Когда крепости не сдаются

— Нет, я знаю. Мужчины всегда считают, что это очень интересно…

— Хм! А ваш муж? Он тоже — артист?..

— Нет, он не артист. Артисты — порядочные люди. А он…

Софья Борисовна вынула несвежий платочек и приложила к великолепным черным глазам.

— Что же он делает, ваш муж, сударыня?

— Он очень пьет… Он — бывший саперный офицер, его фамилия — Лабунский…

— Лабунский… Лабунский…

— Да. Очень пьет и до сих пор без службы… Вообще…

— Почему же вы от него не сбежите?

— А куда я побегу? Вот я приехала в Москву…

— Зачем?

— Я хочу устроиться в Московский театр. Помогите мне!

— О-о-о!

— Да, помогите! Я вас очень прошу! Мой муж отпустил меня с тем, чтобы я хорошенько ругала вам этого Кар… Карб… Но я не…

— Позвольте! А какое же дело вашему мужу до Карбышева?

— Понять не могу. Но он его не любит. Он никого не любит.

— А вас?

— Не шутите, я говорю серьезно. Помогите мне лучше устроиться в Московскую оперетту.

— А за что он не любит Карбышева?

— Он просил у него службы. А Карбышев отказал. Мой муж очень злопамятный. И, главное, он пьет…

— Я тоже пью…

— Боже мой! Я выпью вместе с вами. Только помогите мне устроиться…

Софья Борисовна была очень хороша в эту минуту. Ее нежные матовые щеки разрумянились. Полные розовые губы дрожали. А огненные глаза так смотрели на Величку, что у него мороз пробежал по спине. Но он не хотел пачкаться в этой истории. Он подошел к окну и взглянул на мокрую улицу, покрытую комьями снега и грязи, на сырые стены домов и обвисшее, как тряпка, сырое небо.

— Экая распутная… погода!

Затем вернулся к столу, взял красный карандаш и, зачеркнув свою первую резолюцию на жалобе волжских инженеров вместе с их подписями, написал вторую: «Отправить Карбышеву на усмотрение. Величко». После этого он обратился к посетительнице:

— Я решительно ничего не могу для вас сделать, сударыня. А муж ваш, как видно, чепухист, а может быть, и в самом деле негодный человек. До свиданья!

Глава семнадцатая

Накануне того дня, когда Фрунзе созвал совещание старших работников своего штаба, — то самое совещание, на котором крепко поспорили Азанчеев и Карбышев, — вопрос об объединении всех четырех армии Восточного фронта, действовавших южнее Камы (Пятая, Первая, Туркестанская и Четвертая), уже решился. По прямому указанию ЦК партии, эти четыре армии, вместе с укрепленными районами от Ставрополя до Сызрани, должны были объединиться в Южной группе большого состава под командованием Фрунзе. Открывая совещание, Фрунзе знал о решении, так как ночью разговаривал со штабом фронта. Он хотел разобраться во взглядах своих помощников на дальнейшее и сопоставить с их взглядами собственную точку зрения.

Армия колчаковского генерала Ханжина наступала на Бугуруслан и Самару. Ханжин вел наступление растянутым фронтом, безостановочно. На достигнутых рубежах не закреплялся и не затыкал резервами прорех. Такой способ действий белого генерала подсказывал мысль о возможности контрманевра. Для успеха надо было, во-первых, отказаться от наступательных действий в Уральской и Оренбургской областях, перейдя там и здесь к обороне; во-вторых, сократить фронт Южной группы; в-третьих, выделить крепкий резерв. Двадцать пятая дивизия Чапаева казалась наиболее подходящей для этой последней цели. Оперативная суть контрманевра была Фрунзе ясна: сосредоточить кулак под Бугурусланом, нанести отсюда решительный удар в общем направлении на север по левому флангу и тылу главной группировки белых (Ханжин) и этим сорвать их наступление. Идея контрманевра зрела. Командарм Первой поведет ударные войска из-под Бузулука в наступление. Сдерживать белых с фронта будет Пятая. Под Бузулуком соберется шесть дивизий и одна кавалерийская бригада. Но для этого от войск Южной группы потребуется множество очень смелых и сложных перегруппировок. Всем армиям, кроме Пятой, предстоит двинуть к Бузулуку отдельные дивизии и бригады, частью по железной дороге, частью походом. Идея зрела. Фрунзе проводил у юза часы. Лента бежала из аппарата. Телеграфист читал и потом отстукивал ответ:

— Задержите нажим на Пятую… Стремитесь разбить противника, который зарвался… Нужны активность и твердость… Распутица мешает нам, но она же мешает и противнику… Отход недопустим… Ожидаю исполнения долга и присяги…

Однако в штабе фронта никто не верил в удачу замысла Фрунзе. Мало того, что не верили. Фронтовое командование уже намеревалось перебрасывать оборону на Волгу, и штаб готовился к переезду из Симбирска в Муром. Да и у себя, в Южной группе, Фрунзе имел только одного единомышленника — Куйбышева. На совещании определился другой — Карбышев. Очень, очень немного…

* * *

Ежедневно, в десять часов утра, Фрунзе принимал доклад Азанчеева. Леониду Владимировичу нравилось придавать этим утренним докладам характер особой торжественности. Пятеро порученцев на цыпочках входили следом за ним в кабинет командующего с папками, блокнотами, свежеотточенными карандашами в руках и выстраивались у стены.

Фрунзе отнюдь не был наивен, но почему-то странным образом ошибался, полагая, что все люди умны и талантливы, что все они — как он. «Если мне по плечу, — искренне думал он, — то и всякий другой может то же сделать». И хотя разочарования нередко постигали Фрунзе, он все-таки никак не мог понять, почему X не может сделать того-то, а Y — того-то. Он был неизмеримо умнее и талантливее X и Y, но заметить разницу между ними и собой не умел. А может быть, просто не хотел в ней признаться самому себе. В крупной штабной роли Азанчеев довольно быстро разочаровал Фрунзе. Теперь же выяснялось, что даже как живой справочник, он все чаще и чаще бывал бесполезен. Фрунзе задавал вопросы:

— Доложите, где сейчас Иргизская кавбригада?

Азанчеев повертывался к Порученцу.

— Иван Петрович, доложите командующему!

— Когда выступила Оренбургская дивизия к Бузулуку?

— Василий Григорьевич, прошу доложить!

— Противник продолжает группироваться южнее Белебея?

— Николай Павлович!

Порученцы докладывали, Фрунзе смотрел в потолок. Это значило, что он крайне недоволен. И вот он уже перестает спрашивать и начинает отдавать распоряжения. Порученцы принимаются записывать, а Леонид Владимирович — возражать.

— Как прикажете, Михаил Васильевич, — говорил он, отдуваясь, — ваше приказание — закон. Но Оренбург и Уральск мы потеряем. Вы не желаете обождать, пока подойдут новые соединения. А сбивать мощные ударные кулаки из собственных сил Южной группы, это, извините, то же, что тришкин кафтан латать. Впрочем, как… Но Оренбург и Уральск потеряем…

Фрунзе отвечал со скукой в голосе:

— Да, можем потерять. Но замедлить удар нельзя. Как вы не понимаете, что его надо нанести быстро, сразу, теперь же. Оренбург… Уральск… Жаль, если потеряем. Но грош цена командующему, который боится риска частных неудач на второстепенных направлениях. Жертвовать второстепенным для главного я уже научился…

Он оглянулся на порученцев.

— Кстати, Леонид Владимирович… Я вам давно хочу сказать. Кончим эти архиерейские выходы!

Азанчеев вздрогнул. Глаза его сыграли в невидимку. Кривая улыбка скользнула по губам.

— Очень остроумно! Архиерейские… Да, конечно… Впрочем, как прикажете, Михаил Васильевич!

Он встал, сделал знак порученцам и вышел, всячески стараясь, чтобы спина его выглядела как можно равнодушнее.

* * *

Ветер изредка проносил над землей теплые волны весеннего тумана, и солнце проливало на мир еще холодную, но уже многообещавшую ласку. Апрель был на середине, когда Пятая армия, отступив от Бугуруслана, как бы пригласила белых идти на Бузулук. Между тем сосредоточение частей ударной группы под Бузулуком было еще очень далеко от конца. Белые очень легко могли бы занять бузулукский район раньше, чем соберется ударная группа: кроме Чапаевской двадцать пятой дивизии, там не было покамест ничего. Кризис на Восточном фронте, подходил к тому высокому градусу, когда угроза катастрофы становится до ощутимости реальной. Между внутренними флангами Пятой и Второй армий обозначился разрыв (по прямой) в сто пятьдесят километров. Все пространство к северу от Бугульмы до Камы превратилось в совершенно доступный для свободного движения белых коридор. Теперь Ханжину почти ничего не стоило захватить волжские переправы и выйти на сообщение армий Южной группы. И хотя между передовыми частями Ханжина и Самарой еще лежало расстояние в сто километров, но, в сущности, Восточный фронт был прорван, и Азанчеев оказывался частично прав…

Фрунзе выехал под Бузулук. Он хотел сам, своей настойчивостью, своей находчивостью собрать кулак из рассыпающихся войск, сам организовать, подготовить спасительный удар. Все новые и новые мысли, одна нужней другой, приходили ему в голову. Едва прибыв в Бузулук, он тотчас вызвал туда из Самары Карбышева. Фрунзе был на вокзале и отдавал какие-то распоряжения высокому, худому и смуглому командиру Иваново-вознесенского полка. Карбышев вбежал в кабинет начальника станции и остановился у порога. Фрунзе вынул руки из карманов и протянул их обе вперед.

— Извините, что сорвал с места. Но дело того стоит.

Карбышев предполагал увидеть его взволнованным, раздраженным, зорко подозрительным. Но все это было не так. На самом решающем месте, в самую критическую минуту командующий оставался знакомо прост, приветлив и доверчив, такой же, как всегда. И вместе с тем что-то неожиданно значительное, никогда не бывавшее заметным раньше, прибавилось к привычным чертам и странно изменило их. Что это было? Карбышев не мог понять. Фрунзе говорил:

— В Самарском укрепленном районе формируется подвижная группа из броневых частей. Приказываю вам обеспечить быстрое выдвижение этих частей в Бузулукский район. Для этого немедленно восстановите и усильте мосты на дорогах к северо-востоку.

— Слушаю, товарищ командующий!

Из вокзала на перрон Карбышев вышел вместе с командиром Иваново-вознесенского полка. Командир молчал, размышляя о чем-то, повидимому, очень важном. Но на перроне вдруг остановился и сказал медленно и тихо, слегка глуховатым голосом:

— Никогда Михаила Васильевича не видел таким…

— Каким?

— Как сейчас, в новой роли. То есть, я хочу сказать, — в центре этаких огромных планов и расчетов. Ведь вот давно и хорошо знаю. А тут вдруг передо мной не просто командующий, а… полководец! И когда только успел в нем этот полководец родиться?

* * *

В Самару к Фрунзе приехала жена, и он перебрался из штаба в небольшой угловой домик над Волгой. Софья Алексеевна была типичная «бестужевка»[34] предреволюционных времен — живая, быстрая, решительная, с таким запасом молодой, веселой энергии, которому, кажется, нет и быть не должно конца. Можно было не обратить внимания на тонкие черты ее лица или на яркий румянец щек, но владевший ею дух деятельности поражал с первой встречи. В домике над Волгой задвигались столы, стулья, кровати и диваны — все это с волшебной быстротой перемещается из комнаты в комнату и — странное дело! — в комнатах от этого сразу делается уютней и теплей. «Миша, я тебя переселила… Здесь — кабинет, тут — спальня…» Фрунзе идет за женой, чуть слышно посвистывая в глубокой задумчивости. Действительно ли он не замечает улучшений или только делает вид, будто не замечает, чтобы подшутить над страстью к ним жены?

— Однако… — наконец, говорит он, оглядываясь.

Это — продолжение мыслей, которыми занята его голова, и вместе с тем начало фразы, которая просится на язык.

— Однако и в самом деле хорошо…

…Фрунзе любил принять перед сном ванну. Маленький адъютант осторожно подошел к двери ванной комнаты и постучал. Этот живой и деятельный адъютант обладал таким на редкость спокойно-ровным голосом, что даже с эксцентрической хозяйкой домика над Волгой ладил, как никто другой. Фрунзе считал его совершенно своим, самым близким и самым верным.

— Михаил Васильевич!

— Что?

— Звонит Азанчеев. Требует вас к телефону.

— Но я… сижу здесь, моюсь.

— Сказал, конечно.

— А он?

— Говорит: зовите!

— Да в чем дело?

— Какой-то полк откатился.

Было ясно, что Азанчеев делал попытку подправить свое положение, заметно для всех пошатнувшееся с отменой «архиерейских выходов». Ночная вспышка активности должна была помочь беде.

— Знаете что, Сергей Аркадьевич? — усмехнулся Фрунзе. — Пошлите-ка его к черту!

— Слушаю.

Через минуту адъютант говорил Азанчееву в трубку.

— Леонид Владимирович! Командующий просит вас не беспокоиться. Он так и предполагал, что именно этот полк… Да, да… Именно этот. До свиданья, Леонид Владимирович!..

Утренние доклады Азанчеева кончились бесповоротно. Фрунзе приезжал к десяти часам утра в штаб, но шел не к себе в кабинет, а прямо в оперативное управление, к карте. Здесь он останавливался, заложив руки в карманы, и азанчеевский порученец читал ему сводку за ночь. Что ни сутки, то становилось все очевиднее: полуторамесячное наступление истомило белых. Разлившиеся реки мешали им двигаться. Обозы завязли в грязи. Артиллерия и парки болтались где-то далеко позади. Операция развертывалась «не по правилам», — без аккуратности, без согласованности, с постоянным нарушением всех традиций старогенеральского методизма. Но ведь такой-то именно хаос и нужен был Фрунзе для успеха его замыслов!

Вечером восемнадцатого апреля Чапаев попросил Фрунзе к прямому и доложил: разведчики только что захватили трех белых вестовых, которые развозили приказы по дивизиям; минуту назад Чапаев прочитал приказы; из них явствовало, что армия генерала Ханжина растянулась на фронте в двести семьдесят километров; правый фланг ее — севернее Волго-Бугульминской железной дороги, а левый — на тракте Стерлитамак — Оренбург… Фрунзе бросился к карте. Так и есть… На протяжении ста шестидесяти километров от Ратчины до Бугуруслана болтается один лишь шестой уральский корпус белых. Следовательно, между его дивизиями неминуемо должны быть разрывы в сорок-пятьдесят километров. Да и третий их корпус тоже… Словом, правильно действуя, можно не только разгромить шестой по частям, но прихватить и третий, подведя его тылы под удар…

Фрунзе сказал адъютанту:

— Однако купите мне табаку!

Как люди, не имеющие органического пристрастия к никотину, он закуривал одну папиросу за другой и бросал, не докурив. Однако ощущения первых затяжек помогали ему думать. Вглядываясь в карту, он сопоставлял, связывал, объединял незримые усилия воли человеческих масс. Не позволяя остывать их напряжению, он все жарче и жарче ковал свою главную мысль. Из смутного обилия деталей, — такой-то полк получил пулеметы, такой-то раздет, этот не прочь партизанить, а у того отличный командир, — складывалось целое — разнообразное и живое, пестрое, но единое. Полководческая идея утверждалась на частностях, как единство, и превращала собою частности в слаженную мощь. Фрунзе не пил, не ел, почти не разговаривал. Через сутки он перестал курить: забыл про папиросы и табак. Надолго? Может быть, на год или на два. Лицо его было бледно, темные круги отчетливо обозначились возле глаз, и по губам пробегала неприметная гримаса боли. Адъютант поставил на стол стакан с белым содовым раствором.

— Спасибо!

К Фрунзе подкрадывался припадок. Он ежился в кресле и жадно пил из стакана, все ускоряя и ускоряя глотки.

— Только в соду и «верю»…

— А не вызвать доктора Османьянца?

— Что вы, в самом деле!

Итак, против Пятой армии в районе Бугуруслана наступает третий уральский корпус противника, имея четыре пехотных полка к северу от реки Кинель, а к югу — дивизию горных стрелков, гусар и казачью бригаду. На усиление Пятой армии пойдут две бригады. И тогда Пятая должна будет не только остановить напор противника, но и отбросить его за Бугуруслан. Ударную бузулукскую группу Фрунзе пошлет в решительное наступление на Заглядино — Бугуруслан. Естественно, что оттесненный от Бугуруслана к северу противник с неизбежностью окажется отрезанным от сообщений с Белебеем. При таких обстоятельствах Первая армия сейчас же прекратит отход, атакует и скует шестой корпус противника. Да, это уже не идея, а настоящий конкретный план! Но пятна вокруг глаз все темнее, и губы кривятся от боли.

— Разрешите вызвать Османьянца?

— Однако… Вызовите-ка к прямому командарма Пятой…

Фрунзе говорил командарму Пятой:

— Приказываю готовиться к удару в разрыв между третьим и шестым корпусами противника… Он перебрасывает сюда со стерлитамакского направления части пятого корпуса, но еще не заполнил разрыва… Надо ударить по седьмой дивизии белых… Одновременно бузулукская группа двинется в разрыв между их седьмой дивизией и шестым корпусом… Выход — в тыл Бугуруслану…

Фрунзе сел на стул и закрыл лицо руками. Адъютант кинулся к телефону:

— Османьянца! Доктора Османьянца!

* * *

Белоказаки заняли хутор Астраханкин, что в девяти километрах от станции Шипово. Затем перерезали железную дорогу между станцией Деркуль и Уральском. Связь осажденного города с Саратовом порвалась.

Оборона Уральска делалась одной из крайних точек излома, по которому двигался к своему разрешению кризис на Восточном фронте. В деятельности Карбышева она тоже стала главной темой бесчисленных распоряжений, инструкций, расчетов и чертежей. Вернувшийся вечером с поля в контору строительства, Карбышев до поздней ночи работал «по Уральску». Затем — короткий сон; с семи утра — опять в поле. Иногда в глухой ночной час заезжал на строительство Куйбышев.

— Вот вы, — говорил он, — начинж… А что такое начинж? В его руках сосредоточена вся инженерная подготовка театра военных действий… Вот что такое вы, — да! И я хочу вас спросить, Карбышев, начистоту: отстоим мы Уральск?

— Непременно.

— Почему?

— Потому что белым не прошибить позиций, которыми окружен город.

У Куйбышева был сосредоточенно-серьезный вид. Он обдумывал слова Карбышева.

— Позвольте! Экая уверенность… Откуда? Странно. Уж не взбалтываете ли вы просто-напросто валерьяновые капельки для слабонервного Валерьяна? Напрасно, Карбышев…

— Я не аптекарь, Валерьян Владимирович. Я фортификатор.

— И что же?

— А в фортификации четыре сплошь и рядом больше пяти.

— Фокус?

— Никакого.

— Не понимаю…

— Видите ли… Укрепленный район в гражданской войне — отнюдь не простая тыловая позиция. У тыловой позиции нет и не может быть самостоятельного политического значения…

Куйбышев сидел молча, устремив взгляд в одну точку. Глаза его от сосредоточенности стали огромными, и лицо вытянулось.

— А укрепленный район в гражданской войне имеет такое значение. Он — крепость Советской власти. Стало быть, вы думаете, что если белые не прошибут уральских укреплений, то именно по этой причине? Аргумент довольно спорный. И Азанчеев нынче утром толковал мне то же самое, что вы сейчас. Но вывод отсюда он делает совершенно другой…

— Какой же?

— Он принимает в расчет реальную обстановку. А она из рук вон как плоха. Двадцать вторая дивизия в Уральске разложена партизанщиной. Белоказаки появились севернее города. Мало того, — они почти охватили Оренбург. Командарм Первой собирается за свой страх и риск отходить. Уже начал, мерзавец, эвакуировать штарм в Сызрань. Вот какая обстановка. А вы…

— Что же предлагает Азанчеев?

— Отвести войска Четвертой армии на Саратов, а Уральск… сжечь!

— Сжечь? — тихо повторил ошеломленный Карбышев, как бы не понимая этого слова, — сжечь? Как — сжечь?

Вдруг он понял.

— Четвертую армию — в Саратов… Уральск — сдать… Да ведь это — открытый путь белоказакам на Белебей!

— И я говорю! — крикнул Куйбышев. — Михаил Васильевич прогнал Азанчеева. Но не в Азанчееве дело. Оно в том, что сейчас теоретические рассуждения на тему о политическом значении уров в гражданской войне при нечестном использовании их вредны, а при честном — бесплодны. И поверить вам на слово, что ежели Уральский ур — опорная база Советской власти в районе, то тут никакая сила его не прошибет, я никак не могу! Это, мой дорогой, идейная, но не материальная основа для суждений…

— Есть и материальная.

— Интересно…

— Отдавая себе ясный отчет в политическом значении Уральского укрепрайона, мы сделали все для того, чтобы военно-инженерная подготовка полностью отвечала его политическому значению.

— Это вы о кольце уральских укреплений?

— О нем.

Куйбышев положил руки на залитый тушью, некрашеный, грязный стол, а голову — на руки. Его могучая фигура казалась в эту минуту олицетворением тоскующей мысли.

— Кольцо… кольцо…

Карбышев заговорил твердо, спокойно и уверенно:

— В равных условиях борьбы уры по-разному служат целям активной обороны. Что касается уральской кольцевой обороны, она…

Куйбышев поднял голову. По мере того, как он слушал Карбышева, ему становилось все ясней, почему так трудно взломать уральскую кольцевую оборону. Лицо его веселело; радость все ярче светилась на нем. Карбышев говорил, и Валерьян Владимирович сиял, слушая.

— А вы знаете, — сказал он, наконец, — может быть, вы и правы. Мне сейчас в голову пришло: если общевойсковой начальник хочет иметь возле себя незаменимого помощника при решении боевых задач, ему обязательно надо привлекать к разработке оперативных планов своего начинжа.

— Еще бы! — горячо согласился Карбышев. — Всегда…

— Всегда, всегда, — засмеялся член Реввоенсовета Южной группы, — всегда, кроме тех случаев, когда этого делать не надо. Например… Словом, Азанчеевых и среди начинжей немало.

* * *

Фрунзе видел, как все вокруг него измучено, истрепано, повержено бессилием неодолимой усталости наземь. Из уст в уста бежало: надо отходить за Волгу «на отдых!» К эвакуации готовились, что называется, «втихую». Азанчеев не спрашивал приказаний Фрунзе, он сам приказывал шепотком. Так же поступали командарм Первой под Оренбургом, начальник двадцатой «железной» дивизии и многие другие командиры. Неуловимые ветры опережали белых на подступах к Самаре, врывались в город, несли уныние одним, а тайную радость другим. Фрунзе вызвал Азанчеева. На столе белел стакан с содовым раствором. Лицо командующего было бледно, коричневые оттенки густели вокруг глаз. Он ударил кулаком по столу.

— Вы с ума сошли, Леонид Владимирович! Что за эвакуацию вы затеяли?!

Маленький быстрый адъютант записывал приказания: немедленно пустить в городе трамвай, открыть театр…

— Что можно поставить? «Русалку»? Отлично!

Адъютант записал: «Русалка»…

— Теперь вы поняли, Леонид Владимирович?

— Да…

— Все?

— Надеюсь…

— Главное: об эвакуации больше ни полслова. Наоборот!..

Корпус белого генерала Бакича переправился на лодках и паромах через разлившуюся речку Салмыш и вышел в тыл Туркестанской армии. Но через пять суток этого корпуса не существовало: он был разгромлен двадцатой стрелковой дивизией. Одновременно двадцать четвертая рубила белых на реке Деме. Это были первые признаки благоприятного перелома на фронте Южной группы. Наступление белых достигало той критической точки, на которой должно было захлебнуться. Войска генералов Ханжина и Белова, атамана Дутова были частью разбиты, частью приостановлены. Резервов у этих генералов не было. Распутица лишала их свободы при перегруппировках. По всему белому фронту — от Чистополя до Оренбурга — барахтались изолированные друг от друга корпуса и дивизии. Кризис созрел, подходили дни и часы, которых Фрунзе не мог пропустить… Контрнаступление — очень трудная операция. Для нее нужны умеющие быстро ориентироваться, разбираться в обстановке и распоряжаться начальники. Нужны стойкие, испытанные, втянутые в опасность войска. Нужна способность к маневру, к точному исполнению приказов. Хороши при контрнаступлении отчаянность и решительность. Войска не должны бояться обходов… Были ли у Фрунзе такие войска? Сколько их было? Двадцать третьего апреля он выехал к ним. А в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое подписал окончательный приказ о контрнаступлении. Номер этого приказа: 0119.

Глава восемнадцатая

Удар бузулукского кулака в шестидесятикилометровый разрыв между головным корпусом Ханжина и шедшим слева от него шестым уральским сразу нарушил взаимодействие и связь наступавших белых частей и вырвал из их рук инициативу. Словно заранее зная, как предстоит развернуться операциям, Фрунзе быстрыми и ловкими маневрами менял, к выгоде для себя, обстановку и не давал противнику ни минуты, чтобы передохнуть и опомниться. Поражение флангов и тыла быстро превращалось в общий разгром бугурусланской группы белых.

* * *

От тополя шел дух, береза распустилась. Пел соловей, ворковали горлинки. Голос иволги звучал нежными переливами. Май цвел наперекор войне. Но Азанчеев не видел и не слышал мая. По мере того, как определялся исход операции, он испытывал все большее и большее беспокойство. Он ровно ничего не сделал для успеха этой операции. Она еще только замышлялась, а он уже каркал и умывал руки. Когда Фрунзе повел разработку плана без его участия, он прикинулся обиженным и в качестве обиженного долгое время молчал и сторонился. Потом не выдержал, ввязался, потребовал сожжения Уральска и сел в крапиву. В конце концов все это грозило ему полным выключением из делового оборота. Никогда раньше Азанчеев не совершал таких трупных ошибок. Что же с ним произошло?

Да, конечно, он не мог принимать за настоящую армию толпу ничему не обученных, полураздетых людей. Не мог верить в полководческий гений человека, не нюхавшего не только академии, но и военного училища. С другой стороны, он лично знал генерала Ханжина и никак не мог сомневаться в его мужестве и командирских талантах. И все это вдруг так странно сместилось, перевернулось, заслонилось одно другим, что теперь Азанчеев считал себя попавшим в нелепейшее положение. «Прежде меня терпели, — думал он, — а теперь, пожалуй, предстоит терпеть мне». Он видел, что больше не нужен. От этого страдало не одно лишь самолюбие, а еще и то деятельное чувство, которое было всегда сильно в Азанчееве, но почему-то не подавало признаков жизни, пока в нем нуждались, и начало очень громко заявлять о себе лишь после того, как к нему перестали обращаться. Азанчеев жадно искал дела, которого для него больше не было. Оставались разговоры, пустая начальническая рисовка перед подчиненными и актерство со всеми в целях придания себе несуществующего веса.

— Вам известно, — спрашивал он, например, Карбышева, — что Михаил Васильевич приказал вчера начштарму Пятой немедленно строить укрепленную позицию к северо-востоку от Красного Яра по Сергиевскому тракту?

Азанчеев спрашивал с единственной целью: удивить Карбышева своей осведомленностью.

— Слушайте, Дмитрий Михайлович, — говорил он шепотом, — я могу вам сообщить очень важную новость. Вы знаете, я не занимаюсь распространением слухов, и то, что я вам сейчас скажу, — факт. Командующий фронтом…

И он пускался рассказывать, как комфронта, вмешавшись в распоряжения Фрунзе, во что бы то ни стало хотел навязать ему лобовой удар на Бугульму и для этого повернуть Туркестанскую армию на север, а Фрунзе протестовал, спорил и, наконец, категорически отказался. Рассказывая, Азанчеев от сильного внутреннего волнения вдруг начинает косить, хотя от природы и не был кос нисколько.

— Конечно, Михаил Васильевич очень талантлив… Но разве я не был прав, когда предсказывал потерю Уральска?

— Уральск еще держится, Леонид Владимирович…

— Последние дни… Александров-Гай захвачен белоказаками. Связь с Уральском со стороны Бузулука прервана. Вам этого мало?

— Мало!

— Не шутите! Уральск мы потеряли. И вообще… Вы знаете, что, по сведениям от перебежчиков и пленных, корпус генерала Каппеля выступил из Златоуста на Уфу?

— Не знаю. А почему вы с таким ужасом об этом говорите?

— С ужасом? Нет. Но я признаю за Каппелем серьезные способности.

— И я их не отрицаю. Сильная сторона Каппеля — быстрота перегруппировок. Но, дорогой Леонид Владимирович, ведь именно по этой части и мы не лыком шиты…

Какие бесполезные разговоры! И главное — в то самое время, когда Фрунзе уже отдавал приказ о производстве охватывающего маневра на Белебей для окончательного разгрома бугульминской группы противника, открывая этим приказом второй этап победоносной операции.

* * *

Куйбышев кричал в телефонную трубку:

— Сапог… гимнастерок… шинелей… патронов… ничего нет… Да как же это — нет? Разве вы не понимаете, что, когда я был в Криволуцком полку, я все это обещал бойцам? А впустую я обещать не могу. Что? Без разговоров! Чтоб было!

Он бросил трубку и возмущенно задвигался в кресле своим богатырским телом. Высокая, узкая желтая дверь, какие обыкновенно бывали в гимназиях и в банках, быстро открылась, и в кабинет вошел Фрунзе. С виду он был совершенно спокоен и даже улыбался. Но Куйбышев привык не доверять наружному спокойствию этого человека. По мелким-мелким, еле заметным для глаза признакам он всегда умел услышать в нем гулкий бой его сердца, почуять жар его крови, поймать на быстром полете встревоженную мысль. Фрунзе держал в руках бумаги и, словно чего-то в них не понимая, с удивленной улыбкой разглядывал синие машинописные строки.

— Что случилось?

— Или я сошел с ума, — сказал Фрунзе, кладя бумаги перед Куйбышевым на стол, — или они там… Вот — последние приказы командующего фронтом, отданные им тотчас по возвращении из Москвы. У меня отнимается Пятая армия. Делается это тогда, когда Пятая грудью встречает бешеный натиск бугульминских войск генерала Войцеховского. Только что разговаривал по проводу, — никакого толка. «Расчленение Южной группы — вопрос решенный». Надо ехать в Симбирск…

— Боюсь, что не в Симбирске зарыта собака, — мрачно проговорил Куйбышев, — не знаю, что будет, как будет. Но когда-нибудь лопнет мое сердце, — не выдержит вражьей подлости и — лопнет!

* * *

Лабунский сидел в кабинете Азанчеева, скромно составив вместе коленки и еле слышно постукивая пальцами по жестянке с табаком. Впрочем, всегдашняя развязность постепенно возвращалась к нему по мере того, как развертывалась беседа.