Затем появился личный священник Маргрит и, падая перед Генрихом на колени от изнеможения, выпалил последние новости. Гастингс мертв… схвачен на заседании совета и без суда обезглавлен во дворце Тауэра. Мортон и Ротерхем заключены в Тауэр, а самого Стэнли держат под арестом, правда, домашним.
– Моя мать? – тихо спросил Генрих, но Джаспер видел, как руки племянника сжались в кулаки, руки, которые обычно были столь расслаблены в экстремальных ситуациях.
– В безопасности, – прошептал священник, почти плача от усталости. – Она проживает возле монастыря, и у нее есть тайный ход на случай побега.
– Благодарим тебя за это поручительство. – Руки Генриха разжались и тихо легли на ручки кресла. – Теперь иди и отдыхай.
– Он захватит трон для себя! – воскликнул Джаспер.
– Нет, он не может! Принц – его племянник. – Генрих был столь шокирован, что слова вырвались у него до того, как он подумал. – Ричард Глостер, – как бы я не ненавидел весь дом Йорков, – был способным и верным соратником своего брата, – добавил он, оправдываясь. – Я не поверю, что он пойдет против детей своего брата.
Лицо Джаспера смягчилось. Он пересек комнату и положил руку на плечо Генриха, чтобы успокоить его. Он понимал, что племянник защищает не Ричарда Глостера, а Джаспера Пембрука.
– Генрих, во мне нет ни капли крови, которая давала бы мне право на корону. Поэтому… поэтому, я говорю… можешь мне поверить, я никогда не буду стремиться к ней. – Он почувствовал, как напряглось плечо Генриха и увидел на его лице мимолетное, непроизвольное выражение страха. Джаспер наклонился и поцеловал племянника в лоб. – В глубине души я верю, что ничто не может встать между нами, что никакие деньги или власть не заставят меня поднять руку против тебя. Но я прожил пятьдесят два года в жестоком мире. Кто знает, что сделает человек, когда перед ним возникают такие соблазны.
Генрих повернулся лицом к дяде и улыбнулся. Джаспера охватила радость. Впервые улыбались оба Генриха – его любимый племянник, и второй, который наблюдал со стороны.
– В тот день, когда мне придется усомниться в тебе, я уже буду достаточно старым. В тот день, дядя, я пойму, что Бога нет, что этот мир и все остальное – это создание какого-то огромного зла, и что добро не существует.
– Замолчи, Генрих, не богохульствуй.
Однако какое-то время события в Англии, похоже, подтверждали слова Генриха. Сначала Ричард Глостер объявил своих племянников незаконными, а затем узурпировал корону. Волна крови, которая должна была захлестнуть Англию, набирала силу. Братья королевы, Риверс и Грей, были обезглавлены в Понтефректе даже без пародии на суд. Эту новость принес Генриху третий брат королевы, который прибыл в Бретань в июле и просил Генриха о защите.
Когда он ушел, Джаспер заворчал.
– Он вместе со своими братьями подбивал Эдварда охотиться за тобой. Все Вудвиллы змеи. Зачем ты пообещал ему свое покровительство? Теперь они все сядут тебе на шею.
Генрих задумчиво глядел в даль.
– Я не думаю, – наконец произнес он голосом, в котором странно сочетались сожаление и расчет, – что их останется много к тому времени, когда с Глостером будет покончено.
Его предсказание, похоже, сбывалось: весь ужас еще не был исчерпан до дна. Очередной посланник Маргрит прибыл на следующий день после Эдварда Вудвилла. Прежде всего он подтвердил сообщение сэра Эдварда, а затем сказал Генриху, что дела Маргрит в полном порядке. Стэнли опять был в фаворе, и он, и Маргрит займут видные места на коронации Ричарда шестого июля. Затем он застыл в нерешительности, облизывая высохшие губы. Он не отваживался произнести вслух то, что ему сообщили. Наконец, он прошептал на ухо Генриху, что молодых принцев – сыновей Эдварда – уже много недель никто не видел, и ходят слухи, что они тоже мертвы. Генрих отдернул голову от шипящего курьера и вскочил на ноги.
– Злой дядя, – выдохнул он.
Детские игры, доставлявшие ему столько радости, обрели отталкивающую реальность. Генрих не чувствовал любви ни к Эдварду, ни к его роду, но он весь сжался от столь безумного кровопролития. Только несколько часов спустя, когда он беспокойно метался в своей постели, замерзая, несмотря на летнее тепло и надетый халат, он смог признаться себе в том, что действия Ричарда не были безумными. Если Глостер хотел сохранить корону, которую он получил, кровь Эдварда должна была быть уничтожена, чтобы не делить страну. В одиночестве Генриху не нужно было сдерживать свои эмоции. Он дрожал, оживляя в памяти ужасы, пережитые им самим, и – к своему собственному удивлению – плача над теми детьми, которые в одиночку столкнулись с еще большим ужасом и умерли в страхе.
Он провел рукой по лицу, раздосадованный своими чувствами к врагам, которые, скорее всего, не стали бы тратить своих чувств на него. Если уж плакать, подумал Генрих, так лучше о себе. Ричард не простит меня, тем более, когда его враги бегут сюда под мое покровительство. У него появится достаточный повод, чтобы угрожать Бретани, и, даже если у него не хватит сил на войну, он может снова настроить против меня высшее дворянство. А что мне делать с этими людьми? Как я буду поддерживать их? Сколь долго Франциск сможет без возмущения покрывать их расходы?
ГЛАВА 5
В то время как Генрих решал практические проблемы в Бретани, Маргрит решала эмоциональные проблемы в Англии. Еще с тех пор, когда Генрих был смышленым ребенком, она мечтала о власти и славе для него. Эта мечта глубоко укоренилась в ее душе, но была задавлена огромным чувством страха. Годы, проведенные при дворе Эдварда, показали ей, какими ужасами обрастает власть и насколько грязной в конечном счете выглядит слава. Кровавый захват короны Ричардом высветил все пороки власти, превратив благородного Ричарда в монстра. Желала ли она такой ноши для Генриха? Если он даже выдержит ее и не превратится в кровавого тирана, не случится ли с ним то, что случилось с Эдвардом? Не поглотит ли его разложение, не станет ли он тучным и мягким, не разъест ли его собственная похоть? Она не могла представить таких пороков в своем сыне, но что она в действительности знала о Генрихе? Уже двенадцать лет она не видела его лица. О чем можно судить по прошептанным посланиям и нескольким формальным строчкам о его здоровье и благополучии?
Маргрит дотронулась до прически, чтобы убедиться, что волосы уложены ровно и изящно, пробежала пальцами по ее краям, проверяя, не пропустила ли она волоска, который может испортить ее вид. Ее верхнее платье было сшито из богатейшего шелка изумрудного цвета, а под ним было белоснежное одеяние, украшенное жемчугом, который мягко сверкал под лучами света. Наряд шел ей, но она выбрала его не только по этой причине. Зеленый и белый были цветами Тюдоров. Ожерелье из изумрудов и бриллиантов, кольца на пальцах. Наконец Маргрит встала и посмотрелась в зеркало. Да, она выглядела достаточно впечатляюще.
Ее вид, без сомнения, как ножом, поразит уязвленное самолюбие Элизабет Вудвилл, вдовствующей королевы Англии, которая сейчас была обычной пленницей в Вестминстерском аббатстве.
Когда ее привели к Элизабет, Маргрит отвесила глубокий поклон, но не преклонила колен, поскольку при данных обстоятельствах такой жест можно было бы принять за насмешку.
– Зачем ты явилась сюда?
Вопрос не удивил Маргрит. Она много лет была придворной дамой королевы, но они никогда не были друзьями. Не говоря уже о политических разногласиях, их характеры и интересы были прямо противоположны. За эти годы Маргрит узнала, что королева тщеславна, поверхностна, чувственна и любит удовольствия, непостоянна в своих привязанностях, эгоистична до такой степени, что совсем забросила детей. Хотя у Элизабет хватало ума, чтобы распознать и ухватить то, что казалось для нее важным, ее нетерпение и неумение планировать часто сводили ее усилия на нет.
– Поскольку мы обе хотели одного и того же и, несмотря на то, что мы только две женщины, мы можем достичь этого.
– Чего я могу достичь, – пленница, чья жизнь находится под угрозой? Я беспомощна, у меня нет средств к существованию. Я потеряла все свои надежды и радости. Мои сыновья, мои братья – они все потеряны… потеряны.
– Я не могу вернуть вам ваших сыновей или братьев, – голос Маргрит дрожал от глубокой и искренней симпатии. Она могла не любить и не доверять этой женщине, но она сочувствовала ее горю, – но все остальное я постараюсь вернуть вам. И я дам вам возможность отомстить тому, кто отнял их у вас. Более того, вы и я сможем залечить раны, нанесенные нашей стране за тридцать лет. У вас есть дочь, у меня – сын. Мой сын – наследник Ланкастера; ваша дочь – наследница Йорка. Пусть они соединят свои руки и в нашей стране ни у кого не будет большего права, чем у них.
Элизабет молчала, и по ее лицу текли слезы. Она была почти уверена, что ее сыновей уже нет в живых, и этот визит Маргрит еще больше убедил ее в этом. Ее слезы, однако, были вызваны скорее страхом, чем горем. Если ее сыновья мертвы, то угроза ее собственной жизни еще более возросла.
– Какой толк в ваших обещаниях? Они свяжут вашего сына? Какими силами он сможет добиться этого?
– Если он не добьется этого, вы ничего не потеряете. Ричард не сможет ненавидеть вас еще больше, даже если прослышит, что вы пообещали свою дочь Элизабет Генриху. А моё обещание, что Генрих будет относиться к вам со всем почетом, – если вам угодно, я могу поклясться на распятии, – можете не брать в расчет. Ваша дочь станет женой Генриха. Элизабет так же красива, как и вы, мадам. Какой мужчина откажет ей в чем-нибудь? Неужели вы не добивались от Эдварда куда более важных вещей, чем уважение к своей теще?
Вдовствующей королеве это показалось убедительным. На ее щеках появился румянец, а глаза заблестели. Элизабет была хорошей дочерью. Она ни в чем не откажет матери. Через нее власть снова перейдет в руки матери.
– Я желаю только спокойно жить и отомстить этому убийце, – солгала Элизабет. – Ради этого и ради блага моей страны, которая стонет под игом тирана, – я согласна.
– А ваша дочь, она согласится?
– Она сделает то, что я ей скажу. Так что вы хотите, письма?
– Это было бы лучше всего, поскольку я должна буду доказать, что я не просто придумала все это. Я бы хотела поговорить с Элизабет. Если бы я получила от нее некий знак согласия, который я могла бы отправить сыну, это бы очень помогло делу. Он очень щепетилен.
По сути дела, Маргрит ничего не знала об отношении Генриха к женщинам, но она хотела убедиться, что королева расскажет Элизабет о предложенной помолвке. Девочке нужно время, чтобы свыкнуться с этой идеей.
– Генрих не захочет принуждать вашу дочь против ее воли.
– Вам нет необходимости разговаривать с моей дочерью, – резко ответила вдовствующая королева. – Я прослежу, чтобы письмо и знак согласия были для вас подготовлены. Тот же курьер, который повезет вашу просьбу сыну приехать в Англию, может забрать письмо с согласием и, – ее дерзкие губы усмехнулись, – ее любовный подарок.
Дело было сделано. Маргрит трясло, когда она вернулась домой, хотя она и убеждала себя, что все еще можно повернуть вспять. Она знала, что это слабое утешение. Вступив на этот путь, она пройдет его до конца; такой у нее характер.
Прошла неделя, в течение которой слуги Маргрит тактично наводили справки. Затем она написала лорду Стэнли, что лондонская жара угнетает ее. Если он не возражает, она бы хотела съездить проветриться за город. Его ответ пришел сразу же. Она может действовать, как пожелает. Ей ни в коем случае не следует пренебрегать своим здоровьем, а нужно ехать туда, где она чувствует себя лучше, и обязательно взять с собой врача.
Томас Стэнли, если это возможно, был еще больше влюблен в свою жену, чем когда он женился на ней. Она была совершенством. В это смутное время ее добродетели, ее рассудительность и мудрость оказались ему более полезными, чем чьи либо еще. Он безгранично доверял ей.
Маргрит медленно ехала на северо-запад, направляясь в сторону прохладных холмов, лежащих на земле Гилберта Толбота. Он был двоюродным братом ее мужа. Она вряд ли могла нанести более уважительный и менее подозрительный визит. Иногда человек из ее свиты выезжал вперед, наводил справки и возвращался назад.
На ночлег она остановилась в Стратфорде на Эйвоне, а утром на большой скорости направилась в Киддерминстер. Там лошадям дали отдохнуть и накормили, и они двинулись дальше, но уже очень медленно. Вскоре позади них послышался топот большого отряда. Маргрит закусила губу. Это был решающий шаг и, сделав его, Генрих свяжет себя обязательствами.
Бэкингем, который поддерживал Ричарда против Вудвиллов и даже согласился на казнь Гастингса, становился все более недовольным своим хозяином. Одни говорили, что его потрясли и ужаснули слухи о смерти детей Эдварда. Другие полагали, что именно его руки запачканы кровью принцев, и что он считает, что Ричард использовал его для грязного дела и недоплатил ему.
Маргрит точно знала, что Джон Мортон, епископ Или, которого посадили в тюрьму, когда был убит Гастингс, находился под опекой Бэкингема, и что он тонко поддерживал и распалял недовольство Бэкингема. Через свою сеть ученых и священников она находилась в постоянной переписке с Джоном Мортоном, блестящим, хитрым человеком, но она не знала, хочет ли Бэкингем сам захватить трон или он поддержит своим весом Генриха. Она направлялась к прохладным холмам, чтобы выяснить это.
Бэкингем мог претендовать на трон, но только по линии младшего сына Эдварда III, Томаса Вудстока, по линии, которая была прервана многими отпрысками женского пола. Тем не менее его род не был запятнан внебрачными детьми, даже узаконенными.
Если Бэкингем хотел оспорить право Генриха на трон, то у него не было более подходящего случае для этого, чем сейчас.
Маргрит услышала его оклик и остановила лошадь. Ее сердце стучало так громко, что она чувствовала его толчки в горле, но даже в эти последние мгновения она не могла решить, надеется она или боится, что Бэкингем согласится с ее планом.
– Приветствую тебя, Маргрит. Что ты делаешь здесь?
– Я бегу от жары… и еще от кое-чего в Лондоне.
Лицо Бэкингема приняло настороженное выражение.
– Разве король вернулся в Лондон? – спросил он намеренно беспечным тоном.
Он боится, подумала Маргрит.
– Откуда мне знать, – ответила она. – Я ехала очень медленно, озабоченная своими мыслями.
Они уже значительно оторвались от своих эскортов и никто не мог их подслушать.
– Озабоченная? Нет, я скажу вам правду, лорд, поскольку вы были моим братом, когда был жив мой второй муж. Я боюсь… боюсь за себя и за своего сына. Я боюсь, что Ричард не остановится, пока жив хоть один мужчина… хоть одна женщина… в чьих жилах течет кровь Эдварда III. Он уже послал послов в Бретань, требуя Генриха сдаться.
– Франциск не выдаст его. Вам не следует бояться этого. Кроме того, Ричард слишком любит вашего мужа, чтобы причинить вам вред.
– Любит его так сильно, что заключил его в тюрьму, когда был схвачен Гастингс. Вы же знаете, что лорд Стэнли не был замешан в делах Гастингса. Кого Ричард может любить или кому доверять?
– Он многим рисковал и много выиграл. Когда он утвердится в своем выигрыше, он станет больше доверять.
– А другие многим рисковали и остались ни с чем. Возможно, даже без доверия?
Бэкингем молча сидел на лошади и рассматривал Маргрит. Наконец, он спросил:
– Сколько лет Генриху?
– Двадцать шесть. Он такой рассудительный и благоразумный, что Франциск хочет сделать его наследником Бретани, женив его на своей старшей дочери Анне.
– Он уже помолвлен? – резко спросил Бэкингем.
– Нет, я думаю, что ему больше подошла бы английская невеста… если найдется такая из достаточно знатного рода. Он ведь последний отпрыск Джона Гонта.
– Да, это так. Возможно, такую девушку можно найти. Но, Маргрит, – сказал Бэкингем, полностью поменяв свой задумчивый тон на галантность, – никто не поверит, что у вас такой взрослый сын. Вы выглядите гораздо моложе своих лет… свежи как девушка.
– Дорогой лорд, не льстите столь бесстыдно старой женщине, – кокетливо произнесла Маргрит в ответ.
Она сказала то, что хотела, и Бэкингем проявил к ее словам интерес, согласившись, что Генриху больше подошла бы английская невеста. Остальное можно предоставить Мортону, – подумала Маргрит и живо поддержала непринужденную беседу, которая заняла весь их оставшийся совместный путь. В основном они говорили о прошлом, – единственная безопасная тема в эти времена, и Маргрит уже сама подсластила разговор лестью, слегка затронув тему превратностей судьбы, которая заставила Генриха IV выдать ее замуж за Эдмунда Тюдора, а не за Бэкингема. Это был ее выбор, а не короля, но Маргрит благоразумно умолчала об этом.
– Генрих мог бы быть вашим сыном, – улыбнулась она, – если бы дело повернулось по-другому.
– Да, он мог бы, и скорее всего мы все уже были бы мертвы. Тем не менее в некоторых вещах я мог бы послужить ему отцом.
С этими словами они приехали в Бриджнорт, где у Бэкингема были дела.
Маргрит осталась на ночь в качестве его гостьи, планируя на следующий день выехать в Шрусбери, но о серьезных вещах они больше не говорили. В городе слишком много ушей, чтобы спокойно вести такие разговоры.
Маргрит и герцог Бэкингем были достаточно благоразумны, чтобы свести свой разговор к небольшой беседе, которая бы не выдала то, что заполняло их мысли и чувства. У вдовствующей королевы такого самоконтроля не было. Она не могла держать язык за зубами и, лишенная братьев, остро нуждалась в надежных слушателях. Поэтому, понимая, насколько неразумно пробуждать легко воспламеняемые чувства Элизабет, она, тем не менее, не удержалась сразу же посвятить ее в это дело, чтобы было с кем его обсудить. Она грубо приказала Элизабет написать письмо с согласием на брачное предложение Генриха Ричмонда. Элизабет смотрела на мать расширенными от страха глазами.
– Но мама, я не получала такого предложения, и я не думаю…
– Я получила это предложение, как это и полагается. Какое отношение ты можешь иметь к такому делу? И от тебя не требуется думать. Делай, как тебе говорят.
– Мама, я всегда готова повиноваться тебе, ты же знаешь, но…
– Но? Что но? – пронзительным, взбешенным голосом закричала вдовствующая королева.
Элизабет с трудом сдерживала внутреннюю дрожь. Она знала, что мать не может и не будет причинять ей вред. Лучше бы она ее удавила, чем так кричала.
Высокий, бессмысленный крик делал ее настолько слабой и рассеянной, что она не могла думать, а думать ей нужно было. С годами Элизабет поняла, что ее мать не очень умная женщина. Гоняясь то за одним, то за другим, как рыба за мухами, королева часто оставалась ни с чем. Элизабет хотела разобраться только в одном – действительно ли им угрожает смертельная опасность, как говорит мать. Были и две другие возможности: мать могла просто сильно преувеличивать свои собственные страхи или она сознательно играла эту роль, чтобы доставить неприятности дяде Ричарду. Элизабет говорили, что Ричард Глостер хочет им смерти и что они живы только потому, что церковь предоставила им убежище. Элизабет с трудом могла заставить себя поверить в это. Нет, не могла… только не дядя Ричард. Он был так добр и обходителен. Он никогда не кричал. Он всегда мягко объяснял то, что хотел сказать, и с ним было легко.
Тем не менее ее братьев не было. Глаза Элизабет наполнились слезами. Ее дорогие, маленькие братья. Когда их забрали, она сначала писала им каждый день, и время от времени получала ответы. У нее потекли слезы. Она так давно не получала от них письма. Дядя Ричард? Если он действительно причинил вред ее братьям, то какое безумие заставило его это сделать? Было бы открытым предательством принять предложение от главы дома Ланкастера.
– Но дяде Ричарду это не понравится, – сказала Элизабет. – Мама, если он узнает…
– Кто ему скажет? Ты? Ты, маленькая предательница! Ты думаешь, если ты предложишь ему себя, он сделает тебя королевой?
– Мама!
– Вот почему ты не хочешь писать Генриху. Ты, маленькая, развратная сучка! Что тебе предлагал Ричард?
Едва не задыхаясь от ужаса, Элизабет произнесла:
– Дядя Ричард любит свою жену. Для него я маленькая девочка. Он никогда…
– Маленькая девочка, гм? – ухмыльнулась вдовствующая королева, оглядывая соблазнительную фигуру своей дочери.
В восемнадцать лет Элизабет созрела и расцвела той первозданной красотой, которая только растет с годами. Элизабет чувствовала себя зажатой. Это была не скромность. Ее не раз осматривали, как фландрийскую кобылу, различные послы, но дело ограничивалось просьбой открыть рот, чтобы можно было пересчитать зубы. Она не возражала против того, чтобы ее тело оценивали в политических целях. Это было красивое тело, и она гордилась им. Непристойные предположения ее матери были чем-то совсем другим. Совсем не к месту Элизабет разрыдалась.
– Так вот что у Ричарда на уме, – глубокомысленно произнесла вдовствующая королева. – Конечно, сначала ему придется избавиться от Анны, но это будет несложно. Она всегда была хныкающим, болезненным существом. Она скоро умрет. Тогда… – Она окинула взглядом дочь, которая дрожала и икала, борясь со своим отвращением. – Да, он сделает прекрасный обмен… лакомый кусочек женской плоти и полноправная наследница на трон.
– Мама, прекрати! – Элизабет плакала, закрыв лицо руками. – Дядя Ричард никогда не сделает Анне вреда. Он любит ее. Я не наследница на трон. У меня есть два брата. Прекрати!
Не обращая никакого внимания на мольбы дочери, вдовствующая королева застыла, кусая губы. Затем она решительно кивнула.
– Согласие на предложение Ричмонда не принесет никакого вреда. Даже если Ричард узнает, это не будет иметь значения. Если не произойдет какого-либо успешного восстания, Ричард женится на тебе и ты станешь королевой. Если же восстание будет и Генрих победит, то он должен будет жениться на тебе, и ты станешь королевой. В любом случае наши беды закончатся. Да перестань ты выть! Подумай над тем, что я тебе сказала и принеси мне поскорее письмо… я сказала, поскорее.
Когда ее мать ушла, Элизабет залезла в освободившееся кресло и горько разрыдалась. Ее братья были мертвы; они, должно быть, мертвы. Сначала она не могла думать ни о чем другом. Затем ее осенило, что если ее братья мертвы, то это, скорее всего, дело рук Ричарда. И если он превратился в чудовище, способное уничтожить двух невинных мальчиков, чтобы укрепиться на троне, он, действительно, может уничтожить свою жену, которую когда-то любил, и с той же целью преступно жениться на своей племяннице.
Только не я, – подумала Элизабет, – только не я. Я не боюсь смерти. Я умру первая. Но она не хотела умирать, и ее мысли лихорадочно вертелись в поисках защиты. Вдруг она перестала плакать. Генрих Ричмонд будет ее спасением Дядя Ричард объявил брак ее матери и отца недействительным на том основании, что ранее ее отец был обручен с леди Элианор Батлер. Если она обручится с Генрихом Ричмондом, она будет спасена. Она подошла к столу, где у нее были письменные принадлежности, и вытащила бумагу, перо и чернила.
Маргрит провела напряженное и несчастливое время в доме Гилберта Толбота, выясняя правильность суждений Мортона о неприязни и неудовлетворенности Бэкингема, и размышляя о том, воспользуется ли Бэкингем ее планом в качестве уловки для того, чтобы убрать нового претендента на трон с дороги Ричарда, или, исключительно, со своего собственного пути. Однако за две недели до конца августа в Шрусбери неожиданно прибыл управляющий имением лорда Стэнли Реджинальд Брэй.
– Что-то случилось с моим мужем? – взволнованно спросила Маргрит. Хотя Маргрит и не любила лорда Стэнли с той глубокой страстью, которую она могла бы испытывать к Джасперу, если бы это не запрещалось законами церкви, Томас был единственным мужчиной, к которому она относилась почти с любовью. Его теплота была заразительна; она не могла не ответить тем же. И чем больше она отвечала ему взаимностью, тем больше Томас был готов угождать всем ее желаниям.
– Нет, мадам, он даже не знает о моем приезде сюда. Я оставил ему записку, что меня вызвали по делу, и все.
– Значит, по делу.
Но тон у Маргрит был веселым, поскольку Брэй широко улыбался, и она знала, что он предан ей. Более того, она ни минуты не сомневалась, что Томас знает о поездке своего управляющего. Он был умным человеком и только делал вид, что ничего не видит. На это он намекал и своей жене, говоря, что не хочет ни во что впутываться, чтобы потом ее защитить, если ее планы провалятся.
– Бэкингем послал меня посоветовать вам получить согласие королевы на брак Ричмонда с ее старшей дочерью. Если ваш сын поклянется, что он женится именно на ней, Бэкингем поднимет Англию в поддержку Ричмонда.
У Маргрит перехватило дыхание.
– У меня оно уже есть. Вы можете снять копию с письма, которое я от нее получила. Он не говорил вам о своих планах?
– Весьма подробно, мадам. Мы были в Бреконе, где он в безопасности, и все это время Мортон сидел рядом с ним. Если с епископом Или обращаются как с пленником, то тоже самое можно сказать и обо мне. Это не ловушка. Ричмонд должен прийти как можно с большим войском, а Бэкингем поднимет на восстание юг Англии непосредственно к прибытию Ричмонда. А что с согласием Ричмонда? Оно у вас есть?
– Неужели вы думаете, что мой сын откажется от короны? Но, чтобы снарядить армию, нужны деньги. Бэкингем думал об этом?
– О, да. Когда он убедится в согласии старой королевы, то пошлет к Ричмонду человека, который сделает тому предложение от его собственного имени и привезет Ричмонду золото и аккредитивы. Я знаю этого человека. Его зовут Хью Конвей, и никто, кроме Бога, не сможет встать у него на пути. – Брэй рассмеялся. – Хью обскачет самого дьявола в его играх.
– Я пошлю Томаса Рема другим путем с теми же известиями. Он также должен заехать к вдовствующей королеве и получить от принцессы Элизабет обещанное мне письмо и любовный подарок. Кроме того, Конвей должен доставить личное письмо Бэкингема с подтверждением того, что первый акт о легитимации моего деда Бофорта не содержал никаких оговорок по престолонаследию и, что акт Генриха IV, который включил такую оговорку, не действителен. Мой Генрих не знает об этом. Я не хотела ни обременять его этим знанием, ни распалять понапрасну его честолюбие.
Брэй кивнул и принялся переписывать письмо, которое дала ему Маргрит. Он не вылезал из седла почти полторы недели, но тем не менее был готов выехать в тот же день. Маргрит, однако, сказала, что несколько часов роли не сыграют и что он должен, по крайней мере, хоть один раз хорошо поесть и выспаться, прежде чем ехать обратно в Брекон.
Генрих Тюдор не был счастлив. Конечно, он привык к трудностям, с которыми поочередно встречался раньше, – нехваткой денег, враждебным отношением высшего дворянства, здоровьем Франциска, от которого в какой-то мере зависело его собственное здоровье.
Теперь, похоже, все беды навалились сразу. Его долги росли в угрожающих размерах, поскольку он не мог позволить, чтобы беженцы, находившиеся под его покровительством, голодали, озлобились на него или вызывали насмешки у других. Неожиданный наплыв англичан, тем более знатных, породил страхи среди бретонских баронов, которые опасались, что в случае женитьбы Генриха на Анне, они будут смещены его соотечественниками.
И обе эти проблемы опасно усугублялись ухудшением здоровья Франциска. Большую часть времени герцог был как никогда рационален и остроумен, но время от времени у него случалось помутнение рассудка.
Все это вместе было уж слишком. У Генриха болела голова, и он прислонился к незапертым ставням окна, надеясь, что ветерок через проемы окна и узкие щели между пластинами его панциря хоть немного освежит его. Хотя его военные доспехи прикрывал зеленый шелк, а не бархат, все равно в них было гораздо более душно, чем в камзоле, – а Генрих не решался снять их.
Уже два джентльмена, обратившиеся к нему за покровительством, оказались агентами Ричарда. Постоянная бдительность Генриха уберегла его от действительной опасности, но необходимость в панцире подтверждала полузажившая отметина от закаленного клинка на его правой руке.
Генрих несколько ослабил амуницию. Затем его рука инстинктивно нащупала кинжал, так как в комнате послышались чьи-то тихие шаги. Не поворачивая головы, он скосил глаза в сторону звука, и его лицо приняло выражение добродушной скуки. Кинжал был наполовину вынут. В комнату вошли двое мужчин.
– Милорд?
Один из мужчин был виден. Генрих спрятал кинжал в ножны, повернулся и улыбнулся. Это был Рем, доверенный человек его матери.
– Приветствую тебя, – сердечно сказал он, а затем, обратив внимание на их усталые лица и пыльный вид, спросил: – С моей матерью все в порядке? Она здорова?
– В полном здравии и безопасности, насколько это возможно теперь в Англии, – ответил Рем. – Милорд, это Хью Конвей. Мы разными путями добирались из Англии, но встретились по дороге сюда.
Вены на шее Генриха скрывались за высоким воротником его рубахи, но если бы курьеры видели как они напряглись, у них бы не возникло сомнений по поводу его напускного спокойствия.
– И что же привело вас, джентльмены, сюда столь спешно и разными путями? Неужели дело настолько срочное, что у вас даже не было времени отдохнуть с дороги?
– Я прибыл от герцога Бэкингемского, милорд, и я привез…
– От кого? – спросил Генрих, его лицо окаменело.
– Генриха Стаффорда, второго герцога Бэкингема, – повторил Конвей, – и я привез письма и бумаги, от которых я хотел бы избавиться до того, как меня повесят за них.
Генрих протянул руку.
– Тогда давай их сюда. Когда шее угрожает опасность столь же долго, как моей, виселица становится обычной вещью, не заслуживающей страха. – Он весело улыбнулся и опустил глаза на протягиваемую Конвеем сумку с тем, чтобы курьер не мог взглянуть в них.
У этого лорда добрый и веселый нрав, – одобрительно подумал Конвей, – даже если он и не превосходит Ричарда по стати. Однако посмотрим, достаточно ли у него ума, который скоро понадобится.
