Дракон и роза

Он даже выплатил некоторые долги по закладным Ричарда III, но времени на то, чтобы наполнить казну, не было. Торговля была подорвана правлением Ричарда при его непосредственном участии, так что таможенные сборы не достигали их обычной величины, а сбор доходов от конфискованной собственности протекал вяло. Более того, суммы, выплачиваемые из казны, были необычайно велики. Расходы на коронацию и торжества по случаю бракосочетания были непомерными; от них не далеко отстала стоимость новых одеяний для него самого и его обнищавшей свиты. Время… если бы только у него было время. Экономией и поощрением торговли он мог бы наполнить казну и… Но время было именно то, чем он не обладал, а деньги могли быть сначала получены, а уж затем возвращены, как бы ему не нравился такой маневр.
      – Очень хорошо, Динхэм, берите взаймы. Так много, сколько вы сможете получить и вместе с тем, чтобы вы сами верили, что я смогу вернуть долг в разумные сроки. Но не берите у иностранных кредиторов.
      – Это сильно уменьшит то, что я могу получить, Ваша Милость.
      – Я знаю, но и так о многом надо думать, чтобы тебя не надули, кроме этих дополнительных забот с иностранцами.
      – Очень хорошо, Ваша Милость.
      Генрих уныло улыбнулся.
      – Как же вы должны меня ненавидеть, Динхэм. Все, что я ни делаю, это прошу о невозможном, а затем препятствую вашим усилиям получить это для меня.
      На лице казначея появилась ответная улыбка, сменившая выражение напряженной озабоченности.
      – Это вовсе не так, сир. По крайней мере вы не выходите из себя, когда просите луну, а я приношу вам серебряную тарелку. Есть фактор времени. Чем больше его у меня, тем больше я могу собрать.
      – Деньги предназначены для выкупа Дорсета и Бурчье. Особой спешки нет, но мне не хотелось бы, чтобы говорили, что я безосновательно медлю.
      Неожиданно возникла оживленная беседа об оправданности его действий, в которой проявился скрытый страх того, что женатый на дочери сумасбродных и расточительных короля и королевы, Генрих и сам был близок к тому, чтобы вступить на путь экстравагантности. Он нашел это смешным, но скрыл свою веселость. До известной степени он дал основания для таких опасений тем великолепием, которым себя окружил. Все согласились, что расходы были необходимы, чтобы вызвать должный благоговейный трепет перед членами королевской фамилии, но не было ново и то, что такая политическая игра перерастала в привычку и даже болезнь королей.
      Собственно говоря, Генрих любил щедрое окружение, пышные наряды, красивые драгоценности, красивые вещи, но он не чувствовал для себя опасности поддаться расточительности. Слишком сильна была привычка считать каждый пенни и сопоставлять с тем, что за него поручено. Было бесполезно и даже опасно протестовать. Протесты просто укрепляли подозрения. Его люди скоро достаточно хорошо усвоят, что он будет тратить только столько, сколько сможет себе позволить.
      Он собрался уже послать Пойнингса к Фоксу для того, чтобы составлять официальные инструкции и письма для французского двора, когда у двери послышалась перебранка. Женский голос, визжащий от гнева, поднимался над раскатами низкого протестующего голоса дворцового стражника. Генрих поднял брови и сделал жест Пойнингсу, который открыл дверь. Внутрь ворвалась молодая, очень возбужденная, леди, лицо ее горело гневом.
      – Ее Милость, королева, очень хочет, чтобы вы нанесли ей визит немедленно.
      Генрих покраснел и, не сводя с фрейлины внезапно заблестевших глаз, сделал шаг вперед. Эджкомб, бывший ближе всех, мягко положил ладонь на руку короля. Он, конечно, не мог удержать Генриха, когда тот чуть было не ударил одну из дам королевы, однако…
      – Сир! – произнес Пойнингс предостерегающе.
      Краска постепенно исчезла с лица Генриха, когда девушка дрожа опустилась на пол.
      – Вы не знаете свою работу, моя дорогая, – мягко сказал король. – Когда королева говорит фрейлине: «Скажите тому проклятому ублюдку, за которого я вышла замуж, чтобы он бегом явился сюда», ваша обязанность сказать: «Пожалуйста, Ваша Милость, моя госпожа королева очень недомогает. Мы ничего не можем с ней сделать. Не придете ли вы до того, как она доведет себя до болезни?»
      Рядом с собой Генрих услышал сдавленное дыхание Эджкомба, да и его губы дрожали мелкой дрожью. Для обеих сторон было совершенно ясно, что скрыто за официальными обращениями, однако нельзя было пренебречь соблюдением установленных норм и правил. Это была та смазка, которая облегчала взаимное трение двух людей, которые не могли бы себе позволить разорвать друг с другом отношения независимо от того, как сильно расходятся их устремления и индивидуальности. Элизабет нужно было пройти какую-то школу, она нуждалась либо в наставлениях, либо в присутствии более опытных дам. Однако он не мог давать наставления своей жене в том смысле, как он того хотел бы, поскольку это нарушило бы ту систему представлений о ее влиянии, которую он тщательно создавал.
      – Сейчас же, – цинично сказал он, – возвращайтесь к Ее Милости и скажите ей или, что я сожалею о ее неожиданной болезни, или, что я в высшей степени озабочен ее недомоганием, все, что покажется более подходящим, а я приду к ней сразу же, как только освобожусь от наиболее важных и неотложных из моих государственных дел. – Он кивнул головой, отпуская ее. – Нед, скажите стражу, чтобы он сопроводил даму в покои ее госпожи.
      В сохранявшейся тишине Генрих пытался ответить самому себе, поняла ли девушка его предостережение, и было ли это разумно с его стороны так ясно проявить свое предостережение. Он услышал сдавленное дыхание и, подняв глаза, увидел своих приближенных, содрогающихся от приступов хохота и пытающихся скрыть это. Пойнингс выглядывал за дверь, как бы посматривая, вернулся ли стражник, но плечи его вздрагивали. Эджкомб стоял, прислонившись к столбику кровати, глаза его были закрыты, а нижняя губа плотно закушена. Динхэм вытирал губы сильнее, чем было необходимо, а Ловелл уставился на расписанный потолок, как будто он никогда раньше его не видел. Генрих вздохнул. Во всем королевстве не было человека, который бы отважился… Да к тому же девушка – ребенок. Он поддался своим нелепым чувствам и прекратил хохот, чего и ожидали с большим нетерпением его друзья.
      – Что, по-вашему, могло расстроить Ее Милость? – спросил Пойнингс, тяжело дыша.
      – О Нед, Ее Величество могла бы вести себя более достойно. В таком обращении не было ничего приятного. Благословите меня, если это действительно так.
      – Это все, джентльмены, – сказал он, обращаясь к остальным. – Посмотрите, что еще там можно наскрести для меня. Но, действительно, Нед, – добавил он, когда дверь закрылась, – либо она должна быть более сведуща, либо должна уметь себя контролировать. Все это было забавно, но послание было вручено не в те руки. – Тюдор говорил медленно, а взгляд его был тяжелым и отсутствующим.
      – Это не могло быть спланировано, сир, – заявил Пойнингс, внезапно почувствовав жалость к Элизабет. – Она еще слишком молода. И все же тот факт, что девушка была послана в вашу комнату, а не в официальные апартаменты…
      – Мы же не знали, что она придет сначала сюда. Если бы я не встал так поздно, сейчас я бы находился в зале аудиенции, – в зале, полном придворных и посланников, не все из которых любят меня. Молода?! Ей двадцать два, и она росла при дворе.
      – Ваша Милость, будьте терпеливы, женщина…
      – О да, я буду терпелив. А вы ожидали, что я буду усмирять ее при помощи кнута? – огрызнулся Генрих.
      Пойнингс опустил глаза. Возможно, нужен более мягкий «кнут». Методы Генриха могли быть более мучительны для души, нежели для тела.
      – Вы что-нибудь собираетесь предпринять, Ваше Величество?
      – О нет! Понадобится время, чтобы все утряслось. Позовите Фокса, и мы поработаем над делом Дорсета.
      Инструкции, которые надо было подготовить, были сложные, а потому Мортон в конце концов присоединился к Фоксу, чтобы все закончить. Тем временем Генрих, как обычно, давал аудиенцию. Он был особенно весел и дружелюбен, каким и должен быть счастливый молодожен, но в то же время он настороженно посматривал, ожидая вторжения одной из придворных дам. Никто не приходил. Элизабет, конечно, не желала причинить вреда политике мужа, однако в отличие от Генриха, она не видела пользы в смягчающем напряженность соблюдении формальностей между двумя молодыми людьми, которые должны были жить вместе. Она верила, что они притрутся друг к другу и лучше, по ее мнению, чтобы это случилось как можно быстрее. Поэтому она была раздражена обстоятельствами, при которых была задета ее женская гордость, еще больше ее раздражало послание, полученное ею. Естественно, ее муж не может ожидать, что она будет лично прислуживать ему. А если и ожидал, то напрасно. Она была уверена, что он предпочтет обсудить все, что было у нее на уме, но если он не придет, она будет готова огласить это дело публично. Она увидит его за обедом и, конечно, поговорит с ним на эту тему. Действительно, он мог испугать простую девушку своим пристальным взглядом, не произнеся ни слова, но он должен был догадаться, что дочь Эдварда не такая уж робкая.
      За час до обеда возвестили приход короля. Он прошел вперед, церемонно поцеловал руку своей жены, затем окинул взглядом комнату, полную знатных дам.
      – Я сожалею, – сказал он степенно, – о вашем нездоровье. Что-то особенное? – не дождавшись ответа, он сжал ее руку в своей, не отпуская.
      – Пойдем в вашу спальню.
      Он пошел так быстро, что готов был захлопнуть дверь перед матерью Элизабет и своей, которые следовали за ними.
      – Да, мадам?
      – Вы оставили истинную причину моих огорчений там, за дверью.
      На мгновение Генрих смутился.
      – Одна из дам?
      Затем нахмурился.
      – Моя мать?
      – Список имен на моем столе, – резко ответила Элизабет.
      – Список… Помилуйте, мадам, список каких имен?
      – Список людей, которых вы назначили для ведения моих дел. Вот какой список!
      Брови Генриха поднялись.
      – Это было предложено вам по меньшей мере за две недели до нашей свадьбы. У вас было время…
      – Время! – воскликнула Элизабет. – Я разрывалась между портными, сапожниками и ювелирами; у меня не было времени, чтобы перевести дух. Вы рассчитывали на это. Вы знали, что я не смогу…
      – Протесты не принесут вам пользы. Позвольте предупредить вас, мадам, чтобы вы не строили планов, противоположных моим. В сущности, я не планировал ничего подобного. Список был предложен честно. Если бы вы нашли пять минут, чтобы прочесть его… Если бы вы отвлеклись хотя бы на полчаса в день от своих развлечений… – Было глупостью сказать подобное, подумал Генрих, овладевая собой. Он не хотел, чтобы Элизабет вмешивалась в дела.
      – Развлечений! Какое удовольствие, по-вашему, я получаю, изрекая пустые любезности… – Элизабет тоже овладела собой. Даже она не посмела насмехаться над женами и матерями приближенных Генриха, хотя те в большинстве своем были довольно простодушны, так как едва ли бывали при дворе прежде.
      – Я повторяю, список был предложен честно. Если бы вы имели что-либо против, то я поискал бы других, более приемлемых для вас. Теперь слишком поздно. Назначения были объявлены, те люди ждали вас на свадебном банкете. Откажи я кому-нибудь в должности, это было бы серьезное оскорбление. Тем не менее если кто-то из джентльменов по какой-либо причине вам не понравился, я сделаю ему замечание и предостерегу от дальнейших ошибок.
      – Сделаете замечание! – Она едва сдерживалась, чтобы пронзительно не закричать. – Вы полагаете, я не способна сама делать замечания своим слугам!
      Генрих не хотел придавать большого значения поведению фрейлины. Возможно, это была случайность, и если так, то не стоило обращать внимание Элизабет на это. Однако не стоило упускать столь благоприятный случай, так как Элизабет видимо не поняла его первого открыто сказанного предупреждения.
      – Вы можете, мадам? – спросил он холодно. – Позвольте предположить, что вы так и поступили с фрейлиной, которая сегодня была так нахальна, что мне самому пришлось сделать ей выговор. Еще один такой случай, и я буду вынужден выбирать для вас дам, равно как и придворных.
      Привыкнув к взрывным страстям отца и матери, Элизабет совершенно не рассмотрела опасность, скрытую за спокойствием Генриха. К счастью, Генрих не понял, что на его жену не произвела впечатления манера, которая людей, что знали его лучше, приводила в ужас. Он принял ее бледность и безмолвный гнев за страх и сказал нежнее, но столь же твердо, что дочь короля должна знать, что невозможно менять почетные назначения без серьезной причины.
      Обида окончательно выбила Элизабет из колеи, и Генрих смог увести ее к гостям в другую комнату до того, как ей удалось прийти в себя и начать еще одну атаку. Он слегка поклонился гостям, адресовал глубокий поклон вдовствующей королеве, поцеловал мать в щеку и удалился.
      Взглядом полнейшего неверия Элизабет уставилась на дверь, которая закрылась за ее мужем. Она вздохнула и пошла в спальню, на сей раз в сопровождении матери и свекрови.
      – Вы ведь не поссорились с Генрихом, не так ли, дорогая? – спросила Маргрит с тревогой, так как была напугана выражением его глаз, которые стали холодными и темными как зимнее небо.
      – Ссориться? С вашим сыном? Я должна заметить, что это невозможно. Если кто-нибудь обижен, сразу же становиться ясно, что Генрих – пострадавшая сторона, а ты должен просить прощения.
      Маргрит закусила губу. Смеяться было нельзя, хотя Элизабет была подозрительно похожа на любую молодую жену. Маргрит не знала ничего о том, что случилось, потому что приехала, чтобы нанести визит королеве и пообедать при дворе. Да ее это и не волновало. Чтобы Генрих ни делал, управлял он женой хорошо. Те несколько ссор между молодыми супругами только способствовали их сближению. Пока Генрих не выставлял Элизабет на публичное осмеяние – а он, конечно, остерегался делать это – спор-другой не мог принести вреда.
      Вдовствующая королева шептала что-то на ухо Элизабет, и девушка сердито кивнула.
      – Что же сделал мой бедный Генрих, что так рассердило вас? – спросила Маргрит.
      Если вдовствующая королева стояла за этой ссорой, становилось не до смеха.
      – Бедный Генрих! Конечно же, ошибаюсь я, так как все, что делает Генрих, безупречно.
      – Дорогая, – мягко заметила Маргрит, – я не представляю, почему меня считают глупой. Сначала Генрих обвиняет меня в том, что я уверена в его безупречности, теперь вы. Поскольку я – его мать, я – последний человек в мире, который может в это поверить. Поймите, Элизабет, Генрих вовсе не совершенство. Он – не подарок, но желает только добра; он вообще очень добр. Что же он сделал?
      – Это не важно, – спокойно сказала вдовствующая королева.
      – Нет, важно! – горячо возразила Элизабет, нарушая главное правило – не противоречить матери. За это ее не раз секли в детстве.
      – Элизабет! – вспыхнула мать.
      Королева вздрогнула, затем взяла себя в руки. Никому не позволено одергивать и упрекать ее. Если это будет необходимо, она избавит себя от присутствия матери. Но затем даже ослепленная гневом Элизабет заметила, в каком напряжении находилась старая королева. Что-то было неладно. Конечно, ей все время повторяли, что Маргрит – ее враг. Она никак не могла в это поверить. Маргрит всегда была добра. Однажды Элизабет даже подслушала, как она укоряла сына за холодное поведение. В любом случае, теперь она – жена Генриха, и Маргрит не могла навредить ей, не обидев сына. Ее собственная мать, напротив, не была столь щепетильна в отношении благополучия короля; да и моего тоже, подумала Элизабет с грустью.
      Пауза болезненно затянулась, но Элизабет еще не была готова нарушить молчание. Ей нужно было время, чтобы подумать. Вполне возможно, что Маргрит хотела разобщить их, чтобы ее влияние на сына сделалось преобладающим. Но Элизабет, помня трепетную страсть Генриха, знала, что у нее есть такое оружие, которым Маргрит не обладает. В любом случае, если держать все в секрете, это будет только на руку Маргрит. Если графиня намекнет сыну об интригах… Почему ее мать жаловалась на придворных, которых выбрал Генрих? Конечно, они не добавляют веселья при дворе, будучи рассудительными и в большинстве своем пожилыми. Конечно они – сторонники Генриха. Мать сказала, что их цель – шпионить за ней. Зачем шпионить? Она не собиралась вредить своему мужу. Что бы она о нем ни думала, он будет отцом ее детей. Его трон будет их троном.
      – Одну минуту, – сказала Элизабет. Она пошла к столу и вернулась со списком в руках. Наверняка, у нее уже не будет такой возможности еще раз проверить намерения Маргрит и ее матери.
      – Посмотрите, мадам, – сказала она, подавая ей список назначений при дворе.
      – Каждый из них – ревностный сторонник Ланкастеров. Каждый из них добился положения – раньше или позже, даже если это уже забыто, – при моем отце. Я не говорю об оскорблении, я уже привыкла к ним. Я надеялась видеть при дворе людей, которые, защищая меня и моих братьев, при дяде Ричарде попали в немилость и были доведены до нищеты.
      – Элизабет, – резко сказала вдовствующая королева, – это должны решать только вы и ваш муж. Что это за жена, которая обращается за помощью к свекрови?
      Маргрит отдала бы год или два своей жизни, чтобы увидеть другой список, который, наверняка, был подготовлен. Но она не посмела спросить, потому что не знала, что за игру ведет Элизабет. Это была игра: она прикинулась глупенькой, а Маргрит знала, что это не так.
      – Вы поставили меня в щекотливое положение, – сказала она, смеясь, матери Элизабет. – Если я предложу свою помощь, я буду выглядеть как всюду сующая свой нос свекровь, если нет – скажут, что я высокомерно смотрю на все сквозь пальцы. Генрих – прекрасный правитель, но иногда он слишком самостоятелен в принятии решений. Элизабет, что же мне делать? Или я поговорю с ним, или не стану. Решать вам.
      – Нет смысла делать ни то, ни другое. Король говорит что люди, назначенные на должности, не могут быть смещены без веской на то причины.
      – О, дорогая, – вздохнула Маргрит. – Это похоже на Генриха. Возможно, вы не объяснили ему, что вы не просите сместить их, а просто кое-что поменять. Может, вы выберете более удобный момент, чем предобеденное время, когда он голодный, усталый и раздражительный…
      – Я пыталась поговорить с ним утром, но он был слишком занят «важными государственными делами», так он сам сказал, вместо того, чтобы уделить жене хотя бы минутку.
      – О, дорогая, – сказала Маргрит рассеянно, желая знать, что побудило Генриха поступить так глупо. По-видимому, его поведение не улучшилось. Теперь этот список будет изменен. Если вдовствующая королева и королева что-то замышляют, имена, которые они назовут после обсуждения, будут отличаться от предложенных утром. Маргрит почувствовала легкое недомогание. Неужели ее обмануло милое личико Элизабет? Бедный Генрих! Что она сделала, посадив его на трон и устроив этот брак! Она даже не предупредила его! Если здесь нет интриги, и Элизабет ведет себя как обыкновенная женщина, которая хочет управлять мужем, то зародить в Генрихе подозрение будет великим грехом. Грехом по отношению к Элизабет и роковым ударом по счастью Генриха, если король вообще может быть счастлив в браке.

ГЛАВА 14

      Король и королева вели себя за обеденным столом спокойно и безмятежно, и никто не мог подумать, что они только что поссорились. Их беседа друг с другом и с придворными была исключительно корректной. Возможно, после обеда они не были так спокойны. Генрих провел беспокойный вечер в своих апартаментах, он был абсолютно неспособным ни работать, ни играть и не позволил ничего подобного делать своим компаньонам. Элизабет позвякивала клавишами своего спинета, делая при этом так много ошибок, что ее фрейлины едва удерживались от смеха. Однако все, за исключением тех, кто знал, что произошло, с готовностью прощали молодую пару.
      – Ради Бога, Гарри, сиди спокойно, – проворчал Джаспер, когда Генрих в десятый раз поднялся из-за стола и в очередной раз наступил ему на ногу.
      Джасперу не нравились слухи, что ходили при дворе, а в поведении Генриха он увидел ясное их подтверждение, поэтому он почувствовал себя еще более раздраженным.
      – Так какого черта он не пойдет и не погуляет около ее спальни?! Может она поймет намек и отправится в постель!
      Те, кто присутствовал при сцене с фрейлиной, держались осторожно, с некоторой боязнью, но Генрих решил не принимать в этом участия. Он спокойно смотрел в окно, размышляя о том, что бы он сделал, даже если бы знал, что Элизабет уже легла. Какое действие было бы тактически правильным? Должен ли он показать свое неудовольствие, не придя к ней в эту ночь? Особое чувство подсказывало Генриху, что такой метод проявления гнева рассердил бы больше его самого, нежели его жену.
      В любом случае ссора была уже позади, и он ее выиграл. Это было неправильно с его стороны продолжать сердиться, будучи победителем. А как насчет Элизабет? Он был доволен ее поведением за столом, но он знал, что это не имело никакого значения. Дочь короля была строго приучена не устраивать никаких сцен на публике. А что если ссора для нее не закончена, и она отвергнет его? Невольно он прижался к оконной раме, украдкой дернул свои рейтузы, которые казались ему слишком тесными, и покраснел, осознав, что делает. Это было ее долгом, никакого отказа быть не должно. Звучит красиво, но что если она откажется выполнять свой долг? Генрих вообразил себя отступающим, как собака, прижавшая хвост между ног. Он вспыхнул от гнева и рассмеялся. Сейчас его хвост, наверняка, не был прижат между ног.
      Однако это не являлось причиной для смеха, поскольку вопрос его сексуального удовлетворения не был существенным. Возможно, ему не следовало бы так накалять обстановку. Если Элизабет дать несколько дней, чтобы преодолеть свой характер и осознать, что значит быть в плохих отношениях с супругом, она могла бы быть в будущем более послушной. Ее должно было бы взволновать его следующее действие, если она видела как он удалился, и была уверена, что он все еще сердится. О Боже, это то, с чего он начал! Хорошо, тогда если это необходимо, он возьмет ее силой.
      Он покажет, что от него нет никакой защиты ни как от мужчины, ни как от короля. Генрих нервно сглотнул и признался себе, что у него не было другого мнения о том, как поступить, кроме как пригрозить ей насилием. Ему эта мысль показалась отвратительной, так как однажды угроза была уже сделана, и ее необходимо было исполнить, если Элизабет не поддастся. Для него было неприятно применять силу против мужчин, применять же ее против женщины…
      Генрих издал громкий вопль отвращения, когда понял, что возвратился к первоначальной мысли. Этот вопль несколько смутил его приближенных. По крайней мере, половина из них, не зная причины раздражения Генриха, мысленно все же проклинали женщину, которой удалось нарушить его самообладание. Ведь даже война не могла оказать на него такого воздействия. Джаспер перекрестился, взглянул на часы, которые Генрих так упорно избегал, и поднялся на ноги. Вся нация завидовала его положению, ему нужно было только попросить, чтобы получить что-нибудь, но они не понимали, что на него свалились такие проблемы, за решение которых никто не осмелился бы взяться.
      – Гарри, – сказал он печально и достаточно тихо, чтобы только Генрих мог его услышать, – уже восемь часов. Ради нас, если не ради себя, ступай, готовься ко сну. Я извещу Ее Величество, чтобы она была готова принять тебя в девять. Боже мой, в страсти нет ничего стыдного. Это должно льстить Ее Величеству.
      Короткий и неприятный смех – все, что получил в ответ Джаспер. Он был достаточно обеспокоен безрассудной, как он считал, страстью своего племянника, но продолжал стоять в ожидании ответа.
      – Возможно, она не будет так польщена, как ты думаешь, – наконец ответил Генрих раздраженно. – Я с ней немного поссорился, и она решила, что лучше быть королевой, чем супругой короля.
      – Черт побери, – пробормотал Джаспер, – почему я слышал совершенно противоположную историю – что ты влюблен? Кто об этом знает?
      – Только немногие, которые будут придерживать свои языки, если она не была достаточно глупа, чтобы пустить сплетни. Я первый пустил слух или даже Девон пустил его по моему приказу.
      – Тогда она должна принять тебя сегодня, даже если тебе придется заткнуть ей рот и связать ее. Ступай. Я пойду к ней сам.
      Джаспер не мог понять, когда получил в ответ кивок Генриха и вышел по своему заданию, то ли он был доволен, то ли разочарован. Но он был определенно успокоен, узнав, что слухи о том, что Генрих поддался власти Элизабет, ложны. Но вряд ли было бы лучше, если бы между ними была настоящая вражда. Это сделало бы несчастным, прежде всего, Генриха, поскольку у него была очень нежная душа. Однако это не могло долго скрываться, если бы Элизабет хотела, чтобы все узнали, и повернула бы Йорков против короля. Джаспер готов был уговаривать и угрожать, но Элизабет настолько мило и спокойно приняла его, что он просто передал ей записку и ждал ее реакции.
      – Очень хорошо, Бэдфорд, – сказала она спокойно.
      Либо Генрих все преувеличивал, что было на него совсем не похоже, если он, Боже упаси, не понимал того, что влюблен в нее, либо просто она была истинной представительницей семьи Вудвилл. Джаспер низко поклонился, пробормотал несколько общепринятых банальных фраз и вернулся к своему племяннику. Он отстранил всех дворян Генриха, так как только он имел право это делать, и начал собственноручно раздевать короля.
      – Ну и что же?
      – Ты уверен, что поссорился с Ее Величеством? – спросил Джаспер, опускаясь на колени, чтобы разуть Генриха.
      Генрих засунул палец в ухо и потряс им, словно пытаясь его прочистить.
      – Я правильно тебя услышал? Ты думаешь, я больше не могу считать, что я вовлечен в ссору?
      – Хорошо, тогда получается, что Ее Величество не поняла, что это была ссора.
      – Дядя, я не склонен к шуткам, даже твоим.
      – Гарри, я не шучу, – Джаспер развязал завязки камзола и расстегнул рубашку. – Когда я отдал ей записку, она сказала: «Очень хорошо», и на лице ее не было ни малейшего намека на то, что она сердится. Или же она не помнит, что…
      – Я говорю тебе, что она только и делала, что пронзительно кричала на меня, и не только в течение получаса до обеда.
      – Тогда будь осторожен. Я тебе уже прежде говорил, что Вудвиллам нельзя доверять. Я не люблю Йорк, но фамилия Вудвилл напоминает мне что-то крадущееся к его брюху.
      Генрих плотнее запахнул халат, деля вид, что ему холодно. Его мать и его тело настоятельно советовали ему одно, а его дядя и его ум – совершенно другое. Беда была не в том, что он не доверял Элизабет. Он не доверял почти всем, кроме некоторых преданных и проверенных друзей, и не страдал от этого. Беда была в том, что он не хотел доверять Элизабет. Если бы он женился на маленькой Анне Бретанской, то ему не пришлось бы следить за каждым своим словом и разбираться в двусмысленности ее речей.
      Он немного поспешил, так как не мог больше выносить неопределенности. Элизабет уже ждала его. Она не улыбалась, но и не выглядела сердитой.
      На самом деле Джаспер был не совсем прав, когда сказал Генриху, что Элизабет не помнила ссору. Она была настолько поглощена проблемами, которыми засыпала ее мать и намерениями Маргрит, что ее единственным чувством по поводу этого спора было беспокойство, что Генрих не придет к ней этой ночью. Ей необходимо было выяснить, сможет ли она использовать свою сексуальную привлекательность, чтобы заставить Генриха назначить на должности при дворе тех людей, в которых была заинтересована ее мать. Для достижения этой цели мать советовала ей не подпускать к себе Генриха до тех пор, пока он не согласится с ее требованиями. Это был прием, который она сама использовала, но Элизабет не была уверена, что это сработает с Генрихом, да и сама идея ей не нравилась. В конце концов, ее отец достаточно быстро находил утешение у других женщин. По непонятной причине, заставившей Элизабет думать о Генрихе, когда тот уснул возле нее, она почувствовала возмущение при мысли о том, что он может быть втянут в подобную игру. Возможно, королевы именно так и поступают, но она не собирается практиковать такой метод.
      Так как ей следует поступить? Поговорить с ним до, во время или после занятий любовью? Она, несомненно, намеревалась использовать возбуждение Генриха, чтобы настоять на своем, но в этот момент он будет слишком опьянен блаженством, чтобы слушать ее. Но разговор до занятий любовью может испортить ему настроение и разозлить еще больше. После? Но он быстро засыпает. Все-таки во время занятия любовью было бы лучшим вариантом, если бы она была уверена, что это сегодня произойдет между ними.
      Элизабет спокойно посмотрела на своего супруга. Нельзя быть слишком мягкой, это может показаться подозрительным.
      – Ты замерзнешь, если будешь долго стоять так, – сказала она.
      Могла ли она быть идиоткой? Генриха охватили сомнения.
      Нет, нет, его мать прожила с ней год и сказала, что она умна. Кроме того, Генрих знал, что Элизабет владела несколькими языками и слыла остроумной. Он было открыл рот, чтобы сказать комплимент по поводу хорошего настроения, что помогло бы быстрее забыть ссору, но потом подумал, что это прозвучало бы саркастически. Генрих жестом отпустил фрейлин, и они вышли в коридор, где уже находилась свита короля: Генрих намеревался провести вечер с королевой.
      Элизабет открыла глаза и постаралась успокоить дыхание. Первой, поразившей ее мыслью, было сознание того, что она так и не смогла ничего попросить у него с того момента, как он начал ласкать ее. Сексуальное оружие оказалось обоюдоострым. Возможно, поэтому ее мать отвергала контакты с отцом, пока все ее желания не были исполнены. Элизабет скривила губы. Сейчас эта идея казалась ей еще менее подходящей, чем прежде. Ее супруг все еще тяжело дышал, но она почувствовала легкое напряжение его мускулов. Это означало, что он скоро отодвинется от нее. Спать? Оставить ее? Он не сделал ни того, ни другого. Он лег набок и стал пристально разглядывать ее из-под длинных ресниц.
      – Генрих, почему ты разозлился, когда я послала за тобой? Ты считаешь это непристойным?
      Его веки опустились, но Элизабет догадывалась, что он все еще мог ее видеть.
      – Именно то, как ты послала, было непристойным, а не сам факт. – Его голос был вялым, расслабленным, без всякого выражения недовольства. – Горничная была груба.