Ночь Сварога (№3) - Боярин

– Да, Анастасий, ступай, – поддакнул мальчишка.

И вот теперь в тиши любимой библиотеки, среди старинных свитков и тяжелых книг, сидел Анастасий, погруженный в невеселые размышления, и клял грешную девку за то, что она поставила его в такое неловкое положение.

Думал проэдр. Решал, как же ему сухим из воды выбраться, и не находил пока выхода. И от этого плохо ему было. До тошноты плохо. Но тут в библиотеку, задыхаясь от бега по крутой лестнице, влетел до смерти перепуганный Митрофаний, и пришлось проэдру думы свои на время отложить.

– Господин, – побледневший куропалат низко склонился перед проэдром. – Беда, господин!

– Что там еще стряслось? – Анастасий вздрогнул, опасаясь, что о заговоре уже стало известно императору.

– Из Суда акрит[67] прибежал с недоброй вестью – огромный флот русов вошел в Золотой Рог.

– Что?! – Все дурные мысли вмиг вылетели из головы проэдра.

– Русы! – выдохнул Митрофаний.

– Императору доложили?

– Нет еще.

– Как пропустили?!

– Туман.

– Кто был в карауле?

– Вигла Юлия.

– Юлия отстранить и взять под стражу. – Проэдр словно очнулся от сна, вспомнив, что он второй после императора человек в империи. – Созвать синклит[68], поднять по тревоге банду[69] Среброгрудых и когорту Бессмертных[70], послать василика[71] к Никифору Фоке[72], приказать словом Парфирогенета, чтобы Фока отправил два легиона гоплитов[73] на защиту столицы, а я немедля еду в Перу[74]. Хочу сам посмотреть на этих русов.

– А император? – Митрофаний уже успокоился и теперь острым стилом записывал на вощеной дощечке распоряжения проэдра.

– Ему я доложу позже. Может быть, все не так уж и страшно, как нам кажется на первый взгляд, – и проэдр решительно направился к подъемной махине.

Чертыхнулся раб, вздохнул тяжко, со скамейки своей поднялся, перекрестился поспешно, каясь в несдержанности языка своего, и вновь заскрипело плохо смазанное колесо.

Соленый ветер холодил лицо проэдра Анастасия. Он стоял на забрале крепостной стены, вглядывался в серую дымку, накрывшую Золотой Рог, и понимал, что его опасения не были напрасны.

Ветер подул сильнее, унес к небесам остатки утреннего тумана и обнажил бирюзовую гладь залива. С высоты каменной твердыни проэдру стали хорошо видны вражеские корабли. Стройной колонной они заходили в тихие воды гавани.

Их было около тридцати. Они не таились и уверенно двигались вперед, подгоняемые попутным ветром. Пестрые пузыри плотно натянутых парусов напоминали Анастасию упругие груди продажных женщин, а дружные, слаженные взмахи длинных весел почему-то вызывали уважение.

– Пожалуй, нужно было велеть Фоке прислать три легиона, – сказал Анастасий ветру.

Я даже представить себе не мог, что на белом свете могут быть такие города.

Скрипнула мачта, едва сдерживая непослушный парус, ветер зазвенел натянутым канатом, мягко ударил волной в корму, и наша ладья наконец-то выбралась из рассветной дымки на чистую воду. Я что-то хотел сказать кормчему, но так и застыл, раскрыв от удивления рот.

Царь-город появился внезапно, едва мы миновали две небольшие каменные крепости, стоявшие на противоположных берегах у входа в залив. Словно огромный усталый зверь, он разлегся у Океян-Моря и лениво взирал на этот бренный мир. Сказать, что город меня поразил, это значит не сказать ничего. Он раздавил меня. Так хозяин леса медведь, пробираясь сквозь буреломную чащу, давит бедолагу-муравья, даже не замечая этого. Он был велик. Больше любого, виденного мною поселения людей. Каждое из утопающих в зелени предместий было гораздо больше Киева. Мне с ладьи были видны белые, словно облака, дворцы, окруженные садами и рощами, широкие каменные лестницы, поднимающиеся от берега вверх, широкие торжища, укрытые навесами от летнего зноя, а над всем этим великолепием непостижимо и волшебно реял громадный синий полукруглый шатер. Лучи утреннего солнца играли на гладкой поверхности, искрились драгоценным сиянием и сводили с ума яркой, неземной красотой.

– Что, Добрын, – ухмыльнулся Рогоз, – язык проглотил?

– О, боги! – пришел я в себя. – Неужто такое возможно?

– Ничего, – сказал старик. – Я в первый раз тоже глазам поверить не мог, а потом обвыкся.

– Там василис живет? – показал я на чудный шатер.

– Нет, – ответил Рогоз. – Это дом бога ромейского. А дворец василиса во-он там. Смотри чуть правей.

– Велик бог у ромеев, если такими чудесами владеет, – сказал кто-то из гребцов.

– Так ведь дом-то не он, а люди строили, – сказал кормчий и поежился. – Что-то народа на берегу не видно. Не к добру это. Всем быть наготове! – крикнул он, чтоб его слышали все. – Нагиб, давай-ка в воду сигай. Плыви до второй ладьи, скажи Претичу, что мы к берегу поворачиваем, пусть на всякий случай исполчатся. Не нравится мне эта тишина.

Мальчишка Нагиб прыгнул через борт, шумно плюхнулся в волны и быстро поплыл к шедшей вслед за нами ладье. Через мгновение он уцепился за опущенное весло и лихо вскарабкался наверх.

– Эх, не выспался я нынче, – зевнул Рогоз. – Ромодан, – взглянул он на кормчего, – к Маме[75] притулимся?

– Туда, – кивнул Ромодан. – Небось, монахи не прогонят. Ветрило долой, – распорядился он. – Левый борт весла в воду. О, Велес Премудрый, помоги и оборони. Нале-гай!

Едва наша ладья царапнула бортом о доски причала, как на площадь перед воротами высыпали вооруженные люди. Прикрываясь большущими тяжелыми щитами, они выстроились вдоль белокаменной стены монастыря и замерли, выставив перед собой длинные копья.

– Что-то неласково нас ромеи встречают, – проворчал Рогоз.

– А ты чего хотел? – тихо сказал Ромодан. – Мы же незваными гостями явились, вот и опасаются.

– Разобрать щиты! Мечи и топоры к бою! – это Претич гриднями распоряжается, значит, и их ладья уже вот-вот причалит.

– Погодите! – крикнул я. – Никому на берег не сходить! В драку не лезть! – А сам через борт перебрался и на землю твердо встал.

Медленно, чтобы ромеи видели, я вынул меч из-за пояса, поднял его над головой, а потом отбросил за спину. Стукнул клинок обо что-то глухо.

– Ах, чтоб тебя… прямо по макушке попал, – услышал, как Рогоз изругался, но оборачиваться не стал, в другой раз расторопней будет.

Постоял я немного, а потом шаг вперед сделал. Ромеи не пошевелились – уже неплохо – сразу в бой не ринулись, так, может, все обойдется еще.

– Мы пришли с миром! – крикнул я по-гречески. – Мы не хотим войны! Я должен видеть вашего полководца!

Среди ромеев шум возник и пропал сразу. Разомкнулись щиты, и перед строем человек вышел. Сразу видно – воевода. Доспех на нем знатный, золотом на солнышке сияет, в руке жезл с набалдашником, на голове шелома нет, только тесемка смешная, вся крестами расшитая, вокруг лба повязана. Волос длинный, расчесанный, завитками большими на плечи спадает, и борода с проседью поболе моей будет. Подошел ко мне безбоязненно, с головы до ног взглядом окинул, хмыкнул и спросил:

– Кто вы и зачем здесь появились?

– Мы с почтением прибыли от Земли Русской к василису вашему, – сказал я ему и до земли поклонился. – Я, боярин Добрын Малович, к берегу этому пришел, чтобы для Великой княгини Земли Русской путь расчистить, чтобы смогла она беспрепятственно ступить на благословенную землю великой Византии.

– Я проэдр Анастасий, первый слуга господина моего, василевса Константина, – легким кивком приветствовал меня ромей. – Вели своим людям, – кивнул он на вторую ладью, где сидели Претич с воинами, готовыми отразить возможное нападение, – чтобы оружие сложили.

– Не я хозяин этим людям, – сказал я, – но госпожа моя. Лишь она вправе им распоряжения давать.

– И где же Великая княгиня Земли Русской?

– Здесь неподалеку, – кивнул я на остальные ладьи, что держались поближе к середине залива. – Знака моего смиренно ждет. Должен я сигнал подать, что причалить ей к пристани дозволено.

Помолчал Анастасий немного, в раздумье постоял, потом на воинов своих обернулся, кивнул им, и те копья вверх подняли и щиты разомкнули. Блеснули на утреннем солнце серебряные нагрудники. Я невольно подивился слаженности ромейских ратников, крепости их доспехов, искусности их выучки. Заметил мое восхищение проэдр, улыбнулся и сказал:

– Если сама архонтиса русов, Великая княгиня, на встречу с моим господином пожаловала, то сойти на берег мы ей позволим, и на то, что договор вы нарушили, внимания обращать не станем. – Он еще немного помолчал, а потом добавил тоном, не терпящим возражений: – Однако встречать ее мой господин, император Константин Парфирогенет, – да продлит Господь дни его царствования – не станет, ибо не он ее к себе звал, а она сама пришла. В остальном же церемония встречи пройдет, как того требуют обычаи и правила Великой Империи. Нам на подготовку нужно три дня. Если вы испытываете нужду в еде или пресной воде, вам ее немедленно доставят.

– Нужды мы ни в чем не испытываем, – ответил я.

– В таком случае, – он слегка склонил голову, давая понять, что разговор окончен, – попрошу отчалить и доложить о решении моего господина своей госпоже.

– Моей госпоже об этом будет доложено незамедлительно, – я махнул левой рукой, и с ладьи Претича в небо ушли две огненные стрелы.

Тотчас лязгнуло железо щитов ромейских. Вновь сомкнулись они непреступной стеной, а копья опустились вниз, готовые к бою. Проэдр крепко схватился за рукоять короткого меча, жезл другой рукой над головой поднял и сделал шаг назад, изготовившись к защите.

– Это условленный знак, – сказал я мирно. – Две стрелы означают, что подождать придется, – и поклонился низко, словно подставил под меч Анастасия свою незащищенную шею.

– Хорошо, – ответил ромей и оружие опустил. – Теперь уходите.

– Чтоб тебе веслом в задницу попользовали, – не сдержался я, выругался по-свейски, а сам залыбился, дескать, в радость нам будет целых три дня посреди залива болтаться да ждать, когда они нам встречу приготовят.

Взглянул на проэдра – он тоже улыбается, значит, не понял ничего. Вот и ладно.

Повернулся я к нему спиной в знак доверия и в ладью забрался.

– Чего они там, Добрын? – спросил меня кто-то из гребцов.

– Обратно не прогоняют, но и к себе не пускают пока, – ответил я.

Прошел по палубе, под мачтой уселся чинно.

– Отчаливаем, – сказал кормчему, и весла по воде ударили.

– Ты смотри, – усмехнулся Рогоз, когда ладья отошла подале, – сколько лет меж нами замирение, а они нас все стращаются.

– Значит, есть на то причины, – засмеялся Ромодан.

Ольгу сначала такой прием разозлил сильно, но Григорий ее урезонил.

– А чего ж ты хотела? – сказал он княгине. – Чтоб тебя не по чину приветили? Ты же сама на это не пойдешь.

На том она и успокоилась.

– Хоть век на берег сходить не буду, – сказала упрямо, – а своего добьюсь. Ладьи борт к борту ставьте, – распорядилась она.

Мы суденышки свои меж собой связали, остров плавучий посреди залива соорудили и стали ждать, когда нас ромеи на сушу пустить соизволят да, как полагается, встречу нам устроят.

Может, и впрямь у них такой обычай был, и церемония подготовки требовала, только нам от этого было не легче. Три дня мы на воде проболтались – ни выспаться как следует, ни помыться. И жара стояла страшная, для нас непривычная. Мужикам проще – за борт перевалишься, поплескаешься в соленой воде – все легче. А девкам совсем тяжко было. Загляда на солнцепеке даже чувств лишилась. После этого ропот русъ подняла, но княгиня все пересуды мигом прекратила, сама стойко лишения переносила, а глядя на нее, и остальные крепились.

Наконец ранним утром дня четвертого подошла к становищу лодочка ромейская, с нее Анастасий на наш остров поднялся. Ольга его, словно хозяйка гостя дорогого, встретила, к себе в шатер пригласила. Проэдр от приглашения отказался и нам свиток передал, раскланялся вежливо и обратно поспешил. Развернула княгиня свиток, а там в подробностях для «Великой архонтисы русое» вся церемония «сошествия на Священную землю Константинополя» описана: как ладью к монастырю Святого Мамонта подвести, какой ногой на берег ступить, сколько раз в сторону Святой Софии – так ромеи называли тот шатер чудный, что меня красотой неземной в первый день поразил, – поклониться нужно, как повернуться да что сказать…

– Вот ведь причуды у них, – подивился Никифор. – А по-простому, по-людски нельзя, что ли?

– Так уж у ромеев заведено, – сказал Григорий. – У них все по порядку и по закону писаному совершать положено. Иначе обидеться могут.

– Нельзя мне их пока обижать, – подала голос Ольга. – Пойдем-ка, посмотрим, что там у них написано.

4 августа 956 г.

Грохнулся кувшин о стену, вдребезги разлетелся, зеленым вином камень серый залил, а вслед за кувшином ромей полетел. Ударился спиной о притолоку, крякнул сдавленно и на пол сполз.

– Зашибу! – пробасил Никифор и второго ромея скамьей дубовой припечатал.

– Рогоз! Справа! – крикнул я, заметив, что старику в грудь нож летит.

Успел он уклониться – невредимым остался.

– Бей! – завопил и маковкой налетчику в грудь врезался.

– У-у-ух! – влепил я кулаком своему супротивнику в ухо.

Тот волчком завертелся да ногой меня под колено подбил. Упал я на стол, через столешницу перевалился – только миски со снедью в стороны разлетелись, вновь на ноги встал, от боли поморщился, а лихоимец на меня уже снова прет. Я стол ему навстречу двинул, он на него и наткнулся, а тут уже Никифор со скамьей своей к нему подлетел.

Не выдержало дерево, треснуло. От удара скамья надвое развалилась.

– Прости, Господи! – Жердяй быстро обмахнулся крестным знамением, а его за рукав расшитой рубахи другой разбойник схватил да на себя потянул. – Порвешь, чудило! – вырвался черноризник и кулачиной ромея приласкал.

– Добрыня! Помоги!

Обернулся я, вижу – двое лихоимцев Рогоза в углу зажали и мутузят так, что старик едва уворачиваться успевает.

– Чтоб вас всех! – бросился я ему на выручку.

Под руку бадейка с варевом попалась, так я ее, не долго думая, на голову одному из налетчиков напялил да сверху еще пристукнул. Второго за шиворот схватил, от Рогоза отволок и на пол повалил. А потом с носка ему под ребра шарахнул, чтобы знал, что старых не обижать, а уважать надобно. Подавился ромей криком и затих.

Огляделся я – мать моя! Все в харчевне перекурочено. Посуда осколками вперемежку со снедью по полу валяется. То ли от вина, то ли от крови лужи на полу. Столы перевернуты. Ромеи побитые стонут, а в уголке хозяин харчевни сжался. Таращится на меня испуганно и мелко крестится.

– Все живы? – окликнул я своих.

– А то как же, – из-под стола Рогоз выбрался.

– А Никифор-то где?

– Туточки я, – отозвался из-за двери жердяй.

– Фу-ф, – облегченно вздохнул я и шапку, в бою оброненную, с пола подобрал. – Значит, и вправду живы.

– А говорил, бляхи нас защитят, – проворчал Никифор, подцепил с пола двух ромеев и за дверь поволок.

– Ты чего это делаешь? – вдогонку ему Рогоз.

– Али не видишь? – сказал жердяй. – Мусор на улицу выбрасываю. Уж больно смердит.

– Вижу, – сказал я Никифору, когда он в харчевню вернулся, – что страх у тебя старый прошел.

– А чего тут бояться, – отмахнулся он от меня, еще двоих лихоимцев подцепил и наружу потащил, – это же не волки, а люди. Господь им судья.

– А ножики у них знатные, – Рогоз кровь с губ утер, с пола длинный кинжал подобрал и разглядывать его начал. – Пожалуй, себе заберу, – засунул он добычу за кушак.

– Ты почему меч вынать не стал? – Черноризник вернулся за последним ромеем.

– А зачем? – пожал я плечами, подобрал с пола чудом уцелевший кувшин и вылил остатки вина себе в рот. – Нечего благородный клинок о всякую нечисть марать.

– Это точно, – согласился Рогоз и, глядя на меня, слюну сглотнул. – Там глоточка не осталось? – кивнул он на кувшин в моей руке.

– Сейчас, – сказал я и к хозяину харчевни повернулся.

Тот уже начал приходить в себя.

– Уважаемый, – заговорил я с ним. – Не осталось ли у тебя вина, а то в горле у товарищей моих пересохло.

– Да, добрый человек, конечно… – закивал он, скрылся за продранными занавесками и через мгновение появился с полным кувшином в руках. – Пейте, добрые люди.

Рогоз жадно приложился к горлышку, сделал несколько больших глотков, передал кувшин черноризнику и болезненно поморщился.

– Губы защипало, – пояснил он нам.

– Вот ведь нелюди, – сказал Никифор, – рубаху порвали.

– Это ничего, – утешил его старик. – Вернемся в монастырь, девкам отдашь, они тебе ее быстро зашьют. А ты, Добрын, как? – повернулся он ко мне.

– Целый вроде…

– Слава тебе, Господи, – сказал Никифор и вина отхлебнул.

– Что это были за люди? – спросил я у хозяина харчевни.

– Это люди Колосуса-Попрошайки, – ответил он мне. – Колосус все харчевни в округе данью обложил. По три динария в месяц берут, – и вдруг упал передо мной на колени и стал руку целовать. – Спасибо тебе, добрый человек, что меня от налетчиков спас.

– Будет тебе, – отмахнулся я от ромея и из кошеля пять монет достал. – Вот серебро. Хватит тебе, чтобы все здесь… – оглядел я разгромленную харчевню, – чтобы все здесь в порядок привести?

– Хватит, добрый человек, – повалился он мне в ноги и хотел сапог облобызать.

– Все, мужики, – сказал я своим и ногу убрал. – Пошли отсюда.

– Добрый человек! – окликнул меня на выходе хозяин харчевни.

– Что еще?

– Богом молю! Не жалуйся властям, что я вас, носителей охранных печатей, – показал он на бляху, висевшую на моей шее, – оберечь не смог. Иначе не сносить мне головы.

– Жаловаться не буду. Твоей вины в этом нет. Мы, как видишь, и сами себя оберечь смогли..

Сразу после Перунова дня нам из-за монастырских стен в город выходить позволили. Любопытно мне было на Царь-город вблизи поглядеть, вот и засобирался я торопливо. Рогоз в проводники вызвался, и Никифор с нами напросился. Малуша с Заглядой тоже на прогулку захотели, но Ольга их от себя не отпустила.

Интересные отношения сложились между сестренкой и княгиней Киевской. С одной стороны, Малуша холопство свое честно отработала, тот ряд, что отец с Ольгой в Коростене заключил, мы с ней до конца исполнили. С другой – не больно-то она на свободу рвалась, все к Ольге жалась. Да и куда ей было идти? На пепелище к Путяте? Или со мной по миру неприкаянной мотаться? Она же совсем маленькой была, когда княжество Древлянское частью Руси стало, матери не помнила почти, отца, наверное, при встрече и не узнает вовсе. Не гнала ее княгиня, возле себя держала – я и рад был. Вот и теперь Ольга сестренку мою с собой в посольство взяла, словно близкую привечает, как милостивицу свою.

Оделись мы понарядней, Никифор по такому случаю свою черную ризу на рубаху расшитую сменил и бороденку куцую расчесал.

– Ну, вот, – сказал я жердяю, – на человека похож стал.

– Прости, Господи, – ответил тот и привычно перекрестился.

– А как Григорий на то, что ты с нами пойдешь, посмотрит? – спросил его Рогоз.

– Учитель сам мне город посмотреть велел, – ответил послушник и кушачок поправил.

– Ну, тогда пошли, что ли? – крякнул старик.

Меня даже оторопь взяла, когда мы за ворота шагнули, но я опасения свои постарался подале запрятать.

– Ты не робей, Добрын, – подбодрил меня Рогоз. – Здесь, небось, не Булгар. Здесь тебя в рабство не заберут.

– А ежели такое случится? – пробасил Никифор. – Все же боязно к незнакомым людям идти.

– Они же твои братья во Христе, – улыбнулся Рогоз. – Считай, что родственники.

– Христос у нас один, – вздохнул послушник, – только мы с ним по-разному знаемся.

– Ишь, какую нам Анастасий бляху дал, велел, чтоб я ее на шею повесил, – подергал я за цепь массивную железную пластину, на которой орел двуглавый[76] выбит был. – Сказал, что с таким знаком нам любой горожанин, любой стражник уважение и помощь оказывать обязаны, – и спрятал ее за пазуху, чтоб при ходьбе не болталась. – Мы теперь под защитой самого василиса Константина находимся, и тебя обижать я никому не дозволю.

– Будет лясы точить, – сказал Рогоз, – пойдемте-ка, я вам град сей предивный покажу. Не зря его в наших краях Царь-городом зовут, вот и полюбуетесь.

Если издали город мне чудом сказочным показался, то, вблизи его рассмотрев, я понял, что за всей громадностью и великолепием, меж колоннами мраморными и под крышами железными, на улицах длинных и на майданах просторных идет обыкновенная жизнь. Порой мне непонятная, порой странная для глаза и непривычная для слуха, бурная и суетливая, но для местных обитателей простая и обыденная.

Вдоль берега рыбацкие сети развешаны, чайки над ними гомонят, такие же жадные, как вороны киевские, только белые. Мужики лодки свои смолят и на нас внимания не обращают. Некогда им, не до иноземцев. Им бы рыбы вдосталь наловить, на торжище продать да детишек хлебушком побаловать, а до остального им дела нет.

Вверх от пристаней и рыбачьих слободок взбегают на горы узкие улочки, шумные, многоликие. По ним харчевни стоят, где любому и еды, и питья, и девок для забавы хозяева настырно предлагают, мастерские, в которых день и ночь молоточками чеканщики по металлу стучат, изысканные блюда, горшки да чаши драгоценные прямо на глазах из-под рук умелых выходят. Дальше лавки менял, в которых все сокровища мира необъятного взвешивают и на деньгу ромейскую обменивают. Прямо за ними ювелиры притулились. Пестро в глазах от украшений золотых и серебра белого, от каменьев самоцветных и посуды бесценной. Голова от блеска и изобилия кругом идет. Однако, пообвыкнув, осознал я, что все это больно на Подол, или на Козары, или на Торжище Новгородское похоже. Лишь солнце поярче, люди одежей на наших не похожи, а так… все, как везде.

Прямо меж лавок да харчевен церквушки маленькие расположились. Я, пока мы на горы карабкались, восемь штук насчитал. Думал, что Никифор, как дом бога своего заприметит, так тут же туда и кинется. Но не тут-то было. Мимо церквей жердяй проходил, на них не глядя, да еще косоротился, если по дороге нам священник встречался.

– Что-то ты со своими единоверцами христосоваться не спешишь? В дома бога твоего не заглядываешь? – спросил парня Рогоз.

– Церкви ромейские мне не любопытны. И вообще, я в твои дела языческие не лезу, – сказал Никифор, – вот и ты ко мне не лезь.

– А я чего? – обиделся Рогоз. – Я ничего.

– Они с Григорием и в монастырскую церковь отчего-то не заглядывают, – шепнул я старику, когда жердяй чуть подале отошел. – Может, у них свои причуды?

– Ладно, – махнул тот рукой. – Дальше пошли.

– Погоди, – остановил его Никифор. – Что-то у меня в утробе заурчало.

– Что? Оголодал?

– Ага, – кивнул жердяй и живот погладил. – Нагулялся. Желание возникло в рот чего-нибудь кинуть.

– За чем же дело стало? – сказал я. – Вон харчевня. Зайдем?

Мы и зашли.

Харчевенка оказалась небольшой. Посреди каменной клети три стола с широкими лавками, в углу очаг, возле которого суетился низкорослый иудей, с курчавыми седыми волосами и небольшой бородкой. Он мне сразу Соломона напомнил, и я вздохнул, помянув старого лекаря. Хозяин поднял голову, взглянул на нас и широко улыбнулся.

– Проходите, добрые люди, – радушно пригласил он. – Чего вам нужно?

– Нам бы вина, – сказал я ему, – и снеди какой-нибудь.

– Садитесь за любой стол, у меня сегодня негусто, – вздохнул он и с тоской оглядел пустую харчевню. – Я сейчас.

Хозяин скрылся за тряпичной занавесью и вскоре выставил на наш стол три кувшина вина, затем проворно подлетел к очагу, шлепнул на блюдо большущий кус шипящего прожаренного мяса, подхватил с подставки нож и железную приспособу, похожую на вилы. Вонзил эти вилы в мясо и быстро разрезал на три равных куска.

– Вот, – поставил он перед нами блюдо. – Жаркое сегодня отменное. И еще… – и тотчас перед нами появились три глиняные кружки, какое-то вкусно пахнущее варево, большое блюдо с зеленью и тонкие лепешки…

– Эка он суетится, – Никифор шумно втянул ноздрями воздух и расплылся в блаженной улыбке.

– У него вся жизнь такая, – сказал Рогоз. – Не угодишь гостям, так они больше не придут. Вот и старается.

– Ешьте, добрые люди, все свежее, с пылу и с жару, – сказал хозяин, а потом добавил: – Расплачиваться-то чем будете?

– Не беспокойся, – сказал я ему, за пазух полез, чтоб калиту достать.

Вместе с кошелем бляха ромейская выпросталась. Как увидел иудей двуглавого орла, даже в лице переменился. Еще более угодливо спину согнул и зашептал подобострастно:

– Как я мог усомниться в вашей платежеспособности, милостивые господа! Простите меня за недогадливость мою ради Господа нашего Иисуса Христа! – И он размашисто перекрестился.

– Погоди, – удивился я. – Я же думал, что ты иудейской веры.

– Только от рождения, – смутился он. – Но пять лет назад по указу всемилостивейшего владыки нашего принял христианское крещение. Иначе кто б мне позволил харчевню держать? А платы мне от вас никакой не надо. Для меня и так честь великая, что обладатели охранной печати ко мне заглянули.

– Нет, – сказал я ему. – У тебя, судя по всему, и так дела не слишком хорошо идут. Расплатимся мы сполна, ибо прием твой учтив, а еда и вино отменные.

– Премного благодарен, – и он низко поклонился.

– А теперь оставь нас. Нам бы с товарищами моими поесть не мешало.

Но как следует поесть у нас не получилось. Только хозяин нас в покое оставил, как в харчевню ввалилась шумная ватага. Предводитель сразу на хозяина набросился.

– Вышло твое время, Варварий! – закричал, схватил его за грудки и трясти начал. – Ты еще вчера должен был долг отдать, а теперь к смерти готовься!

Жалко мне стало иудея крещеного, потому и встрял.

– Эй! – окликнул я налетчика. – Ты чего это нам отдыхать мешаешь? – и, словно ненароком, бляху орлатую ему показал.

– Смотрите-ка, – рассмеялся разбойник, – он меня цацкой своей напугать решил.

Подмигнул он своим, те без лишнего шума ножи достали и на нас поперли.

И завертелось…

– Больше они сюда не сунутся, – сказал хозяин. – Помогай вам Бог, добрые люди.

И какого бога он за нас просил, непонятно.

Вышли мы на улицу, а налетчиков уже и след простыл.

– Значит, живы все, слава тебе, Господи, – сказал Никифор, и мы дальше отправились по улочкам узким все вверх и вверх.

– Везде одинаково, – по дороге Никифор рассуждал. – Что у нас, что здесь, что в любом месте мира как хорошие люди есть, так и мерзость всякая.

– Это точно, – согласился с ним Рогоз. – Смотрю я вокруг, все тут почти как у нас.

В город мы поднялись, так и тут все от нашего житья-бытья мало отличается. Разве что народ, на жарком солнышке выросший, кожей темнее да глазами чернее. Суетится больше да еще горлопанит не хуже чаек. Оно и понятно – в зное кровь бурлит, горячит тело, душе покоя не дает.

А еще мальчишки меня поразили – любопытство их одолевало. Интересно им было, что за странные люди в их мирок вдруг вошли. И в то же время страх неподдельный в глазенках огнем горел. Стоило только взглянуть на сорванца, как тот с криком прочь бросался и норовил куда-нибудь с глаз моих скрыться, рев поднимал да к мамкиному подолу жался.

– Чего это с ними? – удивленно спросил я у Рогоза.

– А вот я тебе сейчас покажу, – ухмыльнулся он. – Здесь недалеко. Пойдем-ка.

Вскоре мы на стогнь вышли, серым камнем выложенный. Искусно плиты вытесаны, плотно друг к дружке подогнаны, на таких поскользнуться немудрено. Но не хотелось мне на виду у всех поперек стогня растягиваться, оттого я на камни с опаской вступил, словно на лед склизкий. А посреди площади столб высокий стоит. Мы к нему подошли, я голову задрал, даже шапка наземь свалилась.

– Да ты не туда смотришь, – Рогоз меня в бок пихнул. – Вот сюда погляди.

Столб из мрамора розового, на верхушке завитки, а в основании каменюка массивный тумбой обтесан, и резьба по камню затейливая. На ней люди с мечами, стены городские разрушены, раненые кричат и руки в ужасе заламывают. А меченосцы их не жалеют – головы рубят, за волосы дерут, ногами несчастных попирают – жуть, одним словом.

– Страсть-то какая, – сказал Никифор.

– Это, между прочим, мы, – рассмеялся Рогоз и на душегубов показал.

– Как это? – не понял я.

– Вот так. Смотри, одежа на этих кровопийцах какая? А оружие? – и ножны моего меча поддел.

– А ведь верно, – пригляделся я к фигурам на каменюке. – Это же наши воины тут погром и разорение учиняют.

– Вот-вот, – кивнул Рогоз. – Говорят, что на этом столбе последние дни Царь-города представлены. Под мечами нашими это место уничтожено будет, и для местных мы Демонами-Дасу представляемся. Неугомонных и непослушных детишек именем нашим пугают. Говорят, мол, не будешь мамку слушать, так придет злой рус и тебя слопает[77].

– Чудно это, право слово, – пожал я плечами.

– А мне почему-то грустно от этого, – вздохнул Рогоз. – На старости лет пугалом ходить не нравится.

– Тогда зачем нам Анастасий бляхи эти нацепить велел, коли и так от нас все шарахаются? – спросил послушник.

– А чтоб со страху не пришибли ненароком. Ну, что? – спросил Рогоз. – Может, обратно пойдем, а то вон люди на нас как смотрят? Да и вечереет уже, а нам бы к Маме засветло вернуться.