Соратники Иегу

— Нет, по крайней мере, сейчас.

И Бонапарт обернулся к своему секретарю.

— У нас есть дела поважнее! — заявил он. — Не правда ли, Бурьенн? Бурьенн утвердительно кивнул головой.

— Когда вы прикажете явиться к вам, гражданин первый консул? — спросил министр.

— Будьте здесь сегодня вечером, ровно в десять. Через неделю мы переезжаем.

— Куда вы изволите направляться?

— В Тюильри.

Фуше невольно вздрогнул.

— Я знаю, это не вяжется с вашими убеждениями, — продолжал первый консул. — Но я все беру на себя, вам остается только повиноваться.

Поклонившись, Фуше направился к выходу.

— Погодите! — крикнул Бонапарт. Фуше обернулся.

— Не забудьте сообщить госпоже де Монтревель, что сын ее цел и невредим! Это самое меньшее, чем вы можете отплатить гражданину Моргану за оказанную вам услугу.

И он повернулся спиной к министру полиции, а тот вышел из кабинета, кусая себе губы до крови.

XLIV. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

В тот же день, оставшись с Бурьенном, первый консул продиктовал ему следующий приказ, обращенный к консульской гвардии и ко всей армии:

«Вашингтон скончался! Этот великий человек боролся против тирании, он установил в Америке свободу. Его память всегда будет священна для французского народа, для всех свободных людей Старого и Нового Света, в особенности для французских солдат, которые, подобно ему и американским солдатам, сражались за свободу и равенство. Поэтому первый консул приказывает в течение десяти дней вывешивать траурные ленты на всех знаменах и на всех вымпелах Республики».

Первый консул отнюдь не собирался ограничиться этим приказом по армии. Обдумывая способы облегчить свой переезд из Люксембургского дворца в Тюильри, он решил устроить одно из тех пышных празднеств, которыми так хорошо умел не только услаждать взоры, но и воспламенять сердца. Церемония должна была состояться в Доме инвалидов, или, как тогда говорили, в храме Марса. Там он намеревался торжественно открыть памятник Вашингтону и принять из рук генерала Ланна боевые знамена Абукира.

То был излюбленный маневр Бонапарта: столкнув две противоположные идеи, вызвать молнию.

Он чествовал одновременно великого человека Нового Света и военные победы Старого Света, осеняя юную Америку боевыми трофеями Фив и Мемфиса.

В назначенный день от Люксембургского дворца до Дома инвалидов были выстроены конные отряды в шесть тысяч человек.

В восемь часов утра Бонапарт вскочил на коня в большом дворе консульского дворца и по улице Турнон проследовал к набережным в сопровождении генералов своего штаба, из которых самому старшему не было и тридцати пяти лет.

Процессию возглавлял Ланн; за ним шестьдесят гренадеров несли шестьдесят трофейных знамен; далее, на два Лошадиных корпуса впереди штаба, гарцевал на коне Бонапарт.

Военный министр Бертье, встречая кортеж, стоял под сводами храма, опершись на статую отдыхающего Марса; все министры и члены Совета выстроились вокруг него. На колоннах, под сводами, висели стяги Денена и Фонтенуа и знамена первой Итальянской кампании. Два столетних инвалида, сражавшиеся еще под началом маршала Саксонского, вытянулись во фрунт справа и слева от Бертье, словно древние кариатиды. В правом углу, на помосте, был водружен бюст Вашингтона, который предстояло украсить знаменами Абукира. На другом помосте, напротив, возвышалось кресло Бонапарта.

Вдоль боковых приделов храма расположились амфитеатром ряды скамеек, где заняли места представители самого блестящего парижского общества — во всяком случае те, кто сочувствовал идеям предстоящего великого торжества.

При появлении знаменосцев под сводами храма раздались торжественные медные звуки военных фанфар.

Ланн вошел первым и подал знак гренадерам — те попарно поднялись по ступенькам помоста и вставили древки знамен в заранее приготовленные гнезда.

Тем временем Бонапарт под гром аплодисментов занял свое место в кресле на трибуне.

Ланн подошел к военному министру и начал говорить своим зычным голосом, каким так лихо командовал «Вперед!» на полях сражении.

— Гражданин министр! — возгласил он. — Вот боевые знамена турецкой армии, разгромленной на ваших глазах при Абукире! Наша Египетская армия, совершив переход по знойной пустыне, претерпев голод и жажду, столкнулась с неприятелем. Враги гордились своим численным превосходством, своими успехами и считали легкой добычей наши войска, изнуренные усталостью и непрерывными боями. Они не ведали, что французский солдат силен и могуч, ибо умеет переносить лишения и умеет побеждать, что его храбрость возрастает и крепнет в часы опасности. И вот, как вы знаете, три тысячи французов стремительно атакуют восемнадцать тысяч варваров, опрокидывают, преследуют, оттесняют их к морскому берегу, и сила наших штыков приводит мусульман в такое смятение, что они, чуя неминуемую гибель, бросаются в воду и тонут в пучинах Средиземного моря.

В этот знаменательный день были решены судьбы Египта, Франции и Европы, спасенных благодаря мужеству наших солдат.

Берегитесь, державы коалиции! Если вы дерзнете вторгнуться на территорию Франции, то генерал, вернувшийся к нам после победы при Абукире, обратится с призывом к народу и ваши успехи окажутся гибельнее, чем неудачи! Кто из французов не захочет побеждать под знаменем первого консула? Кому не лестно приобщиться к его славе?

Тут Ланн обратился к инвалидам, которые заполняли трибуну в глубине храма.

— А вы, — продолжал он, возвысив голос, — вы, доблестные ветераны, жертвы военных невзгод, вы разве не пошли бы сражаться под командой того, кто облегчал ваши страдания, прославил ваши подвиги, кто принес и передал вам на хранение эти трофеи, завоеванные вами в жестоких боях? О, я знаю, храбрые ветераны, вы и теперь готовы отдать остаток жизни за вашу родину и за свободу!

Воинственное красноречие победителя при Монтебелло вызвало бурю аплодисментов. Трижды пытался заговорить военный министр, и трижды его прерывали восторженные крики «браво!».

Наконец воцарилась тишина, и Бертье выступил с ответной речью.

— Водрузить на берегу Сены трофеи, завоеванные на берегах Нила, повесить под сводами наших храмов, рядом со стягами Вены, Петербурга и Лондона, знамена, освященные в мечетях Византии и Каира, и знать, что их принесли в дар родине те же воины, юные годами, но умудренные опытом, многократно увенчанные славой, — такое чудо возможно только у нас, в республиканской Франции.

Впрочем, это лишь малая часть того, что совершил во цвете лет наш герой, увенчанный лаврами Европы; он победоносно сражался там, где сорок веков взирали на него с высоты пирамид, он с боями освободил Египет, древнюю родину искусств, он насадил там просвещение и цивилизацию с помощью воинов и в содружестве с учеными.

Солдаты! Возложите на алтарь этого храма боевой славы знамена с полумесяцем, отвоеванные на скалах Канопы тремя тысячами французов у восемнадцати тысяч варваров, столь же смелых, сколь и диких. Пусть эти стяги хранят память о знаменитом походе, цель и успех которого оправдывают все бедствия, чинимые войной! Пусть они свидетельствуют не о храбрости французского солдата, — она прогремела на весь мир! — но о его непоколебимой стойкости, беззаветной преданности! Пусть вид этих трофеев радует и утешает вас, воины, изувеченные на полях славы, Крои, кому в удел остались лишь воспоминания и мечты! Пусть эти знамена с высоты сводов храма оповещают врагов французского народа о военном гении полководца, о мужестве героев-победителей! Пусть они предостерегают неприятелей о грозящих им бедствиях войны, если они останутся глухи к голосу, призывающему заключить мир! Да, если они хотят войны, мы будем воевать, и воевать беспощадно!

Родина с удовлетворением и гордостью взирает на доблестную Восточную армию.

Эта непобедимая армия с радостью узнает, что храбрые командиры, сражавшиеся в ее рядах, выступают от ее имени; она убедится, что первый консул неустанно печется о ее славных сынах, что Республика проявляет к ней самое заботливое внимание; она увидит, что мы прославляем ее в наших храмах, а если понадобится — повторим на полях Европы воинские подвиги, совершенные ею в раскаленных песках Африки и Азии!

Подойдите сюда от ее имени, неустрашимый генерал! Подойдите от имени всех героев, что вас сейчас окружают, а дайте обнять вас в знак глубокой всенародной благодарности!

Но прежде чем вы возьметесь за оружие в защиту нашей независимости, если монархи в слепой ярости отвергнут мир, который мы предлагаем, — возложим, друзья, лавровую ветвь к подножию памятника Вашингтона, героя, избавившего Америку от самых непримиримых врагов свободы, и пусть его великая тень свидетельствует, какой бессмертной славой овеяна память освободителей отечества!

Бонапарт сошел со своего помоста, и Бертье, от имени Франции, заключил его в объятия.

Господин де Фонтан, приготовивший похвальное слово Вашингтону, учтиво выжидал, пока затихнет шквал аплодисментов, низвергавшийся с высоты амфитеатра.

Даже среди присутствующих знаменитых мужей г-н де Фонтан, политический и литературный деятель, был личностью примечательной.

После 18 фрюктидора его выслали из Франции вместе с Сюаром и Лагарпом, но он ухитрился остаться в Париже, укрывшись у одного приятеля, и выходил только по вечерам.

Его выдал непредвиденный случай.

На площади Карусель чья-то лошадь понесла, и он попал под колеса кабриолета; полицейский, кинувшийся ему на помощь, узнал его. Однако Фуше, прекрасно осведомленный не только о его пребывании в столице, но и о тайном его пристанище, сделал вид, что ему ничего не известно.

Через несколько дней после 18 брюмера сразу три человека — Маре, впоследствии герцог Бассано, Лаплас, оставшийся просто ученым, без титулов, и Реньо де Сен-Жан д'Анжели, умерший сумасшедшим, — напомнили первому консулу о г-не де Фонтане и сообщили, что он в Париже.

— Приведите его ко мне, — приказал первый консул.

Господина де Фонтана представили Бонапарту, и тот, оценив его изворотливый ум, ловкое и льстивое красноречие, поручил ему произнести похвальное слово Вашингтону, упомянув кстати и о заслугах первого консула.

Речь г-на де Фонтана была слишком длинной, чтобы приводить ее здесь; скажем только, что она оказалась именно такой, как того желал Бонапарт.

Вечером в Люксембургском дворце состоялся большой прием. Во время празднества уже поползли слухи о предполагаемом переезде первого консула в Тюильри, и кое-кто из любопытных рискнул спросить об этом Жозефину. Но у бедной женщины все еще стояла перед глазами страшная картина казни Марии Антуанетты на эшафоте, и ее пугало всякое упоминание о королевском дворце, поэтому она уклонялась от ответа, отсылая любопытствующих к своему мужу.

В тот же вечер в толпе гостей распространилась другая новость, чуть не затмившая первую.

Мюрат просил отдать ему в жены мадемуазель Каролину Бонапарт.

Однако получить согласие на этот брак ему было не так-то легко: Бонапарт поссорился, точнее говоря, целый год был в ссоре с тем, кто домогался чести стать его зятем.

Причина ссоры, вероятно, покажется нашим читателям весьма странной. Мюрат, бесстрашный, как лев, знаменитый герой, чья храбрость вошла в поговорку, Мюрат, идеальная модель для статуи бога войны, — этот Мюрат в одно злосчастное утро, то ли не выспавшись, то ли не успев позавтракать, проявил малодушие.

Это произошло у стен Мантуи, где после битвы при Риволи вынужден был запереться Вурмзер с гарнизоном в двадцать восемь тысяч человек. Осадой крепости командовал генерал Миоллис, но у него было всего четыре тысячи штыков. И вот во время вылазки, предпринятой австрийцами, Мюрат получил приказ атаковать неприятеля с отрядом в пятьсот человек против трех тысяч.

Мюрат атаковал, но безуспешно.

Бонапарт так разгневался на своего адъютанта, что удалил его от себя. Для Мюрата это было тяжелым ударом, тем более что Уже тогда он если не надеялся, то мечтал породниться со своим генералом: он был влюблен в Каролину Бонапарт.

Как зародилась эта любовь?

Расскажем об этом в двух словах.

Возможно, многим, кто читает наши книги, кажется удивительным, что мы описываем иные факты чересчур подробно для данного тома.

Однако, как уже сказано выше, мы пишем не отдельные произведения, но рисуем или пытаемся нарисовать грандиозную историческую картину.

Для нас роль каждого персонажа отнюдь не ограничивается его появлением в данном романе. Тот, кого вы видите адъютантом в одном сочинении, в следующем станет королем, а в третьем будет изгнан и расстрелян.

Бальзак создал великое и прекрасное произведение с сотней действующих лиц и назвал его «Человеческой комедией».

Наш труд, хотя мы, разумеется, не дерзаем давать ему оценку, начат был в те же годы, и его можно назвать «Драмой Франции».

Но вернемся к Мюрату.

Расскажем, как зародилась эта любовь, сыгравшая в его судьбе столь блистательную и столь роковую роль.

В 1796 году Мюрат был послан в Париж с приказом вручить Директории знамена, отвоеванные французской армией в сражениях при Дего и Мондови; во время поездки он был представлен г-же Бонапарт и г-же Тальен.

У г-жи Бонапарт он снова встретился с мадемуазель Каролиной Бонапарт. Мы говорим «снова», ибо он не впервые видел ту, вместе с которой ему предстояло вступить на трон Неаполитанского королевства; он уже встречал ее в Риме, у ее брата Жозефа, и там, несмотря на то, что его соперником был молодой и красивый римский князь, произвел на нее впечатление.

В Париже три женщины общими усилиями добились того, что Директория произвела Мюрата в чин бригадного генерала.

Мюрат возвратился в Итальянскую армию еще более влюбленным в сестру Бонапарта и, несмотря на высокий чин бригадного генерала, добился разрешения остаться адъютантом главнокомандующего, что было для него чрезвычайно важно.

На его беду, вскоре произошла та злополучная вылазка из осажденной Мантуи, после которой он впал в немилость у Бонапарта.

Одно время эта немилость грозила перейти в настоящую вражду.

Бонапарт отказался от услуг своего адъютанта и отослал его в дивизию Нейля, а позже в дивизию Барагэ д'Илье.

Поэтому, когда после мирного договора в Толентино Бонапарт возвратился в Париж, Мюрата с ним не было.

Это нарушило все планы триумфемината, взявшего под свое покровительство молодого генерала.

Три прелестные заступницы энергично принялись за дело и, когда готовился Египетский поход, выхлопотали в военном министерстве приказ о включении Мюрата в состав участников экспедиции.

Он отплыл на том же корабле, что и Бонапарт, то есть на борту «Востока», но за все время переезда Бонапарт не перемолвился с ним ни словом.

Высадившись в Александрии, Мюрат первое время не мог преодолеть враждебности генерала, который послал его против войска Мурад-бея, скорее чтобы удалить его от себя, чем дать ему возможность отличиться.

Но в Египетском походе Мюрат выказал чудеса храбрости, стараясь дерзкой отвагой изгладить воспоминание о своей минутной слабости; он так стремительно, так яростно бросался в атаку при Абукире, что Бонапарт не мог долее питать к нему неприязни.

Вследствие этого Мюрат возвратился во Францию вместе с Бонапартом, а 18 и особенно 19 брюмера оказал ему неоценимую поддержку. Итак, Мюрат снова вошел в милость и в знак этой милости был назначен командиром консульской гвардии.

Он решил, что настало время признаться первому консулу в своей любви к мадемуазель Бонапарт; Жозефина прекрасно знала об этой любви и покровительствовала ей.

У нее имелось для этого две причины.

Прежде всего, она была женщина во всем очаровании этого слова, и все оттенки нежных женских чувств были ей близки. Иоахим Мюрат любил Каролину, Каролина любила Мюрата: этого было достаточно, чтобы содействовать их браку.

Во-вторых, Жозефину терпеть не могли братья ее мужа. Жозеф и Люсьен были ее непримиримыми врагами, и она была не прочь приобрести двух преданных друзей в лице Мюрата и Каролины.

Поэтому она поощряла намерение Мюрата открыться Бонапарту.

За три дня до описанной нами торжественной церемонии Мюрат вошел в кабинет Бонапарта и, после долгих колебаний и всевозможных околичностей, решился наконец попросить руки его сестры.

По всей вероятности, первый консул уже знал о взаимной любви молодых людей. Он выслушал просьбу Мюрата с суровой сдержанностью и ответил кратко, что подумает об этом. В самом деле, здесь было о чем поразмыслить: Бонапарт происходил из дворянской семьи, Мюрат был сыном трактирщика. Подобный союз, особенно в данный момент, приобретал важное значение.

Несмотря на дворянское происхождение первого консула, несмотря на высокий пост, которого он достиг, являлся ли он не только истым республиканцем, но и подлинным демократом, мог ли он согласиться породниться с простолюдином?

Он размышлял недолго; его глубокий ясный ум, его непогрешимая логика подсказали ему всю выгоду этого шага, и в тот же день он дал согласие на брак Мюрата и Каролины.

Итак, обе новости — об этом браке и о переезде во дворец Тюильри — были пущены в ход одновременно и быстро распространились среди публики; одно известие должно было уравновесить другое.

Первый консул собирался переселиться в резиденцию прежних королей, спать на кровати Бурбонов, как говорили в те дни, но зато он выдавал свою сестру замуж за сына трактирщика!

Какое же приданое приносила герою Абукира будущая неаполитанская королева?

Тридцать тысяч франков наличными и бриллиантовое ожерелье, которое первый консул, не имея средств купить, отбирал у своей супруги. Это огорчало Жозефину, весьма дорожившую своим ожерельем, зато блестяще опровергало все сплетни о том, будто Бонапарт нажил в Италии огромное состояние. К тому же, поскольку Жозефина принимала так близко к сердцу интересы будущих супругов и желала их брака, она должна была позаботиться о приданом!

В результате этого ловкого маневра 30 плювиоза VIII года республики консулы отбыли из Люксембурга и проследовали в Правительственный дворец с почетным эскортом под командой сына трактирщика, ставшего отныне зятем Бонапарта. Кортеж вызвал в толпе восхищение и рукоплескания.

И в самом деле, то была великолепная, достойная оваций процессия, во главе которой ехал такой человек, как Бонапарт, а за ним, в конном строю, такие герои, как Мюрат, Моро, Брюн, Ланн, Жюно, Дюрок, Ожеро, Массена.

В тот же день назначен был смотр войскам на площади Карусель. Госпожа Бонапарт на нем присутствовала, но смотрела не с галереи павильона Часов — места на галерее напоминали о королевской семье, — а из окон квартиры консула Лебрена, то есть из павильона Флоры.

Точно в назначенный час первый консул выехал из Люксембургского дворца с трехтысячным эскортом отборных войск, в том числе великолепного отряда гидов, созданного три года назад из-за одного опасного происшествия, которое случилось во время Итальянской кампании. После переправы через Минчо Бонапарт, смертельно усталый, отдыхал в небольшом замке и собирался принять ванну, как вдруг рота отступающих австрийцев, сбившись с пути, вторглась в замок, охраняемый лишь несколькими часовыми. Бонапарт, выскочив в одной рубашке, едва успел спастись бегством.

Утром знаменательного дня 30 плювиоза возникло одно затруднение, о котором стоит рассказать.

У генералов, разумеется, были верховые лошади, у министров — собственные кареты, но прочие правительственные служащие не считали нужным в то время идти на подобные расходы.

Поэтому экипажей не хватало.

Тогда решили нанять городские фиакры, заклеив их номера бумагой одного цвета с кузовом.

В консульский экипаж впрягли шесть белых коней, но поскольку в нем ехали все три консула — Бонапарт и Камбасерес позади, Лебрен на переднем месте, — то на каждого консула в итоге приходилось по две лошади.

К тому же разве шесть белых коней, подаренных императором Францем генералу Бонапарту после подписания мирного договора в Кампо-Формио, не были военным трофеем?

Коляска проследовала по улице Тьонвиль, набережной Вольтера и по Королевскому мосту.

От проезда на площадь Карусель до парадного въезда в Тюильри по обеим сторонам выстроилась консульская гвардия.

Проезжая под аркой площади Карусель, Бонапарт поднял голову и прочел висевшую там надпись:

10 августа 1792.

Королевская власть во Франции уничтожена и не будет восстановлена никогда.

На губах первого консула мелькнула еле заметная усмешка.

У въезда в Тюильри Бонапарт вышел из экипажа и вскочил на коня, чтобы произвести смотр.

Увидев генерала на его боевом коне, толпа разразилась рукоплесканиями. Объехав строй, он осадил коня перед павильоном Часов; по правую его руку стал Мюрат, по левую — Ланн, позади выстроился штаб победоносной Итальянской армии.

И смотр начался.

Во время торжественного марша чутье подсказало Бонапарту один из тех поступков, которые оставляли неизгладимый след в памяти солдат.

Когда перед ним проносили знамена девяносто шестой, тридцатой и тридцать третьей полубригад, вернее, древки с лоскутами знамен, изрешеченных пулями, почерневших от пороха, он снял шляпу и низко поклонился.

По окончании парада Бонапарт сошел с коня и уверенно поднялся по лестнице во дворец Валуа и Бурбонов.

Вечером, когда они остались одни с Бурьенном, секретарь спросил его:

— Ну что же, генерал, вы довольны?

— Доволен, — коротко ответил Бонапарт. — Все прошло хорошо, не правда ли?

— Великолепно!

— Я видел вас рядом с госпожой Бонапарт; вы стояли у окон первого этажа в павильоне Флоры.

— Я тоже видел вас, генерал: вы читали надпись над аркой площади Карусель.

— Как же! — подтвердил Бонапарт. — «Десятого августа тысяча семьсот девяносто второго королевская власть во Франции уничтожена и не будет восстановлена никогда».

— Надо ли снять эту надпись, генерал? — осведомился Бурьенн.

— Не стоит. Она упадет сама собой, — произнес первый консул и добавил со вздохом: — Знаете, Бурьенн, кого мне недоставало в этот день?

— Не знаю, генерал.

— Ролана… Чем он там занят, черт возьми, почему от него нет вестей? Чем был занят Ролан, мы скоро узнаем.

XLV. СЛЕДОПЫТ

Читатель помнит, какую картину видели егеря седьмой бригады, подскакав к шамберийскому мальпосту.

Первым делом конвойные стали искать, что препятствовало Ролану выйти из кареты, и, обнаружив висячий замок, взломали дверцу. Ролан выскочил из экипажа, точно тигр из клетки.

Мы уже говорили, что земля была покрыта снегом.

Ролан, охотник и солдат, думал лишь об одном: немедленно броситься в погоню за Соратниками Иегу.

Он видел, что они ускакали в сторону Туасе, но тут же вспомнил, что на пути к этому городку протекает Сона, а мосты через реку наведены только в Бельвиле и в Маконе.

Он приказал конвойным и кондуктору подождать его на дороге и устремился один, пешком, даже не успев перезарядить пистолеты, по следам Моргана и его спутников.

Он не ошибся: в четверти льё от дороги, где беглецам преградила путь Сона, они осадили коней, посовещались с минуту — было видно, как лошади топтались на месте, — затем разделились на две группы: одни отправились вверх по реке в сторону Макона, другие — вниз по течению в сторону Бельвиля.

Они разъехались с явной целью — на случай погони сбить с толку преследователей.

Ролан сам слышал приказ их главаря: «Завтра вечером. Место встречи вам известно». Поэтому он не сомневался, что, куда бы он ни направился, вверх или вниз по течению Соны, следы приведут его, если только снег не растает слишком быстро, к условленному месту встречи, поскольку Соратники Иегу, вместе или порознь, непременно должны собраться в одном пункте.

Ролан возвратился обратно; он велел кондуктору надеть сапоги, брошенные на дороге мнимым возницей, сесть на лошадь и довезти почтовую карету до следующей станции, то есть до Бельвиля. Старшему сержанту и четырем егерям, умевшим писать, он приказал сопровождать кондуктора, чтобы вместе с ним составить протокол.

Ролан строго запретил упоминать в нем свое имя: грабители дилижансов ничего не должны знать о его тайных замыслах.

Остальным солдатам поручалось перевезти тело командира бригады в Макон и, в свою очередь, составить дополнение к протоколу кондуктора; там тоже не должно быть ни слова о Ролане.

Отдав эти приказания, молодой человек велел спешиться одному из конных егерей, чья лошадь показалась ему самой резвой, перезарядил пистолеты и спрятал их в седельную кобуру на место пистолетов егеря. Затем, заверив солдат и кондуктора, что, если они сохранят все в тайне, он очень скоро отомстит разбойникам, Ролан вскочил на коня и умчался галопом в том же направлении, куда ходил на разведку.

Подъехав к берегу, где банда разделилась на две группы, он заколебался, в какую сторону двинуться.

Он выбрал путь вниз по Соне, по направлению к Бель-вилю. У него были веские причины принять это решение, хотя ему, вероятно, пришлось бы проделать два или три лишних льё.

Прежде всего до Бельвиля было ближе, чем до Макона.

К тому же он недавно провел в Маконе целые сутки, и его могли там узнать, между тем как в Бельвиле, проезжая на почтовых, он задерживался лишь на то время, пока перепрягали лошадей.

Все события, о которых мы рассказали, заняли не больше часа. На колокольне в Туасе пробило восемь часов вечера, когда Ролан пустился в погоню за беглецами.

Дорога была вся истоптана; на снегу виднелись следы копыт пяти или шести лошадей; одна из них бежала иноходью.

Ролан переправился через два или три ручья, пересекавшие равнину в окрестностях Бельвиля.

Шагов за сто до города он остановился; здесь группа всадников снова разделилась: двое из шести свернули направо, в сторону от Соны, четверо взяли налево, держа путь на Бельвиль.

У первых городских домов всадники опять разъехались: трое поскакали в объезд города, а один пустил коня по улице.

Ролан решил направиться по его следу; он не сомневался, что не упустит и остальных.

Тот, кто ехал по улице, сделал остановку у красивого домика со двором и садом, под номером 67. Он позвонил у ворот, и кто-то открыл ему. Через решетку сада видны были следы человека, отворившего ворота, а рядом следы копыт лошади, которую вели на конюшню.

Было ясно, что один из Соратников Иегу остановился в этом доме.

Ролан имел полную возможность обратиться к мэру, предъявить свои полномочия и с помощью полиции тут же арестовать бандита.

Но его цель состояла вовсе не в этом. Ему было мало арестовать одного человека, он решил во что бы то ни стало захватить всю банду разом.

Он запомнил дом под номером 67 и продолжал свой путь.

Проехав через весь город и еще шагов сто, он не обнаружил никаких следов.

Ролан уже собирался вернуться, но подумал, что верховые, вероятно, съедутся у предмостных укреплений.

И действительно, перед мостом он увидел следы копыт трех коней, несомненно тех же самых, поскольку один из них был иноходцем.

Ролан пустил лошадь в галоп по следам своих врагов. Перед Монсо они приняли такие же меры предосторожности: все трое обогнули поселок стороной; но Ролан был слишком опытным следопытом, чтобы это сбило его с толку. Он продолжал свой путь и на другом конце Монсо вновь обнаружил следы беглецов.

Не доехав до Шатийона, один из бандитов свернул в сторону и направился к небольшому замку на холме, неподалеку от дороги из Шатийона на Треву. Остальные всадники, видимо считая, что достаточно запутали следы и могут не опасаться погони, преспокойно проследовали по улицам Шатийона и свернули на дорогу в Невиль.

Маршрут, избранный беглецами, чрезвычайно обрадовал Ролана. Они, несомненно, держали путь на Бурк, иначе отправились бы по дороге на Марлиё.

А ведь именно в Бурке и решил обосноваться Ролан; оттуда, как из центра, он мог руководить боевыми действиями. Бурк был его родным городом, и по воспоминаниям детства он знал каждый кустик, каждую лачугу, каждую пещеру в его окрестностях.

Достигнув Невиля, беглецы вновь объехали поселок кружным путем.

Ролана не обеспокоила эта уловка, уже знакомая и разгаданная; однако при выезде из Невиля он обнаружил следы только одной лошади.

Сомнений не было: здесь проехал иноходец.

Уверенный, что не собьется со следа, Ролан ненадолго повернул обратно.

Двое друзей расстались на распутье: один направился к Вона, второй, как мы уже говорили, обогнул поселок и вернулся на дорогу в Бурк. Именно за ним-то и надо было гнаться; к тому же следы иноходца облегчали задачу преследователя: их нельзя было спутать ни с какими другими.

Кроме того, незнакомец направился в Бурк, а между Невилем и Бурком находился лишь один поселок — Сен-Дени.

Наконец, было маловероятно, что последний из беглецов не сделает остановки в Бурке.

Ролан сбросился в погоню с тем большим азартом, что явно приближался к цели. И действительно, всадник не стал объезжать Бурка, а смело углубился в город.

Здесь, как показалось Ролану, незнакомец остановился в нерешительности, не зная, куда ехать, если только это не был хитрый маневр с целью запутать следы.

Но минут через десять, изучив все круги и повороты, Ролан окончательно убедился: то была не хитрость, а неуверенность.

Судя по следам, из боковой улицы вышел какой-то человек: всадник и пешеход, видимо, о чем-то поговорили, а затем пешеход вызвался указать дорогу. После этого следы сапог проводника отпечатались уже рядом со следами лошадиных копыт. Те и другие вели к постоялому двору «Доброе согласие».

Ролан припомнил, что именно на этот постоялый двор привели раненую лошадь после нападения на почтовую карету в Кароньерах.

Очевидно, хозяин был в сговоре с Соратниками Иегу.

По всей вероятности, постоялец останется в «Добром согласии» до завтрашнего вечера. Судя по своей собственной усталости, Ролан догадывался, что путнику необходимо отдохнуть.

Стараясь не утомлять своего коня и внимательно изучая следы на дорогах, Ролан потратил целых шесть часов, чтобы проехать двенадцать льё.

На колокольне церкви Богоматери пробило три часа.

Как следовало теперь поступить Ролану? Заночевать в какой-нибудь городской гостинице? Немыслимо: его слишком хорошо знали в Бурке. Вдобавок его лошадь, покрытая чепраком егеря, могла возбудить подозрения.