Соратники Иегу

Высказав это наставление, проникнутое духом филантропии, кучер распростился с Монбаром и стал спускаться по лестнице, распевая хмельным голосом:

Рано утром, поднявшись с постели,

Я в соседний лесок ухожу.

Там пастушка уснула под елью,

Я красотку тихонько бужу.

Вопрошаю: «Что с вами, малютка?

Или вас пастушок испугал?» —

«Испугал? Что за глупая шутка?

Замолчите, обманщик, нахал!» note 24

Монбар мысленно следовал за певцом до конца второго куплета, но вот голос Антуана замер вдалеке, и, к великому сожалению Монбара, ему так и не удалось дослушать романс.

XLII. ШАМБЕРИЙСКАЯ ПОЧТОВАЯ КАРЕТА

На другой день, в пять часов пополудни, во дворе почтовой гостиницы, Антуан, вероятно опасаясь опоздать, надевал заранее упряжь на трех лошадей, которые должны были везти шамберийскую карету.

Но вот во двор въехала галопом почтовая карета и, подкатив прямо к ступенькам черной лестницы, остановилась под окнами комнаты, которая притягивала взгляд Антуана.

Если бы кто-нибудь случайно посмотрел на окно этой комнаты, он увидел бы, что занавеска чуть приподнята, чтобы можно было наблюдать за выходящими из мальпоста.

Из него вышли трое мужчин и, видимо проголодавшись, поспешно направились в ярко освещенный общий зал.

Едва они скрылись в дверях, как по черной лестнице спустился франтоватый кучер в изящных туфлях, поверх которых он собирался надеть высокие сапоги.

Франт напялил сапожищи Антуана, сунул ему в руку пять луидоров, потом повернулся к нему спиной, и Антуан набросил кучеру на плечи широкий плащ, необходимый в это суровое время года.

Закутав своего заместителя, Антуан шмыгнул в конюшню и спрятался в самом темном углу.

А тот, кому он уступил свое место, сразу же начал действовать; высокий воротник плаща до половины закрывал его лицо, и это придавало ему смелости. Он шагнул к лошадям, на которых Антуан уже надел сбрую, и засунул два Двуствольных пистолета в седельные кобуры. Во дворе не было ни души — кучер из Турню отпряг и увел своих лошадей, — и Монбар, орудуя острым пробойником, который при случае мог бы сойти за кинжал, врезал по одной скобе в каждую дверцу мальпоста и на том же уровне по скобе в боковые стенки кузова.

Потом Монбар стал запрягать лошадей; он проделывал это очень быстро и ловко, и сразу было видно, что он с самого детства овладел всеми тонкостями этого искусства, столь развитого в наши дни тем почтенным классом общества, который мы зовем дворянами-riders note 25.

Покончив с этим, в ожидании пассажиров он стал успокаивать ретивых лошадей то окриками, то кнутом, а порой искусно сочетая кнут со словами.

Всем известно, как быстро вынуждены глотать завтрак и обед злосчастные пассажиры, жертвы деспотического режима мальпостов: не прошло и получаса, как послышался зычный голос кондуктора:

— Граждане пассажиры, занимайте места!

Монбар стоял у самой дверцы и мигом узнал Ролана и командира бригады седьмого егерского полка, хотя они и были в штатском; они сели в карету, не обращая внимания на кучера.

Тот захлопнул за ними дверцу, незаметно продел в скобы замок и повернул ключ. Потом он обошел карету, сделал вид, что уронил свой кнут перед противоположной дверцей, наклонился и, поднимаясь, запер второй замок. Уверенный, что офицерам теперь не выбраться, он вскочил на коня, поругивая кондуктора, взвалившего на него свои обязанности.

И в самом деле, третий пассажир уже занял место в купе, а кондуктор все еще перебранивался с хозяином из-за счета.

— Ну, когда же мы тронемся, папаша Франсуа, нынче вечером, ночью или завтра утром? — крикнул лжекучер, стараясь подражать голосу настоящего.

— Ладно, ладно, едем, — пробурчал кондуктор. Оглядевшись вокруг, он спросил:

— А где же пассажиры?

— Мы здесь! — в один голос откликнулись из кареты офицеры и полицейский в купе.

— Дверца-то хорошо ли закрыта? — допытывался папаша Франсуа.

— Ручаюсь за нее! — отвечал Монбар.

— Ну, так вперед, клячи! — крикнул кондуктор, вскочив на подножку; он уселся в купе рядом с пассажиром и захлопнул за собой дверцу.

В тот же миг кучер пришпорил подседельную лошадь, огрел двух других кнутом, и мальпост тронулся с места.

Лошади понеслись галопом.

Монбар правил мастерски, как будто всю жизнь занимался этим. Карета с грохотом промчалась по городу, дома сотрясались, звенели стекла. Он так лихо щелкал кнутом, что ему позавидовал бы любой возница.

Выезжая из Макона, Монбар заметил группу всадников: то были двенадцать егерей, которые должны были следовать на почтительном расстоянии за каретой, не подавая вида, что они ее эскортируют.

Командир бригады выглянул из оконца и подал знак старшему сержанту, командовавшему маленьким отрядом.

Монбар, казалось, ничего не заметил, но, проехав шагов пятьсот под аккомпанемент свиста кнута, обернулся и увидел, что эскорт пустился вскачь.

— Погодите, голубчики, — пробормотал он, — уж я вам покажу!

И он стал еще яростней пришпоривать своего коня и Нахлестывать остальных.

Казалось, у лошадей выросли крылья и карета неслась подобно колеснице самого грома.

Кондуктор забеспокоился.

— Эй, друг Антуан, — крикнул он, — уж не выпил ли ты лишнего на дорогу, а?

— Выпил лишнего? Признаться, да! — отозвался Монбар. — Я закусил свекольным салатом.

— Черт подери! — в свою очередь вскричал Ролан, выглядывая из оконца. — Если он не убавит хода, эскорт отстанет от нас!

— Слышишь, что тебе говорят? — заорал кондуктор.

— Нет, — отвечал Монбар, — ни черта не слышу.

— Тебе говорят, что, если ты не убавишь ходу, от нас отстанет эскорт!

— Так мы едем с эскортом?

— Ну да, ведь мы везем с собой казенные деньги.

— Ну, это другое дело. Что же мне сразу-то не сказали? Но Монбар и не подумал замедлять ход, напротив, он еще сильнее погнал коней.

— Вот посмотришь, — пригрозил ему кондуктор, — если мы опрокинемся, я тебе размозжу голову из пистолета!

— Знаем мы ваши пистолеты, — усмехнулся Монбар, — там холостые заряды!

— Может быть, и так, — рявкнул полицейский, — но мои-то заряжены всерьез!

— Ну, мы это еще увидим! — бросил Монбар.

И он погнал лошадей в карьер, не обращая внимания на окрики.

Карета промчалась с быстротой молнии мимо селений Варенн, Креш и городка Ла-Шапель-де-Генше.

До Белого Дома оставалось примерно четверть льё.

Лошади взмокли от пота и неистово ржали, с удил срывались клочья пены. Монбар оглянулся: эскорт отстал от мальпоста больше чем на тысячу шагов; кони егерей мчались, выбивая копытами искры из камней мостовой. Впереди начинался крутой спуск.

Карета понеслась под гору. Монбар натягивал вожжи, собираясь в нужный момент остановить лошадей. Кондуктор перестал кричать, видя, что кучер правит умелой и крепкой рукой.

Время от времени командир бригады выглядывал из окошка, пытаясь определить, насколько отстали его егеря.

На половине спуска Монбар уже готов был остановить лошадей; они его слушались. За все это время он ни на миг не замедлил их бег.

Внезапно он запел во весь голос: «Народ, пробуждайся!» Это была боевая песня роялистов, подобно тому как боевой песнью якобинцев была «Марсельеза».

— Что вытворяет этот мерзавец?! — крикнул Ролан, высовываясь из окошка. — Скажите, чтобы он замолчал, а не то я всажу ему пулю в спину!

Кондуктор, быть может, и повторил бы кучеру грозные слова Ролана, но вдруг он увидел, что какие-то черные тени пересекли дорогу.

В тот же миг раздался громовой голос:

— Стой, кондуктор!

— Кучер, дави бандитов! Топчи их копытами! — закричал полицейский.

— Ишь, чего выдумали! — возразил Монбар. — Разве друзей давят? Тпру! Мальпост остановился как по волшебству.

— Вперед, вперед! — в один голос крикнули Ролан и командир бригады, видя, что эскорт так отстал, что не сможет вовремя их поддержать.

— А! Да ты не кучер, а бандит! — закричал полицейский, выпрыгнув из купе, и навел пистолет на Монбара. — Ты ответишь за все!

Но не успел он прицелиться, как Монбар выстрелил в него, и полицейский, смертельно раненный, рухнул под колеса кареты.

Его палец, сведенный судорогой, непроизвольно нажал на курок. Раздался выстрел, но пуля никому не причинила вреда.

— Кондуктор! Кондуктор! — в бешенстве кричали офицеры. — Разрази вас гром!.. Откройте же дверцу!

— Господа! — заявил Морган, приближаясь к карете. — Мы ничего не имеем против вас, нам нужны только казенные деньги! Эй, кондуктор, живо — пятьдесят тысяч франков!

Два выстрела грянули из кареты в ответ на его слова. Стреляли офицеры; им так и не удалось выломать дверцу, не смогли они и протиснуться в оконце.

Один из этих выстрелов в кого-то попал, ибо раздался яростный крик и одновременно блеснула молния, осветив дорогу.

Командир бригады охнул и, сраженный наповал, упал на Ролана.

Ролан выстрелил из второго пистолета, но ответного выстрела не последовало. Оба его пистолета были разряжены: запертый в карете, он не мог пустить в ход саблю и в бешенстве что-то хрипло кричал.

Тем временем кондуктора принудили отдать деньги, приставив ему к горлу пистолет. Двое мужчин завладели Мешками, содержавшими пятьдесят тысяч франков, и навьючили их на коня Монбара, которого привел сюда его конюх; он был образцово оседлан и взнуздан и имел такой праздничный вид, как будто его хозяин отправлялся на свидание.

Монбар сбросил тяжелые сапоги и, оказавшись в изящных туфлях, вскочил в седло.

— Наилучшие пожелания первому консулу, господин де Монтревель! — крикнул Морган.

И, повернувшись к своим товарищам, он скомандовал:

— Скорей отсюда, ребята! Какой угодно дорогою! Место встречи известно. До свидания завтра вечером!

— Да! Да! — откликнулось десять или двенадцать голосов.

И отряд мигом рассыпался, как разлетается стая вспугнутых птиц. Всадники скрылись в глубине долины, в тени деревьев, окаймляющих речку и обступивших Белый Дом.

В эту минуту послышался топот мчавшихся карьером лошадей, и на холме, с которого сбегала дорога, появились всадники эскорта; они слышали выстрелы и устремились вниз с быстротой горного обвала.

Но было уже поздно. Они застали лишь кондуктора, сидящего на краю придорожной канавы, трупы полицейского агента и командира бригады и увидели Ролана, беснующегося взаперти, словно пойманный лев, грызущий прутья своей клетки.

XLIII. ОТВЕТ ЛОРДА ГРАНВИЛЛА

Пока в местных кругах и в провинциальной печати обсуждали на все лады описанные нами происшествия, в Париже назревали другие события, гораздо более важные, о которых вскоре должны были заговорить во всех странах и в газетах всего мира.

Лорд Тенли возвратился из Англии и привез ответ своего дяди, лорда Гранвилла.

Ответ состоял из письма, обращенного к г-ну де Талейрану, и официальной ноты, адресованной первому консулу.

Письмо гласило следующее:

«Даунинг-стрит, 14 февраля 1800 года.

Милостивый государь!

Я получил и имел честь вручить королю послание, которое Вы мне препроводили через посредство моего племянника лорда Тенли. Его Величество, не видя причин нарушать издавна установленный в Европе порядок ведения переговоров с иностранными державами, поручил мне передать Вам от его имени официальный ответ, при сем прилагаемый.

С глубочайшим почтением честь имею быть, милостивый государь, Вашим нижайшим и покорнейшим слугою.

Гранвилл».

Письмо было сухим, официальная нота — ясной.

Мало того: послание королю Георгу было написано первым консулом собственноручно, тогда как король Георг, «не нарушая установленный в Европе порядок ведения переговоров с иностранными державами», прислал ответ, продиктованный им какому-то секретарю.

Правда, под нотой стояла подпись лорда Гранвилла.

В ноте содержались резкие обвинения, направленные против Франции; говорилось о духе смуты и мятежа, царящем в ней, об опасности, какую этот мятежный дух представляет для всей Европы, о том, что все европейские монархи, из чувства самосохранения, должны объединиться и положить этому конец. Короче говоря, враждебный тон ноты означал продолжение войны.

При чтении столь резкого послания глаза Бонапарта гневно сверкали, что предвещало важные решения, подобно тому, как молния предвещает гром.

— Итак, сударь, это все, чего вам удалось добиться? — спросил он, повернувшись к лорду Тенли.

— Да, гражданин первый консул.

— Разве вы не передали вашему дяде на словах все то, что я просил вас ему передать?

— Я повторил все слово в слово.

— Должно быть, вы не сказали, ему, что прожили во Франции два или три года, все видели, со всем ознакомились; что это сильная, могучая, процветающая страна, что она желает мира, но готова к войне.

— Все это я ему говорил.

— Должно быть, вы не добавили, что англичанам воевать с нами нет смысла, что пресловутый мятежный дух, вызванный, в сущности, слишком долго подавляемой жаждой свободы, разумнее всего задержать в пределах Франции. Всеобщий мир — вот единственный санитарный кордон, способный преградить ему путь. Если война вызовет извержение вулкана, французская армия, подобно раскаленной лаве, хлынет через границы и затопит соседние страны… Италия освобождена, пишет английский король, но от кого? От своих избавителей. Италия освобождена, но почему? Потому что я в то время завоевывал Египет от дельты до верхних порогов Нила. Италия освобождена, оттого что меня там не было. Но теперь я здесь; через месяц я буду в Италии! Что понадобится мне, чтобы вновь завоевать ее от Альп до Адриатики? Одно-единственное сражение! Ради чего, по-вашему, Массена стойко обороняет Геную? Он ждет меня… Что же, монархам Европы нужна война, чтобы упрочить свой трон, удержать на голове корону? Так вот, милорд, помяните мое слово: я так встряхну Европу, что троны их зашатаются и короны слетят с головы. Они захотели войны? Ну, погодите!.. Бурьенн! Бурьенн!

Дверь, отделявшая комнату секретаря от кабинета первого консула, мигом распахнулась, и появился Бурьенн, с перепуганным лицом, уверенный, что первый консул зовет на помощь.

Он увидел взбешенного Бонапарта, который комкал в одной руке дипломатическую ноту, а другою громко стучал по столу, и невозмутимого лорда Тенли в трех шагах от него.

Бурьенн сразу понял, что первого консула разгневал ответ английского короля.

— Вы меня звали, генерал? — спросил он.

— Да! — отвечал Бонапарт. — Садитесь и пишите. Резким отрывистым тоном, не подыскивая выражений, точно слова сами срывались с языка, он продиктовал следующее воззвание:

«Солдаты!

Обещая мир французскому народу, я говорил от вашего имени. Я знаю вам цену!

Вы все те же герои, что завоевали Рейн, Голландию, Италию, что даровали мир Европе под стенами потрясенной Вены.

Солдаты! Отныне ваша задача не в том, чтобы защищать наши границы, теперь вам предстоит вторгнуться во владения неприятеля.

Солдаты! Когда пробьет час, я сам поведу вас в поход и изумленная Европа вновь удостоверится, что вы из породы храбрецов!»

Дописав последние слова, Бурьенн вопросительно взглянул на генерала.

— Что ж, это все! — сказал Бонапарт.

— Надо ли добавить обычный лозунг: «Да здравствует Республика»?

— Почему вы спрашиваете?

— Мы уже четыре месяца не писали воззваний, за это время формулы могли измениться.

— Оставьте текст воззвания таким, как он есть! — решил Бонапарт. — Не добавляйте ничего.

Крепко нажимая не перо, он поставил под воззванием свою подпись и приказал, вручая бумагу Бурьенну:

— Пусть это завтра же напечатают в «Монитёре»! Взяв документ, Бурьенн тут же вышел.

Оставшись один на один с лордом Тенли, Бонапарт шагал из угла в угол, будто забыв о его присутствии, потом внезапно остановился перед ним.

— Милорд, — спросил он, — вы уверены, что добились от вашего дяди всего, чего достиг бы другой на вашем месте?

— Я добился большего, гражданин первый консул.

— Большего?.. Чего же именно вы добились?

— Осмелюсь предположить, гражданин первый консул, что вы не прочли королевскую ноту с тем вниманием, какого она заслуживает.

— Вот еще! Я знаю ее наизусть! — отрезал Бонапарт.

— Значит, вы не изволили вникнуть в смысл одного параграфа, взвесить каждое слово.

— Вы полагаете?

— Я убежден… и если гражданин первый консул дозволит мне перечесть этот параграф-Бонапарт разжал руку, сминавшую текст ноты, расправил его и протянул лорду Тенли:

— Читайте.

Сэр Джон, пробежав глазами ноту, видимо основательно им изученную, дошел до десятого параграфа и прочитал вслух:

«Лучшим и наиболее надежным залогом длительного нерушимого мира было бы восстановление на престоле той королевской династии, которая в течение стольких веков пеклась о внутреннем благосостоянии Франции и о внешнем ее престиже. Подобное событие устранило бы раз и навсегда все препятствия, стоящие на пути к мирным переговорам; оно подтвердило бы право Франции на владение ее исконной территорией и даровало бы другим европейским народам, при условии мира и согласия, ту безопасность, каковой ныне они вынуждены добиваться другими средствами».

— Что же? — нетерпеливо перебил Бонапарт. — Я все это прочел и прекрасно понял: последуйте примеру Монка, совершайте подвиги ради другого — и вам простят ваши победы, вашу славу, ваш военный талант; унижайтесь — и вас возвысят!

— Гражданин первый консул, — возразил лорд Тенли, — никто не знает лучше меня, какая разница между вами и Монком, насколько вы превосходите его гением и громкой славой.

— Тогда зачем же вы мне это читали?

— Я прочел это лишь для того, чтобы вы оценили по достоинству следующий параграф.

— Послушаем следующий параграф, — согласился Бонапарт, сдерживая нетерпение.

Сэр Джон продолжал:

«Однако сколь бы ни было желательно такое событие для Франции и для всего мира, Его Величество отнюдь не исключает иных путей, ведущих к достижению прочного и надежного умиротворения».

Сэр Джон сделал ударение на последних словах.

— Ах, вот как! — воскликнул Бонапарт, подойдя вплотную к нему. Англичанин продолжал читать:

«Его Величество не имеет притязаний предписывать Франции, какой образ правления ей избрать и в чьих руках сосредоточить всю полноту власти, необходимой для управления столь великой и могущественной державой».

— Прочтите еще раз, сударь! — перебил его Бонапарт.

— Соблаговолите перечитать сами, — ответил сэр Джон.

И протянул ему ноту.

Первый консул прочел.

— Это вы, сударь, предложили добавить последний параграф? — спросил он.

— Во всяком случае, я настоял, чтобы его включили. Бонапарт задумался.

— Вы правы, — согласился он, — это очень важный пункт. Восстановление на престоле Бурбонов уже не ставится как условие sine qua non note 26. За мной признают не только военную мощь, но и силу политическую.

И он протянул руку сэру Джону.

— Нет ли у вас какой-либо просьбы ко мне, милорд?

— Единственная милость, которой я домогаюсь, — это то, о чем просил вас мой друг Ролан.

— И я уже ответил ему, сударь, что весьма охотно даю согласие на ваш брак с его сестрой… Если бы я был богаче, а вы беднее, я предложил бы дать за ней приданое…

Сэр Джон сделал протестующий жест. — Но мне известно, что вашего состояния вполне хватит на двоих, даже с излишком, — продолжал Бонапарт с улыбкой. — И потому представляю вам приятную возможность подарить любимой женщине не только счастье, но и богатство.

Затем он громко позвал:

— Бурьенн! Вошел секретарь.

— Воззвание отправлено, генерал, — доложил он.

— Отлично, но я звал вас не за этим, — заявил первый консул.

— Жду ваших приказаний.

— В какой бы час дня или ночи ни явился лорд Тенли, я приму его с радостью и без промедления. Слышите, дорогой Бурьенн? Вы слышите, милорд?

Лорд Тенли поклонился в знак благодарности.

— А теперь, как я предполагаю, — продолжал Бонапарт, — вы торопитесь ехать в замок Черных Ключей. Не буду вас задерживать, ставлю лишь одно условие.

— Какое, генерал?

— Если мне понадобится отправить вас с новым поручением…

— Это не условие, гражданин первый консул, это великая честь.

И лорд Тенли откланялся.

Бурьенн хотел последовать за ним, но Бонапарт задержал секретаря, спросив:

— Есть ли во дворе запряженный экипаж?.

Бурьенн глянул в окно.

— Стоит, генерал.

— Тогда собирайтесь: мы едем вместе.

— Я готов, генерал, только захвачу в кабинете редингот и шляпу.

— Тогда едем!

Надев шляпу и пальто, Бонапарт сбежал по узкой лестнице и знаком приказал карете подъехать.

Как ни торопился Бурьенн, он едва успел его догнать. Лакей отворил дверцу, и Бонапарт вскочил в экипаж.

— Куда мы едем, генерал? — спросил Бурьенн.

— В Тюильри, — отвечал первый консул.

Удивленный Бурьенн, отдав приказ кучеру, повернулся к Бонапарту, чтобы спросить объяснения; но тот был так поглощен своими мыслями, что секретарь, хотя и был еще в те годы ему другом, не решился его потревожить.

Лошади неслись галопом — Бонапарт любил быструю езду, — и карета повернула к Тюильри.

Тюильрийский дворец, где после 5 и 6 октября жил Людовик XVI, где помещался сначала Конвент, затем Совет пятисот, теперь был пуст и безлюден.

После 18 брюмера Бонапарт не раз подумывал обосноваться в этом старинном королевском дворце, но опасался вызвать подозрений, что в жилище свергнутых королей поселится король будущий.

Первый консул привез из Италии великолепный бюст Юния Брута; ему не нашлось подходящего места в Люксембургском дворце, и Бонапарт в конце ноября, вызвав к себе республиканца Давида, поручил ему установить бюст в галерее Тюильри.

Кто мог заподозрить, что Давид, друг Марата, поставив бюст убийцы Цезаря в галерее Тюильри, украшает резиденцию будущего императора?

Никто не поверил бы этому, никому бы даже в голову это не пришло. Заехав однажды проверить, хорошо ли стоит бюст в галерее, Бонапарт обнаружил, что дворец Екатерины Медичи опустошен и разграблен. Конечно, Тюильри уже не был жилищем королей, но считался национальным достоянием. Не мог же французский народ оставить в запустении один из своих великолепных дворцов!

Бонапарт вызвал к себе гражданина Леконта, дворцового архитектора, и приказал ему как следует «почистить» дворец Тюильри.

Это слово можно было понять и буквально, и в более широком смысле. Архитектору велели составить смету, чтобы знать, во сколько обойдется эта «чистка».

Был представлен счет на сумму в пятьдесят тысяч франков.

Бонапарт осведомился, можно ли, приведя дворец в порядок, обратить Тюильри в резиденцию правительства.

Архитектор заверил, что этой суммы достаточно и он берется не только вернуть зданию былое великолепие, но и сделать его пригодным для жилья.

Дворец, пригодный для жилья, — это все, чего желал Бонапарт. Ему, республиканцу, не нужна была королевская роскошь… Однако для резиденции правительства требовалась парадная, торжественная обстановка, строгий орнамент, бюсты, статуи. Но какие именно статуи? Выбор был предоставлен первому консулу.

Бонапарт выбрал исторические памятники трех столетий и трех великих народов: Греции, Рима, Франции, а также других стран, ее соперниц.

Из греков он взял Александра и Демосфена — гения войны и гения красноречия.

Из римлян он выбрал Сципиона, Цицерона, Катона, Брута и Цезаря, поставив рядом с бюстом убитого императора бюст (почти такого же размера) его убийцы.

Из исторических личностей нового времени он взял Густава Адольфа, Тюренна, Великого Конде, Дюге-Труэна, Мальборо, принца Евгения, маршала Саксонского и, наконец, Фридриха Великого и Вашингтона, то есть коронованного лжефилософа и истинного мудреца, основателя свободного государства.

В ряду военных героев он поместил Дампьера, Дюгомье и Жубера; этим он хотел показать, что, как не страшна ему память о Бурбонах в лице Великого Конде, так не завидует он и славе своих соратников, павших в бою за великое дело, за которое он сам теперь, пожалуй, не стал бы сражаться.

Так развертывались события в описываемый нами период, то есть к концу февраля 1800 года. Тюильри был приведен в порядок, бюсты стояли на постаментах, статуи — на пьедесталах; ждали только подходящего случая для торжественного открытия дворца.

Такой случай вскоре представился: пришло известие о смерти Вашингтона. Основатель свободного государства, президент Соединенных Штатов скончался 14 декабря 1799 года.

Об этом-то сообщении и раздумывал Бонапарт, когда Бурьенн понял по его лицу, что не следует прерывать этих размышлений.

Экипаж остановился у дворца Тюильри. Бонапарт выскочил из коляски, стремительно поднялся по лестницам и быстро обошел всю анфиладу зал, с особым вниманием осмотрев покои Людовика XVI и Марии Анутанетты.

Остановившись в кабинете Людовика XVI, он внезапно повернулся к секретарю.

— Итак, мы поселимся здесь, Бурьенн, — заявил Бонапарт, словно не сомневаясь, что секретарь непрерывно следовал за ним по сложным лабиринтам, куда вела его нить Ариадны, именуемая мыслью, — итак, мы поселимся здесь. Третий консул поместится в павильоне Флоры. Камбасерес останется жить в здании министерства юстиции.

— Таким образом, — заметил Бурьенн, — в случае необходимости вам придется переселить только одного из них.

Бонапарт ущипнул его за ухо.

— Недурно сказано! — засмеялся он.

— А когда мы переезжаем, генерал? — спросил секретарь.

— О, не так скоро; нужна, по крайней мере, неделя, чтобы парижане освоились с мыслью о моем переселении из Люксембургского дворца в Тюильри.

— Что ж, неделю можно и подождать, — улыбнулся Бурьенн.

— Особенно, если мы сразу примемся за дело. Скорее, Бурьенн, едемте в Люксембургский дворец!

И с необычайной быстротой, свойственной ему в решительные минуты, Бонапарт снова промчался по анфиладе комнат, сбежал по лестнице и, вскочив в коляску, приказал кучеру:

— В Люксембургский дворец!

— Стойте, стойте! — крикнул ему вслед Бурьенн, едва успевший спуститься в вестибюль. — Разве вы не подождете меня, генерал?

— Долго копаешься! — проворчал первый консул. Лошади помчались галопом с той же быстротой, как и по пути в Тюильри.

Войдя в кабинет, Бонапарт увидел, что его ожидает министр полиции.

— Ну, что стряслось, гражданин Фуше? — спросил он. — На вас лица нет! Может быть, меня уже убили?

— Гражданин первый консул, — сказал министр, — насколько я знаю, вы считаете важнейшей задачей уничтожение разбойничьих банд, именующих себя Соратниками Иегу?

— Еще бы, раз я отправил в погоню за ними самого Ролана! У вас есть какие-то новости?

— Есть.

— От кого?

— От их главаря.

— Как, от самого главаря?

— Он имел наглость прислать мне отчет о их последнем нападении.

— Каком нападении?

— Они похитили пятьдесят тысяч франков, которые вы отправили монахам монастыря святого Бернара.

— И что с ними стало?

— С деньгами?

— Да.

— Деньги в руках грабителей, и их главарь сообщает мне, что вскоре передаст их Кадудалю.

— Значит, Ролан убит?..

— Нет.

— Как так?

— Один из моих полицейских убит, убит и командир бригады Сен-Морис, но ваш адъютант цел и невредим.

— Тогда он повесится… — решил Бонапарт.

— К чему? Все равно веревка оборвется: вы же знаете, ему поразительно везет!

— Или отчаянно не везет… Где же рапорт?

— Вы хотите сказать, письмо?

— Письмо, рапорт, что угодно — словом, то, откуда вы узнали эту новость.

Министр полиции протянул первому консулу изящно сложенную бумагу в надушенном конверте.

— Что это такое?

— То, что вы спрашивали.

Бонапарт прочел на конверте: «Гражданину Фуше, министру полиции. Париж, собственный дом».

Он развернул письмо; оно гласило следующее:

«Гражданин министр, имею честь уведомить Вас, что пятьдесят тысяч франков, предназначенных монахам монастыря святого Бернара, попали к нам в руки вечером 25 февраля 1800 года (старого стиля) и что ровно через неделю они перейдут в руки гражданина Кадудаля.

Операция прошла вполне успешно, если не считать прискорбной гибели Вашего полицейского и командира бригады Сен-Мориса. Что же касается г-на Ролана де Монтревеля, то имею удовольствие Вам сообщить, что с ним ничего дурного не случилось. Яне забыл, что именно он в свое время провел меня в Люксембургский дворец.

Я только потому беру на себя смелость писать Вам, гражданин министр, что г-н Ролан де Монтревель, по моим предположениям, слишком занят сейчас и так рьяно преследует нас, что не может известить Вас лично.

Но я убежден, что в первую же свободную минуту он пошлет Вам обстоятельный доклад со всеми подробностями, которых я не имею ни времени, ни возможности Вам сообщить.

В обмен на услугу, которую я Вам оказываю, прошу Вас, гражданин министр, не откажите в любезности без промедления известить г-жу де Монтревель, что сын ее жив и здоров.

Морган.

Белый Дом, дорога из Макона в Лион. Суббота, девять часов вечера».

— Черт побери! — вскричал Бонапарт. — Экая наглая бестия! — И прибавил со вздохом: — Какие храбрые командиры, какие полковники вышли бы из этих молодцов!

— Будут ли приказания, гражданин первый консул? — осведомился министр полиции.

— Никаких. Это уж дело Ролана: здесь затронута его честь. Раз его не убили, он сумеет им отомстить!

— Значит, вы больше не намерены заниматься этим делом?