Паранойя

Команда «Гуру» собралась вокруг большого стола и явно нервничала. Когда мы вошли, все подняли головы. Некоторые улыбнулись, сказали: «Привет, Джок» или «Здравствуйте, мистер Годдард». Они были похожи на испуганных кроликов. Я вспомнил, как совсем недавно тоже сидел за этим столом. Многие смерили меня удивленными взглядами, разнесся шепоток.

Годдард сел во главе стола. Рядом с ним расположилась негритянка лет под сорок, та самая, которую я видел с Томом Лундгреном и его женой на барбекю. Он похлопал ладонью по столу, подзывая меня устраиваться рядом. Я сел и тайком выудил из кармана сотовый, который вибрировал уже добрых десять минут. Звонили с нескольких незнакомых номеров. Я выключил телефон.

— Добрый день, — сказал Годдард. — Это мой ассистент, Адам Кэссиди. — Вежливые улыбки. Я заметил, что среди них моя давняя подруга, Нора Соммерс. Она и в «Гуру» влезла? На Норе были костюм в черно-белую полосочку и полная боевая раскраска. Она встретилась со мной взглядом и засияла, словно увидела давно потерянного товарища детских игр. Я вежливо и с тайным злорадством улыбнулся в ответ.

Одри Бетун, начальник проекта, была в красивом темно-синем костюме и белой блузке, в ушах — золотые сережки-гвоздики, волосы подняты вверх над темным лицом в сложно завитой и залитой лаком прическе. Я успел посмотреть про нее информацию на сайте и знал, что Одри Бетун из богатой семьи среднего класса. Ее отец — потомственный врач. Каждое лето она проводит в семейной резиденции в Оук-Блафс на острове Мартас-Виньярд. Она улыбнулась мне, открыв щель между передними зубами, и протянула руку для пожатия за спиной Джока. Ладонь оказалась сухой и прохладной, и я невольно ее зауважал: ведь речь шла о ее карьере!

«Гуру» — проект косил кодовое название «Цунами» — это продвинутый наладонник. Самая передовая технология и единственное комбинированное устройство «Триона» — КПК, коммуникатор и смартфон одновременно, а по мощности — ноутбук в двухсотграммовой коробочке. Он позволял пользоваться: электронной почтой, системой мгновенной отправки сообщений, делать крупноформатные таблицы и был оснащен полноценным HTML-броузером и отличным цветным дисплеем с активной TFT-матрицей.

Годдард откашлялся.

— Как я понимаю, мы столкнулись с небольшой проблемой?

— Можно сказать и так, Джок, — вежливо отозвалась Одри. — Вчера пришли результаты внутреннего аудита, которые показали, что у нас дефективный компонент. Жидкокристаллический дисплей мертв.

— Ага, — сказал Годдард с деланным, как я знал, спокойствием. — Значит, плохой экран?

Одри покачала головой:

— Очевидно, дефект кроется в самой управляющей микросхеме.

— В каждой? — уточнил Годдард.

— Совершенно верно.

— Четверть миллиона бракованных товаров, — сказал Годдард. — Понятно. Когда там у нас отгрузка? Через три недели. Если я правильно запомнил... исправьте меня, если я ошибаюсь... вы планировали поставку до конца квартала, чтобы увеличить доход с третьего квартала и дать нам запас времени и денег на рождественский период?

Она кивнула.

— Одри, мы все знаем, что «Гуру» — самый важный продукт отдела. А «Трион», как известно, испытывает на рынке определенные трудности. Это значит, что своевременная отгрузка «Гуру» еще более важна. — Я заметил, что Годдард говорит неестественно медленно: он явно сдерживался.

Рик Дьюрант, главный маркетолог, парень с прилизанной челкой, жалобно вставил:

— Нам очень стыдно. Мы уже запустили огромную провокационную рекламу. «Микрокомпьютер для следующего поколения».

— Да, — пробормотал Годдард. — И как видно, достанется он именно следующему поколению. — Он повернулся к главному инженеру проекта, Эдди Кейбрелу, круглолицему смуглому парню со старомодным ежиком. — Проблема с маской?

— Если бы, — ответил Кейбрел. — Нет, весь чертов чип придется переделывать, сэр.

— Субподрядчик в Малайзии? — уточнил Годдард.

— Нам всегда с ними везло, — сказал Кейбрел. — Их продукция отказоустойчива и хорошего качества. Но это сложный заказной чип. Он должен управлять нашим собственным, трионовским дисплеем, и блины выходят комом и комом...

— А как насчет замены дисплея? — прервал его Годдард.

— Невозможно, сэр, — возразил Кейбрел. — Только если менять весь корпус, а это займет не меньше полугода.

Я резко выпрямился. В голове звенели слова: заказной чип... трионовский дисплей...

— Ох уж эти заказные чипы! — покачал головой Годдард. — Сплошные проблемы. Какой у нас выход? Сорок, пятьдесят процентов?

Кейбрел ответил с несчастным видом:

— Ноль. Какая-то ошибка на линии сборки.

Годдард поджал губы. Казалось, он вот-вот сорвется.

— Сколько уйдет на переделку чипа?

Кейбрел поколебался.

— Три месяца, если повезет.

— Если повезет! — повторил Годдард. — Если повезет! — Его голос становился все громче. — Три месяца отодвигают дату отгрузки до декабря. Нас это не устроит, верно?

— Да, сэр, — сказал Кейбрел.

Я тронул Годдарда за руку, но он не обратил на меня внимания.

— Мехико быстрее не справится?

Начальник производства, женщина по имени Кэти Горник, ответила:

— Может, и быстрее, на неделю или две, только это нас не спасет. Да и качество будет в лучшем случае нестандартным.

— Заварили хренову кашу! — сказал Годдард. Я в первый раз услышал, как он столь откровенно ругается.

Я взял листок со спецификациями продукта, снова тронул Годдарда за руку.

— Можно я выйду на минутку?

* * *

Я выбежал из зала в зону отдыха и открыл крышку телефона.

Ноя Морддена не было на месте, и я набрал его сотовый. Он тут же ответил:

— Что?

— Это я, Адам.

— Я же спрашиваю, что?

— Помнишь уродливую куклу у тебя в офисе? Которая говорит: «Поцелуй меня в зад, Годдард»?

— Люби-Меня-Люсиль. Не отдам. Купи себе другую.

— У нее на животе, случайно, не жидкокристаллический дисплей?

— Ты что задумал, Кэссиди?

— Слушай, надо поговорить про управляющую схему для дисплея. Про заказной чип.

* * *

Через несколько минут я вернулся в конференц-зал. Начальник производства и начальник отдела проектирования ожесточенно спорили о том, можно ли в крошечный корпус «Гуру» втиснуть другой дисплей. Я молча сел и стал ждать, когда возникнет пауза. Наконец пришел мой шанс.

— Простите, — сказал я, однако никто не обратил внимания.

— Понимаете, — продолжал Эдди Кейбрел, — именно поэтому нам и приходится откладывать запуск.

— Мы не можем этого себе позволить! — оборвал его Годдард.

Я прочистил горло.

— Позвольте мне сказать...

— Адам... — начал Годдард.

— Я знаю, это прозвучит по-идиотски, — сказал я, — но помните куклу-робота по имени Люби-Меня-Люсиль?

— Мы что, — проворчал Рик Дьюрант, — сейчас займемся всеми нашими ошибками? Не напоминайте. Мы сделали полмиллиона этих уродок, и все вернулись обратно.

— Вот именно, — сказал я. — Поэтому у нас на складе лежит триста тысяч заказных чипов, специально разработанных для дисплея «Триона».

Раздались смешки, кто-то откровенно рассмеялся. Один из инженеров сказал другому, но так, что было слышно всем:

— А он знает, что такое коннекторы?

Кто-то сказал:

— Просто умора.

Нора посмотрела на меня, сморщившись от притворного сочувствия, и пожала плечами.

Эдди Кейбрел сказал:

— Если бы все было так просто, Адам. Только заказные микросхемы не взаимозаменяемы. Они должны быть совместимы по разъемам.

Я кивнул.

— В микросхеме для Люсиль разводка типа SOLC-68. Разве в «Гуру» не такая же?

Годдард удивленно воззрился на меня.

Настала тишина. Кто-то зашуршал бумагой.

— Разводка SOLC-68, — сказал один из инженеров. — Да, должно сработать!

Годдард обвел глазами зал и хлопнул по столу:

— Хорошо, так чего же мы ждем?

Нора улыбнулась мне влажными губами и подняла большой палец вверх.

По пути в свой офис я достал сотовый. Пять сообщений, все с одного номера, одно с пометкой «лично». Я набрал голосовую почту и тут же узнал вкрадчивый голос Мичема: «Говорит Артур. От вас три дня ничего не слышно. Это неприемлемо. К полудню свяжитесь со мной по электронной почте во избежание неприятных последствий».

Я вздрогнул: то, что Мичем позвонил, несмотря на риск, доказывало, что он не шутит.

Он прав: я действительно пропал с горизонта. Но возвращаться у меня не было никакого желания. Извини, дружок.

Следующее сообщение было от Антуана. Его голос звучал высоко и напряженно.

— Адам, приезжай в больницу, — сказал он в первом сообщении. Второе, третье, четвертое, пятое — все были от Антуана, и каждое звучало отчаяннее предыдущего. — Адам, где ты, черт возьми? Ну давай же, приезжай!

Я остановился у офиса Годдарда — он все еще говорил с командой «Гуру» — и сказал Фло:

— Передайте Джоку, что у меня непредвиденные обстоятельства, ладно? Что-то с отцом.

70

Конечно, я знал, что с ним, знал заранее, и все равно гнал машину как сумасшедший. Каждый светофор, каждый автомобиль, который делал левый поворот, каждый дорожный знак («Ограничение скорости в течение школьного дня») словно сговорились задержать меня, не дать добраться до больницы и увидеть отца, пока он не умер.

Я припарковался в неположенном месте, потому что добираться до стоянки не было времени. Забежал в отдел реанимации, ударом ноги распахнув двери, будто я санитар с носилками, и бросился к регистратуре. Знакомая мне неприветливая санитарка сидела на телефоне и смеялась, явно звоня не по работе.

— Где Фрэнк Кэссиди? — спросил я.

Она глянула на меня и продолжала болтать.

— Фрэнсис Кэссиди! — крикнул я. — Где он?

Санитарка обиженно положила трубку и посмотрела в компьютер.

— Палата номер три.

Я пробежал по коридору, рывком открыл тяжелые двойные двери в палату и увидел Антуана, который сидел на стуле у зеленой занавески. Когда он заметил меня, то ничего не сказал, посмотрел пустым взглядом, и я понял, что у него красные глаза. Он медленно покачал головой, когда я подошел, и сказал:

— Мне очень жаль, Адам.

Я отдернул занавеску и увидел отца. Он сидел на кровати с открытыми глазами, и я подумал: «Антуан, ты ошибся, он еще с нами, гад этакий», пока до меня не дошло, что у папы странный цвет лица. Какой-то желтоватый, восковой, и, что самое ужасное, рот открыт. Я почему-то видел только это: его рот был открыт не так, как у живых людей, он застыл в агонии, в последнем отчаянном вдохе, сердито, почти злобно.

— Нет! — простонал я.

Антуан встал позади и положил мне руку на плечо.

— Констатировали десять минут назад.

Я дотронулся до отцовского лица, до его восковой щеки. Прохладная. Не холодная и не теплая. На пару градусов холоднее обычного, такой температуры, какой никогда не бывает у живых. Кожа казалась похожей на пластилин.

У меня перехватило дух. Я будто оказался в вакууме. Свет над головой померк.

— Папа! Нет!

Я смотрел на отца полными слез глазами, гладил его лоб, щеки, красный шелушащийся нос с черными волосками, торчащими из пор. Потом наклонился и поцеловал его злое лицо. Много лет я целовал отца в лоб или в щеку, а он почти не отзывался, да только я всегда был уверен, что замечал крошечную искринку удовольствия в его глазах. Теперь, конечно, он никак не реагировал, и это потрясло меня еще больше.

— Я хотел, чтобы ты успел с ним попрощаться, — сказал Антуан. Я слышал его голос, басистый рокот, но не мог обернуться. — У него опять отказала дыхалка, и на этот раз я даже не стал тратить время на споры, а просто вызвал «скорую». Он совсем задыхался. Они сказали, что у него воспаление легких и, наверное, давно. Спорили, вставлять ли трубку, но до этого дело не дошло. Я все звонил тебе и звонил...

— Знаю, — сказал я.

— Чуть-чуть времени было... Я хотел, чтобы ты с ним попрощался.

— Знаю. Все нормально. — Я сглотнул. Не хотел смотреть на Антуана, не хотел видеть его лицо, потому что в его голосе были слезы, а я не мог этого вынести. Еще я не хотел, чтобы он видел, как я плачу, хотя понимал, что это глупо. Ведь если ты не плачешь, когда умирает отец, с тобой явно что-то неладно. — Он... он что-нибудь говорил?

— В основном ругался матом.

— Я имею в виду, он...

— Нет, — очень медленно проговорил Антуан. — Он о тебе не спрашивал. Да ты же знаешь, он вообще ничего не говорил, он...

— Я понимаю. — Лучше бы он помолчал.

— В основном ругал врачей и меня...

— Да, — сказал я, глядя на лицо отца. — Неудивительно. — Сморщенный, сердито нахмуренный лоб так и застыл. Я протянул руку и дотронулся до морщин, попытался их расправить, но ничего не вышло. — Папа, мне очень жаль.

Не знаю, что я хотел этим сказать. Чего мне жаль? Ему уже давно было пора умереть. Легче умереть, чем жить в постоянной агонии.

Штору по другую сторону кровати отдернули. Темнокожий мужчина в медицинской форме со стетоскопом. Я узнал: доктор Пейтел, с которым я познакомился еще в прошлый раз.

— Адам, — сказал он, — мои соболезнования. — Казалось, врач говорил искренне.

Я кивнул.

— У него развилась пневмония, — сказал доктор Пейтел. — Наверное, она какое-то время протекала в скрытой форме, хотя в тот раз, честно говоря, мы ничего не заметили. Видимо, потому что лейкоциты были в норме.

— Все понятно, — сказал я.

— В таком состоянии ему было не справиться. Мы даже не решили вопрос об интубации, как у него случился инфаркт миокарда. Организм не выдержал.

Я снова кивнул. Зачем мне эти подробности, какой теперь смысл?

— Все вышло к лучшему. Он мог бы месяцы пролежать с трубкой. Едва ли ему было бы легче.

— Понимаю. Спасибо. Я знаю, вы сделали все, что в ваших силах.

— У вас был... только он, так? Матери уже нет? И братьев и сестер?

— Да.

— Наверное, вы с ним были очень близки.

Неужели? Вам-то откуда знать? Психологический диагноз?

В ответ я просто кивнул.

— Адам, хотите ли вы, чтобы мы позвонили в какое-то конкретное похоронное бюро?

Как же называлось бюро, которое хоронило мать? Через несколько секунд я вспомнил.

— Дайте нам знать, если нужна еще какая-то помощь, — сказал доктор Пейтел.

Я посмотрел на тело отца, на его сжатые кулаки, сердитое лицо, глаза-бусинки, разинутый рот. Потом повернулся к доктору Пейтелу и спросил:

— Вы не могли бы закрыть ему глаза?

71

Через час приехали из похоронного бюро — двое вежливых коротко стриженных мужчин плотного телосложения. Оба сказали: «Сочувствую вашей потере», положили тело в специальный мешок, застегнули молнию и унесли его на носилках. Я позвонил с сотового директору похоронного бюро и почти механически обсудил с ним все, что должно быть сделано. Он тоже сказал: «Сочувствую вашей потере». Он спрашивал, приедут ли на похороны пожилые родственники из других городов, на какое время я хочу назначить похороны, ходил ли мой отец в какую-нибудь церковь и нужно ли проводить богослужение. Потом он спросил, есть ли у нас семейное место на кладбище. Я сказал ему, где похоронена мама и что я почти уверен, что отец купил два участка: для нее и для себя. Он пообещал проверить. Наконец, директор бюро уточнил, когда я приеду и решу остальные вопросы лично.

Я вышел в холл для посетителей и позвонил в офис. Джослин уже знала, что я уехал из-за отца, и спросила:

— Как ваш отец?

— Только что отошел, — сказал я. Так говорил отец: у него люди «отходили», а не умирали.

— Ох! — выдохнула Джослин. — Мне так жаль, Адам!

Я попросил ее отменить все мои встречи в следующие пару дней, а после позвонил Годдарду. Трубку взяла Фло:

— Здравствуйте. Босса нет в офисе. Сегодня вечером он вылетает в Токио. — Приглушенным голосом она спросила: — Как отец?

— Только что отошел, — сказал я быстро. — Понимаете, меня пару дней не будет на работе, и я хотел, чтобы вы заранее передали Джоку мои извинения...

— Конечно! — сказала она. — Конечно! Мои соболезнования. Он обязательно позвонит до отлета, и я знаю, он все поймет, не беспокойтесь.

В холл вышел Антуан. Он выглядел не к месту, каким-то потерянным.

— Что теперь от меня требуется? — тихо спросил он.

— Ничего, Антуан, — ответил я.

Он поколебался:

— Вещи вывозить?

— Да нет, что ты! Не спеши.

— Просто все произошло так быстро, а мне больше негде...

— Оставайся в квартире столько, сколько хочешь, — сказал я.

Антуан переступил с одной ноги на другую.

— А знаешь, он все-таки говорил о тебе.

— Конечно, — сказал я. Отец, наверное, жалел о том, что сказал. — Я знаю.

Он хмыкнул басом.

— Не всегда хорошо, однако, по-моему, так он показывал свою любовь, понимаешь?

— Понимаю.

— Еще тот подарочек твой папаня.

— Да.

— Мы не сразу поладили.

— Он вел себя довольно мерзко.

— Просто он такой человек. Я не принимал это близко к сердцу.

— Ты о нем заботился, — сказал я. — Это много для него значило, хоть он и не умел это выразить.

— Знаю, знаю. Под конец у нас установились нормальные отношения.

— Ты ему нравился.

— Ну, насчет этого не уверен, но все было нормально.

— Я уверен, что ты ему нравился.

Он помолчал.

— Знаешь, он был хорошим человеком.

Я не знал, как ответить.

— Ты очень внимательно к нему относился, Антуан, — наконец сказал я. — Я понимаю, что ему это было важно.

* * *

Странное дело: после того как я разрыдался у больничной койки отца, что-то во мне закрылось. Я больше не плакал. Онемел, как рука, которую отлежали. Только иногда покалывало.

По дороге в похоронное бюро я позвонил Алане на работу. На автоответчике было оставлено сообщение, что ее нет в офисе, но она будет часто проверять сообщения. Я вспомнил, что она в Пало-Альто. Я позвонил на сотовый, и она ответила сразу же:

— Слушаю.

Мне очень нравился ее голос: бархатный, немного хрипловатый.

— Это Адам.

— Привет, дурак.

— Что я такого сделал?

— Разве после того, как переспишь с девушкой, ты не должен наутро позвонить, чтобы она не чувствовала себя виноватой?

— Господи, Алана, я...

— Некоторые мужчины даже присылают цветы, — продолжала она деловым тоном. — Не то чтобы я таких встречала, но читала об этом в «Космо».

Конечно, она права. Я не позвонил ей, и это было очень грубо. Но что я должен был ей сказать? Правду? Что я застрял, как жук в янтаре, и не знаю, что делать? Что я безумно рад, что нашел такую женщину, как она, постоянно о ней думаю и в то же время ненавижу и презираю самого себя? «Да, детка, — подумал я, — ты читала в „Космо“, что мужчины вас используют, но ты понятия не имеешь, насколько подло».

— Как Пало-Альто?

— Красивый городишко, но я не дам тебе так легко сменить тему.

— Алана, послушай. Я хотел сказать тебе... У меня плохие новости. Мой отец только что умер.

— Ой, Адам! Мне так жаль! О Господи... Жаль, что меня не было рядом.

— Мне тоже.

— Как тебе помочь?

— Не беспокойся, ничего не надо.

— Ты уже знаешь... когда похороны?

— Через пару дней.

— Я должна быть здесь до четверга. Мне так жаль!

Потом я позвонил Сету, который сказал практически то же самое:

— Елки, приятель, мне так жаль! Как тебе помочь?

Люди всегда так говорят, и это приятно, хотя поневоле задумываешься: а чем тут поможешь? Мне ведь не кастрюля нужна. Я и сам не знаю, что мне нужно.

— Да никак.

— Ладно, я смоюсь с работы. Будь спок!

— Нет, не нужно, спасибо.

— Будут похороны и все такое?

— Да, скорее всего. Я дам тебе знать.

— Ну, береги себя, друг!

Потом сотовый зазвонил сам. Мичем даже не поздоровался. Его первыми словами были:

— Куда ты пропал, черт тебя дери?

— У меня только что умер отец. Около часа назад.

Долгое молчание.

— Господи... — сказал он. Потом сухо добавил, словно додумался: — Очень жаль.

— Ага, — ответил я.

— Как-то не вовремя.

— Да уж, — сказал я, чувствуя, как меня охватывает злость. — Я просил его подождать! — И нажал на «отбой».

72

Директора похоронного бюро я узнал — тот же, кто занимался похоронами матери. Душевный, дружелюбный мужчина с волосами неестественно черного цвета и большими пушистыми усами. Его звали Фрэнк — «как и вашего отца», подчеркнул он. Фрэнк показал мне похоронный зал, точнее, два зала с коридором посредине. Они скорее походили на дом в пригороде, только просторнее, с мебелью потемнее и восточными коврами на полу. Офис директора оказался тесным и темным. Там стояли старомодные стальные шкафы для документов, на стенах висели репродукции морских и сельских пейзажей. Директор вел себя очень естественно и, похоже, действительно меня понимал. Он даже рассказал о том, как умер его отец шесть лет назад и как ему было тяжело. Потом он предложил мне коробку салфеток, но я отказался. Тогда Фрэнк сделал заметки для газетного объявления (я еще подумал: «Кто будет читать это, кому не все равно?»), и мы сочинили подходящий текст. Я попытался вспомнить, как зовут старшую покойную сестру отца и даже его родителей, которых я видел не больше десяти раз в жизни и просто называл дедушкой и бабушкой. У отца были напряженные отношения с родителями, и мы почти не встречались. Я плохо помнил, где и сколько отец работал, и, может, упустил какую-нибудь школу, однако самое важное перечислил.

Фрэнк спросил, был ли отец военнообязанным. Я знал, что он проходил военные сборы на какой-то базе, нигде не воевал и страстно ненавидел армию. Когда директор предложил поместить на гроб флаг, на что отец как демобилизованный имел право, я отказался. Отец ведь явно возмутился бы и сказал что-то вроде: «Ты что себе вообразил, а? Я тебе чертов Джон Кеннеди, что ли?» Еще Фрэнк спросил, хочу ли я, чтобы на могиле сыграли военный отбой, но добавил, что сейчас у них нет трубача и поэтому они включат запись. Я тоже отказался: отец не хотел бы никакого отбоя. Я попросил директора провести похороны как можно скорее. Мне хотелось, чтобы все это побыстрее закончилось.

Фрэнк позвонил в католическую церковь, где проходили мамины похороны, и заказал мессу через два дня. Иногородних родственников, насколько я знал, у отца не было. Осталось только несколько двоюродных братьев и тетя, с которой он никогда не виделся. Еще несколько человек считались друзьями, хотя они и не встречались с ним уже много лет. Все жили неподалеку. Фрэнк спросил, есть ли у отца костюм, в котором я хотел бы его похоронить. Я сказал, что посмотрю.

Потом Фрэнк отвел меня вниз, туда, где у них были выставлены гробы. Все какие-то огромные, вычурные; над такими отец всласть бы поиздевался. Помню, как после смерти матери он возмущался похоронной индустрией: мол, все сплошной обман, дерут немыслимые деньги за гробы, которые все равно зарывают в землю, так что от них нет никакого толку, а еще он слышал, что дорогие гробы обычно заменяют дешевыми сосновыми, когда ты не смотришь. Я знал, что это неправда. Я видел, как гроб матери опускают в яму и засыпают землей, и не думаю, что тут можно смухлевать — если, конечно, его не откопали ночью, в чем я лично сомневаюсь.

Поэтому (хотя понятно, что это был просто предлог) отец выбрал для матери один из самых дешевых гробов — сосну, выкрашенную под красное дерево. «Можешь поверить, — сказал он мне в похоронном зале, пока я утирал слезы и сопли, — твоя мать не любила сорить деньгами».

Но я не собирался поступать с ним также, пусть даже он умер и ему наплевать. Я езжу на «порше», живу в огромной квартире в «Харбор-Суитс» и могу позволить себе купить красивый гроб отцу. На деньги от работы, которую он постоянно хаял. Я выбрал элегантный гроб из красного дерева с так называемым сейфом памяти — ящичком для личных вещей покойного.

Пару часов спустя я вернулся домой, залез в постель, которую обычно не убирал, и заснул. Ближе к вечеру заехал в квартиру отца и порылся в шкафу, который явно давно не открывали. Я нашел дешевый синий костюм, который он на моей памяти никогда не надевал, и стряхнул пыль с плеч. Белую рубашку я тоже обнаружил, но галстука не увидел — по-моему, отец его и не носил — и решил взять один из своих. Потом огляделся: что бы он хотел забрать с собой? Может, пачку сигарет?

Я боялся, что в его квартире мне опять станет тяжело, что я снова заплачу. Однако мне просто стало очень грустно, когда я увидел, как мало осталось после старика — слабая сигаретная вонь, инвалидная коляска, дыхательная трубка, кожаное кресло-качалка. Через полчаса мучительных поисков я сдался: не буду класть в сейф памяти ничего. Оставлю пустым. Символично, правда?

Дома я выбрал один из наименее любимых галстуков, в сине-белую полоску. Он выглядел достаточно мрачно, и мне его было не жаль. Чтобы не ехать самому в похоронное бюро, я отнес все швейцару и заказал доставку.

* * *

Поминки назначили на следующий день. Я прибыл в похоронное бюро за двадцать минут до начала. В зале были кондиционеры, воздух сильно охладили и надушили. Фрэнк спросил, хочу ли я «выразить свои чувства» наедине с отцом, и я сказал: конечно. Он жестом указал на одну из боковых комнат. Когда я вошел и увидел открытый гроб, меня словно током ударило. Там лежал отец в дешевом синем костюме и моем галстуке в полоску, с руками, скрещенными на груди. К горлу подступил комок, правда, ненадолго, и, как ни странно, я не заплакал. Внутри меня царила пустота.

Отец не был похож на себя. Впрочем, так всегда бывает. Фрэнк, или кто там этим занимался, неплохо поработал, с румянами не перестарался, и все-таки отец напоминал восковую фигуру из музея мадам Тюссо, хоть и одну из лучших. Душа оставляет тело, и никакой гробовщик не в силах ее вернуть. Лицо было выкрашено в фальшивый «натуральный цвет». На губах — тонкий слой коричневой помады. Отец казался чуть менее сердитым, чем тогда, в больнице, но сделать лицо спокойным им так и не удалось. Наверное, лоб не разгладился. Теперь его кожа была гораздо холоднее, чем в больнице. Я секунду поколебался, прежде чем поцеловать его в щеку: ощущение было странным, неестественным, нечистым.

Я стоял и смотрел на его телесную оболочку, выброшенную скорлупу, стручок, в котором когда-то содержалась таинственная и страшная душа моего отца. Потом заговорил с ним так, как, наверное, говорит каждый сын с мертвым отцом:

— Что ж, папа, наконец твои мучения закончились. Если жизнь после смерти действительно существует, надеюсь, там ты счастливее, чем был здесь.

Мне стало его очень жаль — кажется, впервые в жизни. Я вспомнил те несколько раз, когда он казался мне счастливым. Я был совсем маленьким, и он носил меня на плечах. Его команда победила в чемпионате. Его взяли на работу в «Бартоломью Браунинг». Счастлив всего несколько раз. Отец редко улыбался, только смеялся горьким смехом. Может, ему просто нужны были антидепрессанты, и в этом все дело? Вряд ли...

— Я не слишком хорошо понимал тебя, отец, — сказал я. — Но я очень старался.

Поминки длились три часа, и на них побывало очень мало людей. Зашли несколько бывших одноклассников, некоторые с женами, и два друга со студенческих времен. Пожилая тетя отца, Айрин, сказала: «Твоему папе очень повезло, что ты у него был». Она говорила с небольшим ирландским акцентом и пользовалась очень резкими, как у многих пожилых дам, духами. Сет приехал раньше всех и ушел последним, чтобы составить мне компанию. Он рассказывал всякие истории об отце, чтобы меня посмешить, — о том, как он работал тренером. Однажды отец взял маркер и прочертил черту по шлему одного мальчика, большого увальня по имени Пелли, по форме, по ботинкам и по траве через поле, хотя на траве ничего не было видно, а потом сказал: «Бежать нужно сюда, Пелли, понял? Сюда беги!»

В другой раз он объявил тайм-аут и подошел к футболисту по имени Стив, схватил его за шлем и спросил: «Ты дурак, Стив?» Не дожидаясь ответа, он дернул шлем, заставляя Стива кивать головой, как кукла. «Да, тренер!» — пискляво передразнил Стива отец. Все смеялись. «Да, я дурак!»

А еще он как-то объявил тайм-аут во время игры в хоккей и заорал на мальчика по фамилии Резник за грубую игру. Он схватил клюшку Резника и сказал: «Мистер Резник, если я когда-нибудь увижу, что вы тыкаете кого-то острием клюшки, — он ткнул клюшкой ему в живот, и парня сразу вырвало, — или толстым концом, — он снова ударил его клюшкой в живот, — я вас убью». Резника вырвало кровью, и в этот раз никто не смеялся.

— Да, — сказал я. — Веселый он был человек, да?

Мне больше не хотелось слушать рассказы Сета, и он замолчал.

На следующее утро были похороны. Сет сидел на скамье с одной стороны от меня, Антуан — с другой. Священник, внушительный мужчина с серебристой сединой, был похож на телевизионного проповедника. Его звали отец Джозеф Януччи. Перед мессой он отвел меня в сторону и задал несколько вопросов об отце — о его вере, о том, какой он был человек, где работал, были ли у него хобби и так далее. Я почти ничего не мог сказать.

В храме было человек двадцать, часть — обычные прихожане, которые не знали отца и просто пришли на мессу. Остальные — мои друзья и однокашники, пара знакомых из района и старушка соседка. Был один якобы отцовский приятель, который много лет назад встречался с ним в клубе «Кивание», пока отец не ушел оттуда, разозлившись из-за какой-то мелочи. Он даже не знал, что отец болел. Заявилось несколько пожилых двоюродных братьев и сестер, которых я едва узнал.

Гроб должны были нести я с Сетом и еще пара человек из храма и из похоронного бюро. Перед церковью стоял большой венок: понятия не имею, как он там оказался. То ли кто-то прислал, то ли это входило в услуги бюро.