Ассасины

— Неделю тому назад он побывал в Александрии. Встречался там с нашим старым другом Клаусом Рихтером...

— Шутите! С Рихтером? Нашим Рихтером? Вы вроде бы говорили, он однажды страшно напугал вас?

— С ним, ваше святейшество. И да, он действительно напугал меня.

— Эта прямота, Джакомо, она уже стала твоим вторым я.

Шторы были опущены, не пропускали в комнату ни единого лучика серого предрассветного утра. За лужайкой, окаймленной соснами, тянулись площади и улицы Рима с висевшей над ними коричневатой пеленой смога. Садовник подстригал кусты с помощью какого-то инструмента судя по звуку, то была электропила с цепным приводом Звук проникал через тяжелые шторы и высокие стеклянные двери террасы. Жужжит точно оса, выискивающая очередную жертву, чтобы ужалить.

— И он видел там еще одного человека, который затем покончил с собой.

— Кто он?

— Этьен Лебек, ваше святейшество. Торговец живописью.

Долгая пауза.

— У нас также есть сообщение из Парижа. Один старый журналист по фамилии Хейвуд...

— Робби Хейвуд. Ты должен помнить его, Джакомо. Носил жутко крикливые пиджаки, уводил тебя куда-нибудь под ручку и напаивал до полусмерти. Я его помню... Но он здесь при чем?

— Умер, ваше святейшество, — ответил Д'Амбрицци. — Убит неизвестно кем. Полиция, разумеется, бессильна.

— Антонио! Нет, это просто гениально! Это так кстати, ты даже не представляешь. Как удалось раздобыть эту запись?

В библиотеке виллы, принадлежавшей кардиналу Антонио Полетти, один брат которого был дипломатом и работал в Цюрихе, а второй занимался подпольным производством и распространением непристойных фильмов в Лондоне, с его ограниченным, но поистине ненасытным рынком, сидели за завтраком пятеро мужчин. Стол был уставлен чашками кофе, тарелками с рогаликами, джемом и фруктами. У них возникла нешуточная проблема.

Полетти недавно исполнилось сорок девять. Это был небольшого росточка мужчина, лысый, но с удивительно волосатыми при этом ногами и руками, выставленными сейчас на полное обозрение, поскольку на нем был теннисный костюм. Среди его гостей был шестидесятилетний кардинал Гиглельмо Оттавиани, бытовало мнение, что он стал настоящим «шилом в заднице» в Коллегии кардиналов, благодаря вспыльчивому и скандальному характеру.

И тем не менее выступал он всегда убедительно, умел навязать свое мнение, и все его боялись. Здесь же находился кардинал Джанфранко Вецца, один из старейшин римской Церкви, настолько поглощенный своей ролью целителя и миротворца, что рано или поздно это могло сыграть с ним злую шутку. Рядом с ним сидел кардинал Карло Гарибальди, веселый круглолицый мужчина с репутацией «клубного человека» среди кардиналов, прирожденный политик, усердно и долго учившийся всему на свете в услужении у кардинала Д'Амбрицци. И, наконец, здесь же присутствовал кардинал Фредерико Антонелли. Мужчины расположились в темно-красных кожаных креслах, в тон диванам, стены библиотеки были сплошь уставлены книжными шкафами, ряд книг принадлежал перу кардинала Полетти. Вопрос Гарибальди остался без ответа, бобина с пленкой продолжала крутиться дальше.

— Но как он вписывается во всю эту историю?

— Сестра Валентина виделась с ним в Париже. А теперь он мертв. Возможно, есть связь...

— Этого недостаточно, Джакомо. Пошлю кого-нибудь в Париж, пусть выяснит.

— Удачи ему. Возможно, это просто совпадение. Пырнули ножом в темном закоулке. Такое случается.

— Чушь. Церковь под угрозой, и очередной жертвой стал Хейвуд. Это очевидно.

Кардинал Полетти перегнулся через стол и нажал кнопку «стоп». Затем медленно оглядел присутствующих.

— Вот оно, главное, — сказал он. — Все слышали? «Церковь под угрозой». Я хотел, чтоб все вы слышали, это были слова Инделикато... Он видит во всем этом прямую угрозу Церкви. — Хмурясь, он взглянул на чашку уже остывшего кофе. — Лучше уж посоветоваться и придумать какой-то план действий, чем спохватиться в самую последнюю минуту, когда в дело начнут совать носы всякие там иностранцы, поляки, бразильцы, американцы. Дай этим типам веревку, и они перевешают всех нас, саму Церковь вздернут на виселицу! Сами знаете, что я прав.

Кардинал Гарибальди заговорил снова, почти не двигая полными губами, словно чревовещатель, на время оставшийся без куклы.

— Так ты говоришь, эти голоса принадлежат Каллистию, Д'Амбрицци и Инделикато, так? Нет, это поистине гениальная работа, Антонио. Может, все же скажешь, как раздобыл эту пленку? И где происходил разговор?

— В кабинете его святейшества.

— Вот это номер! Так ты установил «жучок» у него в кабинете! И не надо так на меня смотреть. Я хорошо знаком с современным жаргоном.

— Сказывается влияние твоего брата, — заметил кардинал Вецца. И он погладил белую щетину на подбородке. Последние дни он часто забывал побриться.

— Какого именно брата, — ехидно улыбнувшись, вставил Оттавиани, — вот в чем вопрос. Дипломата или порнографа? — И он тихо и радостно захихикал при виде того, как смутился молодой Полетти.

Тот гневно сверкнул глазами.

— Чем ты старше становишься, тем больше похож на старую сплетницу, — огрызнулся он. Потом поднялся, демонстрируя волосатые и кривые ноги в теннисных кроссовках «Рибок», взял с журнального столика ракетку американского производства. Повертел в руках, потом размахнулся, прицелился и сделал вид, что отбивает воображаемый мяч прямо в лицо Оттавиани. — Вечно ворчишь, вечно всем недоволен.

Кардинал Вецца, грузный медлительный мужчина, подался вперед в кресле. У него, как всегда, были проблемы со слуховым аппаратом.

— Лично я ставлю на дипломата. Ведь посольства всегда кто-то прослушивает, разве не так? Так что он должен разбираться в этих вещах.

Гарибальди отмахнулся и снова повторил свой вопрос:

— Ну? Так как ты ее раздобыл?

— У меня есть дальний родственник, троюродный брат, работает штатным медиком Ватикана. Приладил подслушивающее устройство к аппарату, обеспечивающему подачу кислорода его святейшеству. — Полетти выразительно пожал плечами, словно хотел тем самым сказать, что разные технические чудеса давно стали частью нашей повседневной жизни. — Ему можно полностью доверять...

— Никому, — воскликнул вдруг Вецца, — ни единому человеку на свете нельзя сейчас доверять! — И он громко расхохотался. Смех тут же перешел в лающий кашель, типичный для закоренелого курильщика. Курил кардинал вот уже лет семьдесят. В пожелтевших пальцах с обломанными и растрескавшимися ногтями была постоянно зажата сигарета. Каждую он докуривал до самого фильтра.

Антонелли, высокий светловолосый мужчина лет пятидесяти, выглядевший значительно моложе своего возраста, громко откашлялся. То был знак всем присутствующим прекратить эти дурацкие ребяческие пререкания. Он был юристом и признанным негласным лидером в Коллегии кардиналов, несмотря на свою относительную молодость.

— Полагаю, на этой пленке есть что-то еще? Может, дослушаем до конца?

Полетти бросил ракетку в пустующее кресло, вернулся к столу, нажал кнопку магнитофона. В комнате вновь зазвучали голоса, кардиналы затихли и прислушались.

— А этот священник с серебряными волосами, кто он?

— И все равно, твоя осведомленность меня просто поражает. Где Дрискил?

— Это ты у нас мастак следить за людьми. И только напрасно тратишь время, установив слежку за мной.

— Очевидно, слежка оказалась не слишком плотной.

— Таким образом, у нас получается уже девять убийств... и одно самоубийство?

— Как знать, ваше святейшество. Это просто царство террора. Как знать, сколько было жертв и сколько еще будет.

Затем настала пауза, послышался какой-то шорох, приглушенное и неразборчивое бормотание голосов.

Полетти выключил магнитофон.

— Из-за чего поднялся весь этот шум? — спросил Вецца.

— Его святейшество потерял сознание и упал, — ответил Полетти.

— А как сейчас здоровье Папы? — осведомился Оттавиани. У него были свои надежные источники на этот случай. Но ему хотелось проверить осведомленность Полетти, и тот это прекрасно понимал.

— Он умирает, — с ледяной улыбкой ответил Полетти.

— Мне это известно...

— Он отдыхает, что я еще могу сказать? Не для того мы здесь собрались, чтобы тревожиться по поводу здоровья этого человека. Мы это все уже проходили. Слишком поздно волноваться о Каллистии, это я вам на всякий случай напоминаю. Мы собрались здесь для того, чтоб обсудить его преемника... Следующего Папу...

— И еще, насколько я понимаю, — заметил Оттавиани, маленький худой человечек, страдавший искривлением позвоночника, что делало его похожим на персонаж с карикатур Домье, а Полетти называл это меткой Каина, — мы собираем здесь свидетельства в поддержку вашей кандидатуры. — И он криво улыбнулся. Улыбка как нельзя более соответствовала внешности.

Полетти обозрел своих гостей, плотно стиснув зубы, ему не хотелось затевать свару с Оттавиани. По его глубокому убеждению, этот жалкий калека вовсе того не стоил, и будь его, Полетти, воля, он бы убрал его отсюда, поставил к какой-нибудь стенке и пристрелил бы на месте. Он поднял глаза и увидел свое отражение в зеркале с позолоченной рамой. Да, верно, голова у него какая-то слишком маленькая, нижняя губа слишком длинная, подбородок безвольно узкий, да еще эта лысина. И хотя в Ватикане он считался некоронованным королем тенниса, все равно похож на противную волосатую обезьяну. Он резко отвернулся от зеркала. И без того слишком много отрицательных эмоций с раннего утра.

— Мы подверглись нападению, — задумчиво произнес Полетти, снова взял ракетку и для пущей убедительности взмахнул ею. — Это царство террора. Вот в какой атмосфере приходится ждать выборов нового Папы. Нам не следовало бы забывать об этом, когда будем рассматривать кандидатуру преемника, которого будем поддерживать...

— От таких разговоров за версту несет политикой, — с грустью заметил Вецца. Он перестал кричать, и голос был еле слышен.

— Но мой дорогой Джанфранко, — терпеливо возразил ему Гарибальди, — это и есть политика. Что ж еще, как не политика?

Тут вмешался Антонелли, тихо вставил философским тоном:

— Да, истина заключается в том, что все в конце концов оборачивается политикой.

— Неплохо сказано, — кивнул Полетти. — И ничего такого страшного или ужасного в политике нет. Стара, как мир.

Оттавиани нетерпеливо барабанил пальцами по столу.

— Мой дорогой друг, — сказал он, обращаясь к Полетти, — разве эта старая баба, — тут он кивком указал на Гарибальди, — права, утверждая, что вы собираетесь взять на себя роль наставника и командира человека, которого мы привлекаем к кампании по нашей поддержке? — Печальная улыбка редко покидала его изборожденное морщинами лицо. Оно напоминало карту перенесенных страданий и в то же время демонстрировало решимость не только преодолеть их, но и пользоваться ими.

— Да, верно, такая кандидатура имеется.

— Что ж, продолжайте, — сказал Вецца. Он всегда строил из себя неунывающего скептика, устававшего от людской глупости. И любил провоцировать собеседников, чтобы придать дискуссии более оживленный характер. — Раскройте нам наконец эту тайну.

— Вы слышали записи, — сказал Полетти. — Там звучал лишь один командный голос. Голос, полный решимости, голос, услышав который, сразу становится ясно: этот человек понимает всю серьезность кризиса...

— Но он уже Папа!

— Нет, черт побери, не он! Знаешь, Вецца, друг мой, ты меня порой просто беспокоишь.

— Он назвал все это царством террора, Тонио...

— Это был Инделикато, — ответил Полетти, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. — Это Инделикато сказал, что мы подверглись атаке.

— Ты уверен? — не унимался Вецца. — Нет, голос был похож... — Тут он снова затеребил проводки своего слухового аппарата.

— Поверь мне, Джанфранко, это был Инделикато! — воскликнул Полетти.

— В такой ситуации, полагаю, видеопленка была бы предпочтительней той штуки, что была вставлена в кислородный аппарат, — проворчал Вецца. — Голоса совершенно неразличимы... да это мог быть кто угодно! Как думаешь, можно поставить там видеокамеру? Теперь, когда у нас уже есть кое-что...

— Да, действительно, кое-что у нас есть. И нечего ворчать по пустякам и уклоняться от сути дела...

— Прости, Тонио, — сказал Вецца. — Я вовсе не хотел показаться неблагодарным...

— А вот лично мне показалось, ты не оценил моих усилий. И я, честно говоря, удивлен и...

Тут вмешался дипломатичный Антонелли:

— Ты раздобыл просто бесценную информацию, Тонио, все мы у тебя в долгу. Однако ближе к делу. Насколько я понимаю, ты предлагаешь всем нам выступить в поддержку кардинала Инделикато?

— Ты правильно меня понял, — с облегчением произнес Полетти. — И спасибо тебе на добром слове, Фредерико. Инделикато самый подходящий человек для таких непростых времен...

— Ты что же, считаешь, — вкрадчиво начал Оттавиани, — нам следует учитывать лишь одно это обстоятельство? Что настали трудные времена и мы теперь в осаде? А все остальное ровным счетом ничего не значит, это ты хочешь нам внушить? Мне просто интересно понять твою логику, ваше преосвященство.

Полетти не знал, подшучивает сейчас над ним Оттавиани или нет.

— Да, именно это я и хотел сказать.

— Инделикато? — задумчиво протянул Вецца. — Но это все равно, что назначить премьером главу КГБ.

— Не понимаю, какие тут могут быть проблемы, — устало возразил ему Полетти. — Лично мне кажется, это адекватный ответ на сложившуюся ситуацию. Мы в состоянии войны и...

— Если мы на войне, — перебил его всегда уверенный в себе Гарибальди, — так почему бы нам не выбрать генерала? Такого человека, как, к примеру, Святой Джек?

— Прошу тебя, — вздохнул Полетти, — называй его просто Д'Амбрицци. Его еще никто не канонизировал.

— Ну, Д'Амбрицци так Д'Амбрицци, — кивнул Оттавиани. И болезненно поморщился, пристраиваясь на диванных подушках. — Лично мне кажется, этот человек достоин быть кандидатом. Дальновидный, умный...

— Либерал, — подхватил Полетти. — Называй все своими именами. Тебя что, греет идея бесплатно раздавать всем желающим пачки с презервативами?

— Что? — не веря своим ушам, воскликнул Вецца.

— Презервативы. Кондомы. Резиновые такие штучки. Изобретение лягушатников, — с ехидной улыбкой пояснил Гарибальди.

— Господи Боже, — пробормотал вконец сбитый с толку Вецца. — Они-то здесь при чем?

— Если Д'Амбрицци станет Папой, мы будем раздавать их на ступеньках церквей, после мессы. Мало того, у нас заведутся священники-женщины, священники-гомосексуалисты...

— И я без того знаю довольно много голубых священников, — проворчал в ответ Вецца. — Но с чего ты взял, что Д'Амбрицци будет все это поощрять? — На лице его отразилось сомнение. — Нет, конечно, порой Джакомо говорил такие вещи, что заставили меня усомниться...

Его перебил Антонелли, он любил, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним:

— Кардинал Полетти, на мой взгляд, говорил все это в переносном смысле. Просто хотел подчеркнуть общую тенденцию. Убедить нас, что кардинал Д'Амбрицци, если следовать этой логике, вполне способен на самые, мягко говоря, странные поступки. Я прав, Тонио?

— Абсолютно, друг мой. Ты уловил самую суть.

— Возможно, — продолжил Антонелли, — нам следует подойти к проблеме с учетом этой записи и того, что только что говорил здесь Тонио. Как вы считаете, пока что в самом общем предварительном варианте, разумеется, кардинал Инделикато наш человек?

Гарибальди кивнул с многозначительным видом.

— Подходящая кандидатура для трудных времен. Он не боится предпринимать самые решительные шаги, не боится наживать себе врагов. Я вам могу рассказать такие истории...

— Все мы мастера рассказывать разные истории, — сонно заметил Вецца. — Чувства юмора ему не хватает, вот что.

— Ты откуда знаешь? — встрял Полетти, мрачно глядя на старика, скрытого за плотной завесой табачного дыма.

— Но к работе относится серьезно, тут ничего не скажешь. Я бы смог с ним ужиться. Уж лучше он, чем всякие там преступники и сумасшедшие в папской тиаре, которых я немало нагляделся на своем веку.

— Ну а ты, Оттавиани? — спросил Антонелли. — Что думаешь?

— Как насчет какого-нибудь африканца? — усмехнулся тот. — Или, может, нам выбрать японца? Ну, на самый худой конец американца, а?

— Господи, ну сколько можно! — воскликнул Полетти, стараясь не обращать внимания на широкую улыбку, расплывшуюся на лице Оттавиани. — Не надоело валять дурака?

— Просто хотел посмотреть, расценит ли это Вецца как попытку клерикального юмора. — И Оттавиани одарил старика насмешливой улыбкой.

— Что? — спросил Вецца.

— Если серьезно, — продолжил меж тем Оттавиани, — лично я считаю кардинала Манфреди Инделикато хладнокровным чудовищем, машиной в образе человека, эдаким мясником...

— Не стесняйся, — подбодрил его Антонелли. — Говори, что думаешь.

— Никогда бы не стал поворачиваться к нему спиной. Он идеально подошел бы на роль Великого инквизитора... Короче, лучшей кандидатуры на папской трон не сыскать.

Полетти удивленно уставился на Оттавиани.

— Так ты хочешь сказать, что поддерживаешь его кандидатуру?

— Я? Разве я это сказал? Нет, не думаю. Я обеими руками за его физическое устранение, а вовсе не за выборы. Нет, тут я скорее выступаю за Д'Амбрицци, насквозь коррумпированного светского человека, чистой воды прагматика. Он, без сомнения, будет страшно популярен в мире... на манер какой-нибудь кинозвезды. Любому истинному цинику эта идея должна показаться заманчивой.

Встреча пятерки избранных вскоре подошла к концу. Оттавиани и Гарибальди укатили в своих лимузинах с водителями, Антонелли попрощался с ними взмахом руки, гордо восседая в черной сутане за рулем шикарного гоночного «Ламборджини». Вецца, опираясь на тросточку, расхаживал по широкой веранде с плиточным полом, прислушиваясь к бормотанию Полетти. Вецца убавил громкость слухового аппарата еще во время встречи, потому как заранее знал, что ничего нового или сколько-нибудь значимого для себя на ней не услышит. Ему стукнуло семьдесят четыре, память у него была хорошая, и он много чего успел наслушаться на своем веку. И в этот раз решил особенно не прислушиваться, потому что слыхал подобное и раньше. Инделикато, Д'Амбрицци... Ему было плевать, кого из них выберут, потому что группа, курия, членом и игроком которой он являлся на протяжении вот уже почти сорока лет, всегда решала по-своему. Так было, так оно и будет. Ни разу в жизни ему не доводилось еще видеть Папы, который бы не дрогнул перед этими ватиканскими профессионалами. Во время заседаний курии он постоянно пребывал в полудреме. Он посетил слишком много встреч, собраний и заседаний, выслушал столько споров, где кипели страсти, знал о самых сокровенных желаниях отдельных представителей Церкви. Ну, взять хотя бы эту. Только благодаря участию Антонелли она имела какой-то вес. И если они в конце концов назвали Инделикато, это означало, что у Инделикато хорошие шансы. Вецца не был особенно заинтересован. Он знал: жить ему осталось месяца три, почки в самом удручающем состоянии. Если так пойдет и дальше, Каллистий протянет дольше. Меньше всего на свете его заботило сейчас имя нового Папы, хотя... Один вопрос все же не давал покоя.

Вецца и Полетти стояли на нижних ступеньках террасы в ожидании, когда подадут черный «Мерседес». С холмов тянуло приятным освежающим ветерком. Вецца прибавил громкости в наушниках.

— Расскажи мне, юный мой друг Тонио, — начал он, — об этой твоей пленке. Вроде бы там кто-то говорил о девяти убийствах. Я не ослышался?

— Нет. Говорил его святейшество.

— Знаешь, я человек очень старый, у меня проблемы со слухом, так что, может, чего пропустил или недопонял. И, чтобы была полная ясность, давай-ка мы с тобой вспомним, сколько их было, этих убийств... Так. Энди Хеффернан и наш старый добрый друг Локхарт, это в Нью-Йорке. Монахиня сестра Валентина в Принстоне, журналист Хейвуд в Париже. Потом еще самоубийство этого несчастного парня, Лебека, в Египте. Должен признаться, имя его мне ничего не говорит... Получается четыре убийства и самоубийство, так? Может, я чего-то не понял? Тогда помоги, поправь. Получается, не хватает целых пяти убийств. Как ты это объяснишь? Кто были эти пятеро?

Полетти увидел, как из-за высокой живой изгороди показался нос черного «Мерседеса». Слава богу, скоро закончится этот щекотливый и совершенно не нужный ему разговор. Вецца всегда славился умением задавать каверзные и неприятные вопросы.

— Давай, давай, — подначивал его старик. — Помоги несчастному больному коллеге. Кто были эти другие пятеро?

— Не имею ни малейшего понятия, ваше преосвященство, — ответил после паузы Полетти. — Просто не знаю, и все.

* * *

Краем сознания и слуха Каллистий уловил отдаленный бой старых дедовских часов, но это не могло быть реальностью. Однако затем сознание подсказало, что лежит он в своей постели и что сейчас два часа ночи, ибо ровно столько пробили эти чудовищные богопротивные настольные часы, подарок от африканского кардинала. Они были вырезаны из черного дерева, изготовлены по заказу каким-то племенем дикарей, поглощенных идеей сексуальной двойственности. Он отчетливо слышал эти два удара, чувствовал объятия ночи. Теперь ночью он оживал, темнота казалась ближе и понятней. Он вздохнул. Девяносто процентов его сознания до сих пор находились в спячке, но и десяти хватало, чтобы различить тихий шорох и поскребывание на крыше, это опускались на нее одинокие снежинки; слышать, как ветер с гор сотрясает стены, со свистом огибает ветви сосен, согнувшиеся под тяжким грузом снега.

Он, Сальваторе ди Мона, стоял в дверях хижины лесника, повязав на шею толстый шерстяной шарф и пряча в нем подбородок. Этот горный ветер, похоже, никогда не уймется. А на освещенные луной склоны гор даже ночью смотреть было больно, глаза резало от холода. Все цвета стерлись, испарились. Снег белый, а все остальное черно, как уголь. Деревья, судорожно цепляясь за скалы, отбрасывали причудливые тени, по склону горы мелкими стежками тянулись человеческие следы. А внизу вилась черная полоса железнодорожного полотна, которое они с Саймоном обследовали час назад. Пути в одном месте пересекал ручеек под мостом, он тоже причудливо извивался и напоминал издали траурную черную ленту.

Еще шестеро членов группы или дремали в хижине, или пытались читать при свете свечи. Один, листая молитвенник, непрерывно что-то бормотал. Навстречу ему поднялся с грубо сколоченного стула Саймон, сунул книжку в карман пальто, закурил сигарету. Посмотрел прямо в глаза Сальваторе и улыбнулся.

— Долгая ночь, — сказал он, мощный, непреклонный, точно скала, глядя на глубокую расселину между двумя горными склонами; голубоватый дымок сигареты вился по комнате и улетал через дверь.

С их прибытием в маленькой хижине стало пахнуть по-другому, уже не деревом и сыростью, а смазкой для автоматов, теплой потной кожей, а огонь в печке угас, тлели лишь красноватые угольки. Было жарко и холодно одновременно. Все казалось каким-то нереальным. План, некогда выглядевший столь героическим, словно утратил всю свою значимость, привкус героики испарился. Теперь они были лишь кучкой испуганных мужчин, рискующих всем, даже собственной жизнью, чтобы убить одного-единственного человека, который должен проехать внизу на поезде ранним утром. Ничего героического в этом не было. Было лишь ожидание, страх, дрожание в коленках, Противное ноющее ощущение в животе, чувство полной потерянности и одиночества.

Сальваторе ди Мона еще никогда не доводилось убивать человека. Он и не собирался убивать того человека с поезда. Ему даже автомата не дали. Ему поручили другое задание. Взорвать гранатами полотно и заставить поезд остановиться. Остальные же, точнее, Голландец и еще один человек, ведомые Саймоном, были вооружены автоматами. На улице под чьими-то шагами похрустывал снег — это Саймон обходил хижину, затем направился к наблюдательному посту, который они устроили на вершине одной из скал, откуда открывался вид на железнодорожное полотно. Придется ждать еще часа два, не меньше, прежде чем вдалеке появится паровозный дымок, но Саймон, как и ди Мона, не мог уснуть, не мог усидеть на месте.

Час спустя все они задремали, кроме Саймона, который, привалившись спиной к бревенчатой стене, курил сигарету, а также маленького Сэла, который пытался прочесть хоть строчку из служебника при свете свечи, но перед глазами у него все расплывалось.

И вдруг Саймон пригнулся, пересек комнату и загасил пламя свечи большим и указательным пальцами.

— Там, на улице, кто-то есть, — шепнул он. — Кто-то ходит...

Он схватил Сэла за руку и подтолкнул к низенькой дверце в другом конце хижины; снаружи над выходом низко, почти до земли, нависала крыша. Голландец тоже проснулся, и вот все трое выбрались наружу и спрятались в укромном местечке, за поленницей.

До них доносился топот солдатских сапог, а также звяканье металла о деревянные приклады и холодные стволы, хруст снега под ногами, перешептывание. Их окружали со всех сторон. Самих солдат видно не было, их скрывали деревья. И вот наконец несколько парней в униформе вышли из леса и направились прямиком к хижине. Подходили они к ней спереди, потому как не знали о маленькой задней двери. И не слишком спешили.

— Немцы, — прошептал Саймон. Ди Мона увидел, как на долю секунды луна отразилась в круглых стеклах солдатских очков.

— Но как?...

— А ты как думаешь, отец? Нас предали, вот что...

Саймон нырнул обратно за поленницу. Надо бы вернуться в хижину, разбудить остальных, но он видел: они окружены со всех сторон. Ди Мона пытался понять, что происходит, но все произошло как-то слишком быстро. Он нащупал в кармане пиджака две гранаты. Голландец уже приподнял ствол автомата.

А потом указал на холм, густо поросший деревьями, схватил Сальваторе за плечо, что-то прошептал на ухо. От леса их отделяло ярдов двадцать, поляна была залита ярким лунным светом. Затем, в полной тишине, они снова услышали бряцание металла. А затем — громкий треск, видно, солдаты выбили дверь в хижину. И пронзительные крики на немецком.

Треск автоматных очередей, и они выскочили из укрытия и опрометью бросились к спасительной кромке леса.

Все испорчено, все пошло прахом, совсем не так, как они предполагали.

Наверное, уже в тысячный раз ди Мона успел подумать, что не создан для этой чертовой войны.

Он услышал взрыв, затем другой, крики боли и смятения.

И тут вдруг у тыльной стороны хижины возникла плотная коренастая фигура Саймона. Он шел, проваливаясь в глубокий снег, затем остановился, размахнулся, рука описала широкую дугу, какой-то круглый предмет запрыгал по крыше и слетел вниз. И тут же грянул взрыв, снова послышались крики, а Саймон, запыхавшись, уже поднимался к ним по склону.

— Все они мертвы или умирают, — с трудом переводя дух, сказал он. — Многие немцы тоже погибли и ранены. — Он взял гранаты у Сальваторе, выдернул чеки и бросил вниз, в сторону хижины. — Нам надо уходить отсюда, и побыстрей.

Гранаты взорвались, снесли заднюю часть крыши.

Никто не преследовал их, однако по лесу бродили немецкие солдаты, перекликались друг с другом.

На рассвете они добрались до шоссейной дороги и довольно долго прятались в канаве у обочины, ожидая, пока за ними приедет старый грузовик и заберет. Грузовик появился вовремя.

Четверо из группы погибли, выжить удалось только им троим.

Он слышал взрывы, чувствовал запах гари. Никак не удавалось выбросить страшные картины из головы.

На следующий день, вернувшись в Париж, они узнали что важного человека, на которого готовилось покушение в том поезде не было.

Но вот Папа проснулся у себя в спальне, весь мокрый от пота. Его сотрясал мелкий озноб. Но он продолжал вдыхать запах взрывов, видел, как лунный свет отражается в очках немецкого солдата, видел Саймона, который, бросив гранаты, торопливо лез к ним по холму, проваливаясь в снег...

* * *

— Джакомо? Это ты? Что это ты тут делаешь? Ты давно здесь?

Над Ватиканом занимался серый рассвет, он помог Каллистию выбраться из полузабытья, расстаться со снами. На исходе ночи над городом разразилась гроза, тучи пришли с гор, и теперь улицы блестели от дождя. Настало утро, еще одно утро для умирающего Папы Каллистия.

— Никак не получалось уснуть, — сказал Д'Амбрицци. — Вообще-то сплю я мало, мне вполне достаточно трех-четырех часов в день. А иногда и того меньше. Пришел сюда час тому назад. Я тут много о чем размышлял, ваше святейшество. Нам надо поговорить. — Он уселся в кресло у окна. На нем был шелковый халат в полоску, ногу в шлепанце он поставил на нижнюю рейку передвижного аппарата искусственного дыхания, без которого теперь не мог обходиться Папа. — Как самочувствие?

Каллистий сел, медленно перекинул ноги через край постели, отдышался после всех этих усилий. Лицо его блестело от пота. Пижама прилипла к спине. Д'Амбрицци видел: он пытается побороть боль. Смотреть на Каллистия было тяжело.

— Как я себя чувствую? Как чувствую?... — Каллистий то ли закашлялся, то ли засмеялся. Он знал, что тревожит Д'Амбрицци, то, что несколько дней тому назад он грохнулся в обморок прямо у себя в кабинете. — Слава богу, что не сердечный приступ. Хоть и не пойму, к чему так цепляюсь за жизнь, точно меня ждет какое-то светлое и замечательное будущее. Хоть убей, не понимаю... Возможно, химия сказалась, все эти медикаменты. Господи, как же я устал от всего этого, Джакомо.

— Да, лечиться еще хуже, чем болеть.

— Если бы оно существовало, мой друг, это лечение. Просто издевательство надо мной. Знаешь, последнее время даже не хочется спрашивать врачей о своем состоянии. Кому есть до этого дело? Понимаешь, что я хочу сказать? Никому это не интересно. Ну, разве что каким-нибудь убогим и сирым, больным и немытым, последователям вуду и прочих колдовских штучек... Нет, даже им это теперь все равно. — Он иронично улыбнулся. — Даже самому Господу Богу уже неважно и его высшему замыслу.