнула Ольга.

– Погодит-ка, – сказал я. – Это получается, что Преслава…

– Говорила же я, – улыбнулась жена. – Мужики же, они как дети.

И почему-то Ольга согласно закивала, а Малушка и вовсе захихикала ехидно.

– Да будет вам, – сказал я.

– И правда, – сказала княгиня. – Что-то сильно мы развеселились. А меж тем не до смеха мне ныне, – и погрустнела вдруг, а потом, словно спохватившись, спросила меня: – Как там Мал поживает? Может, нужду в чем испытывает? Так я подсоблю.

«И она туда же», – подумал я.

– Нужды у нас нет, – сказала жена. – И сдается мне, что в помощи ты больше нуждаешься. Иначе не позвала бы.

– Зря ты так, Любавушка, – махнула на нее рукой княгиня. – Ты же знаешь, что тебя я всегда рада видеть. Но ты сейчас как никогда права. Густав с Теофилом осмотрели Преславу, сказали, что недужна она, либо дитя скинет, либо сама помрет. Вот у меня душа и не на месте. Была бы моя воля, сама бы дитятко выносила. А теперь даже не знаю, что поделать. Может, посмотришь?

– Погоди, – Любава глаза закрыла, ладони к ним прижала и принялась что-то бормотать себе под нос.

Долго так простояла, а потом руки от лица убрала.

– Не соврали твои фрязи, – сказала она Ольге. – Преслава молода больно, не дозрела еще, может и не доходить. Да и бедра узковаты, даже если доносит, роды трудными будут. Схваток не перенесет.

– Как это у тебя выходит? – спросила Любаву сестра.

– Не знаю, – ответила ей жена моя. – С детства у меня это. Я, когда девчонкой была, думала, что все так могут. Помнишь, Добрынюшка, как я тогда Свенельда почуяла?

Я только головой кивнул. А Малушка к Любаве приставать начала:

– А меня посмотришь?

– Рано тебе еще.

Вздохнула княгиня огорченно, помялась немного, а потом решилась.

– Выкидыш Преславе сделать сможешь? – спросила Любаву.

– И не подумаю, – ответила та. – Дитя в чреве материнском губить не буду.

– Так что же мне, к другим обращаться?

– И другим не позволю, – упрямо сказала жена.

– Почему?

– Это при себе оставлю, – сказала Любава печально.

– А я тебя близкой считала, – Ольга отвернулась и начала теребить золотое монисто.

– Ты не ершись, – Любава к ней подошла и руки коснулась осторожно. – Близкие в беде не бросают. Ты могла в этом не раз убедиться. Так ведь, Добрынюшка?

– Так, – согласился я.

– Сейчас, – Любава голову опустила, руки на груди сложила и в себя ушла. Что-то бурчать начала, словно споря с кем-то, даже ногой притопнула, а потом голову подняла и сказала: – А девку спасать надо. Хоть она и из чужих краев, но все равно жалко ее.

– Так что же делать? – Ольга губу закусила.

– Ворожить.

– Это же грех великий, – перекрестилась княгиня.

– А дите недозревшее в когти Марене отдавать разве не грех? Не я к тебе за помощью обратилась. Решай, княгиня, грех ворожбы на себя принимать или грех смерти безвинной на душу камнем класть. Ведь можно помочь. Вижу, что можно. Но тебе решать.

Задумалась княгиня. Крепко задумалась.

– Чего тут думать? – сказала Малуша. – Любавушка, ты скажи, что нужно, а я подсоблю. Меня Добрын тоже травному делу обучал. Помнишь, Добрыня?

– Ладно, – наконец сказала Ольга. – Может, простит Иисус.

– Вот это другое дело. А Бог твой, ежели, конечно, он не злодей кровавый, поймет. А заодно узнаем, кого нам Преслава принести собралась – мальчика или девчушку.

– А разве можно такое знать? – спросила сестренка.

– Лекари сказали, что Господь Бог эту тайну до самых родов хранит, – сказала Ольга. – Говорят, что лишь в последний миг ангела он своего к роженице посылает, чтобы мужскую или женскую душу в ребеночка вдохнуть.

– Ну, не знаю, что там тебе фрязи наплели, – Любава потерла глаза, словно только что от сна очнулась, – только матушка моя никогда в этом деле не ошибалась.

– Попробуй, если сможешь, – княгиня с недоверием посмотрела на Любаву.

– А чего же не смочь? Олюшка, вели, чтоб сюда проса принесли, меда пьяного, ножик вострый и яичко вареное. Да скажи отрокам, чтоб ворона мне изловили, покрупнее да почернее.

– Да я и сама сбегаю, – засуетилась сестренка.

– Чего-чего, а воронов здесь хватает, – поморщилась Ольга. – Давай-ка, Малуша, и чтоб одна нога там, а вторая здесь.

– А яичко тоже воронье нужно? – спросила сестра.

– Откуда же сейчас вороньи-то? – всплеснула руками Любава. – Куриное давай. Куриное.

– Ага, – кивнула Малушка и выбежала вон из горницы.

А пока сестренка моя по поручению Любавину по граду бегала, княгиня опять ко мне с расспросами пристала:

– Так что там отец твой? Здоров ли?

– Можно подумать, – ответил я ей, – что сама не знаешь. Ты мне лучше скажи, почему ты его, словно татя или разбойника какого, с мешком на голове, да еще и среди ночи темной ко мне привести велела?

– А ты чего хотел? Чтобы я человека, который мужа моего, кагана Киевского, жизни лишил, по граду среди бела дня с почетом велела провезти? Меня и так люди за ненормальную держат, а за такое и вовсе дурочкой посчитают. Так что ты уж не обессудь. Я слово свое сдержала и Мала из Любича выпустила, а ты еще и кобенишься.

– И верно, Добрынюшка, – сказала Любава. – Чего ты ныне разошелся-то?

– Да ничего, – еще больше разозлился я. – Думаешь, приятно это, когда кляп в рот да мешок на голову?

Взглянула на меня Любава растерянно, и вдруг слезы у нее на глаза навернулись, и отвернулась она от меня.

– Вижу, что не я, а ты, Добрын, с ума спрыгнул, – сказала Ольга строго, подошла к Любаве, за плечи ее обняла и на меня посмотрела с укоризной. – Или забыл, что жене твоей еще и не такое испытать довелось?

О Боже! Что же со мной нынче деется? Почему на Малушку накричал? Зачем Любаву обидел? За что вместо благодара княгине упреки высказал?

– Прости меня, Любавушка, – сказал я. – За глупую злобу мою извини. Непутевый я. Совсем непутевый.

– Ладно, – ответила жена. – Чего уж там… слово не воробей… прощаю.

– Уф-ф! – это сестренка в горницу ввалилась, запыхалась совсем, растрепалась. – Ну и задачку ты мне, матушка, задала. Насилу справились. Вот ворон вам, – и перепуганную птицу протягивает.

– А остальное? – Ольга на птицу с презрением посмотрела.

– Так ведь у меня не сто рук, – ответила Малушка. – Я и так едва крылатого удержала. Принимайте скорей, а я за просом сбегаю.

– Ну, иди сюда, Кощеев любимец, – взяла ворона Любава.

– Я мигом! – крикнула сестра и опрометью вон бросилась.

– Яичко не забудь! – вдогонку ей жена.

– Вот ведь не терпится ей, – усмехнулась Ольга. – Вот что, Добрыня. Я знаю, что отец твой на подворье сидит безвылазно. Пусть уж там остается, чтоб чего дурного не случилось.

– Хорошо, княгиня, – склонил я перед ней голову.

– Вот это другое дело.

– Г-г-г-а-а-а-р-р! – заграял ворон, затрепыхался и попытался от Любавы вырваться.

– Разорался, прорва! – заругалась на него жена.

В ее руках птица казалась огромной. Ворон дергался, старался извернуться и клюнуть ее своим большим клювом, но Любава цепко держала его.

– Смотри, выскользнет, – сказал я. – Лови его тогда по всей горнице. Может, лучше я перехвачу?

– Ничего, справлюсь, – ответила жена и еще крепче стиснула птицу.

– Да он у тебя обгадился, – скривилась Ольга.

– Где же Малушка запропастилась?

– Туточки я! – на пороге появилась сестренка.

Туесок с медом пьяным она зажала под мышкой, к груди прижимала увесистый мешок с просом, в одной руке держала большую глиняную миску, в другой – куриное яйцо.

– Вот, – сказала она, водрузила все это богатство на стол, достала из рукава платочек и вытерла пот со лба. – Ух, взопрела вся.

– Зачем так много-то? – сказала Любава.

– А вы мне сказали, сколько надо? – обиделась Малушка. – Я старалась изо всех сил, а вы…

– Ладно, молодец, – похвалила ее княгиня.

– А нож-то где? – спросил я.

– Здесь, – она вынула из-за пояска большой острый нож и положила на столешню.

– И правда, умница. А теперь ступай, – Любава взгромоздила ворона на стол.

– Еще чего! – сказала сестренка. – Что ж я, зазря старалась? Мне же страсть как любопытно, что вы тут делать собрались.

– Пусть остается, – велела княгиня. – Небось, не маленькая и со страху не захнычет.

– Да не поняли вы, не гоню я ее, – махнула рукой Любава. – Ступай, Малуша, да Преславу приведи. Только ты никому не говори, что мы тут делать собрались.

– Претичу передай, чтоб у дверей в горницу гридней выставил, – распорядилась княгиня.

– Ага, – кивнула сестра.

– Добрыня, ты хотел ворона подержать?

– Помочь тебе думал.

– Держи. Только крепко, а то он, зараза, сильный.

Перехватил я ворона. Жена правду сказала. Птица действительно оказалась дюжею. Я с трудом ее сдерживал, пока Любава делала приготовления к ворожбе.

Она делово налила меда в миску, достала из мешка горсть проса и сыпанула зерно на стол. Затем осторожно взяла яичко, спрятала его в ладонях, поднесла к губам и что-то зашептала. Потом положила яйцо обратно и взяла нож, наговорила и его. А тут и Преславу привели.

– Звали, маменька? – спросила растерянно девчонка и встала в сторонке, скромно опустив глаза долу.

– Видишь, Любавушка, какая она у нас тихоня, из светелки своей не выходит совсем, лишь с Малушей дружбу водит, а остальных чурается, – сказала Ольга. – Не бойся, никто тебя кусать не собирается, проходи сюда.

– Иду, маменька, – и Преслава сделала несколько робких шажков по горнице.

Подошла к ней Любава, оглядела с ног до головы, ладонь на живот молодой княжне положила. Преслава сперва отстраниться хотела, но увидела, что Ольга кивнула ей одобрительно, и позволила жене моей себя ощупать.

– Что ж ты худющая такая, девонька моя? – улыбнулась Любава.

Ничего ей Преслава не ответила, лишь покраснела густо.

– Ничего, – сказала Ольга, – подкормим. Лишь бы у нее все хорошо было.

– Это мы постараемся, – Любава поманила княжну к столу. – Давай-ка сюда, Преславушка. Скидывай телогрею*, она тебе сейчас помехой будет.

* Телогрея – женское платье, застегнутое донизу на 16 пуговиц, рукава длинные, с проймами, по подолу телогреи пришивалась опушка. Телогреи были зимние и летние.

– Да как же это? – Преслава еще сильней покраснела да на меня взглянула украдкой.

– Ты Добрына не стесняйся. Он и не такое видел, – усмехнулась Ольга.

– И то не испугался, – добавила Любава и княгине Киевской подмигнула многозначительно.

Тут и мне черед смутиться пришел.

– Ох, и язва ты, Любава, – рассмеялась Ольга. – Малуша, помоги с княжны покровы снять.

Сняли с Преславы плат бабий, потом косынку шелковую, одежи просторные, жемчугом расшитые, через голову стянули, рубаху красную спустили, и увидел я, что права Любава – рано еще этой девочке худенькой о материнстве думать. Ей бы самой возле мамкиного подола подрастать, а она уже мужнина жена. И не верится теперь, что мы с Любавой такими же были, когда впервые на сеновале у отца ее, Микулы-огнищанина, нас любовь закружила.

– Чего глаза-то вытаращил? – шепнула мне Любава.

И верно. Стою, как дурак какой-то, ворона охоляпил – едва не придушил совсем, а передо мной девчонка телешом от холода ежится. Даже неловко стало.

– Залазь на стол, – жена княжной распоряжается. – Да на спину укладывайся. Замерзла?

– Да, – кивнула Преслава и на столешницу вскарабкалась, промеж мешка с просом и вороном.

– Потерпи немного, вскорости тебе жарко станет.

Любава яичко подхватила, перед носом вороньим закрутила его волчком, над птицей нагнулась и зашептала что-то быстро-быстро. Ворон в моих руках затих, прижался грудью к столешне и затрясся мелко, будто озяб. Вертится яйцо белое, уставилась на него птица черная, даже глаза мигать перестали.

– Отпускай, Добрыня, – жена мне тихонечко.

Я пальцы разжал, а ворон сидит и не шелохнется. Смотрю: у Любавы уже нож в руках.

– Посторонись, – говорит.

Схватила птицу за голову и острием ей в глаза быстро сунула. Ослеп ворон в один миг, но словно и не заметил этого – сидит, будто завороженный, и клювом не ведет, только кровь по перьям потекла.

– Отойди подальше, – велит мне жена.

Я в уголочек горницы отошел, к двери поближе, и посмотреть решил, что же дальше будет.

А Любава знаки странные лезвием ножа на полу вырисовывает.

– Становитесь вокруг стола, – велела она Ольге с Малушкой, – да чтобы тихо было.

Как только княгиня с сестренкой исполнили ее повеление, Любава сняла с себя платно, распустила волосы, нож в сторонку отложила, яйцо в ладошке зажала, закрыла глаза и принялась крутиться волчком, выкрикивая какие-то непонятные слова. Затем она резко остановилась, подняла над головой яйцо и взвыла утробным голосом:

– Мать-Рожаница-а-а! К тебе взываю-у-у-у! – И я почувствовал, как холодок у меня пробежал по спине.

Вспомнилась мне лесная поляна, Конь-камень и Берисава – Любавина матушка, которая так же призывала себе в помощь древнюю, как сама Земля, силу.

– Мать-Рожаница-а-а! Приди к дщери своей! – И тут почудилось мне, что ветер пробежал по горнице, тугим клубком свился вокруг Любавы и завертелся над ее головой невидимым смерчем.

Я взглянул на княгиню. У Ольги появился странный блеск в глазах, она словно выпала из Яви и теперь стояла, отрешенно глядя в пустоту. Малушка выглядела не лучше. Сестренка облизнула внезапно пересохшие губы и вцепилась пальцами в край стола. Было видно, как в ней борется страх с любопытством и невиданная сила все настойчивей захватывает ее в плен.

– Мать-Рожаница. Я во власти твоей, – тихо сказала Любава.

– Господи, Иисусе Христе… – прошептала княгиня.

– Или Бога твоего не мать родила?! – Голос Любавы показался мне чужим – глубоким, красивым и властным.

– Мама… мамочка…

«Это Малуша», – отметил я про себя, понимая, что сам остаюсь вне этого наваждения, словно наблюдая за происходящим сквозь призрачную, тонкую, но непреодолимую стену.

– Здесь я. Здесь, доченька.

Пот холодный меня прошиб. Я не мог ошибиться. Сестренка еще маленькой была, но я помню… я готов руку на отсечение отдать… это был голос моей матери.

Слеза покатилась по щеке, а я даже вытереть ее не мог, руки тяжестью налились, страх великий до самых костей проморозил, и захотелось мне сбежать подальше от этого места.

– Мамочка… – Малуша всем телом подалась вперед, и на миг показалось, что она сейчас опрокинет стол и бросится в объятия матери.

– Тише, доченька. Все у тебя хорошо будет, – сказала Любава голосом Беляны, княгини Древлянской, голосом моей матери. – И все, что задумано, исполнится, только ждать надо. Ждать, терпеть и верить.

– Да, мамочка, да, – сестренка радостно закивала и успокоилась.

Тут уж и я не стерпел.

– Матушка, – позвал я ее. – Матушка моя.

Любава разволновалась вдруг, взглядом по горнице меня выискивает. Заметила наконец.

– Каким ты большим стал, Добрынюшка, – голосом матушки ко мне обратилась. – Как на отца похож.

А ворон на столе встрепенулся да как загорланит сердито. Крылами захлопал и Преславу в щеку клюнул.

– Ой! – вскрикнула княжна.

А жена на меня руками замахала:

– Уходи, сынок, поскорей. Нельзя тебе здесь. Вон, видишь, как Кощей ругается. Мать-Рожаница нас защитит, а тебя костлявый не помилует.

– Матушка…

– Уходи! А Малу передай, чтоб мысли дурные из головы выкинул…

Хотелось мне через Любаву с матерью побеседовать. О своем житье-бытье поведать. Про жизнь мою, про жену, про отца рассказать, но, видимо, не судьба.

– Прости, Господи Иисусе, мою душу грешную, – услышал я княгиню, когда тихонечко к двери отступал.

И, уже уходя, заметил, как Любава ворона обезглавила и кровью его стала Преславу обмазывать.

– Что там у них деется? – спросил меня гридень, когда я дверь за собой поплотнее прикрыл.

– Там дела государственные решаются, – ответил я воину. – Княгиня велела никого не пускать.

Долго мне пришлось жену дожидаться. Вышел я из терема, у крыльца постоял, а потом на конюшню заглянул. С Кветаном повидался, за жизнь поговорили, хмельного откушали, а я все никак от увиденного и услышанного в горнице княжеской отойти не мог. Через Любаву с матушкой через столько лет свиделся. Такое сразу не отпускает – и жуть берет, и на сердце радостно. А еще слова матушкины меня встревожили. Об отце она пеклась. Как домой вернемся, я с ним поговорю. Понять он должен, что одиннадцать лет минуло со дня позора нашего, переменилось многое, и старые обиды позабыть пора. Нельзя вперед идти, коли прошлое на ногах гирей пудовой висит. Думал я так, чарку со старшим конюшим за процветание Земли русской поднимая, и не знал в тот миг, что с отцом разговор этот отложить придется.

Любава из терема выбралась чуть жива. По всему видно, что устала смертельно. Я ее под руку подхватить успел, а то бы упала без сил.

– Пойдем, Добрынюшка, до дома, – устало сказала она. – Мне отлежаться надобно.

– Как там?

– Тебе княгиня в дорогу собираться велела. Завтра с утра в Чернигов выезжай, весть Святославу неси, что будет у него наследник.

– Значит, получилось все?

– Да, – зевнула Любава. – Сумели мы и Преславу, и ребятеночка из Марениных объятий вырвать, смогли безглазую перехитрить. Уж и не знаю, к добру это или к лиху великому. Не смирится Смерть с тем, что у нее добычу законную отняли. Все равно свое наверстает сторицей. И еще: ребенок у Святослава будет единственный. Второй беременности Преслава не переживет.

– Ты мне вот что скажи, – приставал я к жене, пока мы с Горы в Козары спускались. – Как же ты со знаниями своими, с могуществом таким, в полон к хазарам пошла?

– Как маленький ты у меня, – грустно улыбнулась Любава. – Ты же силу мне вместе с веточкой принес. Или запамятовал? Так случилось, что на мои знания умение матушки моей легло и твоей любовью утроилось. Да будь у меня хоть частица того, что теперь имею, разве же я допустила бы, чтоб ты за мной полмира проехал? Преданность твоя и нежность бескорыстная меня питают, любый мой. – Остановились мы посреди дороги, поцеловались горячо, а народ мимо по своим делам идет да за нас радуется.

– Ох, чего это мы? – отстранилась от меня Любава. – Люди же смотрят.

– И пускай смотрят, – прижал я ее к груди.

– Погоди, – она глаза зажмурила и вздохнула тяжело. – Совсем я из сил выбилась.

– Пойдем-ка домой поскорей, – сказал я ей, – а то ты на ногах уже не держишься.

– Да, – согласилась она. – Голова что-то кругом пошла. Идем.

И мы, взявшись за руки, словно дети малые, поспешили на Соломоново подворье.

– Девки, – кликнула она сенных. – Хозяина в дорогу собрать нужно. Ему завтра рано поутру в Чернигов отправляться. Крупы да сухарей положите. Мяса вяленого из подклети достаньте. Велизара, – сказала она Глушилиной жене, – на тебя вся надежа. Ему седмицу целую в пути быть.

– Не беспокойся, Любавушка, не отощает, – сказала ей ключница. – Я княжича, словно мужа родного, в путь снаряжу.

– Пойду я, любый мой, прилягу, – шепнула мне жена.

– Ложись, отдыхай, – поцеловал я ее в щеку. – А мне еще сбрую оглядеть надо, у коня подковы обстукать и с отцом поговорить.

Скрылась она в избе, а я перво-наперво пошел в тот уголок укромный, что батюшке так приглянулся. За одрину завернул – нет отца. Может, он в дом ушел? Темнеет уже, солнышко к закату клонится, вот он на отдых и отправился. Я к нему в опочивальню – и там никого. Значит, на кухарню завернул – мы-то целый день в тереме, проголодался небось. Я тоже поесть не против, хоть с Кветаном на конюшне закусил, а все равно в животе урчит. Но у кухарей отца тоже не было, и, говорят, он ныне туда не заглядывал.