Яик – светлая река

На поводу девяти смельчаков мчались два аргамака и вороной жеребец, а перед ними – целый косяк отборных, быстроногих коней.

3

Джамбейтинское правительство считало себя самостоятельным и независимым: создавалась, росла своя армия, имелись свои административные органы и полицейское управление, охранники и тюрьма, свои прокуратура и суд. Однако руководителям степного валаята спалось неспокойно: народ был недоволен, возмущен жестокостью карательных отрядов, хаджи Жунус поднял джигитов и чуть не обрушился на волостное правление, отряд Абдрахмана Айтиева отбил караван, следовавший в Джамбейту с оружием. А теперь еще и Мамбет Уразбаев лишил их покоя. Два дня полиция рыскала всюду, пытаясь изловить бунтаря, а он вдруг неожиданно заявился в дом самого Аруна, да еще с угрозами, а потом увел джигитов из казармы, угнал лучших коней полка.

«И всему причиной красные за рекой да подпольные действия их приспешника Айтиева на этой стороне. У него свой метод: проводить тайные собрания, настраивать голодранцев против нас, собирать вооруженные отряды. Буйный сынок Уразбая, конечно, дубинка в руках Айтиева. Только такие головорезы-бандиты могут избить среди бела дня своего командира и отобрать оружие, – рассуждал полковник Арун, ломая голову над тем, как бы отомстить степному налетчику. – Куда мог направиться этот смутьян? После такого преступления он не сможет укрыться где-то в Уральской области. В аулах у нас немало надежных людей: волостные и старшины, судьи и сборщики; сыщики и агенты секретной службы сразу же нападут на след. Единственное для него спасение – податься к Айтиеву… Надо успеть задержать его до Богдановки».

Еще ночью полковник Арун спешно выслал нарочного в волость Кара-Оба, к Кабанбаю и в Кокпекты. «Во что бы то ни стало задержите известного бандита Мамбета Уразбаева и передайте его в руки правительства», – говорилось в предписании. Потом, ничего не утаив, более того, назвав это событие бунтом, Арун-тюре доложил обо всем главе Степного правительства юристу Жаханше Досмухамбетову.

Жаханша задумался. Обычно он не медлил с принятием решения, но на этот раз, казалось, усомнился в заверениях полицмейстера.

– Послал погоню. Хоть из-под земли найду! Перед всем строем накажу смутьяна и дезертира! – уверял Арун-тюре.

Жаханша лишь покачал головой.

«Что это означает?» – недоуменно подумал полковник.

– Ладно. Посмотрим, – проронил Жаханша.

Но едва Арун вышел, как Жаханша вызвал адъютанта капитана Каржауова.

– Наши работники совершенно не разбираются в людях. Не умеют их использовать. Найти лишь подход – и таких отчаянных и деятельных людей, как Мамбет, можно противопоставить тысячам наших врагов. Своей безрассудной храбростью он один обратит в бегство сотню. Именно такие смельчаки нам и нужны. А тюре оттолкнул его, словно псов натравил на строптивого коня. По-моему, Мамбет находится под влиянием уважаемых, авторитетных людей, если и не под влиянием, то, во всяком случае, опирается на них. Я слышал, что он всегда советуется с учителем Губайдуллой. Надо попытаться приветливыми словами уломать, вернуть Мамбета. Хорошо бы мне самому поговорить с Мамбетом, мы ведь с одной стороны даже родичи…

– Сейчас я доставлю этого старого волка, – встрепенулся адъютант, но Жаханша перебил:

– Нет, не вызывай. Сам поезжай к Губайдулле и скажи ему так: «Жаханша с салемом прислал меня к вам. Борьба мнений, борьба взглядов должна привести к дружбе и единению, а не к вражде и разобщению. Правительство намерено перебраться в Уил, об этом Жаханша просил сообщить вам. Глава правительства желает почтенному, уважаемому народом учителю здравия и многих лет жизни». Вот так и передай. Если между словом зайдет речь о Мамбете, скажи, что я, мол, говорил: «У народа всегда есть свои баловни. А заблуждения, баловство не в счет – лишь бы конь пристал к своему косяку. Мамбет – один из таких баловней».

Каржауов поскакал к Губайдулле.

Часть четвертая

1

Худенькая, невзрачная девушка, как обычно, принесла заключенному пищу. Надзиратель передал ей вместе с пустой, тщательно вытертой хлебом посудой и небольшой клочок бумаги.

Жара томила землю. В маленьком дворике, где заключенным передавали пищу, было так много народу, что туда, казалось, невозможно было просунуть даже голову.

И на площади, над которой от жары стояло туманное пыльное марево, трудно было свободно вздохнуть.

Горячий ветер дул в лицо, не принося прохлады. Девушка, распахнув ворот ситцевого светлого платья, замахала руками, точно пыталась отогнать эту тяжелую духоту. Она сняла ботинки и побежала босиком, быстро перебирая ногами, потому что накаленная земля жгла подошвы. Солнце жадно набросилось на ее загорелую шею, худые плечики, которые уже давно стали темно-коричневыми.

Девушка сжимала в смуглой ладони сложенную в несколько раз бумагу. Она успела прочесть ее: «Маленькая моя! Дусенька! Принесенную тобой еду получил. Было бы чудесно, если б ты завтра смогла принести табаку. Твой крепко любящий папа».

Отец… Какие у него были ласковые большие руки… Как он носил ее на плече, напевая какие-то протяжные песни… Самый дорогой, самый любимый, самый ласковый на свете человек!

Слезы навернулись на глаза девушки. Точно одинокий птенец, взъерошенный и беспомощный, глядела она навстречу буре. Как ждала она отца из далекой ссылки! Как часто в его отсутствие хотела, чтоб его теплая рука легла на ее лоб! Рядом с ним она не чувствовала себя сиротой: он заменял ей даже мать. Отец, ты постоянно идешь в самую гущу житейской бури! Тебя так уважали и любили в гимназии, во всем городе! И вот ты снова в этой проклятой тюрьме! Ты же не куришь. Так зачем ты просишь принести тебе табаку? Или тебя снова отправят далеко-далеко?..

Дуся спешила домой. Там она узнает настоящий смысл записки отца – революционера Дмитриева.

Она тихонько вошла, неслышно открыв дверь. Послышался тихий кашель: это Зубков появился из соседней комнаты. Дуся не удивилась. Теперь, когда не было отца, этот человек стал ей самым близким. Рядом с ним стоял молодой красивый джигит.

Девушка смело и открыто поглядела гостю в глаза. Она сразу узнала Хакима, вспомнила, как видела его не раз рядом с Мукарамой. Она тогда не успела даже поговорить с ними: торопилась к отцу в тюрьму. Интересно, поженились ли они?

Хаким тоже сразу узнал ее. Он поздоровался, склонив голову, и молча продолжал стоять, не находя почему-то слов для разговора.

Хаким раньше не знал, кто такой Дмитриев. Но несколько месяцев назад он услышал о нем. Узнал он также, что Дмитриев в тюрьме. С каждым днем в душе Хакима росло и крепло желание увидеть этого сильного человека, о котором в народе говорили с большим уважением. И вот он вновь в Уральске и опять не может увидеть этого прославленного революционера.

– Садитесь! – приветливо предложила Дуся.

Хаким поклонился еще раз.

«Он так любил повеселиться, – подумала она, – вот – подпольщик. Как странно. Но ведь его привел товарищ Зубков. Значит, он верный человек».

Зубков принес из сеней керосиновую лампу. Желтый коптящий язычок пламени несмело потянулся вверх, а Зубков держал над ним бумагу, принесенную Дусей, и лицо его было серьезным.

Хаким не понимал, что делает Зубков. Он видел много непонятного за последние месяцы, но это показалось ему загадкой из загадок.

«Неужели хочет сжечь?! – с тревогой подумал он. – Письмо самого Дмитриева?»

Бумага постепенно приобрела буроватый оттенок, будто этот линованный листок много дней пролежал под солнцем. Начали появляться мелкие коричневые надписи. Начавшись с обрывков слов, они складывались в целые предложения, и чем больше нагревалась бумага, тем больше появлялось на ней четких мелких строк. Зубков нагревал листок равномерно, не торопясь, время от времени внимательно разглядывая темную поверхность. Потом поднял голову. Хотя в доме было светло, он подошел к окну и, поднеся листок близко к глазам, стал рассматривать его очень внимательно.

«Неужели он испортил зрение?» – удивленно подумал Хаким.

Когда он впервые увидел Зубкова в канцелярии земства, то принял его за обычного чиновника. Он долго опасался передать записку этому человеку, сличая приметы, о которых ему говорил Мендигерей: пенсне с большой дужкой и черной цепочкой, висящей за ухом, большой, как колотушка, нос, бородка, короткие усы, впалые щеки… Место в глубине второй комнаты земства. Нет, все совпадает в точности. Хаким передал ему записку, но Зубков принял ее молча, даже не взглянув на джигита.

– Когда кончатся ваши тяжбы? – басом проговорил он. – Тягаетесь за полоску земли у реки, будто у господа бога на всех не хватит. Выйди на улицу и подожди там!

Это была их первая встреча.

Только через полчаса Зубков появился на улице. Проходя мимо Хакима, он исподлобья взглянул на него и зашагал дальше. Хаким не пошел следом. Он выждал, когда чиновник, размеренно, неспешно шагая, свернул за угол, и только тогда догнал его. Зубков тихонько сказал:

– Следуй за мной поодаль. Следи внимательно… Зайдешь в тот дом, куда зайду я.

Этот дом, куда они вошли, находился рядом с квартирой Дуси…

Дочь самого Дмитриева. Таинственная бумага с коричневыми четкими строками, коптящий язычок пламени… Зубков в этот момент был совсем не похож на земского чиновника, он казался Хакиму волшебником из сказки, который в своих руках держит весь мир.

Прочтя бумагу, Зубков передал ее Дусе. Потом они оба молча и долго смотрели в окно.

Зубков присел к маленькому столику, стоявшему в углу. А Дуся повернулась к Хакиму, и юноша увидел, какие у нее огромные и очень грустные глаза.

– Ну и как он? – шепотом спросил Хаким.

– Вы говорите о папе? – спросила девушка.

– Да.

– Разве может человек чувствовать себя хорошо, если его заперли в тесную клетку?

В ее голосе Хаким услышал упрек.

– Я ведь тоже сидел в тюрьме, – поспешил он рассказать. – Это не просто клетка – это гнездо жестокости и несправедливости.

Хаким вдруг подумал: Дуся решит, что он хвастается. Ведь он попал в тюрьму случайно, вместе с другими…

– Вы приехали в Уральск вместе с Мукарамой Курбановой? – спросила она.

– Нет, – ответил Хаким уже смелее, – Мукарама далеко, в городе Джамбейте. Я приехал не из Джамбейты… по заданию Совдепа, о котором вы знаете. Мукараму я не видел много месяцев…

– А я думала, что вы идете одной дорогой и в Уральск приехали вместе. Я видела Курбанову сегодня утром.

– Как? Мукарама здесь? – голос Хакима выдал его волнение.

– Да. Я ее встретила, когда несла еду в тюрьму. Она сказала, что только вчера приехала и хочет работать в здешней больнице.

Дуся оглянулась на Зубкова, который что-то писал в углу, и тихонько прошептала:

– Счастливые вы. Я говорю о вас с Мукарамой. Помните, как вы плясали вдвоем и все смотрели на вас обоих. Да, вы намного счастливее нас.

Тень грусти снова набежала на милое лицо девушки. Но Хаким не знал, что сказать, какие слова могли бы согнать грусть с ее лица.

– Вот бумажка, передай ее Петру Петровичу. – Зубков протянул Хакиму сложенный листочек. – Иди к Шагану той же дорогой, что и пришли. Будь здоров!

– Хорошо, я передам. Будьте здоровы!

Больше задерживаться в этом доме было нельзя. И Хаким, не оглядываясь, быстро вышел на улицу.

2

Хаким был взволнован. В сердце глубоко запал образ тоненькой девушки. У нее такие хрупкие пальчики. Она похожа на девочку-подростка, еще совсем не сформировавшуюся.

Но строгое выражение лица, тонкие морщинки преждевременно появившиеся возле рта, – все это говорило о том, что перед Хакимом стояла не девочка, а женщина, повидавшая в жизни много тяжелого. С какой душевной болью она произнесла: «Вы счастливые с Мукарамой!» Словно она хотела подчеркнуть этим возгласом, что она сама озабочена, печальна, не смогла получить от жизни свою долю счастья.

«Конечно, это очень тяжело, если близкий человек находится в руках врагов! – размышлял Хаким, шагая по улице. – Кого только не заключали в тюрьму эти проклятые изверги! Сколько женщин плачет о своих мужьях! Сколько детей осталось без отцов! Многих погубили в тюрьме, многих еще ждет эта участь».

Известие о Мукараме взволновало его. Ему хотелось броситься сейчас бегом к дому Курбановых, но он не торопился. Перед мысленным взором его все еще как живая стояла маленькая Дуся, и он видел перед собой ее печальные глаза.

Хаким постучал в крохотную калитку. Его встретила старуха.

– Мукарамы нет. Она в больнице, – проговорила она и добавила ворчливо: – Часто ходишь, парень. Теперь и не надо бы являться-то…

Хаким пропустил мимо ушей ее замечание.

– Я только на часик, мамаша, – сказал он и присел к столу, на котором недавно писал письмо. – Так хотелось узнать о вашем здоровье и хоть взглянуть на Мукараму. Времени у меня мало, скоро вернусь в аул.

Старуха ничего не ответила, только удивленно взглянула на него и вышла. Хаким прислушался. Шаги прошаркали в сенях, во дворе, и все стихло.

Тогда он вытащил из кармана бумагу, что дал ему Зубков. Весточка из тюрьмы! От Дмитриева… Хаким быстро распечатал бумагу.

«Вчера прочитали обвинительное заключение. Завтра будет суд. Собственно, и судом его не назовешь. Просто расправа! Июньский закон направлен на уничтожение всех тех, кто поднимается на защиту рабочего класса. Главное условие борьбы – не ждать от врага ничего хорошего!

Однако хочу пожелать товарищам коммунистам: не ставьте наше освобождение выше общих интересов, не подчиняйте этому общее дело.

Чем активнее, смелее вы будете вести борьбу за освобождение от рабства тысяч и миллионов людей, тем скорее и мы, узники, увидим рассвет.

А он близок, этот час рассвета. Если из одного маленького отряда борцов родится огромная гвардия, то одну руку заменят тысячи рук, и мы сумеем освободить долину Урала от угнетателей. Быстрее объединяйте степь и город, действуйте точно, наверняка!

«Совершить Октябрьскую революцию двадцать четвертого числа, значит поторопиться, а двадцать шестого – запоздать, точное время действия – двадцать пятое октября», – говорил Ленин. Так и здесь. Точную дату укажет штаб в Самаре. Будьте готовы. Я верю в близкую победу народа! Дмитриев».

Так вот какие слова переводил Зубков через копирку, чтобы размножить! Хаким еще раз перечитал письмо Дмитриева. Немного ниже следовала приписка Зубкова:

«Вот что мы знаем:

1. В городе сейчас развеваются знамена трех полков.

2. Четыре пулемета стоят на углах «Сорока труб». Два – в дверях. Караульную службу несут солдаты из согни Бударина.

3. Овец Овчинникова хватает не больше чем на питание войска. В городе нет мяса. Жители степей не верят в ценность денег, не ведут скотину на базар.

4. Поднялись железнодорожники. Они забастовали. Нагружают и разгружают грузы сами казаки.

5. Акутин все еще тягается с Чапаевым около Чижи.

6. В Богдановку выехали каратели. Тистбеков».

Хаким тихонько рассмеялся, наткнувшись на подпольную кличку Зубкова. Но сердце его заволновалось. Со слов Мендигерея он понял, что Дмитриева решили освободить из тюрьмы. Но как? Этого себе он не мог представить. Вспомнились напутственные слова Мендигерея, который, видимо, любил его, боялся за него: «Будь осторожен, дорогой. Дело трудное. Верю в твою ловкость и смелость. Что бы ни случилось, разузнай и возвращайся скорей обратно! Если вручат бумагу – выучи все, что там написано, и сожги!»

Как чудесно было бы помочь освобождению тех, кто в тюрьме! Как бы обрадовалась Дуся! Соколы со связанными крыльями, как гордо вы взмыли бы ввысь… Дряхлый старик и адвокат, попавший в тюрьму весной вместе с ним, и татарин, что распевал вопреки запрету революционные песни, и крестьянин с темным от горя лицом и перевязанной головой – все бы увидели свободу.

Но как подойти к тюрьме, минуя конных казаков? Как перебраться через Яик? «Цель нашего освобождения не ставьте выше свободы народа… Точный день укажет штаб в Самаре…» – так сказано. Что это значит? Быть может, надо понять так: не пытайтесь помочь нам, пусть нас осудят. Ведь впереди трудная борьба. Берегите силы, готовьтесь к ней!

Все это так захватило Хакима, что на минуту он забыл обо всем. «Выехали каратели» – эта строка жгла душу. Ведь казаки не будут ждать сложа руки. Правительство Джамбейты бьется в предсмертных судорогах, словно шаман. «Знают ли наши люди о том, что выехали каратели? А что, если нет? А я сижу здесь, вместо того чтобы бежать, сообщить».

Он повернулся и хотел уже выйти, но на пороге стояла Мукарама.

Мукарама первая подошла к нему. Ей хотелось броситься на шею Хакиму, ощутить объятия его рук, таких сильных! Как он возмужал за это время! Как изменился!

Но Мукарама только медленно протянула ему свою хрупкую руку и тихо сказала:

– Здравствуйте.

Хаким, пожав ее руку, продолжал молчать, не находя слов. Мукарама пришла на помощь:

– Это письмо написано мне? Да? Вот я и пришла сама.

– Нет, нет! – испуганно заговорил Хаким. – Это письмо другого человека. И содержание тут совсем другое. Я размышлял над ним и даже не заметил, как ты вошла…

– Зачем же ты читаешь чужие письма? Нехорошо! – засмеялась Мукарама и, выхватив у Хакима письмо, спрятала его за спиной. Глаза ее, словно золотистые яблоки из Ханской рощи[109], были совсем рядом. Хаким обнял ее, забыв обо всем на свете…

Торопливые шаги старухи оторвали его от губ Мукарамы.

– Слишком ты часто ходишь, парень. Слишком часто, – вполголоса сердито проговорила старуха. – Когда здесь Мукарама, мог бы и не ходить. Не ходить мог бы…

Мукарама внимательно прочитала письмо. Она не поняла отдельных слов, но слова «Октябрь», «Революция», «Дмитриев» были понятны ей.

– Я встретила рано утром Дусю. Она несла передачу отцу. Мы не успели ни о чем поговорить, она очень торопилась, – тихо сказала Мукарама, с удивлением разглядывая Хакима. И вдруг спросила, снова бросив быстрый взгляд на письмо: – Хаким, неужели ты тоже революционер?

Мукарама потянулась к Хакиму, словно от его ответа зависело очень многое в ее жизни. Старуха, ворча, вышла.

– Да! – с облегчением выдохнул Хаким.

Он подвел девушку к столу, стоящему у окна.

– Я пока еще не могу сказать о себе, что я революционер в настоящем смысле этого слова. Настоящие революционеры – это Дмитриев, люди, возглавляющие в степи работу Совдепа. Я только один из многих, кого они ведут за собой.

– И ты не боишься? – шепотом спросила Мукарама.

– Сперва я боялся. Я думал, что этим серьезным делом могут заниматься лишь особенные люди. Но потом понял – всем найдется дело. Порой бывает очень трудно: ведь эта работа требует настойчивости, мужества, упорства. Только сейчас я по-настоящему понял это. Однажды я случайно попал в тюрьму. Но я многому научился там. Я понял, увидел воочию, что такое жестокость, позор, насилие…

– Ты был в тюрьме?

– Да если бы меня не засадили туда, разве смог бы я не проводить тебя?

– Отчего же ты не приехал в Джамбейту? Ведь ты же обещал…

Хаким рассказал о том, как он ездил в аул, как ускользнул из рук Аблаева, о том, как был в Уральске и выехал оттуда с караваном. Однако он умолчал о руководителях Совдепа, об их работе и о том, для чего приехал в Уральск.

Замирая от страха, слушала Мукарама его рассказ.

– Аблаев приехал в Джамбейту позавчера, перевязал голову, точно был ранен. Вошел, когда Досмухамбетовы сидели и пировали… Мы были в гостях у доктора Ихласа. Меня пригласила туда Ольга-ханум… – сказала Мукарама, схватив Хакима за руку.

– Этот разбойник уже там! – воскликнул Хаким. – А я-то спас его от смерти. Он ведь каялся, что больше не будет служить правителям Джамбейты!

– Хаким, ты настоящий революционер, и я теперь знаю это.

Маленькие, почти детские руки Мукарамы с длинными пальцами и мягкими ладошками пытались крепко сжать крупную руку юноши и никак не могли это сделать. Широкие рукава легкого платья соскользнули до локтей, обнажив белую, не тронутую солнцем кожу. Хаким, держа за пальцы, поднял ее руки, любуясь ими, и вдруг почувствовал, что они теплым кольцом обвили его шею.

Несколько минут они стояли молча. Хаким видел посветлевшие большие глаза девушки, в которых искрилась, разливаясь, радость.

Усилием воли Хаким высвободился из объятий и вынул из теплых пальцев Мукарамы письмо.

– Смотри, – сказал он, указывая на последние строки, – в Богдановку выехали каратели.

Мукарама не поняла.

– Там, в Богдановке, русские крестьяне взяли в руки оружие и выступили открыто против своих угнетателей – казаков. Туда из Уральска вышли войска, чтобы расправиться с непокорными. Прости, Мукарама, мне надо идти. Нельзя опаздывать.

– Я провожу тебя до реки, – шепнула девушка.

– Нет, дорогая, – мягко остановил ее Хаким. – За нами могут следить. К тому же я не буду переходить через мост, а пойду за мельницу и переплыву на лодке возле кожевенного завода. Нам нельзя идти вместе…

– Как я хочу переехать сюда из Джамбейты! – грустно сказала Мукарама. – Там все безрадостно…

Хаким взял ее за руку.

– Не забывай, что фронт близко. Казачьи атаманы могут мобилизовать тебя, как медика. Вместо того чтобы перевязывать раны врагов, лечи лучше своих крестьян. Им ты нужнее. А вскоре придем и мы. Обязательно придем, Мукарама!

Хаким произнес последние слова решительно. Мукарама покорно склонила голову. Ему нельзя было не подчиниться.

3

Очутившись на свободе, Аблаев вскоре встретился с султаном Аруном-тюре. Умышленно извращая ночные события, он рассказал ему:

– Когда уже было за полночь, на караван, проходивший в это время возле Ханкуля, напало, выскочив из засады, около ста вооруженных бандитов. Мой маленький отряд оказал героическое сопротивление. В рукопашной схватке погибло семь наших джигитов, пятеро были тяжело ранены. В живых осталось двое – я и один джигит. Мы рубились шашками, и темнота спасла нас. Лошади были перебиты, потери со стороны врагов – свыше десяти человек. Один из наших джигитов догнал нас на рассвете – он спасся, спрятавшись под телегу, и сообщил, что караван ограбили красные повстанцы. Он слышал своими ушами слова Абдрахмана Айтиева: «Мы – Красная гвардия, бросай оружие и возвращайся в аул. Мы прощаем тебя. Все это было невдалеке от села Богдановки.

– Позор, – прорычал Арун-тюре, считая, что это событие бросает тень и на него самого. Как хотел султан сжечь эту проклятую Богдановку, ставшую гнездом мятежа, стереть ее с лица земли, насладиться видом повешенных руководителей восстания! – Всех, всех расстрелять! Повесить! – повторял он сотни раз, сжимая кулаки. – Всех уничтожить!

На чрезвычайном заседании правительства тюре добился отправки карателей в Богдановку. Он дал в распоряжение правителя Кара-Обы – Абиля – двадцать пять солдат, присоединив к ним офицера Аблаева, и распорядился расстреливать всякого, кто попадется под руку.

И сам Арун выехал следом за войсками, посланными на усмирение деревень.

Кульшан каждые два дня посылала через братишку еду деверю и старшему брату. Чем они были заняты – она не знала. Но однажды, когда она была у Мендигерея, многое неожиданно открылось ей. Она узнала, что Абдрахман не одинок, около него Мендигерей и Сахипгерей, много и других образованных людей, с которыми она не была знакома.

– Дорогая моя Кульшан, – говорил Мендигерей, – мы сейчас переживаем большие трудности. Много горя еще впереди. Но надо быть сильной. Надо все вынести. «Лишь терпеливый достигнет своей цели», – гласит пословица. Абдрахман не один. Он работает, чтобы объединить и направить против врага тех, кто ищет справедливости и равноправия. Ты иди домой. Все, что видела и знаешь, храни в тайне.

С этого дня настроение Кульшан поднялось, с ее плеч свалилась тяжесть, что давила ее после встречи с Абилем. Даже поступь ее стала легче. Каждый день она, как невеста жениха, ожидала захода солнца, чтобы отправить передачу.

Однажды вечером Икатай сказал:

– В нашем доме и во всем ауле началась суматоха. Требуют, чтобы нашли дядю Ергали. Кто-то сказал, что я ношу красным пищу. Я сбежал, как только увидел в ауле солдат.

Точно вкопанная, неподвижно стояла на берегу Кульшан, держа младшего брата за руку. Она не знала, что сказать.

Петро привычным движением вычерпнул воду из лодки, положил на место жестяной ковш и сказал:

– Давайте быстрей! Далеко ехать.

Кульшан молча сняла кожаные галоши, ичиги и, взяв их под мышку, засучила штаны. Потом она быстро прыгнула в лодку.

– Петро, голубчик, греби!

Мальчик ничего не ответил и сел на свое место, чуть покачивая головой. Икатай оттолкнул лодку, задравшую нос от тяжести двух людей на корме.

Маленький Икатай сильно греб обоими веслами, и лодка стремительно неслась к противоположному берегу.

Эта лодчонка напоминала сейчас сильного аргамака, который рассекает воды, высоко подняв голову. Петро, точно подстегивая коня, время от времени подгребал одним веслом. Кульшан сидела впереди и, держась рукой за борт, вглядывалась в противоположный берег. Лодка шла прямо на большое черное дерево, отражавшееся в воде, и быстро приближалась к песчаной косе. Вот она уже вошла в тень, отбрасываемую пышными деревьями.

Все молчали.

«Милый Абеш! Ты сражаешься с врагами, ты все время на волоске от смерти. Родные мои! Если вы еще живы, хоть одного из вас я сегодня увижу. Или хоть узнаю, где вы бываете! До каких же пор я буду томиться в ожидании и неведении?» – думала Кульшан.

А рядом стоял, наклонившись к воде, безмолвный лес. Закатное солнце окрашивало воду в розовый цвет. Но Кульшан не замечала этой красоты, она думала только об Абдрахмане. Лодка скользила по направлению к Тартубеку…

Вот и устье реки Тущибулак. Тщательно спрятали лодку у берега. Кульшан пошла вдоль ручья, сопровождаемая взглядами мальчуганов.

Кульшан даже не помнит, как из чащи выскочили вооруженные люди, как ей грубо заломили назад руки, связали и мальчуганов. Их угнали в селение Олетти, далеко от берегов Урала.

Так действовал вооруженный карательный отряд Аблаева.

В Олетти, недалеко от Богдановки, была тайная квартира Мендигерея. С тех пор как первого апреля Гречко привез его сюда больного, израненного, Мендигерей редко оставлял Олетти. Здесь его лечил младший брат – доктор, затем поручил его местному фельдшеру для лечения «костного туберкулеза». Его настоящее имя знали лишь сын Амир и товарищи-большевики.

Едва поправившись, Мендигерей установил связь с Уральском, Богдановкой, потом с верными людьми аула, привлек их к агитационной работе. Нужно было во что бы то ни стало увеличить число сторонников Совдепа. И Мендигерей работал горячо. Мешала правая рука. После ранения она висела словно плеть. Но, несмотря на это, Мендигерей принял участие в съезде большевиков. Когда он вернулся оттуда на старой арбе, джигиты забросали его вопросами. Всем хотелось узнать, о чем говорили на съезде, каждый хотел оказать помощь Мендигерею. В ответ на действия карателей в Олетти организовалась вооруженная народная дружина. Как только казаки начали расправы в Богдановке и ее окрестностях, дружина Мендигерея двинулась на помощь Белану. Сорок вооруженных джигитов тепло проводил Мендигерей, с каждым по-отцовски поговорил. Но сам не смог возглавить отряд: снова открылась глубокая рана в плече, закровоточила, и лекари велели больному лежать неподвижно.

Скрепя сердце Мендигерей подчинился. Джигиты должны были вернуться из Богданович сюда, в его тайную квартиру, и Мендигерею оставалось только ждать.

Ночь раскинула над аулом свое покрывало. Одинокие звезды замерцали в вышине. Но тишина, спутница ночной тьмы, не давала уснуть Мендигерею. Все думы его были там, в Богдановке: «Неужто спалят они ее?» Ныло плечо, во всем теле разливалась слабость. Он лежал, закрыв глаза, – так было легче: тревога немного отступала.

Тяжелые шаги прозвучали в напряженной тишине. Мендигерей сел. Кто-то был рядом, в комнате, он ясно различал дыхание людей. «Вошли без стука, – подумал он, – чужие…» Он чиркнул спичку, неторопливо зажег лампу – прямо перед ним стояли четверо. Один из них держал наготове наган, в руках других тускло сверкнули шашки. Мендигерей снова откинулся на подушку и закрыл глаза. Где-то недалеко печально вскрикнула ночная птица, и все смолкло.

«Кто этот с наганом? – стучало в мозгу Мендигерея. – Где, где я видел его?»

– Что вам нужно? – как можно спокойнее спросил он.

– Бросай оружие! – заорал Аблаев, поднося вороненое дуло нагана к лицу Мендигерея.

– Если бы у меня было оружие, – проговорил Мендигерей спокойно, – вряд ли я лежал бы в постели…

И тут он увидел правителя Абиля. Тот боком протиснулся в двери, его бесцветные глаза беспокойно забегали.

– Ты сделался полицейским шпиком, – сказал Мендигерей, брезгливо поморщившись. – В этом нет ничего удивительного. Я хорошо знал, что ты найдешь себе подобное место.

Абиль молча опустил глаза.

– Вставай, одевайся! – властно приказал Аблаев.

Двое джигитов, спрятав шашки, подняли Мендигерея, грубо напялили на него одежду, скрутили руки. Острая боль в плече заставила его до крови закусить губы.

Нет, они не услышат его стона, эти люди! Он стиснул зубы и молча зашагал в сопровождении двух конвойных – офицер остался в домике. Вот и окраина села. «Видно, расстреляют за селом», – подумал он. Но шел молча.

Хаким прислушался. Придержав поводья, он вытянулся в седле, как струна. Нет, он не ошибся – на окраине села удалялся в сторону степи глухой топот, скрип колес. Может, это крестьяне отправились на сенокос? Не похоже. Тогда кто же эти люди, что едут в степь под покровом ночной темноты?

Он осторожно двинулся дальше. Обычно к дому Мендигерея Хаким подходил пешком – так было безопаснее. И сегодня он, как всегда, привязал кобылу к дереву, неподалеку от явочной квартиры, и осторожно направился дальше.