Море Дирака

      - Эти лампочки похожи на глаза больной обезьяны. Помнишь, в зоопарке?
      Он удивился точности этой странной ассоциации и с радостным удивлением вновь ощутил, что ему приятно быть рядом с нею. Им овладел тот особенный душевный подъем, который наступает в преддверии праздника или какой-то очень большой удачи.
      - Ты знаешь, что тебе вкатили выговор?
      Он вздрогнул и медленно повернулся к ней. На фоне бледного невеселого неба она казалась темной тенью. Поблескивали белки ее глаз. Как-то разом исчезло все: радостное волнение, ожидание, опьянение работой. Точно у самого финиша споткнулась вырвавшаяся вперед лошадь. И полетела в пыль, еще горя глазами и радостно раздувая ноздри.
      - Плевать я хотел на этот выговор!
      - Это тебе Иван подстроил. У-у, мерзкий человек! Ненавижу!
      - Поговорим о чем-нибудь другом. Как насчет холеры в Одессе?
      - Чего?
      - "Поговорим лучше о чем-нибудь веселом. Что слышно насчет холеры в Одессе?" Это из Шолом Алейхема.
      - А-а-а...
      - Пересказанная шутка тускнеет, как плохо пересаженные цветы.
      - Это тоже... откуда-нибудь?
      - На сей раз, кажется, это лично от меня. Ты следишь за прибором?
      - Конечно... Только стрелочка не шелохнется, как мертвая.
      Он увеличил ток в сверхпроводнике и попытался сосредоточить мысли на опыте. Но почему-то вспомнил, как неслись по желтому небу лиловые облака. Потом он подумал, что все-таки напрасно не написал директору объяснительную записку. Впрочем, это успеется и завтра.
      - Ой! Прыгнула! На целых два деления прыгнула!
      - Что? Не может быть! Это же на два порядка ниже упругости паров!
      Он вскочил и хотел было кинуться к стенду, но почему-то представил себе, что протягивает ей руки и кружит ее по комнате.
      Он медленно опустился на стул, с удивлением ощущая, как колотится его сердце.
      - Не понимаю, что означает и прибор и стрелка, но чувствую, что это очень здорово! Не надо никакого цирка, Миша. Я хочу остаться здесь, с тобой. Возьми меня к себе в лаборантки.
      - Скоро нас обоих попрут отсюда в шею, не спрашивая о наших желаниях.
      - Да, - сокрушенно согласилась она. - Так оно, наверное, и будет. Но... неужели всегда побеждает несправедливость? Ведь это ужасно несправедливо!
      - Успокойся. И не вздумай здесь плакать. Следи лучше за прибором.
      В сгущающейся темноте поползло время. Они следили за приборами, отгородись друг от друга молчанием, уйдя в невыразительные, грустные мысли.
      - Зажги свет, - сказала она.
      Он покорно встал и одну за другой включил все люминесцентные трубки. Щурясь от внезапного света, вернулся на свое место и, внутренне борясь с чем-то, принялся фальшиво насвистывать мотив популярной песенки.
      Она сейчас же стала ему подпевать, отбивая каблучком синкопы:
      Мама, мама, это я дежурю,
      Я дежурный по апрелю...
      - Почему так получается, Миша, что в книгах люди на каждом шагу говорят о всяких умных вещах, а мы вот уже сколько сидим и ничего умного не сказали?
      - Книги врут.
      - Ну, это смотря какие книги!..
      - Все книги врут. Они дают как бы вытяжку из человеческой жизни. Мы с тобой лет за десять наговорим кучу умных вещей, но все потонет в море дурацких разговоров... Даже не дурацких, а просто обиходных. Не всегда же философствовать. Нужно еще и работать, и отдыхать, и есть, да мало ли чего... И при этом мы обмениваемся дежурными обиходными словами, которые потопят то умное, что мы когда-нибудь выскажем. В книге же всего не приведешь. Тогда бы ее пришлось читать да и писать целую жизнь. Целую жизнь нужно было бы потратить, чтобы проследить чью-то чужую выдуманную судьбу! Не слишком ли роскошно? Потому-то в книгах и дается выжимка людских разговоров. Лишь то, что непосредственно относится к развитию сюжета.
      - Но герои часто говорят и об обиходном. О чем угодно они говорят.
      - Это только так кажется, что они говорят о чем угодно. На самом деле каждое их слово...
      Внезапно погас свет. И сразу же раздался лязгающий грохот. Звон как от разбитой посуды. Шипение и свист. В какой-то застывший миг Михаил видел ее смятенный силуэт и беззащитно растопыренные перед глазами руки. Комната странно накренилась. Ларису швырнуло к потолку, и она исчезла. Тотчас же вслед за этим Михаил ощутил острую горячую боль в боку и потерял сознание.
      Неловко сутулясь, точно ощущая тяжесть наброшенного на плечи халата, Урманцев проскользнул в палату. Стоя в проходе между двумя рядами белых коек, он осмотрелся. Все здесь показалось ему одинаковым. Многие спали, натянув простыни до ушей, кто-то читал, лежа в пижаме поверх одеяла. У одной из коек сидела женщина. Вероятно, она только что пришла, потому что все еще вынимала из сумки пакеты и банки с вареньем. "Беда нивелирует людей", - подумал Урманцев. Он почему-то вспомнил отступление под Харьковом. Сплошной поток серых, изможденных лиц с запавшими щеками. Море грязных, выцветших гимнастерок. "Все мы были похожи тогда друг на друга, влекомые общей большой бедой".
      - Валентин Алексеевич!
      Урманцев вздрогнул. Над дальней койкой, стоявшей у самого окна, поднялась и вяло затрепетала в воздухе рука. Прижимая к груди большой ананас и кулек с апельсинами, Урманцев подошел к Михаилу.
      Подольского трудно было узнать. Он сильно осунулся. Глаза провалились и сухо сверкали, как у спрятавшейся в угольном бункере кошки.
      - Здорово, кустарь-одиночка! - пробасил Урманцев, ясно ощущая неправдоподобие взятого тона.
      - Почему "кустарь"? - шевельнул губами Михаил.
      - Не был бы кустарем, не лежал бы здесь. На вот... Надеюсь, тебе повезло, а то мне недавно попался ананасище пронзительнейшей кислоты... Ну, как самочувствие? Идем на поправку?
      - Кажется, выкарабкался. Обещают недельки через три выписать.
      - Ну вот! Видишь, как здорово! Я тут тебе две книжонки приволок, чтоб не скучно было. "Сверхпроводимость" Шенберга и "Фиалки в среду" Моруа. Кстати, тут есть одна вещица!
      - У Шенберга?
      - У Моруа. "Отель Таннатос" называется. Сильная штука. Как в пропасть падаешь.
      - Что нового в институте?
      - Как всегда, ничего. День да ночь - сутки прочь. Нет, кроме шуток, ничего нового. Сначала, конечно, пошумели, покричали, а потом все утихло. Ты не беспокойся, все, как говорится, в норме.
      - Расследование было?
      - Ну, скажешь тоже, расследование! Так... Выяснили кое-какие детали... Ты мне лучше ответь, могла ли такая штука у вас в цирке случиться?
      - Не совсем понимаю.
      - Ну, представь себе, что во время твоего полета в сверхпроводнике упало напряжение. Ведь это же конец... Без сетки все-таки.
      - Такого не могло быть. Сразу же включилась бы аварийная линия. Да и ток в сверхпроводнике падает постепенно.
      - Так чего же ты, дурья башка, здесь никакой аварийной защиты не предусмотрел!
      - Предусмотрел! Ведь в институтской сети на случай замыкания есть блокировка. Вы же сами это отлично знаете.
      - Да... Да! - Урманцев хлопнул себя по колену. - Об этом я и говорил. Какое бы замыкание ты там ни устроил, во всем институте свет погаснуть не мог. Я покопался в твоих обломках, подсчитал, проверил по схеме электроснабжения. Не получается!
      - Что не получается?
      - Не по твоей вине в сверхпроводнике исчез ток. Произошло что-то такое, отчего к черту полетела вся блокировка. Какой-то мощнейший отъем энергии. Только этим можно объяснить мгновенное исчезновение потенциала в кольце. Вообще дурацкое совпадение! Надо же было этому случиться, когда магнитный поршень находился в верхней точке! Он грохнулся с высоты и разлетелся, как стеклянный.
      - Еще бы, почти абсолютный нуль!.. Но что могло произойти?
      - Просто ума не приложу!.. Я по счетчику проверил. Расход энергии колоссальный. Но что? Куда? Бог его знает! Главное, что во всем институте, кроме тебя, в лаборатории никто не работал. Если не считать этого стилягу из девятнадцатой комнаты. Как его?
      - Мильчевский?
      - Во-во, Мильчевский!.. Но он и экспериментом-то непосредственно не занимается. Я, правда, пытался проверить, что там у него делается, но Иван Фомич поднял такой крик... Получилось, будто я хотел увести расследование с правильного пути! Впрочем, что Мильчевский тут ни при чем, я был уверен, поэтому и не стал настаивать... Что же все-таки произошло? Не дает мне это дело покоя. Никак не дает!
      - Может быть, неучтенный эффект, связанный с высоким вакуумом?
      - Какой был вакуум?
      - Десять в минус четырнадцатой.
      - Ого! И это за счет парящего поршня?
      - Да. Два порядка.
      - Молодчина! Наконец-то мы попытаемся промоделировать процесс рождения виртуальных фононов. Ну, об этом потом! Тем более что к нашей грустной истории вакуум отношения не имеет... Ладно. Поговорим о чем-нибудь другом. Как ты себя чувствуешь?
      - Отлично. Вы уже меня об этом спрашивали.
      - А я еще хочу спросить! Для убедительности. Какие у тебя планы на дальнейшее?
      - Выписаться из больницы.
      - Это само собой. А дальше?
      - Работать, если не выгонят.
      - Не выгонят. Я, пока ты здесь лежишь, соберу твою установку. Уж мне-то никакой Пафнюков не помешает! Если разряд даст положительный эффект пойду к директору, к президенту, в ЦК. Можешь не подавать мне руки, если мы не перенесем эксперимент в космос.
      - В космос? Зачем?!
      - Нужен космический вакуум. В лаборатории нам такого не получить... А тебе здорово повезло!
      - В чем?
      - Во всем. Хотя бы в том, что тебя только чуть задело. Застрянь хоть один осколок поглубже - каюк!
      - Говорят, и так раны на животе обморожены.
      - До свадьбы заживет.
      - Будем надеяться. Внутри бы мне эти осколочки все кишки заморозили и кровь... Валентин Алексеевич, а когда можно будет опыт в космос перенести? Конечно, если все будет благополучно?
      - Думаю, что скоро. Крупнейшая же проблема, как к ней ни подойди! И с точки зрения философии, и физики, и космологии. Это же ключ к таким загадкам, как эволюция метагалактики, рождение звезд, преобразования вещества во вселенной! Да мало ли... Только опыт на спутнике нужно очень тщательно подготовить. Учесть все до пылиночки. И конечно, сто раз опробовать.
      - Вы успеете собрать мою установку?
      - Твою - успею, такую, как надо, - нет.
      - Моя была плохая?
      - По идее - отличная, по исполнению - примитив.
      - Интересно знать, почему?
      - Все по той же причине. Кустарь! А что с кустаря возьмешь? - Урманцев развел руками.
      - Приклеивать ярлыки, конечно, легче, чем аргументировать.
      - Ты как себя чувствуешь?
      - Вы уже в третий раз спрашиваете.
      - Надо будет - спрошу еще. Хочу знать, не устал ли ты от разговора и можно ли тебя легонько высечь. Вдруг тебе моя аргументация "не показана". Так, кажется, врачи говорят?
      - Аргументация мне показана. Ешьте апельсин.
      - Терпеть их не могу. Я больше специалист по части огурчиков или там грибков. Так хочешь знать, почему ты кустарь? А не обидишься? Не надо, не обижайся... Ты в сверхпроводники свинец взял? Знаешь, какая у него критическая температура?
      - Знаю. Для первых опытов не хотел брать дорогой сплав. А то мог бы взять ниобий-три-индий.
      - Ясно. Какая у него критическая?
      - Самая высокая! Восемнадцать по Кельвину.
      - Так вот, учти на будущее. У того же свинца, если он заполняет поры губчатого силикона М-46, переход в сверхпроводящее состояние возможен уже при тридцати градусах. Молчишь? И молчи. Лучше подумай, какой выигрыш по сравнению с твоей кустарщиной даст такой сверхпроводник в жидком гелии. Теперь второе... Ты пробовал инициировать обмен фононами?
      - Как?
      - Слышал когда-нибудь о лампах черного света?
      - Черного?
      - Да. Я имею в виду лампы из увиолевого стекла... Опять молчишь? Так и запишем. Адсорбент у тебя был, конечно, угольный? Можно не отвечать. Я знаю, что угольный. Посему на всякий случай запомни, что иногда полезно применять обработанную плавиковой кислотой платину. Перейдем теперь...
      - Хватит, Валентин Алексеевич! Не надо. - Михаил поднял руки над головой. - Я все понял.
      - Хватит так хватит, - охотно согласился Урманцев. - Можно побеседовать и на более отвлеченные темы. Ты не устал?
      - Нет. Просто я понял сейчас, что ни черта не стою!
      - Значит, эволюционируешь. Каждый научный работник рано или поздно должен пройти через эту фазу. Тебе повезло, ты вступил в нее вовремя.
      - Слабое утешение.
      - А я не утешаю. Ты профан. И я профан. Все остальные тоже профаны. Но в этом-то вся штука: кроме профанства, нам дано еще кое-что. И у каждого оно свое, индивидуальное, иногда уникальное. Научиться интегрировать эти индивидуальности, направлять их на решение общей задачи, не забывая при этом степени и широты присущего им профанства, - вот что необходимо для современного научного коллектива.
      - Парадокс?
      - Имей в виду, что Евгений Осипович тоже многого не знал. Он не любил вдаваться в детали. Его интересовала только суть, и плевать он хотел на то, как эта суть добыта. Он был в курсе всех наших работ и ясно представлял себе, что эти работы должны дать. Понял? Зато каждый из нас свое узкое дело знал куда глубже, чем он... В тебе он сразу разглядел творческую индивидуальность. Его мало волновало, что ты в общем почти ни черта не знаешь. Он только спросил тебя, хочешь ли ты знать больше. Ты ответил утвердительно, и этого оказалось достаточно.
      - Он был выдающийся человек! Широкий такой...
      - Несколько небрежный и великодушный. Да, брат... Такого шефа у меня уже никогда не будет.
      - Меня страшно интересует одна вещь, Валентин Алексеевич. Только... Поймите правильно!
      - Ты говори, а потом мы обсудим, как это надо понимать.
      - Вот я о чем думаю, Валентин Алексеевич... Кто-нибудь продолжил бы работу над пробоем вакуума, если бы я не стал или не смог этим заниматься?
      - Ишь ты! Чувствую, что твоя эволюция идет в замедленном темпе. Не хотел я тебя уж очень разочаровывать, да, видно, придется сказать. Как думаешь, друг ситный, кроме чуда советского цирка, в Союзе нет специалистов по криогенным методам откачки?
      - Да не о том я вовсе!
      - А ты не кричи, а то температура поднимется. Суть в том, что в задаче, поставленной перед нами Ортом, вакуум - дело второстепенное.
      - То есть как это "второстепенное"?
      - Очень просто, брат. Выведи на орбиту спутник с пустотелым объемом - и черпай себе вакуум кубометрами.
      - Что же тогда важно? Мощный разряд энергии?
      - И это пройденный этап. Главное, брат, в регистрации. В ней вся суть. Старик хотел установить, что в каждом кубическом сантиметре пространства ежесекундно рождается 10^-45 грамма вещества. Пусть наш энергетический разряд, эквивалентный вес которого можно учесть, увеличит эту цифру в миллион раз. В объеме десяти кубометров это составит 10^-34. На каких весах ты сумеешь взвесить такой, с позволения сказать, груз? Не знаешь? Зачем же тогда ставить эксперимент, если мы не в состоянии измерить его эффект? Я тебе рассказываю обо всем этом по двум причинам. Прежде всего моя благородная просветительская деятельность чуть-чуть уменьшит твое невежество. Ну и, наконец, не следует забывать и о роли воспитания, если, конечно, оно уместно в применении к гению-одиночке и главной спице неведомой колесницы. Не обижаешься еще?
      - Не обижаюсь пока.
      - Это хорошо, что "пока"... Потому как я все тебе сказал. Больше сказать нечего.
      - Как нечего? А регистрация? Неужели все впустую?!
      - Зачем же впустую? Регистрацию мы разработаем. Только это пока секрет. Нельзя об этом еще говорить. Тем паче в общественном месте. Понял?
      - Здорово вы меня высекли, Валентин Алексеевич! Право слово, здорово!
      Михаил откинулся на подушку и прикрыл глаза. К щекам его прихлынул темный пульсирующий загар. Во рту стало сухо и горько. Ему показалось, что кровать тихо стронулась с места и куда-то поплыла, кружась и проваливаясь. Из глухого далека слышал он слова Урманцева, но не всегда улавливал их смысл.
      - Ты уж прости меня, брат. Я вовсе не такой толстокожий, как ты, наверное, решил. Что я, больниц не знаю, что ли? Лежишь себе один и думаешь, думаешь, пока башка не затрещит. Такое иной раз надумаешь, что самому потом смешно... Вот и пришел ввести тебя в курс дела. Теперь легче станет. Будешь хотеть выздороветь.
      Михаил понял только эту фразу. С трудом разлипая подернутые туманной пленкой глаза, попытался ответить:
      - Хочу... Очень хочу!
      - Молодчина! Теперь отдохни, выспись. Я к тебе еще приду.
      - Не уходите... Я сейчас, одну минуточку... У меня всегда в это время температура поднимается. Попить мне дайте, попить!
      Урманцев плеснул в кружку немного кипяченой воды из мутноватого больничного графина.
      - Теплая вода и горькая. Горькая.
      Урманцев чуть-чуть глотнул. "Это во рту у тебя горько, брат", - подумал он и, достав перочинный нож, разрезал большой апельсин. Вылил воду из кружки и выдавил туда сок. Его оказалось очень мало. Пришлось выдавить еще три штуки. Только тогда соку набралось достаточно.
      - Попей теперь это... Ну как, хорошо?
      - Липкий очень и едкий... Вы не уходите. Я сейчас... Сейчас.
      "Завтра ему станет легче, - подумал Урманцев, глядя, как Михаил мечется на горячей мятой подушке, - перестанет тревожиться".
      Урманцев вспомнил госпиталь в Семипалатинске. Рядом лежал двадцатилетний танкист с ампутированной ногой. Он все думал и думал, как примет его жена. Долго не решался написать. А по ночам, запрокинув обезумевшую голову, метался в жару и кошмаре.
      Когда пришло письмо, побледнел и потемневшими глазами долго смотрел на белый треугольничек... Через месяц он поправился и уехал с покруглевшей рожей домой, подарив на прощание Урманцеву зажигалку из двадцатидвухмиллиметровой гильзы. Она потерялась во время ночной бомбежки, которая накрыла эшелон почти у самой линии фронта. "Стоило лечиться в госпитале, чтобы помереть под бомбой", - подумал тогда Урманцев, распластавшись на вобравшем солнечное тепло белом гравии. Но все обошлось. Только та зажигалка потерялась...
      ...Вошла сестра и стала раздавать больным термометры.
      - Посетители! - громко сказала сестра. - Через двадцать минут чтоб покинули палату. Больным отдыхать надо.
      Смеркалось, и сестра зажгла лампу. Круглый шар под потолком источал желтый утомляющий свет. При свете Урманцеву показалось, что Михаилу стало легче. На термометре было 38,7.
      - Хорошо, что вы не ушли, Валентин Алексеевич. Мне так много нужно вам сказать.
      - Не все сразу, братец. А то мне незачем будет приходить в другой раз. Полегчало тебе?
      - Не так жарко. А во рту все еще сухо. Горит во рту.
      - Сделать еще соку?
      - Не нужно... Липкий очень. Может, вы знаете, что с Ларисой? Говорят, она уже поправилась... Почему тогда не придет? Сердится на меня? Думает, что я во всем виноват?
      - Да лежи ты, братец. Нельзя же все в один день!
      - Она действительно поправилась?
      - Не совсем еще, Миша, не совсем... Но поправится, обязательно выздоровеет. Ее к бабушке увезли в Сигулду, к Балтийскому морю.
      - Она могла умереть. И я мог умереть. Трудно поверить, что мы могли умереть. Нельзя даже представить себе, что тебя нет на земле. Возможно ли, что меня вдруг не станет?
      Он замолчал. Лоб его побледнел и покрылся мельчайшими капельками пота.
      "Наверное, падает температура", - решил Урманцев.
      - А мы не нарушим равновесие, выколачивая из антимира лишние кванты? А, Валентин Алексеевич?
      "Все еще бредит, бедняга. Бедный мы народ, ученые! Даже бредим логично".
      - Почему вы молчите?
      "Пожалуй, что и не бредит", - усомнился Урманцев и на всякий случай ответил:
      - Сколько родится здесь, столько же появится и там. В итоге алгебраической суммы - нуль. Никакого нарушения равновесия. Так что не бойся, часовой механизм вселенной мы не поломаем.
      - За вселенную я не беспокоюсь. Ломаются только люди. Жизнь - это сплошной сопромат. Испытание на прочность. Ломать тебя начинают со школы. И так до конца, пока поломают.
      - Или пока потеряют надежду поломать. Тебя же вот не сломали?
      - Но и не потеряли надежду.
      - Ничего, брат, выдюжим! Предел прочности у тебя что надо!
      - Так вы не знаете точно, что с Ларисой? Почему она не дает о себе знать?
      - Не может, значит Выздоровеешь - сам все и узнаешь. Не сочиняй только себе кошмаров. В действительности все гораздо проще, чем мы воображаем. И забывается легче и переносится легче.
      - Но она жива?
      - Жива. Это я точно знаю... Ну как, спадает жар?
      - Понемногу спадает.
      - А по-моему, даже очень сильно спадает. Если будешь хорошо спать, то к утру проснешься совсем здоровым.
      Михаил кивнул.
      - Ну, до скорого, брат. Послезавтра забегу. Читай сперва Моруа - только на два дня дали. Про "Отель Таннатос" не забудь. Несмотря ни на что, очень оптимистическая вещь. По крайней мере ощущаешь истинную цену всему... и жизни тоже. Великое это дело, жизнь! Торопись выздоравливать, Миша.
      Придерживая улетающий халат, Урманцев стремительно вышел из палаты, неудовлетворенно сознавая, что разговор закончился совсем не так, как ему хотелось.
      13
      Собираясь на заседание Ученого совета, Урманцев с непонятным для него самого облегчением ощутил, что именно сегодня, через какой-нибудь час наступит развязка. Он ждал этой развязки, понимая в то же время, что ничего хорошего она не принесет. Но сохранять обманчивое статус-кво, основанное на принципе: худой мир лучше доброй ссоры, казалось уже немыслимым.
      Атмосфера в лаборатории была сродни той, которая царила в Европе накануне сараевского выстрела. Тайная война шла полным ходом; и каждый знал, что вот-вот придется схватиться в открытую. Нужен был лишь первый выстрел.
      Впрочем, именно здесь вольно или невольно Урманцев заблуждался. Выстрел уже был. И не один. Противник буквально забрасывал Урманцева снарядами самых разных калибров. И то, что он с кислой улыбкой принимал их за булавочные уколы, дела не меняло.
      Теперь он ясно и бескомпромиссно ощутил, что, надеясь избежать войны, просто не отвечал на огонь. А это, как известно, плохая тактика.
      Прежде всего здесь сказались последствия необычайной терпимости Орта. Во времена средневековья такие, как он, с блуждающей улыбкой шествовали на костер, зная, что оставляют после себя нечто неподвластное огню.
      Пока был жив Орт, всплески потаенной вражды были подобны белогривым валам, грозным и гневным, но едва достающим золотых лодыжек Родосского колосса.
      Во всяком случае, было очень удобно и спокойно думать, что все именно так и обстоит. Ради этого не замечались такие, говоря словами Рабле, ужасающие деяния, о которых стоило вещать в пожарный колокол...
      ...В сорок девятом году у Орта были большие неприятности. Он не мог не ощущать их, но по-прежнему вел себя так, будто ничего не случилось. Именно это спасло его от еще больших бед. Легкость характера и кажущаяся беззащитность оказались надежнее любой брони. Туча прошла стороной. Но за это пришлось расплачиваться. Орт получил первый инфаркт и вынужден был обосноваться в Боткинской больнице.
      Тогда-то и появилась в газете знаменитая статья, инспирированная Еленой Николаевной и Иваном Фомичом, или, как их именовали за глаза, "парой нечистых".
      У Елены Николаевны вообще были обширнейшие знакомства, с автором же статьи, известным очеркистом "на моральные темы", ее связывала нежнейшая дружба. Статья была посвящена только что вышедшей книге Орта "Майкельсон и мировой эфир". Книга была раздолбана как угодническая перед Западом, а сам Орт оказался причисленным к космополитам. Оргвыводы должны были последовать с минуты на минуту.
      Но Елена Николаевна действовала быстрее разящих молний Зевса. Превысив эйнштейновский световой предел, она вложила в большой конверт два экземпляра газеты со статьей о "безродном космополите" Е.О.Орте и заказным письмом отправила прямо в Боткинскую больницу.
      Газета попала к Орту в кровать еще до того, как ее распродали в киосках "Союзпечати"! Говорят, что он закричал тогда: "Хотите меня убить? Не выйдет! Я не дам вам меня убить!" Состояние его резко ухудшилось. Ночи проходили на сплошном кислороде. Синюшный дрожащий рассвет начинался внутривенным вливанием магнезии.
      Фармацевтическим заводам трудно было соревноваться с фабрикой чернил. Токсическое действие простых синих чернил чуть было не привело к летальному исходу.
      Но Орт выжил. Безоблачным летним утром появился он однажды в лаборатории, все такой же большой, жизнерадостный и небрежный. Разве чуть-чуть похудевший. Внутренне он как будто не изменился. Если же и были какие-то изменения, знал о них только он один.
      Елена Николаевна встретила его, умиленно ломая руки. Тихо улыбаясь, Иван Фомич вынес свои бумаги из кабинета Орта.
      Евгений Осипович был со всеми одинаково ласков и мил. Как будто ничего не изменилось. Через некоторое время к этому привыкли. Лаборатория работала хорошо, и у начальства сложилось мнение, что Орт создал удивительно дружный, спаянный коллектив.
      "Мы все виноваты в его смерти, - подумал Урманцев. - Мы все отсиживались за его широкой спиной".
      Урманцев и такие, как он, все еще не преодолели в себе рудиментарные отголоски. Брезгливо сморщив нос, проходили они мимо тайных подлостей, утешаясь весьма сомнительным доводом, что порядочные люди в такие дела не вмешиваются. А порядочные люди вмешивались. Все более активно и властно. Урманцев не замедлил бы выступить против явных, открытых нападок на дело Орта, на его воспитанников и друзей. Здесь он не знал компромиссов. Но и в этом тоже сказывалась известная его ограниченность: он не учитывал, что мещане с высокими учеными званиями лучше приспосабливаются к условиям среды, чем все остальные приматы.
      Тайный интриган и ловко мимикрирующий демагог, равнодушный ко всему, кроме собственного покоя, - вот с кем неизбежно предстоит схватиться каждому настоящему ученому. От укусов элегантных научных скорпионов нет предохранительных сывороток. Они плоды застоя и невежества, и бороться с ними можно только светом. За ушко да на солнышко. Противно брать их за ушко? Ну что ж, другого выхода ведь нет...
      Собирая бумаги в черную капроновую папку, Урманцев внутренне готовил себя к борьбе. Настроение у него было приподнятое и нетерпеливое. Он готов был драться, не задумываясь о всевозможных последствиях, не надеясь ни на чью помощь. Тут он опять ошибался. Радуясь и удивляясь происходящим в себе переменам, он не заметил, что такие же перемены происходят и в других. Не заметил потому, что это была именно эволюция, постепенный, но неуклонный и необоримый процесс, последовавший за решительной революционной ломкой догматических норм жизни. Коренной поворот нельзя проглядеть. Хотя бы потому, что о нем вовремя напишут в газетах. Но последующие за этим изменения видны лишь на определенной временной дистанции. До какого-то момента их не замечают, но вдруг с удивлением обнаруживают, что все вокруг изменилось, и люди живут совсем не так, как несколько лет назад. Это тоже поворотный пункт. Для каждого он наступает в разные сроки и по-разному ощущается. Но чем скорее он наступит для всех, тем скорее будет расти и развиваться все общество в целом.
      Урманцев был только частицей всеобщей крепнущей нетерпимости ко всему, что мешает нам строить будущее. Он был готов к борьбе и вместе с тем продолжал считать себя одиночкой. А был он на самом деле заурядным солдатом огромной армии единомышленников. Он продвигался в русле мощной реки, но, не видя за тающим туманом берегов, не разглядел и самой реки.
      Недооценка собственных сил ведет обычно к мрачным прогнозам. Естественно, что Урманцев не ожидал от предстоящей битвы с таким ловким противником, как Иван Фомич, скорых лавров. Он вообще не надеялся на лавры, но на драку шел.
      Дело всей жизни Орта стояло на грани срыва. Люди были издерганы и раздражены до предела. Лаборатория разваливалась на глазах. Как это ни чудовищно, но десятки умных, хороших людей не могли справиться с двумя-тремя сволочами. Каждый боролся, если боролся, в одиночку. Урманцев не замечал, что тоже собирается воевать в одиночку.
      Позиции директора, парторга, членов Ученого совета были ему далеко не ясны. Поэтому он готовился к худшему.
      Встретив в коридоре директора, он кивнул и хотел пройти мимо, но тот задержал его.
      - Значит, Ивану Фомичу Пафнюкову лабораторию поручим? Как полагаете, Валентин Алексеевич? - спросил директор.
      "Вон оно, - холодея, подумал Урманцев, - начинается!"
      Ответил медленно и спокойно, почти не разжимая крепко стиснутых зубов:
      - Это ваше право. У меня же свой взгляд.
      - Какой, интересно?
      - Диаметрально противоположный. И я его буду отстаивать везде, вплоть до первого секретаря.
      - Хорошо, что ты такой упорный. Только не худо бы и меня для начала ознакомить с твоим особым мнением.
      - Мое мнение разделяет почти весь коллектив лаборатории.
      - Прости, Валентин, я ведь тебя еще студентом помню, но ты здорово поглупел. Расскажи мне сначала, в чем дело, а потом стращай... И вообще мне кажется, что ты ломишься в открытую дверь. Ну да ладно!.. Заходи в кабинет, там поговорим. Для этого, собственно, и собираемся сегодня.
      Директор открыл кожаную дверь, пропуская Урманцева вперед. Почти все члены Ученого совета были в сборе.
      Рядом с Иваном Фомичом стоял свободный стул. Иван Фомич улыбнулся, приветливо кивнул и указал на свободное место.
      Урманцев холодно поклонился и деревянной походкой прошел к Ивану Фомичу. Он проклинал свою интеллигентность. Нужно было пройти мимо и сесть на другой стул. Но теперь ничего не поделаешь. Урманцев был готов к самому худшему. Короткий разговор с директором только укрепил его в этом ожидании.
      Иван Фомич тоже готовился к борьбе. В отличие от Урманцева он недооценивал противостоящие ему силы. Он вообще не знал своего противника. Им мог стать всякий посягнувший хоть на частицу того, что Иван Фомич считал своим.
      Сегодня Иван Фомич таких посягательств не ждал. Урманцева он недолюбливал, как недолюбливал и остальных своих коллег, но и не ожидал с его стороны особого противодействия.