Соратники Иегу

— Гром и молния! Стреляйте же!

При этих словах Ролан поднял кверху пистолет, собираясь выстрелить в воздух.

Но г-н де Баржоль остановил его движением руки и словами:

— Ради Бога, не делайте этого. А то я потребую, чтобы начали все сначала и чтобы вы стреляли первым!

— Клянусь честью, — вскричал Ролан, и лицо его стало мертвенно-бледным, будто он потерял всю кровь, — первый раз делаю такие уступки противнику… Убирайтесь к черту! Раз вы не хотите жить, то умрите!

И в тот же миг, не целясь, он опустил пистолет и выстрелил.

Альфред де Баржоль схватился рукой за грудь, качнулся вперед, потом назад, повернулся и упал ничком на землю.

Пуля Ролана пронзила ему сердце.

Увидев, что г-н де Баржоль упал, сэр Джон подошел к Ролану и повел его туда, где лежали сюртук и шляпа офицера.

— Вот и третий… — прошептал со вздохом Ролан. — Но вы свидетель, что он сам этого захотел.

И, подав англичанину дымящийся пистолет, он надел сюртук и шляпу.

Между тем г-н де Валансоль подобрал пистолет, выпавший из руки его друга, и вместе с ящиком вручил его сэру Джону.

— Ну что? — спросил англичанин, указывая глазами на Альфреда де Баржоля.

— Он умер, — ответил секундант.

— Что, сударь, я не уронил своей чести? — проговорил Ролан, вытирая платком с лица пот, выступивший при известии о смерти противника.

— Нет, сударь, — ответил г-н де Валансоль, — но позвольте сказать: у вас несчастливая рука…

И, поклонившись с безупречной вежливостью Ролану и его секунданту, он вернулся к телу своего друга.

— А вы что думаете, милорд? — снова спросил Ролан.

— По-моему, — ответил сэр Джон, невольно поддавшись восхищению, — вы из тех людей, которым божественный Шекспир вкладывает в уста такие слова: «Опасность и я — два льва, рожденные в один и тот же день; но старший я».

V. РОЛАН

На обратном пути оба были грустны и молчаливы. Как видно, потеряв шансы умереть, Ролан утратил и свою оживленность.

Быть может, катастрофа, виновником которой он стал, была одной из причин его молчаливости. Но поспешим сказать, что на полях сражений, особенно в Египетскую кампанию, он так часто заставлял своего коня перескакивать через трупы убитых им арабов, что едва ли смерть незнакомого человека могла произвести на него столь тягостное впечатление.

Значит, его печаль вызвана чем-то другим; вероятно, ее причиной была болезнь, о которой он поведал сэру Джону. Итак, он не скорбел о смерти другого человека, он отчаялся в своей собственной.

Вернувшись в гостиницу «Пале-Рояль», сэр Джон поднялся к себе наверх, чтобы оставить там пистолеты, при виде которых Ролан мог бы испытать что-то вроде угрызений совести; потом он вошел в комнату офицера, намереваясь вернуть три полученных от него накануне письма.

Ролан сидел в глубокой задумчивости, облокотившись на стол.

Не говоря ни слова, англичанин положил перед ним письма.

Молодой человек скользнул глазами по адресам, взял письмо, предназначавшееся его матери, распечатал и прочел.

Пока он читал, крупные слезы катились у него из глаз.

Сэр Джон наблюдал за ним с удивлением: ему открылось новое в характере Ролана.

Все что угодно ожидал он от столь сложной натуры, только не этих безмолвных слез.

Но вот Ролан покачал головой и, не обращая ни малейшего внимания на сэра Джона, прошептал:

— Бедная матушка! Как бы она плакала! Но, может быть, все к лучшему: матери не должны оплакивать своих детей!

И он машинально разорвал письма, после чего аккуратно сжег все клочки. Затем вызвал звонком горничную.

— До которого часа можно отправлять письма почтой? — спросил Ролан.

— До половины седьмого, — отвечала она. — Остается всего несколько минут.

— Тогда подождите.

Ролан взял перо и написал следующее:

«Мой дорогой генерал!

Все обстоит именно так, как я Вам говорил: я жив, а он умер. Согласитесь, это было похоже на пари.

Преданный до гроба

Ваш паладин Ролан».

Он запечатал письмо, написал на конверте адрес: «Генералу Бонапарту, улица Победы, Париж» — и вручил горничной, наказав, не теряя ни секунды, отослать его.

И кажется, только тогда он заметил сэра Джона и протянул ему руку.

— Вы оказали мне большую услугу, милорд, — проговорил он, — такие услуги связывают людей навеки. Я уже стал вашим другом; не хотите ли и вы стать моим? Этим вы окажете мне большую честь.

— О! — сказал сэр Джон, — благодарю от всей души! Я не осмеливался просить вас о такой чести, но раз вы мне предлагаете… я принимаю.

И, обычно невозмутимый, англичанин, в свою очередь, почувствовал, как у него потеплело на сердце, и смахнул слезу, дрожавшую на ресницах.

Потом, глядя на Ролана, он добавил:

— Как жаль, что вы торопитесь уезжать! Мне так хотелось бы провести с вами еще день или два.

— Куда вы направлялись, милорд, когда я с вами встретился?

— О! Никуда, я путешествую, чтобы разогнать скуку! К несчастью, я частенько скучаю.

— В самом деле, никуда?

— Я направлялся куда угодно.

— Это одно и то же, — улыбнулся офицер. — А что, если я вас попрошу кое-что сделать?

— О! Весьма охотно, если это возможно.

— Очень даже возможно, все зависит только от вас.

— Говорите.

— Вы обещали, если я буду убит, отвезти меня мертвым к моей матери или же бросить в Рону!

— Я отвез бы вас мертвым к вашей матушке, но ни за что не бросил бы вас в Рону!

— Ну, так отвезите меня живым, и вас встретят еще лучше.

— О!

— Мы проведем две недели в Бурке, это моя родина, один из самых скучных французских городов; но ваши соотечественники — большие оригиналы, и, возможно, вам будет весело там, где другие скучают? Решено?

— Мне бы этого очень хотелось, — ответил англичанин, — но, может быть, это не совсем удобно.

— Но ведь мы с вами, милорд, сейчас не в Англии, где самодержавно царит этикет. У нас больше нет ни короля, ни королевы, и не для того мы снесли голову злополучному созданию по имени Мария Антуанетта, чтобы возвести на трон его величество Этикет.

— Я охотно поехал бы с вами, — признался сэр Джон.

— Вы увидите, моя матушка — превосходная женщина, к тому же утонченно-любезная. Моей сестре, когда я уезжал, исполнилось шестнадцать, и она была прехорошенькая, теперь ей восемнадцать, и несомненно она стала красавицей. Есть у меня и брат Эдуард, чудесный мальчишка двенадцати лет; он будет пускать вам под ноги шутихи и с грехом пополам болтать с вами по-английски. Когда пройдут эти две недели, мы отправимся в Париж.

— Я как раз из Парижа, — заметил англичанин.

— Погодите, вы собирались ехать в Египет, чтобы повидать генерала Бонапарта, а между тем отсюда до столицы куда ближе, чем до Каира. Я вас представлю ему. Не беспокойтесь, вы будете хорошо приняты. Далее, вы сегодня говорили о Шекспире.

— О да, я часто говорю о нем.

— Значит, вы любите драмы и комедии?

— Да, я очень их люблю.

— Так вот, генерал Бонапарт как раз собирается поставить одну драму: это очень оригинальный и, ручаюсь вам, небезынтересный спектакль!

— Значит, — сказал сэр Джон, все еще колеблясь, — с моей стороны не будет бестактностью, если я приму ваше предложение?

— Конечно, нет, и вы всем доставите удовольствие, а мне особенно!

— Тогда я согласен.

— Браво! Ну, а когда думаете вы отправляться?

— Когда вам будет угодно. Моя карета была заложена, когда вы швырнули эту злополучную тарелку в голову Баржоля. Если бы не тарелка, мы с вами никогда не познакомились бы, и, в конце концов, я рад, что вы ее бросили. Да, очень рад!

— Может быть, поедем сегодня вечером?

— Хоть сейчас. Я прикажу вознице перепрячь лошадей, и, как только карета будет готова, мы отправимся в путь.

Сэр Джон вышел отдать распоряжения. Вскоре он вернулся и сообщил, что приказал подать две котлеты и холодную курицу.

Ролан взял свой чемодан и спустился вниз.

Подойдя к экипажу, англичанин положил пистолеты на прежнее место в ящике для багажа.

Они закусили, чтобы можно было ехать всю ночь без остановок, а когда на церкви кордельеров пробило девять, удобно устроились в карете и покинули Авиньон, где ко всей пролитой там крови прибавилось еще несколько капель, причем Ролан действовал с присущей ему беззаботностью, а сэр Джон Тенли с невозмутимостью, свойственной англичанам.

Четверть часа спустя оба уже спали, во всяком случае, судя по их молчанию, можно было подумать, что они поддались дремоте.

Мы воспользуемся этими минутами их отдыха, чтобы дать нашим читателям кое-какие необходимые сведения о Ролане и его семье.

Ролан родился 1 июля 1773 года, через четыре года и несколько дней после Бонапарта, рядом с которым, или, вернее, сопровождая которого он появился в нашем романе.

Его отцом был полковник Шарль де Монтревель, чей полк долгое время стоял гарнизоном на Мартинике; там полковник женился на креолке Клотильде де ла Клемансьер. От этого брака родилось трое детей: Луи, который уже нам известен под именем Ролана, Амели, чью красоту он расхваливал сэру Джону, и Эдуард.

В 1782 году полковник был отозван во Францию, и ему удалось поместить юного Луи де Монтревеля (далее мы увидим, почему он сменил свое имя) в Парижское военное училище.

Там с мальчиком познакомился Бонапарт, когда молодого корсиканца после лестного отзыва г-на де Кералио сочли нужным перевести из училища в Бриене в Парижское военное училище.

Луи был самым младшим из учеников. Хотя ему было всего тринадцать лет, он уже проявлял крайнюю необузданность и был изрядным задирой: таким он показал себя и через тринадцать лет в разыгравшейся на наших глазах сцене за табльдотом.

Бонапарт, которому уже в юности были свойственны независимость, упорство, неукротимость, обнаружив в мальчике те же качества, из этого сродства простил ему недостатки и привязался к нему.

Со своей стороны Луи потянулся к молодому корсиканцу, чувствуя в нем опору.

Однажды мальчик пришел к своему старшему другу, как он называл Наполеона, в момент, когда тот сидел за столом в глубокой сосредоточенности, решая математическую задачу.

Луи знал, что будущий артиллерийский офицер придавал огромное значение математике и посвящал ей почти все время, в ущерб остальным занятиям.

Застыв на месте, мальчик молча стоял возле своего приятеля.

Молодой математик почувствовал присутствие Луи, но это не помешало ему еще глубже погрузиться в вычисления. Минут через десять он добился полного успеха.

Тут он повернулся к своему младшему товарищу, испытывая то удовлетворение, которое охватывает человека, одержавшего победу в области науки или в борьбе с силами природы.

Мальчик стоял бледный, стиснув зубы и сжав кулаки.

— Ну-ну! — воскликнул молодой Бонапарт. — Что стряслось?

— Дело в том, что Баланс, племянник директора, закатил мне пощечину.

— Вот как! — и Бонапарт рассмеялся. — И ты пришел ко мне просить, чтобы я ответил ему тем же?

Мальчик покачал головой.

— Нет, — ответил он, — я пришел к тебе потому, что хочу драться.

— С Балансом?

— Да.

— Но ведь Баланс тебя поколотит, дружок; он вчетверо сильнее.

— Потому-то я и не стану драться с ним так, как дерутся мальчишки, я хочу драться, как взрослые.

— Ну и ну!

— Это тебя удивляет? — спросил мальчик.

— Нет, — отвечал Бонапарт. — А какое ты избрал оружие?

— Шпаги.

— Но ведь только офицеры-инструкторы носят шпаги, а они ни за что вам их не дадут.

— Мы обойдемся без шпаг.

— Какое же будет у вас оружие?

Мальчик указал молодому математику на циркуль, с помощью которого тот делал свои чертежи.

— Дружок! — воскликнул Бонапарт. — Циркулем можно нанести прескверную рану.

— Тем лучше, — заявил Луи, — я его убью!

— А если он тебя убьет?

— Пусть лучше убьет — все равно я не стерплю пощечину!

Бонапарт больше не настаивал: он ценил всякое проявление мужества, и отвага юного товарища пришлась ему по нраву.

— Что ж, — согласился он, — пойду и скажу Балансу, что ты будешь с ним драться завтра.

— Почему завтра?

— У тебя остается ночь на размышления.

— А до завтрашнего дня Баланс будет считать меня трусом!

Луи покачал головой.

— Слишком долго ждать до завтра! И он направился к двери.

— Куда же ты идешь? — спросил Бонапарт.

— Пойду искать человека, который захочет стать моим другом.

— Так я тебе больше не друг?

— Ты мне больше не друг, потому что считаешь меня трусом!

— Хорошо, — сказал молодой человек, вставая.

— Ты пойдешь к нему?

— Пойду.

— Сейчас же?

— Сейчас.

— О! — воскликнул мальчик. — Прошу у тебя прощения, ты по-прежнему мой друг!

И он бросился ему на шею, заливаясь слезами. Он плакал в первый раз с той минуты, как получил пощечину.

Бонапарт отправился к Балансу и самым серьезным образом выполнил свою миссию.

Баланс был рослый семнадцатилетний юноша; он преждевременно развился физически, у него уже пробивались бородка и усики, так что ему можно было дать двадцать лет. Вдобавок ростом он был на голову выше оскорбленного им мальчика.

Баланс ответил Бонапарту, что Луи дергал его за косичку, как дергают шнурок звонка (в ту пору еще носили косички); он проделал это два раза, получил предупреждение и все-таки дернул в третий раз; тогда он, Баланс, расправился с мальчишкой.

Бонапарт передал приятелю ответ Баланса, но Луи возразил, что дернуть товарища за косичку — значит подразнить его, а закатить пощечину — значит нанести оскорбление.

Этот упрямый тринадцатилетний мальчик рассуждал логично, как тридцатилетний мужчина.

Современный Попилий снова отправился к Балансу и сообщил, что ему брошен вызов.

Юноша оказался в весьма затруднительном положении: он не мог драться на дуэли с мальчишкой, его подняли бы на смех; если бы он ранил Луи — это было бы чудовищно, если бы Луи его ранил — Баланс был бы опозорен на всю жизнь.

Луи упорно стоял на своем, и дело принимало серьезный оборот.

Тогда решили созвать совет старших, как поступали в экстренных случаях. Совет старших постановил, что взрослому не подобает драться на дуэли с малышом; но поскольку Луи настойчиво требует, чтобы его считали взрослым, то Баланс скажет ему перед лицом товарищей, что он очень сожалеет о своем поступке: он обошелся с Луи как с мальчишкой, но впредь будет относиться к нему как ко взрослому юноше.

Послали за Луи, который ожидал решения совета в комнате своего друга. Его привели во двор, где стояли кружком ученики, и поставили посередине.

Товарищи уже научили Баланса, как и что надо говорить; они долго обсуждали, в каких выражениях он должен изъясняться, чтобы не уронить достоинства старших в глазах младших. Когда появился Луи, Баланс заявил, что раскаивается в своем поступке: он обошелся с Луи как с мальчишкой, недооценив его ум и смелость; в заключение он попросил Луи извинить его горячность и пожать ему руку в знак того, что все позабыто.

Но Луи покачал головой.

— Как-то раз, — возразил он, — при мне мой отец — а ведь он полковник! — сказал, что тот, кто получит пощечину и не вызовет обидчика на дуэль, попросту трус. Как только я увижусь с отцом, я спрошу его, не трусливее ли тот, кто дал пощечину, а потом просит прощения, чем тот, кто ее получил.

Юноши переглянулись, но все, в том числе Бонапарт, высказались против дуэли, которая походила бы на убийство, и заявили мальчику, что он должен удовлетвориться извинением Баланса, поскольку все нашли это справедливым.

Луи удалился бледный от ярости: он обиделся на своего старшего Друга, считая всерьез, что тот не помог ему отстоять свою честь.

На другой день во время урока математики Луи проскользнул в класс старших и, когда Баланс выводил на доске какое-то доказательство, незаметно подобрался к нему, вскочил на табуретку, чтобы дотянуться до него, и дал ему пощечину в отместку за полученную накануне.

— Вот, — заявил он, — теперь мы квиты; вдобавок ты передо мной извинился, а я ни за что не стану просить у тебя прощения, будь спокоен!

Скандал был изрядный; сцена разыгралась в присутствии учителя, и тот был вынужден доложить об этом директору училища маркизу Тибурцию Балансу. Не зная, что предшествовало пощечине, полученной его племянником, Маркиз вызвал к себе преступника и после жестокого выговора объявил Луи, что тот исключен из училища и должен немедленно отправиться в Бурк, к своей матери.

Луи ответил, что через десять минут он уложит свои вещи и через четверть часа его уже не будет в училище.

О полученной им пощечине он умолчал.

Ответ показался маркизу крайне непочтительным; ему хотелось посадить дерзкого на неделю в карцер, но он не мог одновременно и выгнать, и отправить в карцер.

К мальчику приставили надзирателя, который должен был неотлучно находиться при нем и посадить его в дилижанс, направляющийся в Макон; г-жу де Монтревель предупредят, чтобы она встретила сына, когда прибудет дилижанс.

Бонапарт встретил мальчика, идущего в сопровождении надзирателя, и спросил Луи, чем тот заслужил такую почетную свиту.

— Я бы вам все рассказал, если бы вы были по-прежнему моим другом, — ответил Луи, — но вы больше мне не Друг, и какое вам дело до того, что со мной случилось: хорошее или дурное?

Бонапарт сделал знак надзирателю, и, пока Луи укладывал свои вещи, они успели поговорить за дверью.

Он узнал, что мальчик исключен из училища.

Мера была слишком крутой: исключение Луи повергло бы в отчаяние всю его семью и грозило его будущности.

Скорый на решения Бонапарт счел нужным добиться аудиенции у директора и тут же попросил надзирателя немного задержать Луи.

Бонапарт был прекрасным учеником, в училище его очень любили, маркиз Тибурций Баланс весьма уважал молодого корсиканца, и просьбу его немедленно исполнили.

Очутившись перед директором, Бонапарт изложил ему, как все было, и, отнюдь не обвиняя Баланса, постарался оправдать Луи.

— Вы мне поведали правду, сударь? — спросил директор.

— Спросите своего племянника, и вы увидите, что он скажет то же самое. Послали за Балансом. Он уже знал об исключении Луи и собирался сам рассказать дядюшке о происшедшем. Его рассказ во всем совпадал со словами Бонапарта.

— Хорошо, — сказал директор, — Луи не будет исключен, исключаетесь вы: в ваши годы уже можно уйти из училища.

Он вызвал звонком дежурного.

— Пусть мне принесут список вакансий на чин младшего лейтенанта.

В тот же день он попросил министра предоставить молодому Балансу должность младшего лейтенанта.

В тот же вечер Баланс уехал в свой полк. Он пришел проститься с Луи и едва ли не насильно поцеловал его, меж тем как Бонапарт держал мальчика за руки.

Луи скрепя сердце принял этот поцелуй.

— Сегодня уж так и быть, — заявил он, — но если мы когда-нибудь встретимся и у обоих на боку будет шпага…

Фразу довершил угрожающий жест.

Баланс уехал.

Десятого октября 1785 года Бонапарт был произведен в чин младшего лейтенанта; он был одним из пятидесяти восьми учеников Военного училища, получивших диплом, подписанный Людовиком XVI.

Одиннадцать лет спустя, 15 ноября 1796 года, Бонапарт, главнокомандующий армией, сражавшейся в Италии, брал приступом Аркольский мост. Предмостное укрепление защищали два полка хорватов с двумя пушками.

Видя, как под ураганным огнем редеют ряды его солдат, и чувствуя, что победа ускользает у него из рук, встревоженный замешательством самых храбрых, он вырвал трехцветное знамя из судорожно сжатой руки убитого солдата и устремился на мост с криком: «Солдаты, разве вы уже не те, что сражались при Лоди?» Но вот его опередил какой-то молодой лейтенант, закрывший его своим телом.

Это не понравилось Бонапарту: он желал быть впереди; ему хотелось бы даже пройти по мосту одному, если б это было возможно.

Он схватил юношу за полу мундира и оттащил его назад.

— Гражданин, — воскликнул он, — ты только лейтенант, а я главнокомандующий, мне быть впереди!

— Вы совершенно правы, — ответил лейтенант. И он последовал за Бонапартом.

Вечером, узнав, что две австрийских дивизии полностью разгромлены и взято две тысячи пленных, пересчитав захваченные пушки и знамена, Бонапарт вспомнил о молодом лейтенанте, которого он увидел перед собой в момент, когда ожидал увидеть смерть.

— Бертье, — сказал он, — прикажи моему адъютанту Балансу разыскать молодого лейтенанта-гренадера, с которым я сегодня имел дело на Аркольском мосту.

— Генерал, — в замешательстве пробормотал Бертье, — Баланс ранен…

— В самом деле, я не видел его сегодня. Ранен? Куда? Как? На поле битвы?

— Нет, генерал; вчера у него была серьезная ссора, и ему прокололи грудь шпагой.

Бонапарт нахмурился.

— Все знают, что я терпеть не могу дуэлей, — жизнь солдата принадлежит не ему, а Франции. Ну, так прикажи Мюирону.

— Он убит, генерал.

— В таком случае, Эллио.

— Тоже убит.

Бонапарт вынул из кармана платок и вытер пот, выступивший у него на лбу.

— Ну тогда прикажи кому угодно, но я хочу видеть этого лейтенанта.

Он не решался еще кого-нибудь назвать из опасения получить роковой ответ: «Он убит».

Через четверть часа молодого лейтенанта ввели в его палатку.

Лампа разливала тусклый свет.

— Подойдите, лейтенант, — сказал Бонапарт. Молодой человек сделал три шага и очутился в световом круге.

— Так это вы, — спросил Бонапарт, — сегодня утром хотели меня опередить?

— Дело в том, генерал, что я держал пари, — весело отвечал лейтенант. При звуке его голоса главнокомандующий вздрогнул.

— И вы проиграли его из-за меня?

— Может — да, а может — нет.

— А что это за пари?

— Что я сегодня же получу чин капитана.

— Вы выиграли.

— Благодарю, мой генерал!

И молодой человек рванулся было вперед, как бы желая пожать руку Бонапарту, но тут же подался назад.

На какую-то секунду свет лампы упал на его лицо, но за это мгновение главнокомандующий успел рассмотреть его черты, как уже раньше обратил внимание на его голос.

И лицо и голос были ему знакомы.

Он порылся в памяти, но память ничего не подсказывала ему.

— Я знаю вас, — произнес он.

— Очень возможно, генерал.

— Это не подлежит сомнению, вот только не могу вспомнить ваше имя.

— А вот вы, генерал, так прославились, что ваше имя никому не забыть.

— Кто же вы?

— Спросите Баланса, генерал.

У Бонапарта вырвался радостный возглас:

— Луи де Монтревель! И он распахнул объятия. Лейтенант бросился ему на шею.

— Хорошо, — сказал Бонапарт, — ты прослужишь неделю в новом чине, чтобы все привыкли видеть у тебя на плечах эполеты капитана, а потом станешь моим адъютантом вместо бедняги Мюирона. Идет?

— Обнимемся еще раз! — воскликнул Луи.

— Конечно! — радостно отвечал Бонапарт. Он не сразу выпустил Луи из объятий.

— Признайся, что это ты проколол шпагой Баланса? — спросил он.

— А как же, генерал, — отвечал новоиспеченный капитан и будущий адъютант, — я при вас это ему обещал: для солдата слово священно!

Через неделю капитан Монтревель стал адъютантом главнокомандующего, который заменил имя Луи, в те времена неблагозвучное, более подходящим именем Ролан. И молодой человек, не сожалея о том, что Людовик Святой уже больше не его патрон, принял имя племянника Карла Великого.

Ролан (никто уже не смел называть капитана Монтревеля его именем Луи с тех пор, как Бонапарт окрестил его Роланом) проделал с главнокомандующим Итальянскую кампанию и вернулся с ним в Париж после мира, заключенного в Кампо-Формио.

Когда было решено предпринять военную экспедицию в Египет, главнокомандующий одним из первых избрал Ролана для участия в этом бесполезном, но романтическом крестовом походе. Как раз в это время Ролан узнал о смерти отца. Бригадный генерал де Монтревель был убит на ]Рейне, меж тем как его сын сражался на Адидже и на Минчо. Получив отпуск, Ролан отправился к своей матери.

Госпожа де Монтревель, Амели и юный Эдуард жили на родине генерала, в трех четвертях льё от Бурка, в так называемых Черных Ключах, в прелестном доме, который называли замком; этот дом и несколько сот арпанов земли, приносившей от шести до восьми тысяч франков дохода, были единственным достоянием генерала.

Несчастная вдова была сильно опечалена отъездом Ролана в эту рискованную экспедицию: потеряв мужа, она страшилась потерять и сына; нежная и кроткая креолка не обладала суровым патриотизмом спартанских матерей.

Бонапарт, горячо любивший своего товарища по Военному училищу, позволил Ролану явиться к нему в Тулон в самый последний момент.

Но Ролан так боялся опоздать, что решил сократить время отпуска. Он расстался с матерью, дав ей обещание (которое, впрочем, не собирался исполнять) не рваться навстречу опасности, и приехал в Марсель за неделю до отплытия флота.

Мы вовсе не намереваемся описывать Египетскую кампанию подробней, чем Итальянскую. Сообщим лишь то, что поможет нам понять смысл описываемых событий и характер Ролана в различные моменты его развития.

Девятнадцатого мая 1798 года Бонапарт со своим штабом отплыл, взяв курс на восток. 15 июня мальтийские рыцари вручили ему ключи от крепости. 2 июля армия высадилась в Марабуте; в тот же день была взята Александрия; 25-го Бонапарт вступил в Каир, разбив мамлюков у Шебрахита и у пирамид.

Во всех этих переходах и сражениях Ролан оставался верен себе: был весел, отважен, остроумен, шутя переносил дневной палящий жар и ночные ледяные росы, с пылом героя или безумца бросался на сабли турок или под пули бедуинов.

Надо сказать, что во время сорокадневного плавания Ролан не отходил от переводчика Вентуры и, при своих блестящих способностях, если и не научился свободно говорить по-арабски, то изъясняться на языке врагов он мог.

И нередко случалось, что главнокомандующий, не желая прибегать к услугам постоянного переводчика, поручал Ролану вести переговоры с различными муфтиями, улемами и шейхами.

В ночь с 20 на 21 октября в Каире произошло восстание арабов. В пять часов утра в штабе узнали о гибели генерала

Дюпюи, заколотого копьем; в восемь часов, когда уже считали, что восстание подавлено, прибежал адъютант убитого генерала с известием, что бедуины, обитатели пустыни, хотят ворваться в город через Баб-эль-Наср, или ворота Победы.

В это время Бонапарт завтракал со своим адъютантом Сулковским, опасно раненным под Салихией и с трудом вставшим с постели.

Встревоженный Бонапарт забыл о тяжелом состоянии молодого поляка.

— Сулковский, — сказал он, — возьмите пятнадцать отборных солдат и узнайте, зачем сюда лезет этот сброд.

Сулковский встал.

— Генерал, — попросил Ролан, — поручите это мне: вы видите, что мой товарищ еле держится на ногах.

— Верно, — отвечал Бонапарт. — Ступай.

Ролан вышел из палатки, взял пятнадцать солдат и поскакал к воротам.

Но приказ был отдан Сулковскому, и тот во что бы то ни стало хотел его исполнить.

Он отправился, в свою очередь захватив пять или шесть человек, готовых к бою.

То ли в силу случайности, то ли потому, что Сулковский лучше Ролана знал улицы Каира, он прискакал к воротам Победы первым.

Через минуту-другую примчался Ролан и увидел, что арабы уводят с собой французского офицера, перебив всех его солдат.

Иной раз арабы, беспощадно убивавшие солдат, оставляли офицеров в живых, в надежде на выкуп.

Ролан сразу же узнал Сулковского, он указал на него саблей солдатам, и те галопом помчались на арабов.

Через какие-нибудь полчаса единственный уцелевший солдат явился в ставку главнокомандующего и сообщил, что Сулковский и Ролан убиты и с ними еще двадцать один человек.

Как мы уже говорили, Бонапарт любил Ролана как брата, как родного сына, не меньше, чем своего пасынка Эжена. Ему захотелось узнать подробности этого несчастья, и он стал расспрашивать солдата.

Тот видел, как арабы отрубили Сулковскому голову и привязали ее к луке седла.

Под Роланом была убита лошадь. Он высвободил ноги из стремян и некоторое время сражался пеший; но вскоре он исчез в толпе арабов, стрелявших в него чуть не в упор.

Бонапарт тяжело вздохнул, смахнул слезу, прошептал: «Еще один!» — и, казалось, перестал думать о Ролане.

Все же он осведомился, к какому племени принадлежали бедуины, убившие двух самых дорогих ему людей.

Выяснилось, что это одно из мятежных племен, которое обитало в селении, находящемся примерно в десяти льё от Каира.

Бонапарт подождал месяц, чтобы арабы поверили, что останутся безнаказанными, потом приказал одному из своих адъютантов, Круазье, окружить селение, разрушить хижины, отрубить головы всем мужчинам, положить эти головы в мешки, а всех оставшихся в живых, то есть женщин и детей, привести в Каир.

Круазье добросовестно исполнил приказание. Всех пленных женщин и детей привели в Каир, но среди них находился один араб, связанный и прикрученный к седлу.

— Почему оставили в живых этого араба? — спросил Бонапарт. — Я же велел обезглавить всех способных владеть оружием.

— Генерал, — отвечал Круазье, который с трудом выучил десяток-другой арабских слов, — когда я собирался снести голову этому человеку, мне показалось, что он предлагает обменять его на одного пленного француза. Я решил, что мы всегда успеем отрубить ему голову, и привез его сюда. Если я ошибся, эта церемония состоится здесь. Мы ничем не рискуем, если ее отложим.

Позвали переводчика Вентуру и стали допрашивать бедуина.

Араб рассказал следующее: он спас жизнь французскому офицеру, тяжело раненному у ворот Победы; этот офицер изъясняется по-арабски; по его словам, он адъютант генерала Бонапарта; араб отправил его к своему брату, врачу, лечащему бедуинов соседнего племени, там и находится сейчас пленник, и если его, араба, обещают оставить в живых, он напишет брату, чтобы пленника привезли в Каир.