Яик – светлая река

– А что говорит этот проклятый киргиз? – спросил казак, отвернувшись от огня и вытаскивая из кармана кисет.

Рыжий, пожав плечами, обстоятельно перевел им ответы Кадеса. Потом все сердито поглядели на хозяина.

«Худо дело», – трусливо подумал Кадес, семеня ногами.

– Ты, – уже громко и зло спросил рыжий по-русски, – нет ли в ауле киргиза, знающего дорогу и русскую речь?

Кадес обрадовался:

– Есть, есть, тамыр. Ошитель Хален есть. Русски говорит, пишет русски. Дом карош, хозяйка карош. Ошитель расскажет. Дом близко, я покажу. Ищо жигит есть, Жунуса сын. Тоже русски говорит. Теке учился.

Все трое казаков вышли из дома.

Акмадия же, посидев в углу хлева, подумал, что неплохо было бы прибрать туда же и рыжего коня, что пасся невдалеке. Хадиша помогала ему управиться с конем. Конь был ладный, сытый и уж очень приглянулся самому толстому казаку. Ему даже показалось, что именно такого коня он просил у неба, а вот – встретил на земле. Он забрал поводья из рук худенькой Хадиши, оглядел копыта коня, одобрительно промычал что-то себе под нос и с ловкостью, удивительной для его тучной комплекции, мигом приладил седло со своей клячи на коня и оседлал его.

– Ойбай-ай! – заголосила Хадиша и заметалась по двору, будто пятки ей прижгли каленым железом. – Ой, беда, беда! Единственная лошадь! Ой, обнищали, обнищали… Бегите за сыном хаджи-ата, пусть же он скажет им что-нибудь… Помогите!..

Но толстяк только набычился и велел рыжебородому вести свою тощую лошадь на поводу.

– Ой, тамыр, тамыр, зачем плохо сделал? – заорал Кадес. Но казак матюкнул его так смачно, что Кадес одурело замер как вкопанный, открыв рот.

А остробородый сказал строго:

– Ты умеешь гонять коней в Лбищенск и Теке. Соображаешь, как выгодно продать шерсть и кожи. Насыбай не забываешь запустить в свою носину. А человеку, который сбился с пути, указать дорогу не можешь, а?

Кадес, очнувшись, направился было к коню, беспомощно растопырив руки, но тут же упал, взвыв от острой боли: плеть чернявого толстяка, свистя, впилась в его тело. Кадес попытался встать, но удары плетей посыпались на него как град, точно стремясь загнать его в землю. Последний удар пылающим обручем обвил его голову и вонзился в правый глаз. Кадес потерял сознание. А казаки, шагом выехав со двора, направились к дому учителя Халена.

Все они не испытывали угрызений совести, даже не оглянулись. На их душе было немало кровопролитных дел. Один из них был тот самый молодой хорунжий Захар Калашников, что организовал засады на Мендигерея и Быкова. Второй – Остап Песков. Это он хотел в проруби ночью утопить Мендигерея. И только третий – шорник Иван Гречко, сосед Быкова, спасший когда-то Мендигерея от верной смерти, ехал, грустно опустив голову; печальная и какая-то растерянная улыбка пряталась под его рыжими усами.

5

Хаким не поверил своим глазам – в дверях дома Халена стояли русские казаки. Он даже сам не заметил, как вскочил с места и тихонько стал подвигаться по направлению к печке. Лицо его посерело от страха.

«Значит, за мной следили. Значит, донесли», – мелькнула горькая мысль.

Макка так и застыла с блюдом в руках.

– Хаким, дорогой, – простонала она, и блюдо сползло из ее рук на пол, – это же, верно, за твоим братом снова пришли. О, бедная моя головушка, разнесчастная судьбина!

– Здесь живет учитель? – спросил Захар Калашников.

Запинаясь, Хаким ответил:

– Здесь, ваше благородие, господин хорунжий. Но его дома нет. – «За Халеном пришли, – подумал Хаким, и противные колючие мурашки побежали по его телу, – значит, и меня не оставят в покое. Кто-то донес».

Хорунжий Захар насупился.

– А может, ты и есть учитель, да не признаешься? – спросил он, наступая на Хакима.

– Нет, ваше благородие, мне незачем скрывать. Учителя нет дома. Но вы можете поговорить с его женой.

Макка сделала какое-то странное движение, будто хотела подпрыгнуть на месте.

– Дело вот в чем, – сказал Захар, даже не взглянув на женщину, – нам нужен человек, знающий русский язык и здешние дороги. Вместо учителя пойдешь ты. Кто ты такой?

– Большевик, наверно! – хриплым басом буркнул Остап Песков. – Вся их чертова стая состоит вот из таких дьяволов.

Хорунжий опасливо попятился от Хакима.

– Да я студент, – повеселев, отвечал Хаким. – Учился в реальном в Уральске. Сейчас отдыхаю у матери – ведь занятий-то нет.

Остап в упор посмотрел на него, послюнявил толстую скрученную цигарку и мрачно спросил:

– А где твой дом?

– В ауле.

– Близко?

– Близко…

– Так…

В комнату вошел Гречко. Он остановился в дверях. Странная, точно забытая улыбка все еще пряталась в его усах.

Остап враскачку направился к очагу, чтобы прикурить. Он заметил Шолпан и Загипу, которые, чуть дыша от страха, притаились за печкой.

– Ба! Да здесь, оказывается, красавицы есть! – промолвил он. Потом вынул не щипцами, а рукой уголек и, поочередно перебрасывая его с ладони на ладонь, с удовольствием прикурил. – Эй, Захар! – окликнул он и щелчком бросил тлеющий уголек в Шолпан. Он упал на кошму, недалеко от нее, и Шолпан быстро смахнула его на пол. – Иди сюды, Захар! Я тебе кое-что покажу! Здорово, красавицы!

Загипа спряталась за спину Шолпан, которая стояла вытянувшись, точно струна. Она-то очень хорошо поняла жадные взгляды этих страшных кафиров.

Остап что-то шепнул хорунжему. Тот кивнул.

– Вот что, – снова подойдя к Хакиму, проговорил Захар, – поведешь нас до устья реки. Ясно? Иди сейчас домой, собирайся, седлай коня. И мы немножко погреемся и поедем.

Глянув за печку, Захар захихикал, глаза его свали маслеными.

– Вот так-то, родственничек, поведешь, значит, нас. Наш отряд идет по срочному делу. А что такое армейское дело, ты, верно, знаешь, раз реального понюхал. Остапушка, как эта река-то? Соленая, что ли?

– Солянка!

– Переправив через Солянку, выведешь прямо на Бударино. Ну, иди быстро. Гречко, проводи-ка студента домой…

Хаким, оправившись от страха, решил: «Если их нужно только вывести на дорогу – черт с ними! Я бы проводил их до самого Сасая!»

– Хорошо, господин хорунжий! Я проведу вас до Солянки, а дорогу вы дальше и сами найдете – на Бударино одна дорога всего, – сказал Хаким.

– Не волнуйся, тетушка, – успел шепнуть Хаким Макке, – они потому интересовались Халеном, что хотели его заставить проводить их до Бударина. Я вместо него провожу этих людей за аул. У меня дома бумаги, – совсем тихо добавил он, – которые я должен передать Халену. Я оставлю их брату. Он передаст.

– Да забирай же всех с собой, – громко перебила Макка, кивнув в знак того, что она все поняла, – на что они тут нам?

Хаким вышел, пожав плечами. За ним как-то боком направился Гречко…

Хоть Шолпан и выросла в местечке, далеком от города, она видела русских не впервые. В детстве она ездила с отцом на базар. Бойкая, хваткая в работе, она лучше мальчика помогала отцу нагружать на телегу продукты, купленные в городе. А на Меновом Дворе девочка не боялась даже торговаться с русскими, которые закупали скот.

Как-то отец ушел искать Байеса, дал в руки Шолпан поводья и сказал:

– Торгуй, дочка. Я скоро приду. За телку проси двенадцать рублей, за двух валухов – по пять.

Шолпан было даже интересно стоять, наблюдая пеструю базарную толпу, прислушиваться к ее неумолчному гомону.

– Сколь за телку?

Русский, пощипывая светлую бородку, стоял рядом.

– Прошу двенадцать пятьдесят, – солидно ответила Шолпан. – Дешевле двенадцати не отдам!

Русский покачал головой.

– Ай и бойка ты, кызымка! – засмеялся он. – Востроглазая растешь…

Но телку все же купил, не торгуясь.

…Увидев громогласного Остапа, Шолпан подумала: «До чего же отвратителен! И откуда у русских берутся такие черномазые? Словно черный бура. Запрячь бы тебя в плуг, да попахать на тебе, да постегать бы твою толстую спину кнутом!»

Когда Остап закурил, Шолпан даже с интересом наблюдала, как из его широченных ноздрей, словно из труб, повалил дым.

«Как же у него внутренности не сгорят?» – подумала Шолпан. Она впервые видела, как курят.

А Остап буквально пожирал ее глазами, готов был наброситься на Шолпан, словно хищник. Приближаясь к ней, он старался радостно улыбнуться, но вместо улыбки лицо его исказила какая-то гнусная похотливая гримаса.

– Чего тебе надо, проклятый? Чего лезешь, как бешеный бык? – сердито закричала Шолпан.

– Ты не бойся. Я не съем тебя, – пророкотал Остап.

Шолпан, оставив Загипу, перепрыгнула на другую сторону очага. Но тут ее настиг Захар.

Сильным движением Шолпан вырвалась, отбиваясь локтями. Хорунжий показался ей намного тоньше и слабее черного Остапа.

«С этим-то я справлюсь!» – подумала она. Но Захар оказался сильнее, чем она предполагала. Он снова схватил ее и, уже не разжимая крепких объятий, стал жадно целовать в губы.

– Проклятый! – закричала Шолпан, вырываясь. – Пусти, окаянный, слюнявый дьявол! – и презрительно сплюнула.

Хорунжий, гордо выпятив грудь, сказал как мог ласково:

– Не бойся. Ты очень хорошая девушка и сразу приглянулась мне. Ты похожа на наших девушек. Ты сильная, ты красивая…

И тут Шолпан ухитрилась наконец схватить клещи. Потрясая ими, она заговорила:

– Ты думаешь, что от одного страха прижму тебя к своей груди? Да будь ты проклят! Да чтоб тебе пусто было! Видел вот это? – она взмахнула клещами. – Хочешь жить – замри. Иначе последние мозги вышибу из башки!

А в это время Остап переключился на Загипу. Девушке показался просто чудовищем этот щетинистый верзила, с плоским лицом, потрескавшимся от ветра, с налитыми кровью бычьими глазами. Загипа забилась в угол, а Остап, растопырив руки, двигался к ней. Почти потерявшую сознание девушку Остап поднял одной правой ручищей и отнес в соседнюю комнату, что-то рыча себе под нос.

Шолпан же подошла вдруг к хорунжему с улыбкой, словно была готова обнять его.

– Хорошо! – кивнула она головой, с ужасом прислушиваясь к стонам Загипы, доносящимся из другой комнаты. – Иди поближе…

Захар подошел.

– Ах, – сказала Шолпан, уцепившись за шашку хорунжего, – ну зачем тебе эта штука? Носишься с ней, ровно овца с палкой, которую ей привязывают на шею, чтоб не чесала свои раны…

Хорунжий стал покорно снимать шашку. Он и шинель бы снял в эту минуту!

Шолпан с силой ткнула его в грудь острым концом щипцов. Удар пришелся прямо против сердца, и хорунжий бессильно согнулся и присел на пол. Тогда Шолпан еще раз ткнула его в грудь железными щипцами. Потом схватила обеими руками бочку с закваской для выделки кож, что стояла в углу, и вылила ее содержимое на полулежащего хорунжего, пока он не пришел в чувство.

В одну минуту Шолпан оказалась у себя дома. Она даже не бежала, а прыгала, точно заяц. Никто ее не успел заметить. Она вспомнила про выемку у стога сена, в которую утром провалилась овца. Сейчас это место казалось ей самой надежной крепостью, которую не знает ни одна живая душа. Отправившись в свое убежище, Шолпан прихватила лом, которым пробивала обычно лед на реке, чтобы напоить своих овец.

Внутри «пещера» была глубока и просторна. Немного отдышавшись, она прислушалась к тому, что происходит снаружи, и проговорила:

– Ну-ка, сунься, окаянный! Вот этим ломом я тебя огрею похлеще, чем щипцами!

Снаружи все было тихо. Мерно жевали сено котные овцы. Эти звуки окончательно успокоили Шолпан.

Расстояние между домом учителя и своим показалось Хахиму бесконечным. Он хотел одного – скорее первому добраться до дома и успеть спрятать револьвер, что лежит под подушкой, и переметную сумку, в которой были листовки.

Пожилой солдат показался ему не слишком рьяным конвоиром. Он ехал, рассеянно поглядывая в сторону степи, и у него было доброе лицо простого крестьянина. Хаким подумал, что его острый нос и остроконечная бородка указывают в сторону степи, точно два пальца. Всю дорогу он молчал, а ведь настоящий казак мог много успеть выпытать за это время… Хаким первым нарушил молчание:

– С какой стороны Анхату вы перешли? Или со стороны моста?

Гречко не ответил.

«С какой же целью и откуда едут эти казаки? – размышлял Хаким. – Едут к Бударину, Солянке. Значит, пришли сверху, может от Уральска? Тогда выходит, что их центр разгромлен и они бегут из города. Это похоже на правду – едут спешно, лошади заморенные…»

Подъехав к дому, Хаким весь похолодел от неожиданной догадки – а что, если их много, этих казаков, другие, может, уже перевернули весь дом вверх ногами, нашли оружие, переметную сумку…

Сердце его замерло – у южной подветренной стороны была привязана оседланная лошадь.

«Так неожиданно и глупо попасть в руки врага! Неужто и над моей головою занесена шашка?» – пронеслось в голове Хакима.

В сенях топтались чужие люди. Они, деятельно орудуя ножом, обдирали шкуру с овцы, подвешенной за задние ноги к поперечной балке. Здесь же на полу, запачканном кровью, валялись баранья голова и внутренности.

Хаким поспешно вошел в дом. Двое бритоголовых казаков, точно хозяева, сидели у очага и, макая поджаренный хлеб в сливки, с жадностью поедали, чавкая. Один из них соорудил себе вместо стула целую башню из подушек и одеял. Еще один казак развалился на полу возле печки, подстелив хорошее одеяло, и курил.

Бедная старушка дрожащими руками подкладывала кизяк в печь, и губы ее шептали молитву. Увидев сына, она громко, во весь голос зарыдала.

– Перестань, мама, не плачь! – обнял ее Хаким. – Это безобидные казаки. Они нас не тронут. Тише, мама, тише.

– Господи! – воскликнула мать. – Да я ж думала, тебя заберут, за тобой пришли. Все, все разнесли в пух и прах, даже Коран истоптали ногами. А твои бумаги, сыночек, что были в хурджуне, порезали на курево. Видишь, какой чад-то!..

– Тихо, мама, тихо…

– Белолобую овечку зарезали…

И старуха Балым снова залилась горючими слезами.

– Не зарезали они, – сердито проговорил Адильбек, – долбанули по голове обухом – и все. По-поганому убили. Попала в русские ручищи овца!

Адильбек, обняв Хакима за шею, горячо зашептал:

– Я запрятал твой алтыатар[122]… И остатки твоих бумаг тоже…

Хаким кивнул, прикусив губу: молчи, мол!

– Хозяин, что ли? – спросил тот казак, что лежал на боку у печки. – Откуда?

– Да, хозяин, – смело отвечал Хаким. – Ходил к табунам в степь. Лошади далеко на тебеневке, в тридцати верстах отсюда…

– А много лошадей?

– Да, есть.

– Ты грамотный джигит, да?

– Учусь в Уральске. А сейчас вот дома – школа ведь закрыта.

Еще издали Хаким увидел свою сумку. Пачка листовок была рассыпана по полу.

Тот, что сидел на одеялах и подушках, взял одну листовку, порвал, свернул большую цигарку и стал внимательно разглядывать арабские буквы.

– Эй! Что здесь написано? – спросил он.

Хаким был уверен, что казак не знает казахского языка, на котором была отпечатана листовка. К тому же и держал он листок вверх ногами.

– Это рекламные бумаги компании «Караев – Акчурин». Здесь напечатано об их товарах. В эти бумаги приказчики заворачивают мыло. Знакомые торговцы дали мне бумагу для курева, – Хаким говорил небрежно.

Услышав имена известных богачей-миллионеров, казак покачал головой и не задавал больше вопросов.

Пришли Остап и Захар. Все казаки, топая сапогами, вошли в комнату, а Хаким вышел седлать коня. Вскоре во двор вышел его недавний конвоир с бараньей тушей на плече. Он долго возился, привязывая ее у седла. Запах свежей крови вызывал у Хакима тошноту…

Прикрутив тушу сыромятными ремнями, Гречко не спеша приблизился к Хакиму.

– Ты – большевик? – спросил он тихо по-казахски. – Так знай: плохое дело затеяли они, – он кивнул в сторону дома, – убьют тебя – вот что, как подъедут к Бударину…

Хаким с удивлением взглянул на него. Слова доходили до его сознания с трудом.

…Группа всадников двинулась по направлению к устью Солянки. Цокали копыта по замерзшей земле, облака морозного пара окружали людей…

В морозную степь отправилась группа людей, более лютых, чем мороз. Сухо скрипел снег под копытами коней. Холод перехватывал дыхание казаков.

А позади остался растоптанный, беззащитный аул. Остались перепуганные женщины и дети.

Забилась в угол молодая девушка, словно ягненок, побывавший в лапах волка, и, покачиваясь из стороны в сторону, с отчаянным взглядом обезумевших глаз тихо стонала.

А Хаким? Неожиданно попав в беду, словно беспомощный жаворонок в силки, он покорно ехал впереди, в сердце его было пусто и печально. Ему казалось, что все это происходит во сне. Вот когда судьба поставила на чашу весов его жизнь, и сторона смерти легко тянула вниз, а чаша жизни становилась все более легковесной…

Хаким то и дело оглядывался на остробородого Гречко, ища сочувствия и теплой улыбки.

1

«Кто он, этот остробородый? Ангел-хранитель среди жестоких зверей? Или он такой же, как я, несчастный, попавшийся им в лапы? По оружию, по виду похож на казака, но говорит по-казахски. В глазах светится милосердие, в голосе слышится сочувствие. Нет-нет, он совсем не похож на тех, как небо не похоже на землю…» Хаким старался держаться поближе к этому русскому, потрухивающему на коне в конце отряда. Ему хотелось услышать от него еще хоть одно доброе, теплое слово…

Хаким не знал, что остробородый русский, похожий на крестьянина, был Гречко, тот самый русский, который на речке Ямбулатовке спас от верной смерти Мендигерея, а если бы знал, то заговорил бы с ним открыто, как со старым знакомым, и посоветовался, пытался бы что-нибудь предпринять.

Последняя попытка! Разве можно не думать о ней? Бездонными глазницами уставилась на Хакима смерть. Какое живое существо согласится так просто расстаться с жизнью?! Нелегко покидать навеки родной край, отца, мать, братьев и сестер, друзей и товарищей! Разве согласишься отдаться смерти, не увидев, не обняв, не поцеловав в последний раз любимую?! Безвозвратное всегда страшит. Ничто живое не хочет нырять в безмолвную пучину смерти! Горячие слезы выступили на глазах Хакима. Но враг не увидел их: юноша как бы невзначай провел рукавом по глазам…

«Досадно, что попался им в руки, – шептали его замерзшие губы. – Случайно, врасплох схватили. Исподтишка подкрались, застали безоружным, подлые твари, иначе бы я так просто не сдался. Но разве предугадаешь коварство злой судьбы?..»

Мысли его перебил хорунжий.

– Эй, киргиз, слезай с коня! – приказал он, остановившись.

Остановились и другие. У Хакима внутри похолодело. «Неужели сейчас?» – промелькнула догадка. Не отрываясь, смотрел он на спешившегося хорунжего.

– Сейчас, господин хорунжий, – сдавленно произнес Хаким, силясь удержать овладевшую им дрожь. С коня он спрыгнул легко. «Неужели… конец?»

– Снимай седло! – долетело до ушей Хакима. Он не сразу понял. – Живо!

– Сейчас, – ответил Хаким, догадываясь, чего хочет хорунжий. Сердце сразу успокоилось. «На сивую кобылу, собака, позарился. Мог и раньше об этом сказать!»

Хаким поспешно расстегнул подпругу, стянул седло и взглянул на коня хорунжего, думая, что теперь придется ехать на нем. Конь показался ему неплохим, выглядел бодро, был ширококруп, выше сивой кобылы, но короче корпусом. Хорунжий протянул повод своего коня русскому с острой бородой. Тот понял, спрыгнул с коня, взял повод вороного и стал снимать с него седло.

– А ваше седло на кобылу? – спросил остробородый.

Хорунжий, рассвирепев, визгливо заорал:

– А куда же еще, дурак?! Или тебя самого, дубина, оседлать?

Хорунжий ругался, пока остробородый молча седлал сивую кобылу. Ругань больно задевала Хакима, он виновато поглядывал на странно покорного русского, так похожего на крестьянина. Всей душой сочувствовал ему Хаким, но заступиться не мог. «Дела этого несчастного, видать, не лучше моих. Он, наверное, просто невольник, слуга этих злодеев. Присматривает, бедняга, за их конями, прислуживает. Они измываются над ним, потому он и посочувствовал мне», – думал Хаким.

– А ты чего ждешь, киргиз-большевик? – накинулся на него визгливый хорунжий. – Или надеешься, что я тебе буду седлать коня?!

– Я не понял, какого коня вы даете мне, господин хорунжий.

– Смотри, он не понял! – ядовито усмехнулся тот.

Решив, что лучше не связываться, Хаким схватил седло и подошел к вороному. Конь слегка поджимал переднюю ногу. Накинув седло и затянув подпругу, Хаким заметил крупное, с пшено, бельмо на глазу коня.

«Значит, с этой стороны конь пуглив», – отметил Хаким.

Жалко было терять сивую кобылу, но это небольшое событие позволило Хакиму сделать два открытия. Покорный русский, должно быть, насильно мобилизованный крестьянин. Возможно, он батрак одного из этих свирепых казаков. А может быть, просто переселенец. Но кто бы он ни был, он, несомненно, сочувствует красным. Значит, надо улучив момент, поговорить с ним…

После недолгого молчания Хаким, осторожно крякнув, спросил:

– Извините, как вас звать-величать?

Мужик, будто не расслышав, дернул повод и уставился в даль дороги; казалось, он прислушивался к тем, кто ехал впереди.

– Лошадь-то, оказывается, с бельмом, – снова сказал Хаким, не дождавшись ответа.

Остробородый бессмысленным взглядом скользнул по нему и ничего не ответил.

Отряд спустился в балку Жалгансай. По ее склону тянулась каткая, наезженная дорога, но конные казаки спустились ниже и поехали по тропинке среди густого кустарника; мелькали одни лишь головы поверх кустов. Высыхавшую за лето речушку, ее бугристое дно и извилины Хаким знал как свои пять пальцев. Знакомы были ему и все ее притоки, покрупней и поменьше. Впереди, у самого устья, стоял большой аул – Сагу, с мечетью и медресе. Здесь жили рыбаки, пользуясь щедрым даром великого озера и впадающих в него рек. Если бы отряд остановился здесь, Хаким сумел бы передать, что казаки арестовали его, и, может быть, джигиты сумели бы отбить его…

– Может быть, заедем в аул, отогреемся? – спросил Хаким по-русски грузного чернявого казака, ехавшего впереди.

– Нет, – резко ответил тот. – Веди нас до Солянки, прямо!

Сердце остановилось у Хакима. «Даже Хажимукана и Асана не удастся предупредить. Придется через Хан-Журты – Стойбище хана – идти прямо в Сасай. А кто там мог бы сообщить о моей беде?»

– Здесь киргизы живут? – спросил чернявый, указывая на Сагу.

– Да. Здесь есть школа, мечеть, дома, где можно остановиться, магазин есть, – начал перечислять Хаким, стараясь заинтересовать казака.

– Поедем прямо в Бударино. Там и передохнем.

Хаким отрицательно покачал головой.

– До Бударина шестьдесят верст. Без передышки кони не выдержат.

Чернявый задумался.

– Захар! – крикнул он хорунжему и подъехал к нему. – Этот киргиз говорит, что до Бударина шестьдесят верст. Где будем останавливаться?

– Неужто шестьдесят? – переспросил визгливый Захар.

Чернявый пытливо взглянул на Хакима.

– А не врешь, киргиз?

– Так люди говорят. Может быль, немного больше, немного меньше.

– Проедем верст тридцать, там найдешь удобное местечко для отдыха. А сейчас веди нас, где людей поменьше, – решил хорунжий.

Хаким кивнул. Теперь он окончательно убедился, что казаки – дезертиры и спешат попасть в Бударино, опасаясь каждого аула, избегая встреч.

«Эти безбожники удрали из военной части и хотят меня утащить на край света. Неужели Бударино – конец моего пути?!» В глазах Хакима потемнело, когда он подумал, что стал невольно проводником своих убийц. Отряд проехал мимо Сагу по оврагу и по низине Хан-Журты направился к одинокой могиле Ереке.

Надгробие стояло на большом холме. У самой его подошвы раскинулся аул хаджи Шугула, а справа простиралось величественное озеро Шалкар. Между холмом и озером вдоль устья Ашы тянулась большая караванная дорога. По ней-то и вел сейчас Хаким отряд разбойников-казаков. Уныло трусила под ним, припадая на одну ногу, вороная лошаденка.

Мимо большого зимовья хаджи Шугула проехали спокойно, впереди показались отроги горы Кара-Омир. За горой откроется широкая равнина Ашы. Там уже не увидишь ни одной юрты. Хакиму подумалось, что за горой, похожей на баранью морду, оборвется его жизнь!

Позади остались и Ставка хана, где в детстве играли в асыки, и шумный многолюдный Сагу, за которым смутно темнели аулы Акпан и Кентубек. Там старая мать и маленькие братья. «Увижу ли вас, родные места?» Хаким обернулся назад. С озера Шалкар подул студеный ветер, вызывая на глазах слезы.

А впереди двигались ненавистные попутчики: толстошеий, черный от солнца и ветра, грузный казак без устали бил пятками по брюху рыжего коня, привыкшего к мягким кибисам своего бывшего хозяина Кадеса. Словно торопясь доставить визгливого хорунжего поскорее до места, не отставала от рыжего и сивая кобыла Хакима. Остальные кони шли подпрыгивающей волчьей рысью, в такт рыси хлюпали в седлах солдаты, и маячили на сером осеннем небе их островерхие шапки…

«О создатель! Сколько унижения ты мне уготовил?!» – шептал Хаким.

Вдруг он встрепенулся, увидев, как со склона горы падучей звездой наперерез мчался одинокий всадник.

Вначале Хаким подумал, что это охотник травит лису, – полы просторного чекменя развевались по ветру, сам всадник низко-низко приник к гриве коня. Конь летел, распластавшись над землей, диким наметом, осатанело, а всадник торопил его вдобавок.

Остроглазый Хаким узнал его издали. «Аманкул. Это его привычка, прижавшись к шее коня, скакать во весь дух. Но почему он хочет опередить нас? Или он узнал, что я в беде? А может быть, что-нибудь случилось?»

Безумно мчавшийся Аманкул только сейчас увидел вооруженных верховых, да к тому же еще казаков. Он тут же круто осадил коня и застыл, воровато оглядываясь по сторонам, точно загнанный заяц.

– Что этому киргизу нужно? – крикнул, остановив коня, хорунжий.

Остробородый взглянул на Хакима, – дескать, узнай!

Хаким повернул коня, но Аманкул метнулся прочь.

– Стой! Аманкул, стой! – закричал Хаким, ударив вороного камчой. – Это я, Хаким!

Аманкул, не веря своим ушам, придержал коня и удивленно оглянулся.

– Меня угоняют, Аманкул… – вырвалось у Хакима.

– Я слышал: солдаты идут. Всех коней, говорят, забирают. Вот я и скачу по аулам предупредить.

Хаким, не расспрашивая больше, резко повернул коня и помчался к казакам, нещадно колотя вороного.

– Враг!.. Враг идет! Красные!.. – не жалея глотки, завопил Хаким. – Целый полк забрал за горой табун лошадей! Господин хорунжий, красные!

Хаким, торопя коня камчой и поводом, помчался из последних сил, стараясь вырваться вперед.

Перепуганные казаки обезумело понеслись вслед за Хакимом. Визгливый хорунжий на сивой кобыле вскоре опередил всех. Любимая кобыла Хакима хотя не отличалась выносливостью, но на коротком расстоянии ее трудно было обогнать. Кобыла пулей летела впереди встревоженных дезертиров. Чернявый казак на рыжем коне Кадеса не хотел отставать и ошалело молотил каблуками. По дороге гулкой дробью застучали копыта пятнадцати коней.

Аманкул, точно пугало, застыл на месте от изумления. Что они понеслись, будто бешеные? Чего это Хаким орет? Ничего не понятно.

Казаки стали по одному опережать Хакима. Десятый… Одиннадцатый… Четырнадцатый… Хаким чуть придержал коня и, увидев, что позади уже никого нет, быстро повернул и поскакал обратно к Аманкулу.

Остробородый русский, заметив, что Хаким помчался обратно, тоже повернул коня. Казаки скакали, не оборачиваясь.

Неожиданно прогремел выстрел. Хаким припал к гриве коня, подумав, что стреляют в него. Пуля просвистела высоко. Стрелял остробородый, неотступно следивший за Хакимом. Услышав выстрел, казаки оглянулись. На горе, на самой верхушке, сбился большой табун. Он показался дезертирам отрядом красных, а на самом деле это пасся табун Аманкула. Казаки понеслись, как отара овец, преследуемая волком, к темневшей впереди балке Ашы.

Неожиданный выстрел насмерть напугал Аманкула, однако табунщик тут же решил, что пуля сначала настигнет Хакима, а потом его. Увидев, что Хаким уже совсем близко, Аманкул огрел коня камчой и через минуту вырвался вперед на расстояние полета пули.

– Ойбой, русский догоняет, ойбой! – завопил табунщик.

Измученный долгим походом, вороной Хакима скакал тяжело и устало храпел. «Больше не стреляет, – видать, шашкой зарубить решил, – подумал Хаким. – Казаки всегда шашкой орудуют. О духи предков, поддержите!»

В гору вороной поднялся резво, но на спуске, вместо того чтобы мчаться наметом, пошел пугливо, то и дело приседая. Не помогали ни камча, ни узда, ни удары каблуков. Хаким со страхом понял, что ему не уйти от погони. Он начал кричать и махать Аманкулу, надеясь взять у него коня, но Аманкул ускакал далеко. Хаким стал махать шапкой, но табунщик не видел. Он доскакал до одного косяка, пригнал его ко второму. Стригунки и кони-трехлетки, взмахивая хвостами, заплясали впереди косяков. Вскоре весь табун всколыхнулся и понесся, оглушая пригорье гулким топотом.

«Неужели конец?» – лихорадочно подумал Хаким.

2

Гречко, тихий крестьянин, попав вместе со всеми казаками села Требухи под всеобщую мобилизацию, служил денщиком у молодого хорунжего, сына известного богача Калашникова; он прислуживал не только Захару, но и Остапу Пескову, казаку-односельчанину с поистине волчьим нравом, и первым старался угодить Остапу. Тот безнаказанно измывался над всеми, кто послабей. Гречко скоро понял, чью правду защищает Войсковое правительство. Он видел, как казаки расправились с Игнатом Быковым, который создал в селе сельсовет.