Могикане Парижа (№1) - Парижские могикане. Том 2

Роза хотела было исполнить приказание. Сальватор ее остановил.

— Не сейчас, — сказал он. — Я пришел не за этим. Он обернулся к старухе:

— Послушай, Броканта, мне надо с тобой поговорить.

— В чем дело, господин Сальватор? — спросила цыганка с беспокойством, никогда ее не оставлявшим; причины этого беспокойства следовало усматривать в указах полиции о колдуньях.

— Ты помнишь последнюю ночь карнавала перед Великим постом?

— Да, господин Сальватор.

— Помнишь, как я приходил к тебе в семь часов утра?

— Отлично помню.

— Помнишь, что предшествовало моему визиту?

— Перед тем как вам прийти, я послала Баболена к школьному учителю в предместье Сен-Жак.

— Совершенно верно. Теперь вспомни-ка хорошенько: зачем ты его посылала к учителю?

— Передать письмо, которое я выловила в канаве на площади Мобер.

— Ты уверена в том, что говоришь?

— Совершенно уверена, господин Сальватор.

— Молчи, ты лжешь!

— Клянусь вам, господин Сальватор…

— Повторяю: ты лжешь! Ты же сама мне говорила, а теперь забыла, что это письмо упало из окна кареты, которая проезжала мимо.

— И правда, господин Сальватор, но я не думала, что это имеет какое-то значение.

— Письмо ударилось о стену и упало возле тумбы, на которой стоял твой фонарь. Ты услышала, как что-то звякнуло о камень, тогда ты взяла в руки фонарь и стала искать.

— Вы, стало быть, тоже там находились, господин Сальватор?

— Ты знаешь, что я всегда нахожусь там… Итак, если письмо ударилось о стену и ты это услышала, значит, в письмо было что-то завернуто.

— В письмо? — переспросила Броканта, догадавшись наконец, куда клонит Сальватор.

— Да, и я тебя спрашиваю, что в него было завернуто.

— Что-то в самом деле в нем было, — отвечала Броканта, — но я уже не помню, что именно.

— Так!.. К несчастью, помню я: в письмо были завернуты часы.

— Правильно, господин Сальватор, маленькие такие часики, уж такие маленькие, такие маленькие…

— … что ты о них забыла! Что ты с ними сделала? Отвечай!

— Что сделала?.. Не помню, — пролепетала Броканта, заслоняя собой Рождественскую Розу, у которой на шее блестела цепочка.

Сальватор схватил старуху за руку и заставил повернуться.

— Отойди-ка! Что это у Рождественской Розы на шее? — спросил он.

— Господин Сальватор… — замялась Броканта. — Это…

— Это часы, которые были завернуты в письмо! — воскликнула девочка, сдергивая цепочку с шеи.

Она протянула часы Сальватору.

— Ты хочешь дать их мне, Розочка? — спросил молодой человек.

— Вы хотели сказать» вернуть их вам «, дорогой мой друг! Ведь они не мои, и я могу оставить у себя часы только до тех пор, пока их не потребует хозяин… Возьмите, господин Сальватор! — прибавила девочка со слезами на глазах, потому что в глубине души ей было жаль расставаться с очаровательной безделушкой. — Я их очень берегла, берите!

— Спасибо, малышка! Я забираю у тебя эти часы по причине, известной мне одному…

— О, я не спрашиваю, почему вы их забираете, дорогой господин Сальватор! — перебила его Рождественская Роза.

— Да они же стоят по меньшей мере шестьдесят франков! — вскричала Броканта. — Если я их нашла…

— Я подарю Рождественской Розе другие часы… И ты их будешь любить так же, как эти, правда, дитя мое?

— Даже больше, господин Сальватор, ведь это будет ваш подарок!

— Кроме того, вот тебе пять луидоров, Броканта. Купи ей теплое платье и шляпу. В первый же пригожий день я поведу ее на прогулку: девочке нужен свежий воздух.

— Да, да, да! — запрыгала Рождественская Роза, хлопая в ладоши.

Броканта недовольно ворчала. Но Сальватор пристально на нее взглянул, и она утихла.

Получив часы, ради которых он приходил, Сальватор шагнул к двери. Рождественская Роза взяла его за руку.

— Нет, нет, — возразил Баболен, ревностно исполнявший свои обязанности. — Господина Сальватора должен проводить я!

— Уступи мне на этот раз! — попросила Рождественская Роза.

— А как же я? — огорчился Баболен.

Сальватор сунул ему в руку мелкую монету.

— Останься здесь! — приказал он мальчику. Сальватор понял, что девочка хочет что-то ему сообщить.

— Идем! — позвал он. И увел девочку.

Когда они вышли в переднюю, Рождественская Роза бросилась ему на шею и поцеловала его.

— Ах, господин Сальватор! — прошептала она. — Вы так добры! Я вас очень люблю!

Сальватор ласково на нее посмотрел и улыбнулся.

— Ты ничего больше не хочешь мне сказать, Розочка? — спросил он.

— Нет, — удивленно проговорила девочка. — Я хотела вас поцеловать, вот и все.

Сальватор тоже ее поцеловал, и на его губах мелькнула блаженная улыбка: детская ласка оказывала на закаленное мужское сердце такое же действие, как первые солнечные лучи на мерзлую землю.

Он ласково потрепал смуглую щечку Рождественской Розы.

— Спасибо, малышка! — поблагодарил он. — Ты сама не знаешь, как помогла мне!

Он помедлил, глядя на нее и раздумывая, не воспользоваться ли случаем, чтобы спросить о брате, но сказал себе:

«Нет! Сейчас она слишком счастлива… Потом будет видно…»

Он еще раз поцеловал девочку и вышел.

XXIII. STABAT MATER DOLOROSA48

С улицы Ульм Сальватор свернул на улицу Урсулинок, потом на улицу Сен-Жак и вышел в предместье.

Читатель, несомненно, догадался, куда он направляется.

Подойдя к дому учителя, он позвонил.

Колокольчик висел во втором этаже, чтобы посетители не беспокоили Жюстена во время занятий.

Дверь отворила сестра Жюстена.

Когда Селеста увидела Сальватора, ее бледное лицо порозовело от удовольствия.

— Господин Жюстен дома? — спросил молодой человек.

— Да, — отозвалась девушка.

— В классе или у себя?

— У матери. Входите! Мы как раз говорили о вас, когда вы позвонили.

Членам несчастного семейства нередко случалось говорить о Сальваторе.

Молодые люди поднялись по лестнице, оставили слева опустевшую комнату Мины и вошли к г-же Корби.

У печки, собиравшей вокруг себя всю семью, сидели слепая старуха, добряк Мюллер и Жюстен.

Все было по-прежнему, если не считать, что за полтора месяца каждый состарился лет на десять, в особенности мамаша Корби.

На нее страшно было смотреть: ее лицо пожелтело, словно было из воска, а голова совершенно поседела. Старушка сидела понурившись и даже не поинтересовалась, кто пришел.

Она словно олицетворяла собой страдание; не произнося ни слова, не двигаясь, она оставалась ко всему глуха; лицо ее по-прежнему выражало истинно христианское терпение и самоотречение.

При появлении Сальватора она, узнав его голос, едва заметно кивнула, так что молодой человек мог принять ее за каменную статую Пресвятой Девы у подножия креста.

Славный Мюллер тоже, казалось, окаменел от горя. Старику не давала покоя мысль, что ему первому пришла идея отправить Мину в пансион, что это он дал адрес г-жи Демаре; он во всем винил себя и приходил к Жюстену за утешениями, вместо того чтобы успокаивать своего молодого друга.

Зато Жюстен выглядел не настолько подавленным, как можно было ожидать. В первые дни все свободное от уроков время он проводил у себя в комнате, совершенно убитый горем. Однако после того, как он пережил полное отчаяние, как осознал силу своего горя, самое это горе, так сказать, вернуло его к жизни. Он окунулся в него, словно в настой из горьких трав, почерпнул в нем силы и теперь именно он, казавшийся вначале самым впечатлительным в семье, утешал остальных.

Увидев Сальватора, он встал и пошел ему навстречу.

Сальватор протянул учителю руку, и они обменялись дружеским рукопожатием.

Господин Мюллер предложил гостю стул и обратился к нему с сакраментальным вопросом скорее для очистки совести, чем в надежде услышать благоприятный ответ:

— Что нового?

Со времени отъезда Мины эти слова не сходили с языка всех членов семейства и их друзей.

Если Селеста отправлялась за покупками, Жюстен и мать встречали ее вопросом:

— Что нового?

Если Жюстен выходил куда-нибудь, хотя бы ненадолго, мать и Селеста задавали ему тот же вопрос.

То же бывало и с Мюллером, который ежедневно заходил к ним.

Даже те семьи, что живут в ста шагах от поля боя и трепещут за жизнь своих мужчин, ожидают известий с меньшим нетерпением, чем жаждало новостей наше семейство.

Как мы уже сказали, в этот вечер сакраментальный вопрос задал Сальватору Мюллер.

— Кое-что есть, — коротко ответил тот.

Селеста оперлась о стену, чтобы не упасть; мать вскочила словно подброшенная пружиной; Жюстен рухнул на стул; Мюллер задрожал всем телом.

— Добрые вести? — заикаясь, спросил Мюллер. Остальные не могли говорить.

— Да! — сказал молодой человек.

— Говорите! Говорите же! — громко закричали все.

— Не ждите от меня слишком многого, я не хотел бы вас разочаровывать. То, что я имею вам сообщить, почти так же печально, как и радостно, почти так же горько, как и приятно. Впрочем, это не имеет значения… Я не хочу лишать вас радости, даже если эта радость чем-то омрачена.

— Говорите! — вскричал Жюстен.

— Говорите! — подхватили остальные.

Сальватор вынул из кармана часики и подал их Жюстену.

— Прежде всего, скажите, друг мой, знакома ли вам эта вещь.

Жюстен с радостным криком схватил часы.

— Минины часики! — вскричал он, осыпая их поцелуями. — Я подарил их ей в последний ее день рождения! Она мне говорила, что очень их любит и не расстается с ними ни днем ни ночью. Как же они попали к вам? Скажите! Рассказывайте же! Как случилось, что она с ними рассталась?

Мать снова села.

Она покачала головой, словно повторяя вслед за Иаковом, возопившим при виде окровавленного платья Иосифа:» Хищный зверь растерзал моего сына!»

— Нет, нет! — поспешил возразить Сальватор, поняв ее жест. — Нет, не волнуйтесь, ваша дочь не умерла! Мина жива!

Все вскрикнули от радости.

— И я ее видел! — прибавил Сальватор.

— Видели?! — воскликнул Жюстен, бросившись молодому человеку на шею и сжав его в объятиях. — Вы видели Мину?

— Да, дорогой мой Жюстен.

— Где?.. Когда?.. Она меня не разлюбила?

— Она вас по-прежнему любит, она вас любит больше, чем когда-либо, — отвечал молодой человек, пытаясь сдержать пыл Жюстена и сохранить невозмутимый вид.

— Она сама так сказала?

— Так она сказала, повторила и настойчиво подтвердила.

— Когда?

— Этой ночью.

— Скажите же скорее, где вы ее видели!

— Вы же не даете мне слова вставить, дорогой мой Жюстен!

— Это верно! — заметил добряк Мюллер, доставая из кармана платок, чтобы вытереть слезы, брызнувшие у него из глаз. — Ты хочешь, чтобы он говорил, Жюстен, а сам не даешь ему рта раскрыть!

— Он бы уже давно обо всем рассказал, если бы ему не мешали, — поддержала старика г-жа Корби и покачала головой.

— Хорошо! — смирился Жюстен и снова сел. — Я вас больше ни о чем не буду спрашивать, дорогой Сальватор. Я слушаю.

— Наберитесь терпения, Жюстен. Итак, преследуя цель, о которой не стану вам рассказывать, я отправился вчера вечером на прогулку за несколько льё от Парижа; это было между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. Я находился в парке. Там при свете луны я увидел, как среди деревьев пробирается девушка; она села на скамейку всего в нескольких шагах от того места, где я прятался.

— Это была Мина? — не удержавшись, вскрикнул Жюстен.

— Мина.

— И вы с ней не заговаривали?

— Конечно, говорил, раз она мне сказала, что любит вас по-прежнему.

— Вы правы.

— Да не мешайте! — в нетерпении проговорил Мюллер.

— Брат!.. — взмолилась сестрица Селеста.

Мать снова застыла в молчании и неподвижности.

— Минуту спустя, — продолжал Сальватор, — появился молодой человек и сел рядом с ней.

— О! — вскрикнул Жюстен.

— Я оговорился: он не садился, — поправился Сальватор. — Мина заставила его простоять во все время разговора, и он был вынужден держаться весьма почтительно.

— И этим молодым человеком был граф Лоредан де Вальженез, не так ли?

— Это был граф Лоредан де Вальженез, — подтвердил Сальватор.

— Ах, негодяй! — скрипнув зубами, пробормотал Жюстен. — Если он когда-нибудь мне попадется…

— Тише, Жюстен! — остановил его г-н Мюллер.

— Если вы будете меня перебивать, Жюстен, я не стану дальше рассказывать, — пригрозил Сальватор.

— О нет, нет, друг мой, умоляю!..

— Я не пропустил ни слова из их разговора, и мне стало ясно — подробности я опускаю, — что господин Лоредан де Вальженез раздобыл приказ о вашем аресте.

— Приказ об аресте! — воскликнули все присутствовавшие.

Только г-жа Корби промолчала.

— В чем же его обвиняют? — спросил г-н Мюллер.

— Вот именно: в чем? — переспросил Жюстен.

— Вам вменяется в вину совращение малолетней и укрывательство ее в своем доме — преступление, предусмотренное статьями триста пятьдесят четвертой, триста пятьдесят пятой и триста пятьдесят шестой Уголовного кодекса.

— О негодяй! — не удержался на сей раз славный г-н Мюллер.

Жюстен молчал. Мать, как мы уже сказали, не двигалась и не произносила ни слова: ни один мускул не дрогнул на ее лице.

— Да, большой негодяй! — подтвердил Сальватор. — Но негодяй всесильный и стоящий так высоко, что нам его не достать.

— Однако… — энергично начал Жюстен.

— Однако достать его надо, не правда ли? — сказал Сальватор. — Так думаете вы, так же думаю и я.

— Я пойду к этому человеку! — вскричал Жюстен, вскочив и двинувшись к выходу.

— Если вы к нему пойдете, Жюстен, — заметил Сальватор, — он прикажет своему швейцару задержать вас и препроводить в Консьержери.

— А если пойду я, старик?.. — спросил Мюллер.

— Вас, господин Мюллер, он прикажет своим слугам схватить и отправить в Бисетр.

— Но что же делать? — в отчаянии вскричал Жюстен.

— То же, что наша мать: молиться, — вмешалась сестрица Селеста.

Мать действительно вполголоса творила молитву.

— Вы же с ней говорили! — заметил Жюстен. — Значит, вы можете сообщить нам что-то еще.

— Да, я хотел бы закончить свой рассказ. Мина — образец целомудрия и достоинства… Жюстен! Это святая девушка! Любите ее всей душой!

— О! Я люблю, люблю ее! — воскликнул молодой человек.

— Господин Лоредан ушел, оставив Мину одну. Тогда-то я и решил, что пора показаться. Я подошел к бедной девочке; она стояла на коленях, прося у Бога совета и помощи. Мне довольно было произнести ваше имя… Она спросила, как и вы: «Что делать?» Как и вам, я посоветовал ей надеяться и ждать. Она во всех подробностях рассказала мне о похищении и о том, что за ним последовало, и как, проезжая по парижским улицам, она была вынуждена завернуть часики в письмо и выбросить из кареты, чтобы оно дошло до вас… Я решил, что часы остались у старухи, передавшей вам письмо, отправился к ней и потребовал их вернуть. Броканта все отрицала, а Рождественская Роза вернула мне часы.

Жюстен снова поцеловал часики.

— Остальное вам уже известно, — сказал Сальватор. — Очень скоро я вам скажу, что, по моему мнению, следует предпринять.

С этими словами он поклонился и знаком пригласил Жюстена выйти с ним из комнаты.

Жюстен понял и последовал за Сальватором.

Когда Сальватор выходил, г-жа Корби продолжала сидеть не двигаясь, как и раньше, когда он вошел.

XXIV. ПОСВЯЩЕНИЕ

Молодые люди спустились в спальню Жюстена, служившую ему классной комнатой.

Класс пустовал, уроков не было по случаю воскресенья.

Сальватор предложил Жюстену сесть.

Жюстен взял стул; Сальватор присел на парту.

— А теперь, — начал Сальватор, опустив руку Жюстену на плечо, — теперь, дорогой друг, слушайте меня как можно внимательнее и не пропустите ни слова из того, что я вам скажу.

— Слушаю вас. Я так и понял, что вы не стали все говорить при матери и сестре.

— Вы не ошиблись. Есть вещи, о которых не говорят в присутствии сестер и матерей.

— Говорите, я слушаю!

— Жюстен! Увидеть Мину вам будет непросто!

— Да, однако при вашей помощи я с ней увижусь, не правда ли?

— Хорошо! Но прежде мы должны обо всем условиться.

— Лишь бы мне ее увидеть, лишь бы узнать, где она, остальное — мое дело.

— Ошибаетесь, Жюстен. С этой минуты дело это касается меня. Да, вы увидите Мину, раз я обещаю. Да, вы ее увезете, это возможно, даже легко; да, вы ее спрячете так, что никто ее не найдет, зато найдут вас самого!

— Ну и что?

— Найдут, арестуют и отправят в тюрьму.

— Я не боюсь! Есть же во Франции правосудие; рано или поздно меня признают невиновным, а Мина будет спасена.

— Рано или поздно, говорите? Готов это допустить, хотя сам я придерживаюсь другого мнения; но я обязан предвидеть худшее. Предположим, что вас признают невиновным… но поздно — поверьте, что я делаю вам большую уступку, — через год, например. Что станется за этот год с вашей семьей? Нищета войдет в ту же дверь, через которую вы выйдете; ваши мать и сестра умрут с голоду.

— Нет! Добрые люди им помогут.

— Ах, как вы ошибаетесь, бедный Жюстен! Вальженезы — как сторукий Бриарей. Достаточно им протянуть одну руку, как перед вами распахнется дверь темницы. А остальные девяносто девять рук будут обвиты вокруг вашего семейства плотным кольцом, через которое никто не посмеет проникнуть со своей жалостью. Добрые люди помогут вашей матери и вашей сестре?!. Кого вы подразумеваете под добрыми людьми? Поэта Жана Робера, который сегодня богат, как господин Лаффит, а завтра — беднее вас? Художника Петруса, который витает в мире фантазий, пишет картины для себя, а не для публики, и живет не на то, что зарабатывает, а проедает скудное наследство? Врача Людовика, талантливого, заслуженного, даже гениального, если угодно, но не имеющего практики? Может быть, меня, бедного комиссионера, который живет одним днем и не знает, что будет завтра?.. Ваши мать и сестра — истинные христианки и могут надеяться на помощь Церкви? Но один из самых влиятельных кардиналов нашего времени — родственник Вальженезов. Комитет благотворительности?

Председатель комитета — тоже Вальженез. Может быть, ваши родные смогут прибегнуть к помощи префекта Сены или министра внутренних дел? Они получат разовое пособие в двадцать франков, да и то вряд ли, если станет известно, что их сын и брат арестован по подозрению в совершении преступления, караемого каторгой!

— Но что же остается делать? — вскипая от бешенства, вскричал Жюстен.

Сальватор еще сильнее сдавил плечо Жюстена и пристально на него посмотрел.

— Что бы вы стали делать, Жюстен, — спросил он, — если бы дерево грозило вот-вот рухнуть на вашу голову?

— Я срубил бы дерево, — отвечал Жюстен, начиная понимать метафору друга.

— Что бы вы сделали, если бы дикий зверь вырвался из клетки и побежал по улицам города?

— Я взял бы ружье и пристрелил его.

— Значит, я в вас не ошибся. Слушайте же, что я вам скажу, — тожественно произнес Сальватор.

— Кажется, я вас понимаю, Сальватор, — проговорил в ответ Жюстен и опустил свою руку другу на колено.

— Разумеется, — продолжал Сальватор, — тот, кто, желая отомстить за полученное оскорбление, переворачивает с ног на голову весь город, кто в отместку за сожженный дом поджигает целый город, — тот дурак, злодей или безумец. Но тот, кто познал язвы общества и сказал себе: «Я измерил зло и хочу найти средство для всеобщего спасения», — тот поступит как настоящий гражданин и честный человек. Жюстен! Я один из отчаявшихся членов большой человеческой семьи, угнетаемой несколькими интриганами. В юности я погрузился на самое дно океана, именуемого миром, и, как ныряльщик Шиллера, вернулся, охваченный ужасом. Я углубился в себя и стал размышлять о страданиях себе подобных. Я наблюдал, как одни, словно вьючные животные, сгибаются под тяжестью непосильной работы, а другие, как бараны, безропотно идут на бойню. И мне стало стыдно за людей, за себя; я сам себе напоминал человека в лесу, который, спрятавшись за дерево, молча наблюдает, как на другого человека напали грабители, обирают его, бьют, а потом лишают жизни, — наблюдает, вместо того чтобы прийти ему на помощь. И, страдая в душе, я сказал себе, что любому горю, кроме смерти, помочь можно, и даже смерть всего-навсего индивидуальное зло, не представляющее угрозы для всего вида. Когда однажды умирающий показал мне свои раны, я спросил:» Кто тебя так?», он ответил:» Общество! Тебе подобные!» Я прервал его и возразил: «Нет, это не общество! Нет, не мне подобные тебя избили! Я не считаю себе подобными тех, что подстерегают тебя в лесу и отнимают кошелек; тех, что связывают тебе руки и вонзают в горло нож. Это злодеи, которых необходимо уничтожить; это ядовитые сорняки, которых надо вырвать с корнем». — «Разве я могу это сделать? — спросил раненый. — Ведь я один!» — «Нет! — возразил я, протянув ему руку. — Нас двое!»

— Нас трое! — хватая Сальватора за руку, вскричал Жюстен.

— Ошибаешься, Жюстен: нас пятьсот тысяч!

— Отлично! — воскликнул Жюстен, и глаза его радостно заблестели. — И пусть Бог, который меня слышит, отвернется от меня в тот день, когда я забуду свои слова или откажусь от них.

— Браво, Жюстен!

— Долой ничтожное правительство идиотов, интриганов и иезуитов, нагло называющее себя правительством Реставрации, которое на самом деле проводит во Франции политику, угодную иностранцам!

— Довольно! — остановил его Сальватор. — Приходите в пять часов ко мне и предупредите домашних, что дома ночевать сегодня не будете.

— Куда мы пойдем?

— Узнаете об этом в пять часов.

— Оружие взять?

— Это ни к чему.

— Итак, в пять часов?

— В пять!

Молодые люди расстались. Как видели читатели, им хватило нескольких минут: одному — чтобы сделать предложение, другому — принять его, хотя оба могли поплатиться за это головой.

Но таково уж было умонастроение в ту эпоху. Воспоминание о неприятеле, захватывавшем Францию дважды, делало храбрыми самых робких, свирепыми — самых незлобивых. Отвратительное и страшное вторжение, которое для поколения 1860 года не более чем исторический факт, для молодежи 1827 — го было огненным и кровавым видением. Каждый из нас, в провинции, помнил о раненных в боях при Монмирае, Шампобере и Ватерлоо, на холме Сен-Шомон и у заставы Клиши. Ненависть была поистине всенародной, а слова Лафайета» Восстание — святейшая обязанность каждого!» стали девизом Франции.

В тот день когда мы расскажем о той эпохе в контексте всеобщей истории, мы проявим к ней большую справедливость с точки зрения философа, чем сегодня, когда говорим с точки зрения романиста.

В пять часов Жюстен был у Сальватора. Сальватор представил Жюстена Фраголе.

— Я тебе обещал найти аккомпаниатора и учителя пения для Кармелиты и теперь наполовину исполнил свое обещание. Жюстен! Вы помните красивую девушку, умиравшую в Мёдоне? Она очень страдает. Она наша сестра. Я обещал ей через Фраголу вашу помощь, а также помощь господина Мюллера.

Жюстен в ответ лишь улыбнулся, предоставляя себя в полное распоряжение Сальватора.

— А теперь идемте! — приказал тот.

Он обернулся к Фраголе, поцеловал ее скорее по-отечески (хотя Сальватор годами был молод, в страданиях он возмужал до срока), чем как возлюбленный, и первым спустился по лестнице, приказав огорченному Брезилю охранять хозяйку дома.

Жюстен молча последовал за ним.

Не говоря друг другу ни слова, они прошли ту часть Парижа, что простирается от площади Сент-Андре-дез-Ар до заставы Фонтенбло.

Видя, что Сальватор собирается выйти из города, Жюстен нарушил молчание.

— Куда мы идем? — спросил он.

— В Вири-сюр-Орж, — отвечал Сальватор.

— Что такое Вири-сюр-Орж?

— Не догадываетесь?

— Нет.

— Деревня, в которой я вчера виделся с Миной. Жюстен застыл на месте, весь дрожа.

— Неужели я ее увижу? — вскричал он.

— Да, — с улыбкой отвечал Сальватор, видя, как побледнел Жюстен, что случается, когда человек либо радуется, либо пугается.

— Когда я смогу ее увидеть?

— Сегодня вечером.

Жюстен закрыл лицо руками и покачнулся. Сальватор поддержал учителя, обхватив его рукой.

— Ах, дорогой Сальватор, — сокрушенно проговорил Жюстен, — вы, наверное, решите, что я слаб, как женщина, и перестанете мне доверять!

— Ошибаетесь, Жюстен! Если я вас вижу слабым в радости, то ведь я видел вас и сильным в страдании.

— Жаль, что моя матушка, моя бедная матушка не знает, какое меня ждет счастье! — прошептал Жюстен.

— Завтра вы обо всем ей расскажете, и она порадуется вместе с вами.

Желая как можно скорее добраться до Вири-сюр-Орж,

Жюстен предложил нанять экипаж. На это Сальватор заметил, что Мину можно будет увидеть не раньше одиннадцати часов, а то и полуночи, и, следовательно, незачем приезжать в Жювизи за три-четыре часа до назначенного времени. Кстати, новое появление Сальватора в Кур-де-Франс могло вызвать подозрения.

Жюстен согласился с замечанием друга. Было решено, что они не только отправятся пешком, но так рассчитают время, чтобы быть в парке не раньше одиннадцати часов.

Выйдя в поле, путники нарушили молчание, которое они хранили, шагая по парижским улицам. Сдерживаемые до тех пор речи потекли свободно и легко. Похоже, сокровенным мыслям, как и растениям, нужен простор.

Сальватор продолжил разговор, начатый в комнате учителя: он во всех подробностях рассказал Жюстену о движении карбонариев, изложил принцип организации тайного общества, его цель, рассказал о франкмасонстве, берущем начало в храме царя Соломона за тысячу лет до Христа: сначала это был ручеек, потом поток, речка, потом большая река, море и наконец океан!

Жюстен слушал из уст Сальватора, человека такого возраста и положения, всеобъемлющую и в то же время краткую историю человеческого общества с благоговением, будто внимая пророку.

Сальватор обладал редкой способностью к обобщению; за короткое время и в нескольких словах он охарактеризовал, разложил и снова собрал воедино историю нравственного состояния общества, как Кювье проанализировал бы физическое его развитие.

Теория Сальватора была проста: глубокая любовь ко всем людям без различия каст и рас, полное уничтожение границ для объединения рода человеческого в единую семью по слову Христа, которое, дав свободу и равенство, должно было одновременно даровать и братство.

В его понимании все люди были детьми одного отца и одной матери, все были братьями и, стало быть, все были свободны. Значит, рабство, под какой бы личиной оно ни скрывалось, представлялось ему чудовищем, и он хотел его уничтожения как первопричины зла. В Сальваторе было что-то от благородных и верных рыцарей, уходивших когда-то сражаться в Палестину. Он охотно отдал бы, как они, жизнь за торжество своей веры; он говорил о будущем наций с тем же подъемом и тем же возвышенным языком, которые были, казалось, привилегией аббата Доминика.

Два молодых человека — один из которых, сам того не подозревая, оказал на жизнь другого огромное влияние, — два молодых человека, священник и комиссионер, были более чем похожи: они питали одинаковую любовь к человечеству, оба проповедовали всеобщее братство, имели одну цель, к которой стремились, правда, разными путями и с противоположных сторон.

Аббат Доминик шел от Бога, он как бы снисходил от Бога к человечеству; Сальватор искал тайну Христа в человечестве и поднимался от человека к Богу. Человечество для аббата Доминика представляло собой творение Божье; для Сальватора Бог был творением человека; по мнению аббата Доминика, человечество имело право на существование, лишь поскольку оно создано, поддерживается, направляется высшей силой; Сальватор полагал, что общество не имеет смысла, если оно не свободно, если оно само не является направляющей силой.

Словом, между их теориями существовала та же разница, что в политике — между аристократией и демократией, между монархией и республикой; однако, повторяем, отталкиваясь от противоположных принципов, оба стремились к одной цели — к независимости человека и всеобщему братству.

Для Жюстена, бедного мученика, с детства боровшегося с нуждой и не имевшего времени заглянуть в бездну социальных абстракций, теория Сальватора явилась настоящим открытием: он был ослеплен, у него закружилась голова. Это открытие рассыпало вокруг него тысячи искр, как вокруг очага, в котором раздувают вот-вот готовое погаснуть пламя. Его душа, дремавшая в объятиях смирения, этой небесной няньки, которая вот уже восемнадцать столетий усыпляет человечество, вздрогнула и неожиданно проснулась, услышав призывы к братству и независимости; после двухчасовой беседы Жюстен почувствовал себя выросшим духовно на десять локтей.

Когда увлечешься разговором или окажешься во власти какой-нибудь идеи, — ускоряешь свой шаг, сам того не замечая. Друзья прибыли в Кур-де-Франс к девяти часам вечера.

Оставалось скоротать два часа.

Сальватор вспомнил о рыбацкой хижине, где он ужинал семью годами раньше, когда нашел Брезиля. Молодые люди вышли на берег реки; Сальватор узнал хижину и вошел, попросив бутылку вина и матлот; друзьям был оказан теплый прием.

Глаза Жюстена не отрывались от настенных часов с кукушкой: он считал минуты. Если бы не постукивание маятника, не оставлявшее ни малейшего сомнения в том, что часы идут, Жюстен мог бы поклясться, что стрелки стоят на месте.

Но вот пробило десять, затем и одиннадцать часов. Видя нетерпение спутника, Сальватор сжалился над ним.

— Идемте! — сказал он.

Жюстен облегченно вздохнул, метнулся за шляпой и одним прыжком очутился за дверью.

Сальватор, улыбаясь, вышел следом: ведь именно ему предстояло показывать дорогу.

Он пошел вперед по направлению к замку Вири: они миновали мост Годо, липовую аллею и подошли к решетке парка.

— Здесь? — тихо спросил Жюстен. Сальватор кивнул и прижал палец к губам.

Они двинулись вдоль ограды легко и беззвучно, словно тени. Сальватор остановился в том месте, где накануне перелез через стену.