Море Дирака

      - Ребята, нас, кажется, встречают! - закричал Урманцев.
      - Где?!
      Они бросились к его экрану. Урманцев ткнул в стекло пальцем. Командир насупился.
      - Ну-ка, Валя, давай быстро телерадар, а ты сделай запрос.
      - Оно молчит, - сказал врач, повозившись с передатчиком.
      Командир хмуро просматривал ленту, медленно выползавшую из счетной машины, на которую поступала информация телерадара. Урманцев видел, как внезапно запали щеки командира.
      - Внимание, ребята... - скомандовал он, запнулся и продолжал шепотом: Нас преследует ракета-перехватчик.
      Все еще ничего не понимая, они молчали.
      - Это ракета-перехватчик. Ракета-перехватчик с атомной боеголовкой.
      - Черт!.. - прошептал врач.
      Урманцеву же показалось, что он давно ожидал нечто подобное.
      - Американская?
      Командир бросился к пульту управления.
      - Что ты хочешь делать?! - крикнул врач.
      Урманцев смотрел на экран. Теперь было ясно видно, что это ракета. Командир запустил двигатели...
      - Я ее подпущу, - сказал он, - а затем оторвусь и пойду на посадку.
      - Она взрывается на определенном расстоянии от цели, знаешь? - сказал Урманцев.
      - Знаю. Я знаю эти ракеты. Ложитесь в кресла.
      Резкий толчок на миг прижал их к сиденьям, затем наступило облегчение. До них донесся хриплый голос командира:
      - Все. Она прошла. Можете посмотреть на смерть в боковой проекции.
      Врач быстро освободился от ремней и подсел к командиру.
      - Вот она, - сказал командир, вставая с сиденья.
      Урманцев не мог подняться. Он почувствовал страшную слабость. Его слегка мутило. Скосив глаза, он видел у экранов спины товарищей, слышал их голоса. Врач возбужденно затряс головой.
      - Смотри! Смотри! Это что? Ей навстречу идет другая... Откуда?..
      Сначала вспыхнули и сгорели экраны. Затем в кабине погас свет. И сразу же корабль потряс страшный удар. В последнее перед приземлением мгновение Урманцев услышал крик боли...
      Врач был мертв, а командир умирал. Урманцев отделался сравнительно легко, у него была ободрана щека и что-то произошло с глазом. Опухшие веки нельзя было разлепить...
      Взрывная волна сместила корабль с орбиты, но автомат приземления оказался в порядке. Урманцев протянул руку и нащупал забинтованную грудь командира. Тот не пошевельнулся. Широко открытыми глазами он смотрел в светлеющее утреннее небо. Урманцев склонился над ним и увидел, что немигающие глаза уже запорошены песком...
      Он похоронил их тут же, вырыв неглубокую могилу. На дне ямы песок был влажным и тяжелым, и Урманцев подумал, что где-то поблизости есть вода.
      Занялось утро, и сразу же с востока потянул сухой горячий ветер. Вокруг корабля расстилалась песчаная пустыня. Она мало напоминала пустыни, о которых Урманцев знал из книжек. Гладкое ровное поле, без барханов, без холмов, без намека на какую бы то ни было растительность. Освещенное палящим солнцем, оно нагоняло уныние и тоску.
      Воткнув палку с дощечкой в песчаный холмик, он, шатаясь от усталости, возвратился на корабль. Несколько глотков бульона окончательно его разморили. Он повалился в кресло и заснул. Проснулся только к вечеру.
      Урманцев чувствовал себя разбитым, неспособным пошевелить даже пальцем. И все же он заставил себя встать. Морщась от боли, пошел к пульту. Горела красная лампочка радиоактивной опасности. Но сирена молчала - очевидно, просто сломалась. Он снял футляр с дозиметра и несколько минут смотрел на светящиеся цифры шкалы. Постучал по стеклу, но стрелка не опускалась.
      Доза радиации в несколько раз превышала норму. Сразу стали понятными и молчание Земли, и ракета-перехватчик, и эта странная пустыня кругом.
      Война. На Земле шла термоядерная война. А может быть, уже кончилась? Он спустился в нижнее помещение и влез в один из скафандров. Все же это защищало от излучения. Затем возвратился на свое место и опять лег. Засыпая, чувствовал, как жжет и дергает залепленный пластиком глаз.
      Проснулся, когда совсем рассвело. Долго лежал, с трудом соображая, что с ним.
      Спокойно обдумал, что следует предпринять в создавшейся ситуации.
      Эксперимент оказался бессмысленным. Глупость и бессмыслица. Страшная бессмыслица. Что же делать? И нужно ли что-то делать? Может, остаться здесь, пока не кончится еда... Но не могли же все погибнуть... Где-то должны быть люди... Нужно идти искать.
      Когда солнце поднялось достаточно высоко, Урманцев вышел из корабля. За спиной тяжело повис огромный рюкзак, он напихал туда кучу нужных и ненужных предметов. Идти с таким рюкзаком по песку, да еще в скафандре, было страшно трудно. Но он шел, считая вслух шаги. Это отвлекало.
      Пройдя шагов сто, оглянулся и увидел опаленную обшивку корабля и невысокий холмик.
      Дул ветер, унылый, настойчивый. Песчинки стучали в силикоборовое стекло шлема. Ноги вязли в песке, лямки рюкзака резали плечи. Хорошо, что он все же надел скафандр. Терморегуляция внутри костюма была совершенной. Он шел под палящими лучами солнца, не боясь перегрева.
      И все же на третий день пути он решил переменить тактику. Яркий свет вредно действовал на единственный глаз. Урманцев испугался, что ослепнет. Лучше уж спать днем, а идти ночью.
      На шестой день пустыня кончилась. Он шагал по твердой, каменистой почве. Стала попадаться растительность - чахлые кустики верблюжьей колючки. Еды должно было хватить надолго, но вода почти вся вышла.
      Однажды он обнаружил, что остановились часы. Он выбросил их.
      После этого перестал считать дни. Они слились в безликую однообразную череду тьмы и света, скучный поток без начала и конца.
      Как-то он услышал голос. Это не поразило и не удивило. Голос раздавался у него в ушах.
      - Что же ты, Валя, а? - сказал голос.
      Урманцев помолчал и потом ответил:
      - Ничего. А что?
      - Куда идешь-то?
      - На север, - сказал Урманцев, - только на север.
      Голос замолк надолго, потом произнес:
      - А ведь не дойдешь.
      - Дойду. - Урманцев попытался нахмуриться, но кожа на лице словно одеревенела. Занудливо поскрипывали башмаки. Этот скрип, как пыль, въедался во все поры.
      - Не дойдешь!
      - Дойду, - сказал Урманцев и заплакал.
      Голос будто испугался его слез и опять надолго куда-то пропал. Но к вечеру появился снова:
      - Идти-то некуда. Везде то же самое.
      - Врешь.
      - И людей, их ведь тоже нет.
      - Нет?
      - Нет.
      - Врешь.
      Голос в ответ насмешливо хмыкнул.
      - Остались только автоматы. Ракеты, самолеты...
      - Врешь, - сказал Урманцев.
      - А потом, зачем тебе люди? Они же раньше только мешали тебе, ты их не любил.
      - Нет, любил, - сказал Урманцев.
      - Не любил ты их, презирал, а иногда и ненавидел.
      - Мало ли что. С кем не бывает. Одних любил, других ненавидел.
      - Но ты же ученый...
      - Ну и что?
      - Мог бы понять, почему одни люди тебя устраивали, другие - нет.
      - Я все отлично понимал.
      - А если понимал, почему не действовал?
      - Иди к черту! - сказал Урманцев.
      - Ты очень гордился, что ты ученый.
      - Отстань! - сказал Урманцев.
      - У тебя в желудке сразу мягко и тепло так делалось, когда тебе говорили, что ты талантливый ученый.
      - Нет.
      - Мягко... Я же тебя знаю. Ты сначала думал сравняться с Ортом, а потом и переплюнуть его.
      - Врешь! Врешь! Врешь!
      - И все это вместе называлось поиски Истины.
      - Замолчи!
      - Тебе неприятно?
      - Я хочу умереть, - сказал Урманцев.
      - Нет, ты не хочешь умереть. Ты хочешь жить. И будешь долго цепляться за жизнь. Потому что надеешься, что тебе еще раз скажут, какой ты талантливый и хороший.
      - Ну и что?
      - Да ничего. Только мне кажется, что ты сволочь.
      - Может быть.
      - Сволочь и подонок.
      - Вполне возможно.
      - И все вы, люди науки, такие.
      - За всех не могу ручаться...
      - Это твоя работа! Это ты погубил Землю.
      Так брел он по степи, жестикулируя и разговаривая сам с собой. Радиация воздуха и почвы повышалась с каждым километром, но он все шел и шел.
      Однажды он увидел автомашину.
      - Вон стоит "Волга", - сказал голос.
      - Вижу, - сердито отрезал Урманцев.
      Он обрадовался. Если "Волга" - значит, он в России. Значит, не в Иране, не в Пакистане, а где-нибудь в северных районах Средней Азии.
      Урманцев заглянул внутрь. Все заднее сиденье было завалено кульками и банками.
      - Это жратва, - сказал голос, - они запаслись жратвой и бежали.
      - Они погибли от жажды.
      - Нет, видишь пластмассовую канистру? В ней, наверное, вода.
      Урманцев отвинтил крышку и убедился, что голос не ошибся. Он побродил вокруг, разыскивая владельцев.
      В сотне шагов от машины он нашел иссохший труп.
      Как произошла эта катастрофа? Что заставило человека покинуть ковчег и сделать шаг навстречу гибели?..
      - Он нес смерть в самом себе, - сказал голос. - Проверь радиоактивность.
      Глянув на дозиметр, Урманцев чуть не закричал. Все, все здесь непригодно к употреблению. Продукты, вода и корпус автомашины излучали чудовищный поток частиц.
      Урманцев долго стоял перед машиной, раздумывая. Затем проверил бак с бензином. Бензометр показывал, что в машине еще есть горючее. Но счетчик мог оказаться неисправным. Урманцев привык к тому, что приборы выходили из строя. Впрочем, это легко проверить.
      Оказалось, что бензин все же есть и в смазочной системе сохранилось масло. Урманцев залил в радиатор воду из канистры, вышвырнул из машины радиоактивный груз и сел за руль. Машина завелась сразу.
      - Это самообман, - сказал голос. - Машина, столько простоявшая под палящим солнцем, не может работать.
      - Много ты понимаешь, - сердито ответил Урманцев.
      Он ехал весь день и всю ночь, а на другое утро ему встретилась целая колонна автомашин. Грузовики стояли на дороге, засыпанные песком и пылью. Урманцев тщательно обследовал машины и выбрал ЗИЛ.
      Первый город возник перед ним на третий день после встречи с автоколонной. Он появился как-то сразу. Урманцев увидел белые стены домов и темные стволы деревьев с оголенными ветвями. Городок лежал в долине неизвестной реки.
      Урманцев быстро переключил скорость и понесся вниз, но через несколько километров пришлось остановиться. Дозиметр показывал быстро возрастающую радиоактивность.
      - Ты с ума сошел, - возбужденно говорил голос. - Твой скафандр не выдержит. Это самоубийство.
      - Шоссе идет через город, - сказал Урманцев.
      - Ну и что? Поищи объезд. Здесь должен быть объезд.
      Урманцев объехал город и вновь вывел машину на дорогу. После этого он несколько раз пытался заехать в попадавшиеся ему города, но всегда перед ним вырастал непреодолимый барьер радиации. Он не мог понять, почему радиоактивные города остались целыми и невредимыми, без каких-либо заметных следов разрушения.
      По характеру ландшафта он понял, что находится уже где-то в средней полосе. Стало значительно прохладней, все чаще попадались безлюдные деревни, где он добывал воду и продукты. По обочинам и прямо на дороге громоздились автомашины, тележки, повозки, груженные истлевшим домашним скарбом, продырявленными чемоданами, узлами. Иногда, не очень часто, встречались и распластанные, припавшие к земле фигуры людей.
      Однажды под вечер он увидел зарево. Над горизонтом висело бледное синеватое сияние. Он направил машину на свет. По ту сторону большой реки лежал город, залитый светом праздничной иллюминации. Улицы растекались, словно реки лунного света. Здания были обвиты гирляндами светящихся точек. Город походил на освещенный изнутри драгоценный камень. В небе полыхали сполохи, напоминающие северное сияние.
      Он спустился к реке. В маслянистой черной воде отражались дворцы и небоскребы. Он вышел из кабины и принялся рассматривать неведомый город.
      - Вот жизнь, живая жизнь, а ты не верил... - сказал Урманцев кому-то внутри себя.
      - А ты посмотри на реку.
      - Ну?
      - Ты ничего не видишь?
      - Отражения...
      - Какие там отражения! Вон те светящиеся льдины, что застыли в причудливом танце над неподвижной рекой. Их ты видишь?
      - Да, вижу. Я не заметил их сразу. На реке много света. Что это? Праздничные барки? Но почему-то они неподвижны...
      - Какой там праздник! Это остатки, уродливые обломки большого моста, когда-то соединявшего оба берега. Они светятся сами!
      Урманцев все понял и встал. От мгновенно обрушившегося на него ужаса стало тяжко дышать. Перед ним раскинулись светящиеся развалины города. Разрушенные стены домов фосфоресцировали, создавая иллюзию праздничного убранства.
      - Будь ты проклят! - сказал Урманцев.
      Он толкнул голубую стеклянную дверь и вошел в просторное помещение. Женщина, темноглазая женщина улыбнулась ему из-за стойки, опустила ручку никелированного автомата. В воздухе запахло кофе. Женщина опять улыбнулась и протянула ему дымящуюся чашку. Красивая, чуть полная рука и крохотная белая чашка. На пальце поблескивал дешевенький бирюзовый камень. Урманцев тихо засмеялся. Женщина включила магнитолу. Кто-то запел о море и любви. Урманцев стоял, держал в руках чашку с горячим кофе, и слезы лились у него по лицу. Он сделал шаг вперед, еще один, еще... Он хотел заглянуть в глаза женщины, в ее белое, чистое лицо, такое родное лицо. Она уже не улыбалась, напряглась и ждала. Она даже подалась вперед, чтобы ему было легче коснуться ее. Он протянул левую руку (в правой дымилась белая чашка) и тихо опустил на ее плечо. Губы женщины дрогнули, чтобы услышать, он наклонился к ней и увидел слезы и безумное ожидание. Он все сильнее сжимал сначала одно ее плечо, а потом, поставив чашку, и другое. Он привлек ее к себе, и странно - она застывала и леденела в его руках. И он понял, что сжимает баранку автомашины, стоящей на берегу большой реки, а по ту сторону лежат светящиеся руины города. Стекло внутри шлема замутилось от слез, и он стал биться головой о руль, и кричать, кричать...
      - Пожалуй, сейчас ты мог бы умереть, - равнодушно сказал голос.
      - Нет! - закричал Урманцев. - Нет!
      Он включил мотор и поехал вдоль реки искать переправу. Потом машина вдруг остановилась. Покопавшись в двигателе, он обнаружил, что сел аккумулятор. Он знал, что в этом районе много брошенных машин. Но ему не хотелось... Ему ничего не хотелось.
      Он долго брел в ночи, по темной степи, под темным облачным небом, а когда совсем устал, свалился и уснул.
      Проснулся он в каком-то коридоре, который показался ему одновременно и знакомым и незнакомым. Его поразили большое светлое окно и множество дверей с надписями: "Вход воспрещен", "Брось папиросу", "Электрофизическая лаборатория". Он бросился к окну, увидел зеленый двор Института вакуума и морскую шлюпку, на которой досаафовцы устанавливали свои сухопутные рекорды.
      ...Кто-то тронул его за плечо. Он испуганно оглянулся. Сзади стоял озабоченный Мильчевский.
      - Валентин Алексеевич, все тут с ног сбились, вас разыскивая. Срочно требует директор.
      Урманцев оторопело поглядел на Мильчевского, осторожно коснулся его пальцем и кинулся к ближайшей двери.
      На двери он прочел: "При работе с водородом огонь способствует молниеносному старению". Распахнул дверь. Двое сотрудников стояли у вытяжки, трое сидели за письменными столами и озабоченно что-то строчили.
      - Как же вы уцелели? - крикнул он, поворачиваясь к Мильчу.
      - Этого я не знаю, - ответил тот.
      ...О великолепный психологический стимул, отлитый в вопрос "Чем мы хуже других?"! Когда сонный обыватель изжует "справедливость", он отрыгивает лозунгом "Чем я хуже других?". Когда паразит-мародер прокрадывается по стопам революции в новый мир, он появляется у праздничного стола, зажав в зубах крик: "Чем я хуже других?".
      Иван Фомич был уверен, что он сравнительно лучше других. И однажды его заслуги получили долгожданное вознаграждение.
      На Земле стоял самый обычный день, который сменил самую тривиальную ночь. Но уже в середине дня Ивана Фомича словно что-то толкнуло. Дескать, пойди и посмотри. Трудно, конечно, охарактеризовать его ощущения в тот момент. Может, он услышал пенье фанфар или тихий голос высокого начальства. А может, и вовсе небесный хор.
      Так или иначе он оторвался от своего рабочего места, строго оглядел сотрудников и вышел. Грудь его распирало от гордости и предвкушения грядущего величия. Прежде всего он поразился видом лестницы. Вроде обычнейшая лестница. Тысячи раз он по ней хаживал. И вверх и вниз. Ему всегда казалось, что он чаще спускается вниз, чем подымается вверх.
      Но сегодня лестница выглядела необыкновенно. На ней лежал ковер. Узорный по краям, с широкой ярко-красной полосой по центру, он стекал вниз подобно великолепной реке.
      И никого ни справа, ни слева, ни впереди, ни сзади. Он один попирал ногами этот ковер. Иван Фомич еще недоумевал, но уже проникался соответствующими чувствами. И когда у дверей кабинета его встретила с цветами секретарша директора, проникся окончательно.
      Он вошел в директорский кабинет легкий, осененный, ответственный. На лице его, сияющем, полном веры, отражалось право повелевать, указывать, учить. Готовность слушаться, исполнять, искоренять. Вера в светлое будущее. Почтение и уважение к прошлому. Признание настоящего, в котором ему еще придется поработать, потому что мир все же не без недостатков.
      Конечно, директор Алексей Александрович, узрев коктейль самых высоких чувств на лице Ивана Фомича, тоже все тотчас понял и проникся. Было видно, что он все осознал. А осознавши, вышел из-за стола, бросился навстречу и воскликнул:
      - Дорогой Иван Фомич! Поздравляю! Вот бумаги...
      Кажется, он сказал "бумаги-с", впрочем, Иван Фомич в точности не расслышал. Он снисходительно улыбнулся и взял атласный, увенчанный гербом, штампом и печатями лист бумаги. В историческом документе говорилось, что с сегодняшнего числа прежний директор отстраняется, а он, Иван Фомич, назначается отныне и "доколе сам пожелает" директором Института физики вакуума.
      Нужно сказать, что слова "доколе сам пожелает" немного настораживали. Ему еще не приходилось встречаться с подобными формулировками. Но потом ощущение тревоги и неустойчивости как-то очень быстро сгладилось, сошло на нет и исчезло совсем.
      - Пожалуйста, занимайте мой стол, - пропищал Алексей Александрович.
      Иван Фомич с недоумением взглянул на бывшего директора и вдруг заметил, что тот под действием его взгляда быстро сокращается в размерах, прямо тает на глазах. Вскоре бывший директор достиг величины центрально-африканского пигмея, и если б Иван Фомич милостиво не отвел взгляд, то и вовсе бы сгинул.
      "А возражал, сопротивлялся и даже шел на поводу", - с укоризной подумал Иван Фомич про совсем сникшего директора.
      - Вы свободны, можете идти, - вежливо сказал он Алексею Александровичу, и тот быстро-быстро стушевался и исчез.
      Пафнюков сел за большой письменный стол и осмотрелся. Все было на месте: телефоны, дырокол, бумага и толстые цветные карандаши для резолюций. Иван Фомич любовно глянул на отточенный красный грифель и подвинул карандаш поближе. Затем его озаботила одна мысль, и он вдруг засомневался. Подумал немного и нажал кнопку вызова секретаря.
      Дверь отворилась, и на пороге возникла Розалия Борисовна. Он уставился на нее и с радостью заметил, что она, как и директор, сокращается в размерах.
      - Что случилось, Иван Фомич?
      - Я... ээ, там меня никто не ждет?
      - Нет. Я бы доложила.
      - Ну спасибо. Идите.
      "Уменьшает! - весело удивился он. - Вот те на!"
      С этого момента, когда ему не нравился человек, Иван Фомич говорил про себя: "Дай-ка, брат, я тебя уменьшу", - и уменьшал. А рассердившись, вообще сводил человека на нет. Тот как бы испарялся, обращался в нуль, не оставляя даже запаха тройного одеколона.
      Великолепная пора настала для Ивана Фомича! С нормальными людьми ему не приходилось встречаться. Вокруг робко двигались уменьшенные модели мужчин и женщин. Они были очень старательны и исполнительны. Но Иван Фомич хотел большего.
      - Нужна система, - говорил он жене, на которую смотрел сквозь специальные очки. Уменьшать жену не было никакого резона, хотя иногда во гневе Иван Фомич все же использовал частичное кратковременное уменьшение. - Всякое там творчество, свободный поиск, что покойник Орт насаждал, роскошь не по нашему карману. Нужна железная дисциплина и автоматическая система. Люди должны знать четко очерченный круг обязанностей, добросовестно и честно выполнять свой долг. Все дело в правильной организации труда, в системе...
      Иван Фомич принялся насаждать свою систему в Институте физики вакуума с необычайным рвением. Сначала было проведено общеинститутское собрание, где Иван Фомич прочел доклад под названием "Внедрение системы в научную работу". Все отнеслись одобрительно к мероприятиям нового директора. Правда, по глазам некоторых уменьшенных сотрудников, сидевших в первых рядах, Иван Фомич видел, что они не согласны и даже позволяют себе иронизировать. Иван Фомич рассердился и хотел было их совсем уменьшить, но его глаза не могли надолго оторваться от текста, а за это время сотрудники успевали увеличиться до прежних нормальных размеров. Это досадное обстоятельство Иван Фомич компенсировал в конце доклада, когда во гневе чуть было не свел к нулю всех слушающих его сотрудников. Однако вовремя спохватился, так как выступать перед пустой аудиторией не имело смысла.
      Затем были заказаны, красочно выполнены и развешаны по всем коридорам и вестибюлям плакаты, прославляющие Систему (о ней уже говорили с большой буквы, а некоторые в письменных сообщениях и докладах добавляли к слову "Система" фамилию Ивана Фомича. Ему это нравилось, но он считал подобное словосочетание несколько преждевременным).
      Время шло. Пафнюков усиленно трудился. Возвращался он домой за полночь, усталый и счастливый, чем давал повод жене для разнообразных подозрений. Впрочем, что жена! Разве она могла понять и оценить титанический труд Ивана Фомича? Ей, видите ли, что-то там казалось... Ему же не кажется. Человеку, который твердо знает, не кажется. А он знал и стоял на своем. И даже иногда, когда оставался один в кабинете, похрюкивал и повизгивал от восторга.
      На отчетных производственных вечеринках сотрудники пели:
      "Стройными рядами мы идем в Систему,
      Разрабатывать, внедрять актуальнейшую тему!"
      Иван Фомич принимал участие в этих безалкогольных сборищах, снисходительно выпивал стакан чаю и не забывал уменьшать особо речистых сотрудников. Конкуренции он не терпел даже на молекулярном уровне.
      И все же Иван Фомич не ведал покоя. Не то чтобы в сердце прокралась какая-то неуверенность или сомнение. Нет, упаси боже! Все было ясно для Ивана Фомича: и цель и пути к ней. Кстати, он уже получил одобрение от высшей инстанции. Пока только устное, по телефону, но вскоре можно было ожидать и личного появления кое-кого. С трепетом и проникновением, даже с некоторым сладким ужасом - правда, тщательно подавляемым - ожидал он появления начальствующего лица. Но об этом потом.
      И все же что-то тревожило Ивана Фомича. Он долго не мог разобраться, откуда это идет. Как будто комар носа не подточит...
      Ровно в девять часов сотрудники приходили на работу и тут же принимались выполнять совершенно ясные задания. От 12:30 до 13:00 они обедали, а в четыре кончался рабочий день. Каждый человек в институте, начиная с уборщицы и кончая заместителем по научной части (им теперь стал бывший директор Алексей Александрович), знал, что, как и в каком объеме он должен сделать в течение рабочего дня.
      Ровно в девять часов раздавался первый телефонный звонок. Звонили из отдела снабжения и спрашивали, можно ли жидкий азот отпускать по накладной N_13 или обязательно нужно использовать только форму N_9, предложенную лично им. Иван Фомич давал разъяснения.
      Затем звонили со стендовой установки, откуда отправляли станок в ремонт. Спрашивали указаний Ивана Фомича, на какую машину грузить. Новый директор запретил бесконтрольное использование грузовых автомобилей. Иван Фомич растолковывал непонятливому кладовщику порядок использования транспорта.
      Потом звонил Доркин и уточнял план. Он занимался этим уже полгода, и хотя вроде все было ясно, ему требовалась, в соответствии с приказом директора, санкция Ивана Фомича. Он хотел переместить исполнителя из подпункта "Г" в пункт "Б". Иван Фомич милостиво разрешал перемещение сотрудника. Затем в кабинет начал просачиваться ширящийся людской поток с различными вопросами и просьбами. Приходили доктора, кандидаты, лаборанты и механики. Приходили из профкома, канцелярии, АХО, машбюро, охраны и даже от пожарников.
      Удивительно, какой сумбур вызывали в головах у людей простые, очевидные вещи!
      Иван Фомич приказывал, повелевал, внушал, убеждал, назидал и, конечно, уменьшал, потому что не мог видеть этот раздираемый сомнениями человеческий водопад в нормальных масштабах.
      К вечеру Иван Фомич безумно уставал. Уставал и обижался. Как же так получается? Он создал Систему, чтобы она работала, а вместо этого приходится работать ему. Обидно и даже возмутительно. Такого коварства от Системы он не ждал.
      "Слишком я их разболтал, - думал он, - позволяю сомневаться. Нужно давать выговоры за колебания перед очевидным решением". Ему стало легче. И он решил с завтрашнего же дня начать ожесточение. Но, к великому сожалению, не успел, так как вскоре последовал телефонный звонок, возвещавший о прибытии начальственного лица. Министерство изъявило желание ознакомиться с достижениями Ивана Фомича и с его Системой.
      Посещение лица Иван Фомич рассматривал как награду за усердие. К этому посещению он и его приближенные готовились с особым тщанием. Система была приведена в идеальный порядок, каждый винтик в ней блистал надраенной головкой и готовностью завернуться до отказа. Иван Фомич немало положил сил, чтобы закрепить все разболтанные шарниры и строго ориентировать их в пространстве в соответствии со штатным расписанием.
      Девять часов утра. Институт работает полным ходом. Стучат пишмашинки, вакуумные насосы, воздуходувки, шумит вентиляция, и научные работники организованно обсуждают очередную диссертацию.
      Девять пятнадцать. К подъезду института подкатывает лакированная, как башмак тенора, "Волга", из которой тяжело и медленно выдворяется лицо и, препровождаемое представителями института, поднимается в кабинет Ивана Фомича. После короткого знакомства и некоторых, довольно бессвязных объяснений со стороны директора гость изъявляет желание осмотреть институт.
      Следует напомнить, что Иван Фомич сильно волновался. Поэтому его рассуждения о Системе звучали довольно нелепо. Но гость, кажется, не обращал на нового директора внимания. Он легко шагал по коридору, а Иван Фомич семенил рядом, поотстав на полшага. Семенил и тараторил, чувствуя, что надо молчать. Но стоило ему замолчать, как он понимал, что молчать нельзя и нужно" возможно больше говорить. Он раскрывал рот и тут же обрывал себя... Неловко было Ивану Фомичу рядом с этим человеком. У лица были глубокие морщины и узкий, крепка сжатый рот. Лицо почему-то избегало смотреть на Ивана Фомича, и это тоже пугало. В нежелании честно и прямолинейно скрестить взгляды таилось что-то настораживающее. Но внезапно гость нахмурился и строго глянул на Ивана Фомича. Боже, что это был за взгляд! Иван Фомич похолодел.
      - Вот вы все говорите "Система, Система", - произнесло лицо, - а я вас спрашиваю: где же люди? Я не вижу людей.
      Иван Фомич растерянно огляделся. Действительно, людей не было. Ни рядом с ними, ни в коридоре, ни... вообще. Всюду чисто и пусто, словно здание только что приняли от строителей, но к эксплуатации еще не приступили. Испуганный Иван Фомич бросился к одной двери, к другой... О ужас! Все помещения опустели. Ни одного человека. Ни хорошего, ни плохого, ни члена профсоюза, ни злостного неплательщика. Никого!
      И в то же время... что за наваждение? Ритмично покачивались мешалки, шумели газовые горелки, гудели трансформаторы. Институт работал! У Ивана Фомича мелькнула даже крамольная мысль, что, может, он новатор, предложивший образцовый НИИ-автомат. Есть же хлебозавод-автомат...
      - Где люди, я вас спрашиваю?! - гремело лицо. - Что за вакханалию вы здесь устраиваете? Что за дурацкий спектакль?
      - Люди были... - только и смог вставить окончательно растерявшийся Иван Фомич.
      Он стал припоминать и вспомнил, что люди были, и даже много. Но в это утро ему показалось, что они помешают высокому гостю, и он стал их понемножку уменьшать...
      Ах, какой конфуз! Он не рассчитал силу уменьшения. Возбужденный присутствием гостя, взволнованный, просветленный, он обрушил на своих подчиненных мощную волну уменьшения, которая исторгла их из поля зрения и свела на нет.
      Так вот что значили эти тени, эти эфемерные пятна, на миг возникавшие на пути их следования! Это были люди, сокращенные взором Ивана Фомича до нуля. Иван Фомич быстро оглянулся, что-то мелькнуло, вспыхнуло, и его взору предстал пустынный коридор. Бог мой, теперь он не сможет общаться с людьми! Они так скоропалительно сокращаются на его глазах, что он не успевает даже заметить, кого молниеносно уменьшил. Так можно уменьшить и самого...
      Пока Иван Фомич раздумывал, лицо совсем вышло из себя и распекало его почем зря, нисколечко не стесняясь того, что уменьшенные сотрудники обладают вполне нормальным слухом. Что же получается? Подрыв авторитета?
      - Заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет! - побагровев, рявкнуло лицо.
      И в этот самый момент у Ивана Фомича шевельнулась дерзкая мысль. Так, ничего себе не значащий живчик, на который в другой ситуации он внимания не обратил бы и значения ему не придал, но сейчас... Ивана Фомича потряс озноб. Как пойти на это? Ведь высшая инстанция...
      "Дай-ка я тебя, голубчик, уменьшу", - неожиданно для себя подумал Иван Фомич и пристально взглянул на лицо, процедив сквозь зубы:
      - Ах, ты...
      - Вы не смеете! - взвизгнуло лицо, скоропостижно сокращаясь.
      - Почему же? - глупо переспросил Иван Фомич.