Яик – светлая река

– Что ты, бий кайным! Да пусть меня покарает аллах, если я лгу. Никогда я никому не лгала в жизни, а теперь, в пятьдесят пять лет, стану лгать? Зайди и посмотри сам – кожа да кости!.. Еле дышит… Только-только перед вашим приездом попросил сыбызгу, мне не хотелось обижать его, я принесла ему сыбызгу и усадила на подушки… Он не только во двор выйти не может, две недели как не поднимается с постели. Заходите, заходите, бий кайным, но пожалуйста, не утомляйте его долгим разговором. От игры на этой проклятой сыбызге он совсем обессилел. Не может отвыкнуть от старой привычки. Даже сейчас – почти при смерти, а все просит поиграть…

– Зайдем, что ли, старшина! Эти старухи только и знают жаловаться: «Лежит при смерти, собираемся хоронить!..» Если умрет, отнесем вон на то кладбище и похороним, – сказал рыжий жандарм Маймаков, указав камчой в сторону видневшихся на склоне холма могил. – А сыбызгу поставим у изголовья!

– О аллах, что вы говорите?! – воскликнула старуха и зашептала молитву.

– Ладно, не причитай!

Старшина подвел лошадь к землянке и привязал повод за торчавшую из крыши жердь. Затем помог рыжему жандарму привязать коня и, отряхнувшись, гордо вошел в землянку. За ним следом скрылся в дверях землянки и Маймаков.

Старая Жубай подошла к сыну, растерянно смотревшему по сторонам.

– Каримгали, где кумыс? Почему ты вернулся без кумыса? – спросила она. – Как же ты мог прийти с пустыми руками?

– До кумыса ли тут было! – низким, упавшим голосом проговорил Каримгали. – Говорил я им, – он кивнул в сторону жандарма, – просил, не пустили… Окружили и насильно погнали назад.

– Почему они тебя окружили? Или на нас наложили новый налог?

– Налог?.. Мы не такие богачи, чтобы нас обкладывать налогом. Налог полагается с тех, у кого много скота. Эх, мама, мама, ничего ты не понимаешь! Не налог, еще хуже… Меня записали в сарбазы![88] Теперь тоже буду разъезжать по аулам с винтовкой за плечами, как эти… – он снова кивнул в сторону жандарма.

– Что ты говоришь? Они хотят тебе дать ружье и увести из родного дома? О аллах, прости и помилуй нас!.. Что ты болтаешь, непутевый? Зачем ты им нужен?

– Не пугайтесь, мама, ничего тут страшного нет. Одно плохо – от дома могут далеко угнать.

– Ойбай-ау, что ты болтаешь? Ты еще ребенок, кто за тобой смотреть будет, кто напоит, кто накормит!.. А если заболеешь, кто поухаживает за тобой!.. О всевышний, зачем ты придумал эти ружья? Ойбой, Каримгали, и не думай брать в руки ружье, убьешь еще себя! Куда ты пойдешь из дома, на кого бросишь умирающего отца и меня, больную и немощную старуху?.. О аллах, зачем ты послал на нас эту беду?.. – заголосила Жубай.

Каримгали молчал, бессмысленно глядя на мать. Он вспомнил, как старшина Жол уговаривал его записаться в сарбазы. Старшина говорил: «Каримгали, тебя народ посылает служить ханскому правительству. Не выполнить желание народа – преступление, за которое джигит будет строго наказан. Ты станешь сарбазом – гордись! Я вижу, ты согласен. Возвращайся домой и скажи отцу, что согласен идти на службу. Поехали вместе!.. Смотри, не смей при отце отказываться. Если будешь послушным и поедешь вместе с другими джигитами на службу в Кзыл-Уй, я дам тебе рекомендательное письмо. Напишу, что то хороший и умный джигит, начальство сразу назначит тебе жалованье. Ты знаешь, что такое жалованье? Дадут тебе денег, одежду, оружие, дадут хорошего коня. Чем без дела шататься по аулу, лучше служить. Станешь человеком! Понял?»

Заманчивыми показались слова старшины. Наивный и простоватый Каримгали согласился. Он хорошо знал, что деньги, одежду и коня заработать очень трудно, а тут – все это дают только за то, что запишешься в сарбазы. Джигит в ауле без коня – не джигит, грош ему цена. Кроме того, Каримгали казалось, что ездить с винтовкой за плечами по степи – очень интересно и не каждому выпадает такая честь… А что с ним будет дальше, зачем и для чего ему нужно носить винтовку, об этом он не думал. Он только попросил старшину, чтобы тот разрешил ему принести отцу кумыс. Но Жол, усмотрев в этом хитрость, строго сказал:

– Никаких кумысов, возвращайся домой!

Каримгали послушно побрел вслед за всадниками к своей землянке. Только теперь, глядя на голосившую и причитавшую мать, он начал сознавать, какое горе принес в дом, но что делать? Он молчал, слова матери болью отдавались в сердце.

Жубай, не переставая голосить, побежала в землянку, куда вошел старшина с Маймаковым.

– Дорогой бий кайным! – упала она к ногам Жола. – Что же это вы делаете с нами? Забираете на службу единственную нашу надежду и опору! Батыр-ау, что же это такое?.. – метнулась она к постели мужа.

Каипкожа, совершенно ослабевший после игры на сыбызге, сидел неподвижно, склонив на грудь голову. Худой, иссушенный болезнью, он походил скорее на привидение, чем на живого человека. В правой руке он держал сыбызгу. Недавно светившиеся огоньками глаза его потускнели. Дышал он редко и глубоко, приподнимая и опуская плечи. Он не ответил на приветствие Жола, даже не поднял головы. Не взглянул он и на плакавшую возле постели жену.

– Батыр-ау, как же это? Ты молчишь? Ты совсем ослаб!.. Просила тебя, не играй, не бери в руки эту проклятую сыбызгу – не послушался! Приляг на подушку, отдохни, – Жубай помогла мужу лечь. – Может, шалапа выпьешь? У тебя побледнели губы!..

Губы Каипкожи были безжизненно бледными, а лицо – как выгоревшая на солнце и полинявшая от дождей тряпка.

Силясь что-то сказать, больной приоткрыл глаза и беззвучно зашевелил губами. Жубай, придерживая его голову рукой, поднесла ко рту чашку с шалапом. Каипкожа отпил несколько глотков и сделал знак рукой, что больше не хочет.

– Полежи, полежи, отдохни, – ласково проговорила старуха.

– Кайкан, мы приехали к тебе по срочному делу, – сказал старшина. Он хотел поскорее закончить разговор и уйти из землянки – ему было неприятно смотреть на больного старика.

Но Каипкожа и на этот раз не пошевельнулся, словно совершенно не к нему обращался старшина. Было непонятно, то ли сыбызгист в забытьи, то ли притворяется. Жол повторил:

– Кайкан, мы приехали к тебе по срочному делу. На сходе граждан седьмого аула решено отправить на службу в Кзыл-Уй двенадцать джигитов. Среди других имен люди назвали имя Каримгали, сына Каипкожи, то есть вашего старшего сына. Список составлен, и об этом уже сообщено в канцелярию волостного управления. Выполняя волю схода, мы и приехали собирать джигитов… Как видите, мы не жалеем ни себя, ни своих коней, заботясь о народе. Мы намерены сейчас же собрать и отправить вашего сына в Кзыл-Уй. Благослови его, старик, и проси аллаха, чтобы твой сын дослужился до больших чинов!

Но даже и после этих слов старшины Каипкожа продолжал лежать неподвижно и смотреть мутными глазами в серую стену. Старшина, как человек, честно выполняющий свои служебные обязанности, посчитал своим долгом в третий раз повторить сказанное; он уже намеревался начать говорить, но Жубай перебила его:

– Дорогой бий кайным, отведи от нас несчастье, оставь нашего Каримгали дома. Муж болен, сам видишь, кто же за хозяйством будет присматривать? Ты сам знаешь, младший сын батрачит у чужих людей – пасет овец хаджи Шугула. Не трогай нашего Каримгали, аллах исполнит твои желания, дорогой бий кайным!..

Но ни старшина Жол, ни рыжий Маймаков не обратили внимания на плачущую старуху.

Во время разговора в сенцы незаметно вошел Каримгали. Он робко остановился у дверей. Заметив его, старшина сказал:

– Каримгали, лошадь я тебе достану в другом ауле, а сейчас пойдешь с нами пешком. Ну, собирайся!

Каримгали смотрел то на отца, то на старшину и в нерешительности топтался на месте.

– Старшина, если будешь так уговаривать каждого, то сегодня ни одного джигита не отправишь в Кзыл-Уй. Этот тупоголовый лоботряс отстанет от нас да еще заблудится где-нибудь, ищи его потом! Пусть садится на свою кобылу и едет с нами!.. – грубо сказал Маймаков.

Жол сразу же согласился.

– Правильно! Как я не подумал об этом раньше?.. Каримгали, садись на свою кобылу. В верхнем ауле я достану тебе хорошего коня, а кобылу отправим обратно домой. Чего стоишь, собирайся быстрее!

– Это жестоко! Разве можно забирать сына, когда отец лежит при смерти?.. – снова запричитала Жубай.

Но рыжий жандарм резко оборвал ее:

– Эй, старуха, никто не сожрет твоего сына, замолчи! А налог они уплатили? – обратился он к Жолу.

– Налог?! – переспросил старшина.

– Да, налог!.. Если не уплатили, пусть завтра же заплатят. Мы вернемся сюда! А сейчас поехали. Эй, балбес, седлай лошадь, кому я говорю!

Каримгали вздрогнул. Окрик рыжего жандарма напугал его.

– Седла нет, – робко проговорил он.

– Без седла поедешь… выходи!..

Пропустив вперед Каримгали, старшина и жандарм вышли из землянки.

Жубай отчаянно закричала и кинулась вслед за ними, позабыв о больном муже. Душераздирающий крик жены словно разбудил Каипкожу. Он поднял голову и бессмысленным взглядом стал смотреть вокруг себя – в сенцах уже никого не было. Он стал рукой шарить по одеялу, нащупал сыбызгу, зажал ее в ладони и успокоился. Теперь он смотрел в потолок, низкий и закопченный, где на кривой балке, согнутой под тяжестью крыши, ютилось гнездо ласточки. Он смотрел в потолок, но не видел ни гнезда, ни ласточки, всегда радовавшей его своим чириканьем, – зрачки все расширялись и расширялись, а потолок медленно чернел и наваливался на него. Словно откуда-то из-под земли, слышались вопли старухи. Она проклинала старшину и жандармов:

– Пусть обнищает твоя семья! Пусть аллах заставит тебя плакать так же, как плачу я! О Жол! Пусть на твоей дороге вырастут колючки!..

Слышал причитания матери и Каримгали, уезжавший из дома надолго, а может быть, и навсегда. Тревога и грусть сдавливали грудь, ему хотелось плакать. Жандармы подгоняли коней. Жол натянул на уши шапку.

1

Каримгали ехал позади жандармов и старшины, еле поспевая за ними. С удивлением и затаенной радостью смотрел он на их черные шинели, на винтовки, болтавшиеся у них за спинами; куда его ведут, что с ним будет, Каримгали не думал, другие мысли занимали его теперь – он полушепотом повторял слова Жола: «Человеком станешь, большим начальником!..», «Кайкан, моли аллаха, чтобы твой сын стал большим начальником!..» Надеть черную шинель и разъезжать вот так же по степи, как эти жандармы, казалось заманчивым счастьем. «Не сон ли это? – думал он. – Неужели и я завтра надену черную шинель, получу хорошего коня, винтовку? Получу!.. Получу и стану разъезжать по аулам. Все будут бояться меня. С завистью будут говорить: «Вот едет Каримгали. С винтовкой едет!.. Это тот самый силач Каримгали, сын Каипкожи… Эй ты, дай ему дорогу!.. О Каримгали, проходи, садись на почетное место. Какие новости? Опять собираете лошадей для хана?..» Для самого хана! Вот кем я стану завтра!..» Когда Каримгали проезжал мимо аула Байназара, отец его, так и не очнувшись, в последний раз вдохнул теплый степной воздух…

Старая Жубай долго плакала, глядя вслед уехавшему с жандармами сыну, а потом со слезами вернулась к мужу. Каипкожа лежал без сознания, остекленевшими глазами смотрел в потолок. Безжизненный взгляд мужа напугал Жубай: «Умирает!..» Она побежала в аул хаджи Жунуса, расположенный на противоположном берегу Анхаты, чтобы позвать кого-нибудь читать Коран умирающему. Пока она, рыдая и причитая, перебралась через реку и позвала Тояша, Каипкожа уже лежал без движения, посиневший, холодеющий.

Вскоре собрались родичи покойного, близкие знакомые и стали готовиться к похоронам.

Хаджи Жунус разослал гонцов во все ближние и дальние кочевья, находящиеся в междуречном джайляу, оповестить людей о смерти Каипкожи и пригласить на похороны. Только в аул Шугула никто не поехал – Жунус знал, что богатый Шугул не соизволит прийти на похороны, а если бы даже и согласился прийти, то Жунус сам не хотел, чтобы он присутствовал при погребении замечательного сыбызгиста. Были приглашены на похороны оба хазрета из мечети Таржеке, но ни один из них не приехал. Всем известно, что если умирает богатый человек, то на его похоронах раздают деньги, отрезы мануфактуры, одежду и белье покойника – все, что полагается по обычаю. А что оставил после своей смерти Каипкожа? Только одну старую сыбызгу?.. Раздавать нечего, вот почему ни хазреты, ни ишаны, ни другие духовные лица не пришли проводить в последний путь бедного Каипкожу. Собрались на похороны только родичи из соседних аулов да почитатели его большого таланта.

Жубай, весь день и ночь плакавшая у изголовья мужа, не в силах была идти на кладбище и осталась дома. И сыновьям Каипкожи не суждено было бросить горсть земли в могилу отца – они тоже не могли прийти на кладбище. Старшего сына угнали на службу, а младший – Кали – находился где-то далеко, за холмами, пас шугуловских овец и ничего не знал о постигшем его горе.

С кладбища люди возвращались хмурые и задумчивые. Старались не глядеть друг на друга, словно чувствовали себя виноватыми. Лишь изредка слышался негромкий разговор:

– Эх, вот уже где бедность так бедность! Это про таких говорят: «У него не было даже пучка волос на голове, за что можно бы ухватиться!..» После нищего остается сума, а у Кайкана и ее, оказывается, не было…

– Да-а, от бедняжки осталась лишь одна сыбызга.

– Отец был замечательным, никем не превзойденным сыбызгистом, а сыновья…

– Хочешь сказать, слабоумные? – спросил Асан, пристально посмотрев на Кадеса.

Разговаривали между собой два брата – Кадес и Акмадия. Акмадии не понравился вопрос Асана, он резко ответил:

– А ты думал, что Каримгали станет вторым Каипкожой? Посмотри на Жубай, разве от такой женщины может родиться путный ребенок?

Возвращаясь с кладбища, Асан думал о том, как бесчеловечно поступил старшина Жол, отправив на службу Каримгали: «Умеешь с бедняками расправляться, хватает силы на беззащитных!..» Он мысленно строил планы, как отомстить за это. Кадес и Акмадия, начавшие осуждать жену покойного, перебили его мысли. «Жубай некрасивая!.. Не может как следует поговорить с человеком… Забитая, смирная…» – так говорили они о ней. Асан считал неприличным осуждать женщину, которую постигло горе; хмуря брови, он возразил:

– Акмадия, если бы твоя жена всю жизнь жила в нужде и горе, как Жубай, едва ли смогла бы родить тебе хороших детей!

Оба смолкли.

Люди знали, что Каипкожа жил бедно, но то, что они увидели, придя на похороны, заставило содрогнуться их сердца. Ни одной кошмы, ни одного коврика на сыром земляном полу, ни одного хорошего одеяла или подушки… Худой как скелет покойник лежал на старых овечьих шкурах, накрытый вместо паласа какими-то лохмотьями. Люди с ужасом увидели, что сыбызгиста даже не в чем хоронить. Такой же ветхой и безжизненной, как хозяин, казалась полуразрушенная, с обвалившимся потолком землянка. Все здесь говорило о неизмеримой нищете и убожестве. У людей холодели сердца. Подавленное настроение не покидало их и теперь, когда они шли с кладбища, где над бедным сыбызгистом возвышался свежий холмик земли. Думая о Каипкоже, невольно вспоминали свое горе, – ведь они тоже были бедны, почти нищи, и впереди не предвиделось ничего хорошего. Жалость к покойному сыбызгисту, жалость к себе постепенно перерастала в ненависть и злость против тех, кто захватил себе лучшие земли, кто имел бесчисленное множество скота, кто накладывал на бедняков налоги, отбирая у них последнюю корову или лошадь. Если бы сейчас кто-нибудь сказал: «Вон виновник нищеты и смерти сыбызгиста! Вон виновник нашей бедности, люди!..» – толпа не задумываясь кинулась бы на этого человека, кто бы он ни был, и растерзала его.

Акмадия не стал возражать Асану, очевидно тоже поняв, что в такой скорбный час нельзя хулить несчастную вдову, и поспешно согласился с ним:

– Ты прав, Асан. Как это мы не видели такую бедность и нужду несчастного Каипкожи при его жизни? Помогли бы ему…

– Вы и после его смерти не увидите! Даже захудалого козленка жалеете зарезать на его поминки!

Снова поехали молча. Впереди показались всадники. Кадес приложил ладонь к глазам – трое.

– Кто бы это мог быть? – обернувшись, спросил он Акмадию.

– Какое нам дело до них, – буркнул Акмадия.

Три всадника скрылись в низине, объезжая густые заросли куги. Немного погодя они снова показались на равнине и теперь были хорошо видны. Они свернули коней к аулу и пустили вскачь. Двое всадников – жандарм Маймаков и его помощник – вырвались вперед, третий, старшина Жол, еле поспевал за ними. Как крылья, развевались на ветру полы его армяка из верблюжьей шерсти. Всадники въехали в аул, остановились и, не слезая с коней, стали смотреть на возвращавшихся с кладбища конных и пеших, далеко растянувшихся по степи. Маймаков, повернувшись к старшине, переговорил с ним о чем-то и поскакал навстречу двум всадникам, ехавшим особняком от других. Это были Кубайра и Сулеймен. Кубайра сразу узнал в Маймакове того жандарма, который недавно приезжал в аул для сбора налогов. Он не хотел встречаться со злым сборщиком налогов и предложил Сулеймену свернуть в толпу. Но Сулеймен, охочий до новостей, решил встретиться с Маймаковым и Жолом и продолжал ехать прямо.

Жандармы, несмотря на жару, были в полной форме: в черных шинелях, застегнутых на все пуговицы, с винтовками и саблями. Когда между ними и Сулейменом осталось не более трехсот метров, жандармы, как на вольтижировке, пустили коней в галоп. Подъехав к Сулеймену с двух сторон, резко осадили коней.

Сулеймен, никогда не имевший своей собственной лошади, но всегда пользовавшийся услугами богатого родственника Нигмета, и сегодня ехал на его красивой, тонконогой и поджарой кобыле. Лошадь под Маймаковым, на которой он в несколько дней объездил почти всю волость, была утомлена и почти валилась с ног. Нужно было заменить эту лошадь. Еще издали заметив породистую гнедую кобылу под Сулейменом, Маймаков решил отобрать ее. С этой целью он и подъехал теперь к Сулеймену.

– Эй, казах, слезай с коня! – крикнул он, угрожающе помахивая камчой.

– Счастливого пути, джигиты! – поприветствовал Сулеймен, видя, что военные, хотя и намного моложе его, не поздоровались с ним первые. Затем он повернулся к Жолу и, слегка склонив голову, повторил приветствие.

– Передай свой салем сарту!..[89] Я не собираюсь родниться с тобой и не нуждаюсь в твоем приветствии. Слезешь с коня или нет? – заорал Маймаков, подъезжая вплотную к Сулеймену.

Приняв насмешливое обращение Маймакова: «Эй, казах!..» – за шутку, Сулеймен сначала было заулыбался, но, увидев озлобленное лицо рыжего жандарма, услышав его грозный окрик, сразу почувствовал недоброе, как-то оробел, съежился и стал говорить робко и осторожно:

– Замандас[90], хоть мы и не родичи, а взаимно приветствовать все равно нужно. Таков наш казахский обычай. Неужели вы этого не знаете?

– Укороти язык, чего учить вздумал!

Старшина Жол, желая предотвратить ссору, тихо сказал Сулеймену:

– Эти люди просят у тебя кобылу, отдай, ты для себя всегда сможешь попросить у Нигмета другую…

Сулеймен растерялся. Слезть с лошади и отдать незнакомым, чужим людям?.. Как это так?.. Но и спорить с ними, Сулеймен это отлично понимал, бесполезно, – все равно отнимут. Не зная, что делать, он оглянулся назад – далеко ли свои? Они были далеко, ехали шагом: Тояш, Нурым, Хаким и Бекей. Но вот кто-то из них махнул рукой, и все четверо поскакали галопом. Сулеймен видел, как они махали руками, давая понять, чтобы он не слезал с лошади и не отдавал ее жандарму.

– Старшина, не могу отдать лошадь, она не моя, я должен вернуть ее хозяину. Чем же я не угодил вам? – обернувшись к Маймакову, добавил Сулеймен. – Почему именно у меня хотите отобрать лошадь?

– Ты еще смеешь разговаривать? Н-на, получай!.. Весь ваш аул – смутьяны! Я вам еще покажу, как сходки собирать!

На потную спину Сулеймена – он был в одной рубашке – опустилась тяжелая плеть жандарма. Потом второй удар, третий… Плеть пронзительно свистела в воздухе. Маймаков бил с оттяжкой, белая рубашка Сулеймена покрылась красными пятнами. Один за другим сыпались удары, обжигая тело. Сулеймен стиснул зубы, чтобы не закричать от острой и режущей боли, он весь съежился, обеими руками обхватил голову, защищая ее от ударов.

Во весь опор неслись четверо друзей на выручку Сулеймена. Хаким подскакал первым. Маймаков, неожиданно увидев перед собой молодого, интеллигентного, одетого по-городскому джигита, опустил плеть. Второй жандарм тоже отъехал в сторону.

– Никак не приучишь к порядку эту орду! – виновато проговорил Маймаков, отдавая честь. Он извинился не за себя, не за то, что избивал человека, а за Сулеймена, несообразительного и непослушного Сулеймена, который не захотел сразу отдать лошадь. Маймаков и сам не заметил, что всего лишь повторил любимую поговорку своего начальника офицера Аблаева. Не раз, обучая на плацу неуклюжих жандармов, Аблаев кричал на них: «Орда!.. Бестолковая орда!.. Когда только вы приучитесь к порядку!..»

– Пусть он «орда», пусть он невежественный человек, но ведь не он, а ты первым кинулся его избивать! – зло проговорил Хаким. – Это зверство – ни за что ни про что бить плетьми человека. Понимаешь ли ты это?

Возбужденный и разгоряченный Маймаков, не замечая искаженного гневом лица Хакима, начал оправдываться:

– Этот казах ничего не понимает. Мне нужна лошадь, чтобы выполнить приказ начальника. Я знаю, он и налог еще не уплатил. Он вообще не подчиняется власти, разъезжает себе с утра до вечера по похоронам – настоящая орда!..

Не успел Маймаков договорить, как сзади на него налетел подскакавший Нурым. Он ударил жандарма по спине, затем схватил насильника за воротник черной шинели и резко потянул на себя. Как сбитая с головы шапка, слетел Маймаков с седла. Конь его, почувствовав свободу, шарахнулся в сторону и побежал в степь, увозя с собой прикрепленную к луке седла винтовку. В это время подоспели Тояш и Беркей, ехавшие на одной лошади. Маленький Бекей проворно спрыгнул на землю, чтобы удобнее было действовать Тояшу. Подбежав к барахтавшемуся в пыли Маймакову, Бекей закричал фальцетом:

– Он, это он в прошлый раз избил меня!..

Крик Бекея безответно повис в воздухе – никто не обратил на него внимания. Помощник Маймакова, высокий и плечистый жандарм, свирепо взглянул на Нурыма, и, гикнув, с поднятой плеткой кинулся на него. Нурым, защищаясь от удара, спрыгнул с коня и закрыл руками голову, но плетка все же прошлась по его спине. Высокий, дюжий жандарм, развернув коня, снова пустил его на Нурыма. Хаким посмотрел на Тояша, как бы прося его заступиться за брата. Сам он, всегда избегавший ссор и драк, в нерешительности натягивал поводья – чувствовал, что не справится с рослым и сильным жандармом. Плетка жандарма угрожающе свистела в воздухе, по спине Хакима бегали мурашки. Силач Тояш, не раз выходивший победителем из кровавых драк, напряженно следил за действиями плечистого жандарма, как кошка за мышонком, готовая в любую минуту напасть. В руке он держал толстую плеть. Крупный гнедой Жунуса, на котором он сидел, словно предчувствуя схватку, нетерпеливо перебирал ногами. Тояш дернул повод, и гнедой рванулся вперед, перерезая путь жандарму. Кони сшиблись, над головами взвились плети – и не успел Хаким как следует разглядеть, что происходит, как плечистый жандарм кубарем скатился под ноги коню…

Хаким, Нурым, Тояш, Бекей и подъехавший к концу драки Асан решили никому не рассказывать о своей встрече с жандармами. Но на следующий день вся степь уже знала, что четверо джигитов из аула Жунуса избили представителей ханской власти и отобрали у них оружие. Кто мог рассказать об этом? Друзья предполагали – Кадес, который хотя и не присутствовал при драке, но, как всегда, знал все и обо всем…

Под вечер Кубайра, боясь, что у него отберут лошадь, решил на несколько дней скрыться из аула. Собравшись уезжать, он встретил Кадеса.

– Что нового? – спросил Кубайра.

– А ты разве ничего не слышал?.. – плутовато улыбаясь, ответил Кадес.

– Нет.

– Двух налогосборщиков наши аульчане избили. Старшина с ними был…

– И Жола били?..

Кадес заложил в нос щепотку табаку, громко чихнул и, протягивая шахшу подошедшему Тояшу, проговорил:

– Нет, Жола не трогали. Нурым бросился было на него, но Хаким не разрешил… А у тех двоих отобрали коней и оружие, и прогнали пешком… – Затем, обращаясь к Тояшу, добавил: – Тоеке, у кого ты научился так ловко владеть плеткой?..

Тояш ничего не ответил. Угрюмо взглянув на Кадеса, пошел прочь.

2

Спустя два дня после похорон Каипкожи и довольно неприятной встречи с жандармами аульчане выехали на сенокос. Травы, выросшие без дождя, только на вешней влаге, сохли быстро, почти вслед за косцами женщины подгребали и копнили сено, а через сутки уже метали стога.

Для своего небольшого хозяйства – одна корова и одна лошадь – Асан обычно накашивал сена на зиму неподалеку от аула, по оврагам, но в этом году к нему присоединились вдова Кумис и еще два родича. Объединившись, четыре хозяйства получили сенокосный участок на берегу озера Бошекен. Трое сильных мужчин, возглавлявших семьи, косили, а подгребали и копнили скошенную траву женщины. Вдова Кумис послала на сенокос невестку Шолпан. Она любила молодую и красивую невестку, верила ей, но все же на следующий день поехала на сенокос сама, чтобы убедиться, хорошо ли работает Шолпан, и вообще присмотреть за ней.

В последнее время Кумис стала замечать, что с невесткой творится что-то неладное. Она сделалась задумчивой и грустной, перестала ходить на вечеринки: обычно шумливая и веселая, теперь все больше молчала, когда Кумис что-нибудь спрашивала у нее, отвечала двумя-тремя словами. Часами стала просиживать в юрте, приподнимала нижнюю кошму и подолгу молча смотрела в степь. Кого высматривала она, для Кумис это было загадкой. «Ты что такая невеселая, не заболела ли?» – спросила как-то Кумис. «Нет, – сухо ответила Шолпан. – Видела во сне покойницу маму вот и пригорюнилась!»

Прибыв на покос, Кумис взяла вилы и стала помогать женщинам. Она работала рядом с Шолпан и все время поглядывала на невестку. «Что же с ней случилось, словно кто подменил ее? – думала Кумис, вспоминая недавние разговоры с Шолпан и стараясь наконец выяснить причины ее грусти. – Тут дело совсем не в сне. Если бы только нехороший сон видела, погрустила бы день-другой, и все. А то с самого приезда Хакима запечалилась… Когда Хаким приходит к Халену, она не спит всю ночь. Почему она спрашивала у меня, какая родственная связь между учителем и хаджи Жунусом и могут ли они быть сватами? Не случайно, конечно. Здесь что-то есть… От этого-то она, наверное, грустна?..» Шолпан работала проворно, но подбирала сено не чисто. Кумис видела это, но ничего не говорила – подгребала за невесткой сама. Все, что за день трое мужчин успели накосить, женщины к вечеру сгребли в валки и скопнили.

Днем было жарко. Наступил вечер, а жара все не спадала. На другом берегу озера весь день стрекотала сенокосилка хаджи Жунуса. Наконец она смолкла, Бекей и Нурым распрягли лошадей, Хаким прочистил и смазал косилку, и все трое отправились к реке.

– Хватит, – сказала Кумис, когда смолк шум косилки. – Идемте отдыхать.

Шолпан, думая о чем-то своем, не расслышала слов вдовы и продолжала работать.

– Ты же устала, Шолпан, идем отдыхать. Ох, как заныли у меня ноги и поясница, с непривычки, давно уже не сгребала сено, – пожаловалась Кумис, стряхнув платок и вытирая им потную шею.

Шолпан молча присела рядом со старухой. Она тоже чувствовала усталость и теперь с удовольствием наслаждалась холодком. На полных щеках ее пылал румянец. Она не спеша переплела распустившиеся косы.

Отдохнув, женщины спустились к реке.

– Пойду домой, – сказала Кумис.

Оставив на берегу умывавшуюся невестку, вдова села в лодку Асана, переправилась на другую сторону и ушла в аул.

Хаким, искупавшись, решил проведать Халена и вплавь отправился на противоположный берег. Когда он подплывал к песчаному откосу, Шолпан уже собиралась уходить.

– Шолпан, подожди! – крикнул он, выходя на берег.

Молодая женщина, хотя и заметила Хакима и слышала его голос, пошла вверх по тропинке, не оглядываясь и не останавливаясь.

– Подожди, Шолпан! – снова крикнул Хаким.

Женщина остановилась и оглянулась. Увидев веселое, улыбающееся лицо Хакима, тоже улыбнулась. «Что он хочет мне сказать? Ведь все знают, что он любит Загипу… Или он просто шутит с ней? Правильно моя мама говорила – кто прыгает от холода, а кто от сытости! Что ж, он – свободный джигит, ничем не связанный, вот и бесится от скуки и безделья», – с укоризной подумала она о Хакиме.

– Что вы хотите мне сказать? – строго спросила она, поправляя на голове белый ситцевый платок. – Вы через меня хотите послать девушкам привет?

Хаким, не зная, что сказать, смутился. И вправду, что ей ответить? Шолпан – молодая, красивая, можно бы и влюбиться в нее, да у нее подрастает муж!.. Хакиму нравилась Шолпан, ему было приятно стоять рядом с ней, смеяться и шутить.

– Шолпан, я давно хотел с тобой поговорить… Не знаю отчего, но мне всегда хочется тебя видеть. Почему ты все время избегаешь меня? – наконец нашелся Хаким. Он взял ее за руку.

Не вырвала руку Шолпан, не отстранилась – холодно и безразлично посмотрела на Хакима.

– Я не знала, что вы давно хотите со мной поговорить. Говорите, я стою перед вами. Я слушаю.

– Почему ты, Шолпан, не ходишь на вечеринки, разве не хочешь повеселиться? Мы бы там встречались с тобой…

– Да, вы молоды, вам к лицу веселье и смех, а мне…

– Что ты говоришь?.. Ты красивее всех наших девушек, цветешь, как алый тюльпан!.. – воскликнул Хаким.

Шолпан опустила глаза и, тяжело вздохнув, проговорила:

– Если бы вы это сказали года два тому назад, все было бы верно. А теперь… выглянувший из-под снега цветок растоптан ногами, вы не наклонитесь и не станете его поднимать. А если и поднимете, то сейчас же разочаруетесь и выбросите снова под ноги.