Могикане Парижа (№1) - Парижские могикане. Том 2

Теперь, когда мы описали сцену и декорации, приглашаем зрителя поудобнее устроиться в кресле.

Представление начинается!

XXVII. КОМИССИОНЕР С ЖЕЛЕЗНОЙ УЛИЦЫ

Железная улица, которая раньше носила название Кузнечной, шла (да и теперь частично проходит, поскольку ее еще не всю снесли) от улицы Сен-Дени, где она начиналась, до Свекольного рынка и улицы Бельевого ряда, где заканчивалась. Она тянулась вдоль северной части рынка, что у фонтана Убиенных младенцев, параллельно улице Железного ряда и была похожа на реку, несущую фрукты, цветы и овощи; по правому ее берегу выстроилась сотня кабачков, по левому — тысяча рыночных лавчонок. В описываемое нами время Железная улица обладала своим лицом и была не лишена живописности, чего не встретишь в Париже наших дней: улицы выровнялись, словно по веревочке, они прилизаны, безупречны, и город вот-вот превратится, как Турин, в огромную шахматную доску, по которой станут расхаживать будущие Филидоры и Лабурдонне.

Пестрая толпа с раннего утра кишела на этой улице и гудела, словно пчелиный рой, спешащий прозрачной воздушной дорогой в родной улей; с одной стороны толпу оттеняли мрачные стены кабачков, с другой — она будто освещалась открытыми лавочками и выглядела весьма своеобразно, словно сошла с полотна старого фламандского мастера.

Было около десяти часов утра; стояло чудесное мартовское утро; весна являла свой ослепительный лик, еще чуть скрытый в морозной дымке.

Солнце в те времена щедро дарило теплом бедный род людской, не привередничая, как в наши дни; пронизывая горячими лучами тяжелые тучи, оно освещало прекрасных в своей наивной прелести наяд фонтана, созданного Жаном Гужоном.

Рынок сверху донизу утопал в солнечных лучах. И толпа бездумно, безотчетно праздновала не просто третье воскресенье марта — она праздновала весну; отовсюду доносились громкие крики и взрывы смеха, разливавшегося подобно песне.

Было от чего кричать, смеяться и петь: этот обычно столь мрачный рынок, вот уже полгода навевавший тоску, в одну ночь снова украсил себя венком из роз, оделся в платье из примул, взял в руки букет фиалок: теперь его можно было принять за Цветочный рынок.

Покупатели, торговки, прохожие — все хотели украсить себя цветами; женщины прикрепляли к поясу, а мужчины вставляли в бутоньерку кто гвоздику, кто левкой — словом, одну из тех благовонных курильниц, которые природа, пробуждаясь, раздает людям с неутомимой щедростью, неисчерпаемой расточительностью.

Среди тех, кто наслаждался пробуждением природы самым чувственным, если и не самым шумным образом, был молодой человек, сидевший, закинув руки за голову, привалившись спиной к стене между окном и дверью одного из кабачков, усеивающих Железную улицу, и устремив взор в сторону фонтана Убиенных младенцев.

Этот черноглазый и чернобородый молодой человек, с ног до головы одетый в бархат, небрежно вытянулся и, казалось, всеми порами впитывал первые солнечные лучи; его можно было бы принять за сладострастного lazzaroni 24, что лежит на солнышке, ласкающем набережные Мерджелина или Санта-Лючия.

Однако стоило вглядеться ближе, внимательнее, и наблюдателю становилось ясно, что его впечатление ошибочно; он сейчас же раскаивался, что принял поначалу молодого человека за беззаботного неаполитанца, лицо которого выражает только лень да дикость.

В самом деле, достаточно было бросить взгляд на этого красивого молодого человека, как становилось понятно, что перед вами не простой комиссионер, не обыкновенный грузчик — одним словом, не вьючное животное. Нет, мужественная красота этого лица, умный взгляд, изысканность всего облика, необычный костюм — все говорило о том, что это персонаж, в котором наши читатели уже, без сомнения, узнали таинственного Сальватора, главного героя нашего повествования.

С семи часов утра Сальватор уже исполнил несколько поручений; а уж в них-то у него недостатка не было, и надобно отметить, что он выслушивал приказания и распоряжения, касавшиеся его рода занятий, с неизменной вежливостью и, мы бы даже сказали, со смирением, как это сделал бы любой другой комиссионер, даже не обладающий его достоинствами. Справедливости ради прибавим, что исполнял он доверенные ему поручения совсем иначе, чем его коллеги, проявляя при этом свой недюжинный ум.

По этой ли причине, чисто моральной, или по иной, несколько более телесной, клиентура Сальватора состояла почти исключительно из женщин? Этого мы сказать не можем и предоставляем нашим читателям возможность составить на этот счет собственное мнение.

Прохожие и все прочие люди, которым не было дела до того, о чем думает и что чувствует Сальватор, принимали его за скучающего молодого человека, изучающего детали чудесного фонтана, который никому и в голову не приходит рассматривать, настолько все мы к нему привыкли с самого детства; возможно, им казалось, что Сальватор, глубоко задумавшись, находился в таком состоянии, когда человек среди любой толпы, сколь бы многочисленна она ни была, остается наедине со своими мыслями.

Но мы-то знаем: наш старый знакомец Сальватор не любовался фонтаном, не мечтал, нет: он наблюдал и слушал. В ожидании очередного поручения, которое должно было вывести его из неподвижности, Сальватор жадно ловил все, что видел и слышал, чтобы в нужный момент обратиться к собственной памяти и, подобно волшебнику, извлечь оттуда драгоценный камень, ослепив всех его блеском.

Однако и в состоянии неподвижности Сальватор все-таки оставался человеком действия. Как правило — мы уже имели случай в этом убедиться — он действовал, а не мечтал, но когда вдруг задумывался, вместо того чтобы действовать, это означало, что он, как опытный машинист сцены, готовит смену декораций или какой-нибудь новый трюк феерии, которую давно вынашивал в голове.

С другой стороны, как бы ни казался он в эту минуту пассивен, ему было бы чрезвычайно непросто предаваться мечтам, даже если предположить, что он этого хотел.

В самом деле, не проходило и пяти минут, чтобы кто-нибудь к нему не обращался. Можно было услышать такой разговор:

— Вы в затруднении?

— Да —

— Обратитесь к господину Сальватору.

— Где же он? Я как раз его ищу.

— Вот он.

— А-а! Господин Сальватор!..

И человек, попавший в затруднительное положение, рассказывал Сальватору о своей беде. Касалось ли дело права, медицины, морали или политики, у Сальватора находились и совет, и рецепт, а обратившийся к комиссионеру уходил от него просвещенным или утешенным, с надеждой или верой.

Для обитателей квартала, рыночных торговцев и торговок, даже для прохожих он был мировой судья, знаток, врачеватель тела и души, поборник справедливости, советчик. Господин Сальватор был рыночным Соломоном, и никто не предпринимал мало-мальски важного дела, не посоветовавшись с ним, как не происходило ни одного более или менее серьезного спора без того, чтобы г-на Сальватора не приглашали рассудить его.

Потому-то каждую минуту отовсюду слышалось: «Господин Сальватор! Господин Сальватор!» Иногда любопытный прохожий спрашивал, как Жан Робер у лакея в кабаке:

— Кто такой господин Сальватор?

Ему отвечали так же, как лакей ответил Жану Роберу:

— Господин Сальватор? Черт побери! Это… Это господин Сальватор!

Вот и все. И приходилось любопытному довольствоваться таким ответом.

Правда, если он продолжал настаивать, желая во что бы то ни стало увидеть г-на Сальватора, а тот не был в это время занят делами, ему указывали на г-на Сальватора, и почти всегда любопытный являлся свидетелем того, как молодой человек мирил ссорившихся, улаживал тяжбы, подавал милостыню калеке или несчастной вдове с младенцем на руках и с несколькими детишками, вцепившимися в ее юбку.

Выходило так, что покупатель или продавец, больной или истец, буржуа или простолюдин — все чем-нибудь да были обязаны Сальватору: кто советом, кто уроком, кто куском хлеба. Совет г-на Сальватора всегда оказывался верным, суждение — искренним, а решение — справедливым, и не раз случалось так, что полицейский комиссар квартала, запутавшись в каком-нибудь деле, тайком приходил к молодому человеку за советом или вызывал к себе, а то и просто направлял обе спорящие стороны к нему.

В то время, когда мы возобновляем наш рассказ, то есть в воскресенье 23 марта 1827 года, в девять часов утра, Сальватор, как мы уже заметили, размышлял в одиночестве, но — и мы это сейчас увидим — оно продолжалось недолго.

Как помнят читатели, он сидел, прислонившись спиной к стене кабачка. Вдруг из дверей вышла молодая парочка; юноша и девушка были розовощекие, свежие, глаза их сияли, губы приоткрылись, зубы блестели; оба они светились подобно одному из солнечных лучей, что потоком залили их, едва они показались в дверном проеме.

Молодой человек остановил свой взгляд на Сальваторе, но тот не мог его видеть, потому что в эту минуту как раз отвернулся.

— Смотрите-ка! Господин Сальватор! — с радостным удивлением воскликнул молодой человек.

— Господин Сальватор? — переспросила девушка. — Кажется, я уже слышала это имя.

— Можешь даже сказать, что видела его лицо, принцесса… хотя бы мельком. Правда, в тот день, бедняжечка, ты была занята другим, а глаза плохо видят, когда они наполнены слезами.

— А-а, в Мёдоне, не так ли? — спросила девушка.

— Совершенно верно, в Мёдоне.

— Кто же он такой, этот господин Сальватор? — шепотом спросила удивленная девушка.

— Комиссионер, как видишь.

— Знаешь, он выглядит слишком прилично для комиссионера.

— Не говоря уже о том, что на самом деле он еще лучше, чем кажется, — подтвердил молодой человек.

Молодой человек, повернувшись вполоборота направо, так что очутился лицом к лицу с комиссионером, протянул руку и сказал:

— Здравствуйте, господин Сальватор!

Сальватор приподнялся, словно паша, дающий аудиенцию, взглянул на того, кто его приветствовал, потом, не колеблясь, как человек, знающий себе цену, взял протянутую ему руку и пожал ее со словами:

— Здравствуйте, господин Людовик!

Это в самом деле был Людовик; по просьбе державшей его под руку девушки он пришел съесть пару дюжин устриц в кабачке «Золотая раковина», славившемся самыми свежими устрицами и лучшим шабли на всем рынке.

— Черт побери! Господин Сальватор, — продолжал Людовик, — я не прочь увидеть вас за работой! Признаться, мне именно этого недоставало, чтобы больше не считать вас переодетым принцем.

— Я тоже очень рад вас видеть, — пропустив комплимент мимо ушей, сказал Сальватор. — Мне приятно пожать руку человеку сердечному и талантливому; кроме того, я надеюсь услышать от вас новости о бедняжке Кармелите. Как она себя чувствует?

Людовик едва заметно пожал плечами.

— Ей лучше, — отозвался он.

— «Лучше» не означает «хорошо», — заметил Сальватор.

Людовик указал на свою спутницу.

— Вот кто, надеюсь, поможет ей прийти в себя, — сказал он.

— Физически — да, — кивнул Сальватор, — а морально?.. Сколько лет должно пройти, чтобы несчастная девочка…

— … могла забыть?

— Нет, я не это хотел сказать! Мне довольно было однажды ее увидеть, чтобы понять: она не забудет никогда!

— Возможно, она утешится?

— Вы знаете, что утешение скорее всего приходит именно после непоправимых несчастий, — промолвил Сальватор.

— Да, знаю; как сказал поэт:

Ничто не вечно, даже скорбь проходит!

— Это мнение поэта. А что думает врач?

— Врач полагает, дорогой господин Сальватор, что возвышенные умы не должны презирать и недооценивать страдание, как делают люди обыкновенные. В Божьей деснице страдание — один из элементов природы, одно из средств усовершенствования. Сколько людей, поэтов, художников, остались бы неизвестными, если бы не великое страдание или увечье? Байрону повезло: он имел несчастье родиться хромым и жениться на сварливой женщине, и он обязан не своим гением — гениальность дарует Небо, — но проявлением, расцветом, блеском этого гения — своим несчастьям. С Кармелитой произойдет то же, что с Байроном, только она станет не великим поэтом, а великой певицей, новой Малибран или Паста, чем-то более значительным, может быть, потому что по сравнению с другими женщинами она много выстрадала! Была бы она счастлива с Коломбаном? Этого не скажет никто. Без него она станет знаменитой — это я берусь утверждать.

— Да, но пока?..

— Пока рядом с ней находится врач более опытный, чем я.

— Более опытный, чем вы? Позвольте усомниться, доктор. Кто же это?

— Девушка, которая, слава Богу, ничего не смыслит в медицине! Однако она знает все самые ангельские слова самоотречения и верности, которыми излечивают душу; это Фрагола, одна из ее подруг по пансиону, воспитанница Сен-Дени.

Сальватор улыбнулся и в то же время покраснел, услышав похвалу своей возлюбленной.

Зато девушка, державшая Людовика под руку, услышав похвалу другой женщине, сделала гримасу и так ущипнула доктора, что он не сдержался и вскрикнул.

— Ах, Боже мой! Что это с тобой, Шант-Лила?

Сальватор, вначале не обративший внимания на спутницу молодого доктора то ли из равнодушия, то ли из скромности, при этом имени повернулся в ее сторону и взглянул на нее с любопытством, не лишенным доброжелательности.

— А-а, так это вы, мадемуазель Шант-Лила?

— Да, сударь, — отвечала девушка, испытывая гордость от того, что красавцу-комиссионеру знакомо ее имя. — Вы меня знаете?

— Во всяком случае, я знаю ваше имя и титул.

— О! Слышишь, принцесса? Вы знаете ее имя и титул? Откуда?

— Я слышал, как принцессу Ванврскую прославляли ее вассалы.

— Да, — подтвердил Людовик. — Это Камилл так ее окрестил.

— Камилл Розан… Вы ничего нового о нем не слышали, принцесса? — спросил Сальватор.

— Нет, черт возьми! — отозвалась девушка. — Никаких вестей я от него не получала и, надеюсь, не получу!

— Почему же? — спросил Людовик. — Уж не думаешь ли ты, что я буду тебя к нему ревновать?

— О сударь, я отлично знаю, что вы не окажете мне подобной чести!.. Ах, графиня дю Баттуар была совершенно права!

— Что же сказала графиня дю Баттуар? — полюбопытствовал Сальватор.

— Она сказала: «Никогда не доверяй англичанам: они все дурные люди! Никогда не доверяй американцам: они все…»

— Ну-ну, принцесса, так вы, пожалуй, поссорите Францию с Соединенными Штатами.

— Да, верно… Как же я могла забыть о графине дю Баттуар!

— Где она? — спросил Людовик.

— Ждет или, во всяком случае, должна меня ждать у заставы Сен-Жак, где перевязывает раны дядюшке… Давай возьмем фиакр, и ты отвезешь меня, куда обещал.

— Ах да! Однако, принцесса, неужели вы полагаете, что у меня родовые поместья, как у вас?

— Когда человек лечит миллионеров, он должен купаться в золоте.

— В самом деле, господин Людовик, кажется, жители Ванвра и Ба-Мёдона собираются возвести храм в честь Эскулапа-спасителя.

— Хотите верьте, хотите — нет, дорогой господин Сальватор, а я боюсь, что оказал плохую услугу человечеству, когда спас от смерти достойного господина Жерара: мне не понравилось его лицо, и я не удивлюсь, если окажется, что в облике честного человека скрывается гнусный разбойник.

— Да, но все-таки, честный он человек или нет, вы его спасли?

— Увы, да… Скверное это все-таки занятие медицина!

— Скажи откровенно: сколько он тебе заплатил за три визита?

— Принцесса! Я намеренно не оставил свой адрес и не был у господина Жерара с тех пор, как убедился в том, что он спасен. А потому денег я еще не получал.

— Поручи это дело мне, и я за него охотно возьмусь.

— Хорошо, только не сейчас.

— Когда же?

— Когда мы расстанемся, это будет мой тебе прощальный подарок.

— Договорились… А пока, смотри-ка, вон едет фиакр. Эй, кучер!

Кучер резко натянул поводья, свернул влево и остановился в четырех шагах от компании.

— Видно, придется исполнить твое желание, принцесса! — заметил Людовик.

Он обернулся к Сальватору и прибавил:

— До свидания, сеньор комиссионер, хотя я больше чем когда-либо уверен, что вы переодетый принц из «Тысячи и одной ночи».

Сальватор улыбнулся; молодые люди пожали друг другу руки.

Шант-Лила через плечо послала Сальватору один из самых убийственно кокетливых своих взглядов; Людовик перехватил его.

— Это еще что такое, принцесса?! — спросил он, притворяясь рассерженным.

— Ах, клянусь честью, не умею я лгать! — воскликнула

Шант-Лила. — До того мне понравился этот комиссионер, что, если бы я не поклялась тебе в верности на три недели вперед, уж я знаю, с каким поручением я бы к нему обратилась!

— Куда везти, хозяин? — спросил кучер.

— Приказывайте, принцесса! — предложил Людовик.

— Застава Сен-Жак! — крикнула Шант-Лила. Фиакр покатил в указанном направлении.

XXVIII. КАКИЕ СЦЕПЛЯЮЩИЕСЯ АТОМЫ СОЕДИНЯЛИ ПАПАШУ ФРИКАСЕ С БАГРОМ И СВЯЗЫВАЛИ БАГРА С ПАПАШЕЙ ФРИКАСЕ

В ту минуту как фиакр, увозивший Людовика и Шант-Лила, заворачивал на улицу Сен-Дени, Сальватор заметил в одной из подворотен, в которые словно стыдится заглянуть солнце, двух людей. Они шли в обнимку, похожие на тени, выступающие не из поэтически описанной Вергилием преисподней, не из мрачного ада Данте, а из обыкновенной сточной канавы; по запаху алкоголя, табака, чеснока и валерьяны, исходившему от них вместо ароматов юности, весны и фиалок, которые унесли с собой двое влюбленных, Сальватор с закрытыми глазами узнал бы папашу Фрикасе, поставщика кошатины в близлежащие кабаки, и его верного помощника и друга Багра, тряпичника-мусорщика, — тем более он их узнал, сидя с открытыми глазами.

Для людей, подобно Ретифу де ла Бретону и Мерсье, тщательно изучающих вкусы, нравы, обычаи низших классов, бедных слоев общества, будет крайне удивительно увидеть тряпичника, у которого есть друг. Мы понимаем ваше удивление, господа, и сами весьма удивились бы и даже усомнились в этом, если бы наши обязанности романиста (скверное, надо признаться, это занятие, как говорил только что наш друг Людовик и как нетрудно будет в этом убедиться, ибо оно вынуждает нас шататься по подобным клоакам) не давали нам привилегии все знать.

В самом деле, тряпичник, рожденный бродягой (мы согласны с мнением моралистов, утверждающих, что человек является рабом своего темперамента), покидает отчий дом в самом нежном возрасте, чтобы «тряпичничать» (глагол действительного залога, но в то же время непереходный), ведя кочующий, почти дикий, почти всегда ночной образ жизни; спустя несколько лет он становится настолько чужим в своей семье, что предает забвению имя своего отца и даже свое собственное, довольствуясь кличкой, которую ему дали или он выбрал себе сам; он дошел до того, что и возраст свой забыл! Итак, мы полагаем, что тряпичник вряд ли способен на дружбу.

Ведь прежде всего дружба — это чувство, основанное на самоотречении, а такие чувства, встречающиеся гораздо чаще, чем может показаться, среди представителей низших классов, не встретишь у тряпичника, этого парии западного общества. Прикрывшись отвратительнейшими лохмотьями, он притворяется циником, противопоставляет себя целому свету, потому что инстинктивно чувствует к себе всеобщее отвращение; постепенно он становится мизантропом, занудой, а порой и злюкой, но всегда ожесточенным и черствым.

Заметим, кстати, что среди тряпичников нередко можно встретить закоренелых преступников, а среди тряпичниц — проституток низкого пошиба.

Что способствует мизантропии тряпичника, что делает его еще менее общительным, так это злоупотребление крепкими напитками: эта пагубная страсть переходит у него все границы. Водка для тряпичника, а в особенности для тряпичницы (ведь у этого странного зверя есть своя самка), обладает невероятной притягательной силой, которую ничто не может умерить; оба они ограничивают себя в еде, чтобы как можно чаще предаваться заветной страсти. Они воображают, что этот огненный напиток поддерживает в них силы наравне с едой, и принимают неестественный подъем сил при употреблении алкоголя за реальность, тогда как чрезмерное возбуждение является всего-навсего результатом раздражения, обжигающего желудок, и алкоголь вовсе не подкрепляет силы. Вот почему среди тряпичников смертность вдвое выше, чем даже среди нищих.

Из-за злоупотребления алкоголем обыкновенное вино кажется им пресным и безвкусным. В исключительных случаях тряпичник оставляет на время водку и заменяет ее подогретым вином, сдобренным перцем, лимоном и корицей, к немалому огорчению кабатчиков, которые хотя и не забывают получить деньги с клиентов, но возмущаются тем, что нищие позволяют себе быть разборчивыми.

Итак, становится понятно, как трудно какому-либо чувству завладеть душой несчастного изгоя, находящейся во власти грубых инстинктов! Как тут не удивиться при виде тряпичника, братающегося с другим человеком, будь то даже кошатник, каковым является наш старый знакомый папаша Фрикасе.

По правде говоря, папаша Фрикасе был не настолько дружен со своим приятелем Багром, как могло сначала показаться. Он был таким же другом тряпичнику, как медведь — своему хозяину, кот — мышам, волк — ягненку, жандарм — заключенному, а торговый пристав — должнику.

Багор в самом деле задолжал папаше Фрикасе, и задолжал неслыханную сумму, если учесть, что в среднем Багор не зарабатывал за день — вернее, за ночь — и двадцати су. Долг Багра вместе с процентами составил в это время фантастическую сумму в сто семьдесят пять франков четырнадцать сантимов.

Правда, Багор уверял, что на самом деле взял у папаши Фрикасе только семьдесят пять ливров и десять су (Багор протестовал против десятичной системы и упрямо отказывался ее принимать), да еще говорил, что из этих денег три монеты по тридцать су были свинцовые, а две по пятнадцать — жестяные.

Теперь, даже приняв цифру, называемую Багром, невольно себя спросишь, как вышеупомянутый папаша Фрикасе мог ссудить своему приятелю эту баснословную сумму, учитывая довольно шаткое положение обоих предпринимателей.

Прежде всего заметим, что по сравнению с промыслом тряпичника занятие кошатника намного доходнее. За каждую кошку папаша Фрикасе выручал от двадцати до двадцати пяти су; за ангорскую — от тридцати до сорока. К тому же его промысел был безотходный: мясо кошки становилось кроличьим рагу, шкура — горностаем.

Если предположить, что папаша Фрикасе отлавливал в среднем по четыре кошки, его доход составлял пять франков в день, до ста пятидесяти франков в месяц, до тысячи восьмисот франков в год. Из этих денег тысячу франков папаша Фрикасе мог легко отложить, потому что тратить на еду ему не приходилось: кабатчики, которым он поставлял свой товар, всегда припасали для него обрезки от говяжьей или телячьей туши (как истинный охотник, папаша Фрикасе никогда не питался собственной дичью); да и об одежде беспокоиться ему было не нужно: обрезков от шкурок с избытком хватало ему на костюм — как летний, так и зимний.

Выходило, что папаша Фрикасе был богат, очень богат; ходили даже слухи, что у него есть свой маклер и что он играет на бирже!

Однако у нищего Багра было то, что вызывало зависть у богатого папаши Фрикасе: у Багра была карлица!

Каким образом мадемуазель Бебе Рыжая, сбежав из бульварного балагана, прибилась к Багру? Очевидно, до этого нашим читателям нет дела, и мы лишь констатируем факт. Итак, Багор был любовником мадемуазель Бебе Рыжей, чей портрет продолжительное время фигурировал на бульваре Тампль между нумидийским львом и бенгальским тигром, продолжавшими там красоваться к вящему удовольствию зевак и в интересах укротительницы — королевы Таматавы, которая, опережая Мартинов и Ван Амбургов в искусстве укрощения диких зверей, входила к ним в клетки по три раза в день, каждый раз рискуя быть съеденной. А вот портрет мадемуазель Бебе Рыжей исчез с афиш с тех пор, как она покинула зверинец.

Почему же мадемуазель Бебе Рыжая его покинула?

По этому поводу ходили самые разные слухи. На бульваре Тампль распространилась следующая версия. Однажды мадемуазель Бебе Рыжая ошиблась сумочкой и, вместо того чтобы сунуть руку в свой мешочек с вышиванием, запустила лапку в сумку с выручкой, после чего проскользнула через одну из щелей балагана и исчезла. Королева Таматава подняла шум по поводу этой кражи, хотела было донести на мадемуазель Бебе Рыжую префекту полиции; даже если бы беглянка надела, подобно г-же Дюбарри, туфли на высоком каблуке, поймать ее было бы несложно. Но и в балагане бульвара Тампль существовало Провидение и оно покровительствовало неосторожной карлице: некий г-н Флажоле, которого встречали в Париже, когда он гулял, скрестив на груди руки, одетый, словно извозчик в праздник; никто не слышал, что у него была рента, или что он получил наследство, или что он записан в книге государственного долга, или что у него собственный дом, однако каждый вечер он опускал в жилетный карман три-четыре пятифранковые монеты.

Кто же такой этот г-н Флажоле?

Господин Флажоле был интендант, доверенное лицо королевы Таматавы; ее граф Эссекс, если мы сравним ее с королевой Елизаветой; ее Риччо, если сравнивать с Марией Стюарт.

У вышеупомянутой королевы была даже официальная наследница, и мы, несомненно, обнаружили бы ее родство с г-ном Флажоле, если бы установление отцовства не запрещалось законом. Очевидно, в память о мелодии, под которую эта наследница появилась на свет, звали ее мадемуазель Мюзетта.

Господин Флажоле предпринял все возможное, чтобы против мадемуазель Бебе Рыжей не было сделано никаких заявлений; видя такое великодушие своего личного советника, королева Таматава утвердилась в некоторых своих подозрениях и, не сдержав ревности, воскликнула:

— Так и быть, все равно ее когда-нибудь повесят! Я очень рада, что за несколько пятифранковых монет отделалась от этой дурочки!

Однако мадемуазель Бебе, не зная о великодушии, с которым к ней отнеслись на бульваре Тампль, сочла за благо спрятаться хотя бы на некоторое время. И скоро в квартале Сен-Жак прошел слух, что Багор обзавелся любовницей, но, будучи ревнив, словно африканский бей или турецкий султан, скрывает ее от чужих взглядов. Установить истину было никак невозможно, поскольку лачуга Багра выходила во двор.

Мадемуазель Бебе Рыжая не имела даже скудного развлечения — «вида на улицу», как говорят парижане, — и смертельно скучала. Не смея выходить из дому днем из опасения столкнуться на улице с другой «рыжей», которая могла бы заявить на нее свои права, она часть ночи проводила у окна, слушая песни соловья и считая звезды в ожидании Багра, промышлявшего своим ремеслом.

Однажды папаша Фрикасе заметил, как в подворотню того дома, где жил Багор, прошмыгнули кошки, и сел в засаду.

Он увидел у окна карлицу.

Представьте Ромео на месте папаши Фрикасе, а мадемуазель Бебе вообразите Джульеттой, и перед вами — восхитительная сцена, полная любви и поэзии, которую я вам охотно перескажу вслед за Шекспиром, если вы будете настаивать, дорогие читатели, но, прошу, не требуйте от меня рассказа о том, что произошло в эту ночь между мадемуазель Бебе и папашей Фрикасе.

Результатом этой встречи было то, что на следующий день папаша Фрикасе, обедая с Багром, вызвался уступить тряпичнику за пять франков в месяц одну из двух меблированных комнат, которые он снимал неподалеку. Багор платил за свою лачугу без мебели ровно пять франков: он с благодарностью принял предложение кошатника и перевез на квартиру к щедрому другу все пожитки, причем не только свои, но и мадемуазель Бебе.

Месяц спустя Багор, чувствовавший себя на новом месте как нельзя лучше, вдруг стал проявлять беспокойство. Мадемуазель Бебе, как верная подруга, поинтересовалась, что его тревожит; Багор посетовал, что ему нечем расплатиться за жилье.

Мадемуазель Бебе на минуту задумалась, и результатом ее размышлений явился ответ, заставивший, в свою очередь, надолго задуматься ее сожителя:

— Я улажу это дело с папашей Фрикасе.

Но так как дело действительно уладилось и папаша

фрикасе не заговаривал больше о деньгах, Багор перестал беспокоиться и, столь же скоро как он забыл о плахе за жилье в первый месяц, охотно не думал о ней и впоследствии. Прошел месяц, другой, третий, а папаша фрикасе не заикался о деньгах, и Багор постепенно свыкся с мыслью, что нашел то, чего почти нельзя встретить (за исключением, пожалуй, Сент-Пелажи), — бесплатное жилье.

Более того: когда ночь выдавалась неудачная, то есть ненастная или не приносившая дохода, и Багор возвращался домой либо промокший до костей, либо продрогший, либо с пустой корзиной (в такие минуты у мадемуазель Бебе не было оснований хвастаться своим сожителем), из комнаты жильцов доносились довольно хлесткие словечки. Тогда папаша Фрикасе стучался в дверь и, видя хмурые лица, опускал руку в карман со словами:

— Из-за чего слезы, зачем скрипеть зубами? Только потому, что не удалось набрать тряпья? Зато сегодня урожай на кроличьи шкурки! Друзья должны помогать друг другу, мы же не турки какие-нибудь!

— Откуда же это видно, что не турки?! — спрашивал Багор скептически, как и положено тряпичнику.

— Ты будешь счастлив, если я одолжу тебе тридцать су?

— По крайней мере, это здорово поможет, — отвечал Багор.

— Ну так будь счастлив: вот тебе пятнадцать!

— С пятнадцатью су я буду счастлив только наполовину.

— Сначала истрать эти… Если не поможет, тогда и поговорим.

Багор уходил, покупал на пятнадцать су живительную влагу, вместо того чтобы набить живот; пропивал все деньги, вместо того чтобы их проесть, и отправлялся домой, как правило, счастливым; но обретенное счастье ложилось на его плечи столь тяжким бременем, что он валился с ног либо у столба, либо в подворотне, а то и на нижней ступени лестницы.

Тряпичник был вполне доволен такой жизнью под опекой своего друга папаши Фрикасе, как вдруг разразилась катастрофа, разрушившая, словно карточный домик, то, что представлялось ему незыблемой скалой. Человек предполагает, черт располагает!

Так продолжалось, о чем мы уже сказали, несколько месяцев, как вдруг, вернувшись домой покалеченными после Драки с известными нам молодыми людьми в последнюю ночь масленицы, кошатник и тряпичник не без удивления увидели мадемуазель Бебе в окружении жандармов, с почетом ее сопровождавших: у нее в матрасе обнаружили два серебряных прибора, которые исчезли из лавки соседнего ювелира, куда днем карлица носила в починку часики из поддельного золота, подаренные ей щедрым папашей Фрикасе.