Когда крепости не сдаются

Уже и в старой Военно-инженерной академии поговаривали о тактической стороне этих вопросов; но теперь из них сложился целый отдел военно-инженерной науки. Трудно знать, как бы все это получилось без Карбышева, Теперь он стоял на самой широкой стезе признания. И начиналась по отношению к нему совсем иная, чем прежде, «отдача». Даже «стороннему» человеку, Наркевичу, было известно, что Карбышева опять прочили на должность начальника Военно-инженерной академии и что он опять отказался. «Поздно, товарищи, стар…»

Гость и хозяин сидели в столовой. Комната казалась огромной и пустой после того, как из нее вынесли застоявшуюся с Нового года елку. Карбышев говорил:

— С удовольствием прочитаю у вас лекцию. Глеб… В «Оргастрое» народ ученый. Рождают гипотезы. А что такое гипотеза? Выступление науки в поход. Следовательно…

Наркевич потер складку, успевшую лечь поперек его переносицы после памятного юбилейного вечера в октябре, и тихо усмехнулся.

— Следовательно, уничтожение гипотезы — победоносный конец похода. Вот с этой точки зрения и надо, Дмитрий Михайлович, выбрать тему.

— Правильно. «Боевые эпизоды» из войны с белофиннами — не годится…

— А жаль.

— Почему?

— Я слышал, что, когда вы выступали с «Боевыми эпизодами» в Доме журналистов, вас слушали, разинув рот.

— Да. Стены дома потряслися, и некоторые литературные женщины, находившиеся в интересном положении, прямо оттуда разъехались по родилкам. Может быть, «Колонные дороги» — о роли инженерных войск при движении армии вперед? Исправление дорог, мостов… А? Нет, пожалуй, и это не годится…

— Почему?

— Не то, Глеб, не то. Ага… Кажется, нашел: «Современный укрепленный район на опыте разгрома линии Маннергейма». Хорошо?

— Великолепно!..

Клуб звенел звуками. Певучие голоса скрипок сталкивались, схлестывались, но не сливались даже и тогда, когда под натиском трубных басов становились еле слышными. Воздух жил, его делали живым звуки. Они неслись, растекаясь по широким коридорам, между цветами в кадках и картинами в золотых багетах, и казалось, что нет ничего проще, как видеть эти волны музыкального моря и даже трогать их рукой. Карбышев шел по коридору и думал: «Сколько беззаботного спокойствия в этой музыкальной громкоголосице… И как вместе с тем она близка к тому голосу борьбы, которым сейчас заговорю я…» Дверь в зал, полный пиджаков и рабочих курток, закрылась позади Карбышева, и музыка осталась за дверью. Карбышев быстро поднялся на эстраду, еще быстрее шагнул к ее краю и начал говорить:

— Энгельс писал об осаде Севастополя, что она «не будет иметь равных себе в военной истории». Севастопольская оборона — дело рук русской фортификационной школы. Позвольте! Но что ж это за необыкновенная такая школа, из рук которой вышло чудо фортификации? Чему же нас учит русская школа? Тому, что не проволока и не мертвый бетон, а живая сила войск достигает победы; но что достижению победы помогают и проволока и бетон. Именно они стоят между войсками обороны и огнем наступления. Защищаемая ими, оборона становится по-севастопольски непреодолимой и активной на Каховский манер…

Карбышев уже не стоял у края эстрады, а ходил вдоль края, разгоряченный и взволнованный.

— Итак, в плохих руках укрепления часто бывали бесполезны и даже опасны, в хороших же руках они всегда были силой. А в очень хороших — богатырской силой, о которую разбивался самый грозный прибой осады…

Он говорил о том, что «хорошие» и «очень хорошие» руки создаются революционным преобразованием военного искусства, и тут же точно определял роль новой техники в этом преобразовании. Вспомнив сложную историю своих изобретательских стремлений, он неожиданно для слушателей засмеялся и сказал:

— Извините за парадокс: хотя на пути технического новаторства мы иногда и терпим поражения, но побеждаем в конце концов всегда…

И затем перешел к событиям войны с белофиннами.

— Задачи советской фортификации прямо вытекают из политики мира нашего государства: мы не хотим чужой земли, но и своей не отдадим. Разгром образцового современного ура — линии Маннергейма — был практическим решением одной из таких задач…

…Лекция кончилась и люди в пиджаках и куртках уже не сидели, а стояли. Дверь зала то открывалась, то закрывалась; из коридора то буйно врывались отзвуки неугомонного музыкального кавардака, то сейчас же бесследно тонули в гуле восклицаний и дружном звоне хлопков, ни на минуту не смолкавших в зале. Наркевич подошел к Карбышеву и, крепко сжав его маленькую руку в своих холодных ладонях, долго благодарил, признательно глядя в лицо тревожными глазами.

— Ну вот и вышло, Дмитрий Михайлович, по-вашему…

— А что вышло?

— Возвращаюсь в армию. Еду на запад.

Он вынул из кармана клетчатый платок и понес было к лицу, но не донес и снова спрятал в карман. Карбышев сделал быстрое движение, точно муху со лба смахнул.

— Что вы говорите?

— Да. Предсказывать будущее трудно. Но не стараться в него проникнуть еще трудней. Вы сегодня говорили на лекции: «мало уметь, надо знать; мало знать, надо понимать. — И наоборот». Это очень верно. Конечно, я не то, что вы, — знай себе, шагаете через бурю, только шапку поглубже нахлобучиваете. Я — не то. Я, что называется, пожиже влей. Но ведь всякий человек, Дмитрий Михайлович, хорош, если перенестись в него и не требовать от него больше того, что он может дать. Тут, собственно, и колец всяким толкам о людях…

Карбышев и Наркевич вышли из залы.

— Жаль бросать «Оргастрой», — самое прямое, казалось бы, для меня дело. А вместе с тем я и рад его бросить… Так надо. Всю жизнь стремиться к массам, мечтать о подвиге… Всю жизнь… Но где же, спрашивается, самый простой, самый доступный подвиг, как не в армии, не на службе в ней? Я знаю, вы сейчас думаете: «Опять — тенденция крайностей, опять — интеллигентский трюк…» Думайте, что хотите. Вы — шире, проще, народнее меня. Зато я больше страдал. И выстрадал. Фанатическая страстность юности, — помните мои сражения с отцом? — странным образом привела меня к революционному педантизму. Вы первый мне об этом сказали. Много раз потом, после гражданской войны, здесь, в Москве, замечал я ваш осуждающий взгляд. Вы осуждали мое филистерство. В теории все было хорошо, даже превосходно. А на практике я оставался жалким индивидуалистом, и настоящая массовость самоощущения была мне все-таки чужой. Но теперь это кончилось, повернулось, стало на верный, на самый короткий путь от мечты к ее свершению. Ясно вам, Дмитрий Михайлович, почему это я, совсем не военный, в сущности, человек, вдруг затосковал по армии? И зачем иду в армию?

Карбышев остановился и схватил Наркевича за рукав. Глаза его горели и жгли. Несколько мгновений он молчал. А потом словно горохом простучал по звонкому блюду:

— Древний миф об Антее? Стоять, Глеб, можно где угодно, но ходить — только по земле. Тут и подвиг, и массы, и мы с вами, все — вместе, все — рядом. Я ведь тоже решил проситься в армию, на запад!

— Когда? — с изумлением спросил Наркевич, — когда вы это решили?

— Сегодня. Сейчас!

* * *

Со времени переезда Елены в Ленинград очень многое изменилось как вокруг, так и внутри нее. Прежде всего изменилась атмосфера товарищества и простого, веселого дружества, которую ей удалось без особого труда создать около себя в Военно-инженерной академии. Правда, товарищеских, дружеских отношений было и в Ленинграде не меньше, и были они не хуже, чем в Москве. Только в эту область чистых настроений все с большей силой вторгался здесь совершенно иной мотив. Тонкая, стройная фигурка Елены, смуглый румянец ее нежных щек и быстрый взгляд, умевший вспыхивать загадочно темным огнем, мутили курсантские головы. Стоило веточке ландышей закачаться в петлице ее матросской куртки, как со всех сторон неслись к ней вздохи и восхищенный шепот: «Девушка — май!» Были курсанты с такими откровенно влюбленными глазами, что все, о чем бы они ни заговорили с Еленой, не могло иметь ровно никакого другого значения, кроме единственного: «Люблю!» О таких Елена думала, притворяясь сердитой: «Вот „мол-лодой человек“… Но что-то изменилось и в ней самой. В Москве тоже началось с активности этих „мол-лодых людей“. А кончилось совсем другим, потому что она нашла в себе довольно твердости и энергии для решительной борьбы с их активностью. В Ленинграде что-то мешало Елене быть твердой к энергичной. Открытия, которые она делала, наблюдая за собой, подрывали ее уверенность в себе. Здесь она впервые испытала тревожное чувство радости, внушая любовь и любуясь ею. Маленький шаг отделял ее от того, чтобы и самой захотеть любить. Розовый кипяток ее жил быстро превращался в настоящую густую кровь. Елена еще властвовала над собой умом, но уже искала, кому бы покориться сердцем. Кому?

Все чаще вспоминала она слова матери: «Помни, Лялька: умные люди бывают скучными, а талантливые — никогда. Талантливый человек все видит, все замечает, всегда заинтересован чем-нибудь. Вот почему я была счастлива с твоим отцом…» Елена оглядывалась, зорко высматривая, выискивая такого талантливого человека. И мысль и сердце ее взволнованно бились. Как будто ничто не препятствовало ей быть счастливой. А когда отец, приехав в Ленинград, спросил ее: «Счастлива?», она не знала, что ответить. Это — потому, что жить без страстных поисков настоящего счастья нельзя. Жить — искать счастье. И лишь к апрелю месяцу, когда на зелень ленинградских парков и садов легли такие необычайно яркие краски, что ни на какой картине не встретишь, оно нашлось…

Избранником Елены был ее товарищ по училищу — юноша способный, трудолюбивый, умный и душевный, только без блеска в мысли, без сверкания в словах. Такие, как он, хорошие и нужные люди обычно бросаются в глаза из вторых рядов, но остаются совершенно незаметными в первых. Уже очень, очень много раз Елена видела его и на лекциях, и в общежитии, всегда с ясным, нежным и застенчивым взглядом, обращенным на нее. Но если он не был талантлив, как того хотела Лидия Васильевна, то и к разряду совсем обыкновенных «мол-лодых людей» отнести его тоже было невозможно. Однажды он сидел с книгой у окна, под теплым и ласковым весенним солнцем, нагнувшись и заткнув уши, чтобы не слышать шума, наполнявшего комнату. Действительно он не слышал шума. Зато и легких шагов дежурившей в тот день по общежитию Елены тоже не услыхал. Она видела его профиль, склоненный над книгой, упрямый, чистый и четкий профиль под светлой шапкой гладких волос, ровно распадавшихся на пробор посередине. Он не мог знать, что Елена — рядом. Она подходила к нему со спины: Уши его были плотно прикрыты ладонями рук. Внимание захвачено книгой. И вдруг он вскочил с табуретки, да так неловко, что она упала. Нагибаясь, чтобы поднять ее, покраснел, и румянец конфуза уже больше не сходил с его лица. Темные глаза Елены смотрели загадочно и странно, и он краснел все гуще и гуше. Ей захотелось помочь ему, сказав что-нибудь очень шутливое и доброе.

— Замечательно, как это вы без глаз, без ушей…

— Ничего замечательного нет, — резко возразил он, — и быть во мне ничего замечательного не может.

— Это почему же?

— Уж такой я человек.

— Ошибаетесь, — засмеялась Елена, — а я думаю, что каждый человек обязательно чем-то замечателен. Так и отец мой думает.

От этих благодетельных слов румянец конфуза мгновенно схлынул с его лица. И он стоял теперь рядом с ней, бледный, с добрым подбородком, с глазами, радостный блеск которых был влажен и горяч, как слеза…

* * *

Карбышев редактировал «Наставление по форсированию рек». Помогал ему Якимах. Работали усердно, дружно, весело. Якимах любовался Карбышевым, — простецкой мудростью старого солдата, который столько видел и знал, что уже, пожалуй, и довольно бы, но которому все мало да мало. Работа шла полным ходом Карбышев отдавал ей очень много времени и почти все внимание, — он спешил закончить ее до того, как выйдет решение по его ходатайству о переводе на запад. Чем ход скорей, а препятствие внезапней, тем сильнее толчок. Так и здесь получилось.

Письмо Елены коротко сообщало о том, что она вышла замуж. Прочитав письмо, Лидия Васильевна окаменела. Потом с жадной энергией перечитала его еще и еще — раз десять подряд. И тогда, наконец, лицо ее приняло выражение стремительности и порыва, большие серые глаза требовательно остановились на муже, и бледные губы решительно произнесли:

— Дика, немедленно поезжай в Ленинпрад!

Был момент; когда изумление, похожее на окаменелость, чуть было не овладело и Карбышевым. Но он живо стряхнул это с себя. Положение почти сразу представилось ему с наиболее ясной из всех его сторон, и он облегченно вздохнул. Елена была права. Вмешиваться не было ни малейшего смысла. Но увидеть и узнать — надо.

— И не подумаю ехать, мать.

Лидия Васильевна всплеснула руками.

— Опять — то же! Дочь, родная дочь…

Карбышев весело насвистывал в передней, он собирался уходить и, по обыкновению, спешил.

— Прикинь тут без меня сама, да поспокойнее. И поймешь, кому из нас следует ехать…

В этот же день Карбышева вызвали к очень высокому начальству. Разговор не имел никаких предисловий. Речь сразу пошла о том, что особенности современного боя — высокая точность и плотность огня, авиация, мотомехсоединения, широкие возможности маневрирования — требуют непрерывного и четко организованного инженерного обеспечения. Ключ к победе в современной войне — правильное сочетание большого маневра с развернутой системой инженерных сооружений.

— Существует вреднейший взгляд, будто маневренная война снижает значение инженерного оборудования, едва ли не сводит его на нет. Именно вы, товарищ Карбышев, очень правильно восставали в своих последних статьях против этого взгляда…

Итак, инженерное оборудование границ, — что нужно, как нужно, сколько нужно, — становится важнейшим вопросом. Чтобы помочь его решению, Карбышеву надлежало выехать на западную границу, проинспектировать Гродненский укрепленный район, выработать там, на месте, практические предложения по усилению его обороны и наблюсти за их реализацией. Невозможно было бы придумать еще что-нибудь более согласное с тем, чего желал для себя Карбышев.

— Мы очень рассчитываем на вас…

Он вскочил с кресла и вытянулся по-солдатски.

— Слушаю-сь!

И потом, как бы окончательно подтверждая безошибочность возлагаемых на него расчетов, добавил, тоже вполне по-солдатски:

— Благодарю за честь!

* * *

До командировки оставалась неделя. Карбышев уже закончил свои служебные разработки и сдавал Якимаху редакторские обязанности по «Наставлению» к форсированию рек.

Пятого июня в Москве было очень холодно, — среди дня из летучих белых облаков падали на улице звездочки неподдельного снега. В этот день Карбышев и Якимах, выйдя вместе из Академии Фрунзе, с удивлением разглядели на своих гимнастерках крохотные, быстро таявшие снежинки.

— Война делает вид, будто она — мир, — говорил Карбышев, — никто никого не бомбит, и разини думают: мир. А на самом-то деле война уже началась — война, самая настоящая…

Они разговаривали и шли, куда глаза глядят, в сторону от города, к Новодевичьему монастырю, к Москва-реке. Сегодня, на этой необычной прогулке, им предстояло проститься. Завтра уезжала в Ленинград Лидия Васильевна. А еще через день отправлялся в Гродно сам Карбышев. Было пасмурно. Свежий ветер дул с Москва-реки. Облака жемчужно-матового цвета, перерезанные лучами невидимого солнца, мчались по небу, как расшитые золотом шелковые паруса. Река медленно развертывала зеленоватые, тяжелые воды. Карбышеву захотелось подойти к ней поближе. Он и Якимах зашагали в обгиб монастырских стен справа, спускаясь к пруду и постепенно втягиваясь в аллею. Мягкий свет лился сверху сквозь блестящие ветви ветел и ив. Крыша из ветвей заплелась так густо, что ни единое дуновение ветра не колебало под ней листьев. Однако время от времени воздух приходил в неуловимое движение, и тогда наполнявшие его влажные испарения казались свежим дыханием растений и вод.

Карбышев с порывистой силой сжал руку Якимаха.

— Петя! Хотите зарок?

— Какой?

— Встретиться после войны…

— Где? Здесь?

— Нет… На месте победы?

* * *

Карбышев не любил проводов и всегда старательно избегал их. Но в тот вечер, когда Лидия Васильевна уезжала к Елене в Ленинград, он, против обыкновения, был на вокзале. Бросалось в глаза его невсегдашнее, какое-то совсем непонятное для Лидии Васильевны, настроение. Он неподвижно стоял возле вагона, который должен был увезти жену, и молчал, упрямо о чем-то думая. Лидия Васильевна все хотела поймать его светлую, собранную у глаз и губ, давно ей знакомую и постоянно новую улыбку, — увидеть ее и понять… Но… улыбки не было.

— Что сказать Ляльке?

— Поздравь. А впрочем… сама догадаешься, что и как.

— Дика!

— Что?

— Поезжай-ка домой!

— Нет, нет, подожду!

И опять — молчание. Лидии Васильевне было очень тяжело. Так тяжело, что она не стерпела.

— Дика, уходи!

— И не стыдно гнать? Ведь долго, очень долго теперь не увидимся!

Наконец-то, он улыбнулся, слабой, бледной улыбкой. И Лидия Васильевна с неясным ощущением горя в душе подумала: «Уж лучше бы не смеялся… Что с ним? Что будет с нами?» Затянуто продребезжали звонки, — два. Дика протянул руки, быстро и крепко обнял судорожно хватавшуюся за вагонный поручень жену и помог ей подняться на площадку. Потом легко и ловко спрыгнул на перрон и пошел сначала рядом с медленно набиравшим ход вагоном, а затем все заметнее отставая от него. Лидия Васильевна, высунувшись за поручень, смотрела в сторону убегавшего к Москве дебаркадера. Слезы мешали ей. Но она все-таки хорошо различала маленькую, стройную фигуру мужа, быстро шагавшего за поездом. Она видела, как он идет, идет, идет, словно желая во что бы то ни стало нагнать поезд, и как в то же самое время что-то относит, относит и относит его назад. И вот уже она не может больше разглядеть, где Дика, и только по смутному пятнышку между двумя фонарными столбами догадывается, где надо его искать. Вот уже и пятнышка не стало. И оно пропало, и он — все пропало, все!..

Лидия Васильевна вырвала из-под ударов холодного ветра свое горящее, облитое слезами лицо и, неся в ушах свист и лязг, быстро вошла в вагон. В купе никого не было. Обрадовавшись этой пустоте, как самой счастливой из находок, она шагнула через порог и, едва успев повернуть за спиной медную рукоять двери на запор, упала на диван и заплакала…

Часть IV

Золото, золото

сердце народное!

Некрасов

Глава тридцать девятая

Штаб армии стоял между Брестом и Гродно, в чистеньком городке, с гладкими мостовыми, с уютными зелеными улицами, весело сбегавшими к голубой реке. Помещался штаб в большом трехэтажном доме, у парка. Армией командовал тучный генерал огромного роста и могучего телосложения, окончивший две военные академии. Он принял армию недавно, всего несколько месяцев назад, и еще не вошел, по его словам, в настоящую гущу работы. «Армия — вещь большая…» Однако войскам, подчиненным генералу, были уже известны его редкая трудоспособность и постоянное стремление быть первым в деле и последним на отдыхе. Штаб армии работал, как машина, слаженно, систематизирование, с неукоснительной планомерностью.

Сейчас в кабинете командующего, на втором этаже, происходило совещание. Генерал сидел в широком кожаном кресле за большим письменным столом и вел серьезнейший разговор с тремя собеседниками. Это происходило в первой половине отличного летнего дня. За предместьем яркое утро сверкало прозрачными далями, и свежие струйки прохлады еще не перестали вливаться в солнечное тепло. Но здесь, в центре города, солнце уже превозмогло прохладу. Командующему было жарко.

— Уф! — сказал он и вытер пот со лба, — я учился у Карбышева в Академии Фрунзе. А вы, Глеб Александрович, говорите, что еще с гражданской его знаете?

— Раньше, — ответил Наркевич, — с девятьсот четырнадцатого… По Бресту. Он ведь и тогда выделялся как заметный военный инженер…

— Д-да… В общем очень хорошо, что он сюда едет. Жаль, конечно, что действовать будет не у нас, а по эстонской границе, вдоль канала до Августова. Ну, что делать… Но и нам, по дороге, поможет. А мы ему Осовец покажем, посоветуемся. На все вопросы прошу, товарищи, давать совершенно исчерпывающие ответы. Секретов от Карбышева у нас нет…

— Правильно, — подтвердил Член Военного Совета.

Командующий повернул к начальнику штаба армии бледное от жары лицо.

— Это в особенности к вам, Петр Иванович, относится. И в оперативном пусть знают…

— Правильно, — задумчиво сказал Наркевич.

* * *

В самый день приезда, не теряя ни часа, Карбышев выехал на работы. Сопровождали его Наркевич и начальник оперативного отдела штаба армии, черноголовый голосистый полковник — академик из буденновцев времен Воронежа и Касторной. Автомобиль бежал по шоссе, подскакивая на щебнистых заплатах неровного полотна. За канавами, по сторонам шоссе, блестела под солнцем светлая песчаная россыпь. За песками кудрявилась темнозеленая, словно маслом обрызганная, тяжелая ботва бесконечных картофельных гряд. А уж за грядами шли поля — разноцветные, ржаные, ячменные, овсяные и гречишные поля…

Карбышев был и рад и не рад встрече с Наркевичем. Видеть его было приятно по старой привычке. Но Карбышев так привык видеть Наркевича именно в Москве, что встречей с ним здесь до боли остро оживлялись последние московские впечатления: грустный отъезд Лидии Васильевны; через сутки еще более грустный — самого Карбышева; дети — на даче; на вокзале — ночная пустота; и какая-то бесповоротная одинокость в душе… Стараясь заслониться от этих тяжелых воспоминаний словами, Карбышев говорил много, быстро и нервно.

— Хорошо бы заехать в Осовец — посмотреть, что можно сделать для обороны из старых тамошних казематов. За Брест не беспокоюсь.

— А мне кажется, что эти крепостные развалины отжили свой век, — сказал голосистый полковник, — лебединая песня их спета. Еще в академии…

— Ошибаетесь, — решительно возразил Карбышев, — обороняются не стены, а люди. Стены только помогают людям обороняться. Был когда-то в Академии Фрунзе профессор Азанчеев. Помните? Да, да, тот самый. Он любил приговаривать: «Я — не марксист, я — марксоид. А гражданская война — придаток, аппендикс к мировой…» Так вот этот Азанчеев никак не мог понять простейшей вещи: советскую крепость можно уничтожить, но взять — нельзя. И Осовец, и Брест…

— Это — другое дело, — согласился полковник.

— В Бресте теперь — Юханцев, — тихо сказал Наркевич.

— Вот, вот… То самое, о чем я говорю. Юханцев — в Бресте… А это как раз и значит, что Бреста взять нельзя!

— С ним — Надя, — еще тише проговорил Наркевич, — и дочка их, моя племянница…

Уже не в первый раз по приезде Карбышев замечал, как странно изменился Наркевич — как далеко отошел он от своей прежней манеры суховатого философствования. «Что с ним? Уж не влюбился ли по-стариковски?» Чем позже загорается звезда любви, тем ярче горит и медленнее догорает. «Ей-ей, похоже!..» И, как будто подтверждая догадку Карбышева, громкоголосый полковник вдруг поднялся с сиденья и, выпятив крутую грудь, оповестил:

— Приехали!..

Дивизия, в расположение которой приехал Карбышев, имела точные указания насчет рубежей обороны: особым армейским приказом определены были участки для каждого из ее полков. Передний край оборонительной полосы прилегал к восточному берегу двух речек и тянулся по фронту километров на двадцать пять. За флангом, — из дивизий армии эта была правофланговой, — проходила шоссейная дорога, та самая, по которой прикатил сюда автомобиль с Карбышевым и штабистами. В первой линии дивизии стояли два полка. Третий был пристроен в затылок крайнему полку первой линии, со специальным назначением прикрывать направление по шоссе. Стрелковый батальон с несколькими противотанковыми орудиями в сторожевых заставах оборонял и наблюдал опасную дорогу. Командир батальона встретил приехавших с рукой у козырька, стремительно порываясь подойти с рапортом Карбышеву бросилась в глаза его могучая борода. «Где я ее видел?» Он взглянул на майора, на его черно-коричневое от загара, исполненное радостной готовности лицо, и на беспалую руку у козырька, и вдруг почувствовал, как досадная тягость одинокости, вывезенная из Москвы, уходит, тает, как бы проваливается куда-то без следа. И тогда, с веселым удивлением вскинув брови над невольно улыбнувшимися глазами, он сказал:

— Здравствуйте, товарищ Мирополов!

— Здр-равия желаю, товарищ генерал-лейтенант!

Куда ни глянь, везде виднелись земляные работы. Седая голова начальника инженеров не дремала, и сноровка его не бездействовала. Наркевич — старая карбышевская школа. Пехота рыла и копала; саперы учили, перебегая от группы к группе; звенели топоры, обтесывая колья; трещали ящики с «техникой», вскрываемые ловкими ударами ломов под зашив. Наркевич принялся, было, объяснять.

— Не надо. Все понятно.

Карбышев быстро зашагал к ближайшему месту работ, жадно вдыхая воздух этого места — какой-то стоячий воздух, и свежий, и жаркий вместе, и, главное, полный того крепкого запаха горячо работающих человеческих тел, который он так давно знал и так особенно любил…

Оба штаба — и укрепленного района, который предстояло отинспектировать, и армии, войсками которой был занят этот район, — стояли в городе Гродно. Поэтому Карбышев обосновался в Гродно, то есть занял номер в тамошней военной гостинице. Время же проводил главным образом на «точках», вдоль Немана и шлюзов Августовского канала. Комендант укрепленного района иногда сопровождал его в этих разъездах, иногда — нет. Зато молоденький, пышноволосый саперный лейтенант, прикомандированный к инспектору для «поднятия» карт и технической разработки его проектов, не отставал от своего шефа положительно ни на шаг. По вечерам Карбышев сам наносил «точки» на «поднятую» лейтенантом карту. Как ни был генерал прост, ласков и внимателен в обращении со своим юным подручным, лейтенант не поддавался на этот тон. Ему казалось невозможным погрешить какой-нибудь случайной словесной неловкостью против высокого и чистого уважения к знаменитому инженеру, состоять при котором его назначила счастливая судьба. Поэтому он ни на мгновенье не распускался, — всегда на месте, в постоянном ожидании приказаний и в молчаливой готовности их исполнить. Приходилось ему, правда, отвечать на некоторые вопросы Карбышева внеслужебного характера, — о семье, о родине, о школе. Лейтенант отвечал на них кратко и точно. Но уже зато сам никогда никаких разговоров не затевал и ни о чем своего шефа не спрашивал. Впрочем, в Друскениках не выдержал и спросил.

Друскеники — пограничный курорт, начисто отмытый и насквозь пропитанный своею собственной минеральной водой. На главной улице городка было удивительно много больших и маленьких игрушечных магазинов. Попав в Друскеники, Карбышев сейчас же начал обход этих магазинов. Что за непонятная страсть к игрушкам? Генерал заваливал покупками легковую машину. Что такое? Тут-то и не выдержал лейтенант.

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите спросить.

— Пожалуйста.

— Вы, товарищ генерал-лейтенант, дедушка или…

— Нет, не дедушка. Только — «или»…

— Извините, товарищ генерал-лейтенант.

— В чем? Я действительно «или». Пока — не дед, но могу им через некоторое время сделаться. Игрушки пойдут в Москву. А все остальное, и я сам в том числе, это только — «или»…

* * *

Недалеко от Друскеник Карбышев встретил Батуева. Авк был начальником здешнего УНС[64]. Он обстоятельно доложил о своих работах.

— Забиваем «точки». Если угодно, вызову начальников с ближайших инженерных участков.

— Не надо, — торопливо остановил его Карбышев, — на ближайших участках я и сам сегодня побываю. Жаль, что на далекие не поспею, — завтра нужно быть в Гродно. Но то, что я видел, Авк, плохо: не идете, а еле плететесь вперед…

Прежде Батуев так бы и вспыхнул и строптиво занесся в каких-нибудь с трудом приглушенных самолюбиво-злых словах. Но сейчас ничего этого не было. Его яркое, смугло-румяное, красивое лицо оставалось невозмутимо-спокойным. Можно было подумать, что сказанное Карбышевым даже и относилось-то не к нему. Только что-нибудь очень большое, счастье или горе, может так сильно менять людей. Однако Батуев не походил на несчастного. Наоборот, по довольному лицу его то и дело скользили проблески совсем других выражений…

Ночью, вернувшись из объезда участков в строительство и уже собираясь укладываться спать, Карбышев спросил:

— Вы женаты, Авк?

— Четыре года, — сейчас же оживился Батуев, — четыре… Откуда вы знаете, Дмитрий Михайлович?

— Сам догадался.

— Замечательно… Да что ж? У нас тут такое поветрие. Даже Наркевич. Правда, он еще не женат… Но… Когда были у них в штабе армии, не видели его предмета? Нет? Машинистка из оперчасти… Хорошенькая… Венецианочка… А я — что ж? И женат, и счастлив…

Авк принялся рассказывать, как, когда, на ком он женился, и какой у него прелестный трехгодовалый сынишка, и как еще в апреле к инженерно-техническим работникам УНС'а и участков приехали семьи. И к нему, — Батуеву, — тоже. На лето матери с детьми отлично устроились в пионерском лагере, близ озера, у самой границы. Он назвал какое-то еврейское местечко. И сейчас они все — там. Рассказывая, Батуев несколько раз вынимал из кармана кителя маленькую фотографию и смотрел на нее глазами, полными слезливо-радостного блеска.

— Все бы прекрасно. Но «точки», «точки»… Вот вы, Дмитрий Михайлович, говорите, что мы здесь плохо идем вперед. По совести сказать, не очень-то я верю в эти «точки». Ей-богу, надо съездить на границу за семьей и… Как вы посоветуете?

Он опять вынул фото. По губам его побежала синеватая тень страха, и глаза, полные тоски и откровенных слез, заморгали.

— Не берусь советовать, — быстро сказал Карбышев, вдруг внутренне ожесточаясь против Батуева, — могу только сказать, что в Бресте находится сейчас мой старый приятель Юханцев с женой и дочерью, молоденькой девушкой. Уверен, что Юханцев не нюнит, как вы.