Джузеппе Бальзамо (№2) - Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

В тот момент, как вошел Филипп, Андре находилась в глубокой задумчивости; она тяжело склонила голову, лицо ее было печально, время от времени на глаза набегали слезы. Руки ее безвольно повисли, и хотя кровь, казалось бы, должна была приливать к ним в таком положении, тем не менее ее руки были белее воска.

Она застыла, словно неживая. Чтобы убедиться, что она не умерла, нужно было прислушиваться к ее дыханию.

Узнав от Жильбера о болезни сестры, Филипп торопливо зашагал к павильону. Когда он подошел к лестнице, он задыхался. Однако там он передохнул, взял себя в руки и стал подниматься по лестнице гораздо спокойнее, а когда очутился на пороге, он уже бесшумно переставлял ноги, передвигаясь плавно, словно сильф.

Будучи заботливым и любящим братом, он хотел понять сам, что случилось с сестрой, приняв во внимание все симптомы ее болезни; он знал, что у Андре нежная и добрая душа, как только она увидит и услышит брата, она постарается скрыть свое состояние, чтобы не тревожить Филиппа.

Вот почему он вошел так тихо, так неслышно отворив застекленную дверь, что Андре не заметила его: он уже стоял посреди комнаты, а она ни о чем не догадывалась.

Филипп успел ее рассмотреть; он заметил ее бледность, неподвижность, ее безучастность. Его поразило странное выражение ее словно невидящих глаз. Не на шутку переполошившись, он сейчас же решил, что в недомогании сестры не последнюю роль играет ее душевное состояние.

При виде сестры сердце его похолодело, и он не мог сдержать ужаса.

Андре подняла глаза и, пронзительно вскрикнув, выпрямилась, словно восстав от смерти. Задохнувшись от радости, она бросилась брату на шею.

— Ты! Ты, Филипп! — прошептала она. Силы оставили ее прежде, чем она вымолвила еще хоть одно слово.

Да и что она могла еще сказать?

— Да, да, я! — отвечал Филипп, обнимая и поддерживая ее, потому что почувствовал, как она стала оседать у него в руках. — Я вернулся, и что же я вижу? Ты больна! Ах, бедная моя сестричка, что с тобой?

Андре рассмеялась нервным смехом, однако, вопреки ожиданиям больной, ее смех не успокоил Филиппа.

— Ты спрашиваешь, что со мной? Так я, значит, плохо выгляжу?

— Да, Андре, ты очень бледна и вся дрожишь.

— Да с чего ты это взял, брат? Я даже не чувствую недомогания. Кто ввел тебя в заблуждение, Филипп? У кого хватило глупости беспокоить тебя понапрасну? Я правда не знаю, что ты имеешь в виду: я прекрасно себя чувствую, не считая легкого головокружения, но оно скоро пройдет.

— Но ты так бледна, Андре…

— Разве я всегда бываю очень румяной?

— Нет, однако ты выглядишь, по крайней мере, живой, а сегодня…

— Не обращай внимания.

— Смотри! Еще минуту назад твои руки пылали, а сейчас они холодны, как лед.

— Это неудивительно, Филипп: когда я тебя увидела…

— Что же?

— ..я так обрадовалась, что кровь прилила к сердцу, только и всего.

— Ты же не стоишь на ногах, Андре, ты держишься за меня.

— Нет, это я тебя обнимаю. Разве тебе это неприятно, Филипп?

— Что ты, дорогая Андре!

И он прижал девушку к груди.

В то же мгновение Андре почувствовала, что силы вновь ее покидают. Она тщетно пыталась удержаться на ногах, обняв брата за шею. Ее холодные безжизненные руки скользнули по его груди, она упала на софу и стала белее муслиновых занавесок, на фоне которых был отчетливо виден ее очаровательный профиль.

— Вот видишь!.. Вот видишь: ты меня обманываешь! — вскричал Филипп. — Ах, сестренка, тебе больно, тебе плохо!

— Флакон! Флакон! — пролепетала Андре, улыбаясь через силу.

Ее угасающий взор и с трудом приподнятая рука указывали Филиппу на флакон, стоявший на небольшом шифоньере у окна.

Не сводя глаз с сестры, Филипп скрепя сердце оставил ее и бросился к флакону.

Распахнув окно, он вернулся к девушке и поднес флакон к ее лицу.

— Ну вот, — проговорила она, глубоко дыша и вместе с воздухом словно втягивая в себя жизнь, — видишь, я ожила! Неужели ты полагаешь, что я в самом деле серьезно больна?

Филипп не ответил: он внимательно разглядывал сестру.

Андре мало-помалу пришла в себя, приподнялась на софе, взяла в свои влажные руки дрожавшую руку Филиппа; взгляд ее смягчился, щеки порозовели, и она показалась ему краше прежнего.

— Ax, Боже мой! Ты же видишь, Филипп, что все позади. Могу поклясться, что если бы не твое внезапное появление, спазмы не возобновились бы и я уже была бы здорова. Ты должен понимать, что появиться вот так передо мной, Филипп, передо мной… Ведь я так тебя люблю!.. Ведь ты — смысл моей жизни, ты мог бы меня убить, даже если бы я была совершенно здорова.

— Все это очень мило и любезно с твоей стороны, Андре, но все-таки объясни мне, чему ты приписываешь это недомогание?

— Откуда же мне знать, дорогой? Может быть, это весенняя слабость, или мне плохо из-за цветочной пыльцы; ты же знаешь, как я чувствительна; еще вчера я едва не задохнулась от запаха персидской сирени, поднимавшегося с клумбы; ты и сам знаешь, что ее восхитительные султанчики покачиваются при малейшем весеннем ветерке и источают дурманящий аромат. И вот вчера… О Господи! Знаешь, Филипп, я даже вспоминать об этом не хочу, потому что боюсь, что мне снова станет дурно.

— Да, ты права, возможно, дело именно в этом: цветы — вещь опасная. Помнишь, как еще мальчишкой я придумал в Таверне окружить свою постель бордюром из срезанной сирени? Это было очень красиво — так нам с тобой казалось. А на следующий день я, как ты знаешь, не проснулся, и все, кроме тебя, решили, что я мертв, а ты и мысли никогда не могла допустить, что я могу бросить тебя, не попрощавшись. Только ты, милая моя Андре, — тебе тогда было лет шесть, не больше — ты одна меня спасла, разбудив поцелуями и слезами.

— И свежим воздухом, Филипп, потому что в таких случаях нужен свежий воздух. Мне кажется, что именно его мне все время не хватает.

— Сестричка! Если бы ты не помнила об этом случае, ты приказала бы принести в свою комнату цветы.

— Что ты, Филипп! Уже больше двух недель здесь не было жалкой маргаритки! Странная вещь! Я так любила раньше цветы, а теперь просто возненавидела их. Давай оставим цветы в покое! Итак, у меня мигрень. У мадмуазель де Таверне — мигрень, дорогой Филипп! Везет же этой Таверне!.. Ведь из-за мигрени она упала в обморок и этим вызвала толки и при дворе, и в городе.

— Почему?

— Ну как же: ее высочество была так добра, что навестила меня… Ах, Филипп, что это за очаровательная покровительница, какая это нежная подруга! Она за мной ухаживала, приласкала меня, привела ко мне своего лучшего доктора, а когда этот славный господин, который выносит всегда безошибочный приговор, пощупал мне пульс и посмотрел зрачки и язык, то знаешь, как он меня обрадовал?

— Нет.

— Оказалось, что я совершенно здорова! Доктору Луи даже не пришлось мне прописывать никакой микстуры, ни единой пилюли, а ведь он не знает жалости, судя по тому, что о нем рассказывают. Как видишь, Филипп, я прекрасно себя чувствую. А теперь скажи мне: кто тебя напугал?

— Да этот дурачок Жильбер, черт бы его взял!

— Жильбер? — нетерпеливо переспросила Андре.

— Да, он мне сказал, что тебе было очень плохо.

— И ты поверил этому глупцу, этому бездельнику, который только и годен на то, чтобы делать или говорить гадости?

— Андре, Андре!

— Что?

— Ты опять побледнела.

— Да просто мне надоел Жильбер. Мало того, что он все время путается у меня под ногами, так я еще вынуждена слышать о нем, даже когда его не видно.

— Ну, ну, успокойся! Как бы ты снова не лишилась чувств!

— Да, да, о Господи!.. Да ведь…

Губы у Андре побелели, она примолкла.

— Странно! — пробормотал Филипп. Андре сделала над собой усилие.

— Ничего, — проговорила она, — не обращай внимания на все эти недомогания, это все пустое… Вот я снова на ногах, Филипп. Если ты мне веришь, мы сейчас вместе прогуляемся, и через десять минут я буду здорова.

— Мне кажется, ты переоцениваешь свои силы, Андре.

— Нет, вернулся Филипп и возвратил мне силы. Так ты хочешь, чтобы мы вышли, Филипп?

— Не торопись, милая Андре, — ласково остановил сестру Филипп. — Я еще не окончательно уверился в том, что ты здорова. Давай подождем.

— Хорошо.

Андре опустилась на софу, потянув за руку Филиппа и усаживая его рядом.

— А почему, — продолжала она, — ты так неожиданно явился, не предупредив о своем приезде?

— А почему ты сама, дорогая Андре, перестала мне писать?

— Да, правда, но я не писала тебе всего несколько дней.

— Почти две недели, Андре, Андре опустила голову.

— Какая небрежность! — снежным упреком заметил Филипп.

— Да нет, просто я была нездорова, Филипп. А знаешь, ты прав, мое недомогание началось в тот самый день, как ты перестал получать от меня письма; с того дня самые дорогие для меня вещи стали утомительны, вызывали у меня отвращение.

— И все-таки я очень доволен, несмотря ни на что, одним твоим словом, которое ты недавно обронила.

— Что же я сказала?

— Ты сказала, что счастлива. Тебя здесь любят, о тебе заботятся, ну, а обо мне этого не скажешь.

— Неужели?

— Да, ведь я был там забыт всеми, даже сестрой.

— Филипп!..

— Поверишь ли, дорогая Андре, что со времени моего отъезда, с которым меня так торопили, я так и не получил никаких известий о пресловутом полке, командовать которым я отправился и который мне обещал король через герцога де Ришелье и моего отца!

— Это неудивительно, — заметила, Андре.

— То есть как неудивительно?

— Если бы ты знал, Филипп… Герцог де Ришелье и отец ходят как в воду опущенные: они похожи на двух мертвецов. Жизнь этих людей — для меня тайна. Все утро отец бегал за своим старым другом, как он его называет; он уговорил его отправиться в Версаль, к королю; потом отец пришел ко мне и здесь его дожидался, засыпая меня непонятными вопросами. Так прошел день: никаких новостей! Тогда господин де Таверне просто рассвирепел. Герцог его обманывает, — говорит он, — герцог предает его. Кого герцог предает? Я тебя спрашиваю, потому что сама я ничего не знаю и, признаться, знать не хочу. Господин де Таверне живет, таким образом, как грешник в чистилище, каждую минуту ожидая чего-то, чего не несут, или ждет кого-то, кто не приходит и не приходит.

— А король, Андре? Что король? — Король?

— Да, ведь он так хорошо к нам относится! Андре стала пугливо озираться.

— Что такое?

— Послушай!

Король, — будем говорить тихо, — мне кажется, король очень капризен, Филипп. Как ты знаешь, его величество поначалу очень мною был заинтересован, как, впрочем, и тобой, и отцом, в общем — всем семейством. Но вдруг он охладел, да так, что я не могу понять, ни почему, ни как это произошло. И вот его величество больше не смотрит в мою сторону, даже поворачивается ко мне спиной, а вчера, когда я упала без чувств в цветнике…

— Вот видишь; Жильбер мне не солгал. Так ты упала без чувств, Андре?

— А этому ничтожному Жильберу надо было тебе об этом говорить!.. Пусть всему свету расскажет!.. Что ему за дело, упала я в обморок или нет? Я отлично понимаю, дорогой Филипп, — со смехом прибавила Андре, — что неприлично падать без чувств в королевском доме, но ведь не ради собственного удовольствия я это сделала, и не нарочно!

— Да кто тебя может осудить за это, дорогая сестра?

— Король!

— Король?

— Да. Его величество выходил из Большого Трианона через сад как раз в ту роковую минуту. Я глупейшим образом растянулась на скамейке, на руках милого де Жюсье, который изо всех сил старался мне помочь, как вдруг меня заметил король. Знаешь, Филипп, нельзя сказать, что во время обморока человек совсем ничего не чувствует и не понимает, что происходит вокруг. Когда король меня заметил, то какой бы бесчувственной я ни выглядела, мне показалось, будто я приметила нахмуренные брови, гневный взгляд, я услышала несколько неприятных слов, которые король процедил сквозь зубы. Потом его величество поспешил прочь, придя в негодование, как я полагаю, от того, что я позволила себе лишиться чувств в его саду. По правде говоря, дорогой Филипп, в этом совсем нет моей вины.

— Бедняжка! — прошептал Филипп, с чувством сжав руки девушки. — Я тоже полагаю, что ты не виновата. Что же было дальше?

— Все, дорогой мой. И Жильберу следовало бы избавить меня от своих комментариев.

— Опять ты набросилась на несчастного мальчишку!

— Ну да, защищай его! Прекрасная тема для разговора.

— Андре, смилуйся, не будь так сурова к этому юнцу! Ведь ты его оскорбляешь, третируешь, я сам был тому свидетелем!.. О Боже, Боже! Андре, что с тобой опять?

На сей раз Андре упала навзничь на диванные подушки, не проронив ни слова, и флакон не мог привести ее в чувство. Пришлось ждать, пока вспышка пройдет и кровь снова начнет нормально циркулировать.

— Решительно, ты страдаешь, сестра, — пробормотал Филипп, — да так, что способна напугать людей более отважных, чем я, когда речь заходит о твоих страданиях.

Можешь говорить все, что тебе заблагорассудится, но мне кажется, что к твоему недомоганию не следует относиться со свойственным тебе легкомыслием.

— Филипп! Ведь доктор сказал же…

— Доктор меня не убедил и никогда не убедит. И почему я до сих пор сам с ним не поговорил? Где его можно увидеть?

— Он ежедневно бывает в Трианоне.

— Да, но в котором часу? Верно, утром?

— Утром и вечером, смотря по тому, когда бывает его дежурство.

— А сейчас он дежурит?

— Да, дорогой. Ровно в семь часов вечера, а он любит точность, он поднимается на крыльцо, ведущее в покои ее высочества.

— Ну вот и хорошо, — успокаиваясь, проговорил Филипп, — я подожду в твоей комнате.

Глава 26. НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Продолжая непринужденный разговор, Филипп краем глаза следил за сестрой, она же изо всех сил старалась взять себя в руки, чтобы не тревожить его новыми обмороками.

Филипп много рассказывал о своих обманутых надеждах, о забывчивости короля, о непостоянстве герцога де Ришелье, но как только часы пробили семь, он поспешно вышел, нимало не заботясь о том, что Андре могла догадаться о его намерениях.

Он решительно направился к покоям королевы и остановился на таком расстоянии, чтобы его не окликнула охрана, однако довольно близко для того, чтобы никто не мог пройти не замеченным Филиппом.

Не прошло и пяти минут, как Филипп увидел описанного сестрой старого доктора Луи, важно шагавшего по садовой дорожке.

День клонился к вечеру, но несмотря на то, что ему, по всей видимости, трудно было читать, почтенный доктор перелистывал на ходу недавно опубликованный в Кельне труд о причинах и последствиях паралича желудка. Мало-помалу темнота вокруг него становилась все более непроницаемой, и доктор уже не столько читал, сколько угадывал, как вдруг чья-то тень возникла перед ним и ученый муэй вовсе перестал различать буквы.

Он поднял голову, увидал перед собой незнакомого господина и спросил:

— Что вам угодно?

— Прошу прощения, сударь, — отвечал Филипп. — Я имею честь разговаривать с доктором Луи?

— Да, сударь, — проговорил доктор, захлопнув книгу.

— В таком случае, сударь, прошу вас на два слова, — молвил Филипп.

— Сударь! Прошу меня извинить, но мой долг призывает меня к ее высочеству. В этот час я обязан к ней явиться, и я не могу заставлять себя ждать.

— Сударь… — Филипп сделал умоляющий жест, пытаясь остановить доктора. — Лицо, которому я прошу вас оказать помощь, состоит на службе у ее высочества. Эта девушка очень плоха, тогда как ее высочество совершенно здорова.

— Скажите мне прежде всего, о ком вы говорите.

— Об одном лице, которому вы были представлены самой принцессой.

— Ага! Уж не о мадмуазель ли де Таверне идет речь?

— Совершенно верно, сударь.

— Ага! — обронил доктор, с живостью подняв голову, чтобы получше разглядеть молодого человека.

— Вы должны знать, что ей очень плохо.

— Да, у нее спазмы.

— Да, сударь, постоянные обмороки. Сегодня на протяжении нескольких часов она трижды падала без чувств мне на руки.

— Молодой особе стало хуже?

— Не знаю. Но вам должно быть понятно, доктор, что когда любишь человека…

— Вы любите мадмуазель де Таверне?

— Больше жизни, доктор!

Филипп произнес эти слова с такой восторженностью, что доктор Луи неверно понял их значение.

— Ага! — молвил он. — Так это, значит, вы?.. Доктор умолк в нерешительности.

— Что вы хотите этим сказать, сударь? — спросил Филипп.

— Значит, это вы…

— Что — я, сударь?

— Любовник, черт побери! — теряя терпение, воскликнул доктор.

Филипп отпрянул, приложив руку ко лбу и смертельно побледнев.

— Берегитесь, сударь! — воскликнул он. — Вы оскорбляете мою сестру!

— Вашу сестру? Так мадмуазель Андре де Таверне — ваша сестра?

— Да, сударь, и мне кажется, что я не сказал ничего такого, что могло бы вызвать недоразумение.

— Прошу прощения, сударь, однако вечерний час, таинственность, с которой вы ко мне обратились… Я подумал.., я предположил, что интерес, более нежный, чем просто братский…

— Сударь! Ни любовник, ни муж не смогут любить мою сестру сильнее, чем я.

— Ну и отлично! В таком случае, я понимаю, почему мое предположение вас задело, и приношу вам свои извинения.

Доктор двинулся дальше.

— Доктор! — продолжал настаивать Филипп. — Умоляю вас не покидать меня, не успокоив относительно состояния моей сестры!

— Кто же вам сказал, что она больна?

— Боже мой! Да я сам видел!..

— Вы явились свидетелем симптомов, свидетельствующих о недомогании…

— Серьезном недомогании, доктор!

— Ну, это как на чей взгляд…

— Послушайте, доктор, во всем этом есть нечто странное. Можно подумать, что вы не желаете или не осмеливаетесь дать мне ответ.

— Вы можете предположить, как я тороплюсь к ожидающей меня принцессе…

— Доктор, доктор! — проговорил Филипп, вытирая рукой пот со лба. — Вы приняли меня за любовника мадмуазель де Таверне?

— Да, но вы меня в этом разубедили.

— Вы, значит, полагаете, что у мадмуазель де Таверне есть любовник?

— Простите, но я не обязан давать вам отчет о своих соображениях.

— Доктор, сжальтесь надо мной! Доктор, у вас случайно вырвалось слово, оставшееся у меня в сердце, словно лезвие от кинжала без рукоятки! Доктор, не пытайтесь сбить меня с толку, не надо меня щадить. Что это за болезнь, о которой вы готовы поведать любовнику, но хотите скрыть от брата? Доктор! Умоляю вас! Ответьте мне!

— А я прошу вас освободить меня от необходимости вам отвечать: судя по тому, как вы меня расспрашиваете, я вижу, что вы собой не владеете.

— О Господи! Неужели вы не понимаете, что вы каждым своим словом толкаете меня в пропасть, в которую я не могу без содрогания заглянуть?

— Сударь!

— Доктор! — порывисто воскликнул Филипп.

— Можно подумать, что вы должны открыть мне столь страшную тайну, что мне, прежде чем ее выслушать, понадобится призвать на помощь все свое хладнокровие и мужество!

— Да я не знаю, в какого рода предположениях вы теряетесь, господин де Таверне; я ничего такого вам не говорил — Однако вы поступаете в сто раз хуже, ничего мне не говоря… Вы заставляете меня предполагать такие вещи.

—Это жестоко, доктор! Ведь вы видите, как на ваших глазах я терзаю свое сердце, вы слышите, как я прошу, как я вас умоляю… Говорите же, говорите! Клянусь вам, что я выслушаю спокойно… Эта болезнь это бесчестье, возможно… О Боже! Вы не останавливаете меня, доктор? Доктор!

— Господин де Таверне! Я ничего такого не говорил ни ее высочеству, ни вашему отцу, ни вам Не требуйте от меня большего — Да, да.. Но вы же видите, как я истолковываю ваше молчание; вы видите, что я, следуя за вашей мыслью оказался на опасном пути; остановите же меня, по крайней мере, если я заблудился.

— Прощайте, сударь, — проникновенным голосом молвил доктор.

— Вы не можете оставить меня вот так, не сказав ни «да», ни «нет». Одно слово, одно-единственное — вот все, о чем я вас прошу!

Доктор остановился.

— Сударь! — проговорил он. — В свое время это привело к роковому недоразумению, которое вас так задело…

— Не будем больше об этом говорить.

— Нет, напротив. В свое время, несколько позднее, может быть, чем нужно, вы мне сказали, что мадмуазель де Таверне — ваша сестра.

А немного раньше вы с восторженностью, послужившей причиной моей ошибки, сказали, что любите мадмуазель Андре больше жизни — Это правда.

— Если ваша любовь к ней так сильна, она должна отвечать вам тем же, не так ли?

— Андре любит меня больше всех на свете.

— Тогда возвращайтесь к ней и расспросите ее. Расспросите ее, следуя тем путем, на котором я вынужден вас покинуть. И ежели она любит вас так же сильно, как вы — ее, она ответит на ваши вопросы. Есть такие вещи, о которых можно поговорить с другом, но о которых не рассказывают доктору. Возможно вам она согласится сказать, что я ни за что не могу открыть. Прощайте, сударь!

Доктор сделал еще один шаг по направлению к павильону ее высочества.

— Нет, нет, это невозможно! — вскричал Филипп, обезумев от душевной боли и всхлипывая после каждого слова. — Нет, доктор, я не так понял, нет, вы не могли мне это сказать!

Доктор осторожно высвободился и проговорил с состраданием:

— Делайте то, что я вам порекомендовал, господин де Таверне, и поверьте, что это лучшее, что вы можете сделать — Да подумайте! Поверить вам — это значило бы отказаться от того, чем я жил все эти годы, это значило бы обвинять ангела, искушать Господа! Доктор! Если вы требуете, чтобы я вам поверил, то представьте, по крайней мере, доказательства!

— Прощайте, сударь.

— Доктор! — в отчаянии воскликнул Филипп.

— Будьте осторожны! Если вы будете и впредь разговаривать со мной с такой горячностью, я буду вынужден рассказать о том, о чем поклялся молчать и хотел бы скрыть даже от вас.

— Да, да, вы правы, доктор, — проговорил Филипп так тихо, словно был при последнем издыхании. — Но ведь наука может ошибаться Признайтесь, что и вам случалось порой ошибаться — Очень редко, сударь, — отвечал доктор, — я — человек строгих правил, и мои уста говорят «да» только после того, как мои глаза и мой разум скажут: «Я видел — я знаю — я уверен» Да, вы разумеется, правы, иногда я мог ошибиться, как любой грешный человек, но уж на сей раз, по всей видимости, не ошибаюсь Итак, желаю вам спокойствия, и давайте простимся.

Однако Филипп не мог так просто уступить. Он положил руку доктору на плечо с таким умоляющим видом, что тот был вынужден остановиться — О последней высшей милости прошу вас, сударь, — молвил он. — Вы видите, как разбегаются у меня мысли. Мне кажется, я теряю рассудок Чтобы окончательно решить, должен ли я жить или умереть, мне необходимо услышать подтверждение о возникшей угрозе. Я сейчас вернусь к сестре и буду говорить с ней только после того, как вы еще раз ее осмотрите. Подумайте хорошенько!

— Это вам надо думать, потому что мне нечего добавить к уже сказанному — Обещайте мне — Бог мой! Это милость, в которой даже палач не мог бы отказать своей жертве — обещайте мне, что зайдете к моей сестре после визита к ее высочеству Доктор! Небом заклинаю вас: обещайте!

— Это не исправит положения. Однако раз вы настаиваете, мой долг — поступить так, как вы того желаете. Когда я выйду от ее высочества, я зайду к вашей сестре — Благодарю, благодарю вас! Да, зайдите, и тогда вы убедитесь в своей ошибке.

— Я от всей души этого желаю, и если я ошибся, я с радостью в этом признаюсь. Прощайте!

Получив свободу, доктор ушел, оставив Филиппа одного. Филипп дрожал как в лихорадке, обливался холодным потом. Словно в бреду, он не понимал, где он находится, с кем он только что говорил, того, что ему только что было открыто.

Он несколько минут невидящим взором смотрел на небо, в котором начали появляться звезды, и на павильон, в котором зажигались огни.

Глава 27. ДОПРОС

Едва придя в себя, Филипп направился в апартаменты Андре Однако по мере того, как он подходил к павильону, ощущение несчастья стало постепенно проходить; ему казалось, что это был всего-навсего страшный сон, а не действительность, которой он пытался противостоять. Чем дальше он уходил от доктора, тем все более нелепыми стали казаться его намеки Ему было очевидно, что наука ошиблась, а добродетель не сдалась И разве сам доктор не подтвердил правоту «Филиппа тем, что согласился еще раз навестить его сестру?

Однако, когда Филипп оказался лицом к лицу с Андре, он так изменился, побледнел и осунулся, что теперь пришел ее черед испытать беспокойство при виде брата. Она спрашивала себя, как Филипп мог так сильно перемениться в столь короткий срок.

— Господи! Дорогой брат! Неужели я серьезно больна? — обратилась она к нему.

— Почему ты об этом спрашиваешь? — молвил он.

— Потому что ты так напуган.

— Нет, сестра, — отвечал Филипп, — у доктора твое состояние не вызывает беспокойства, он сказал тебе правду. Мне стоило большого труда уговорить его прийти еще раз — Так он придет? — спросила Андре.

— Да, придет. Надеюсь, тебе это не доставит неудовольствия, Андре?

При этих словах Филипп, не сводя глаз, следил за Андре — Нет, — спокойно отвечала она, — лишь бы этот визит хоть немного тебя утешил, вот все, чего я прошу у Бога. Ну, а теперь скажи мне, откуда эта бледность? Ты так меня напугал!

— Тебя это правда беспокоит, Андре?

— И ты еще спрашиваешь!

— Так ты меня любишь, Андре?

— Почему ты о атом спрашиваешь? — удивилась девушка.

— Я хотел узнать, Андре, любишь ли ты меня так же нежно, как во времена нашей юности.

— Ах, Филипп, Филипп!

— Итак я для тебя по-прежнему один из самых близких людей на всей земле?

— Самый близкий! Единственный! — вскричала Андре и, покраснев от смущения, прибавила:

— Прости, Филипп, я чуть было не забыла…

— Нашего отца, Андре?

— Да Филипп взял сестру за руку и, с нежностью глядя на нее, проговорил:

— Андре! Не думай, что я когда-нибудь осудил бы тебя, если бы в твоем сердце родилось чувство, не похожее ни на то, которое ты испытываешь к отцу, ни на любовь ко мне…

Сев с ней рядом, он продолжал:

— Ты вступила в тот возраст, Андре, когда девичье сердце говорит громче, чем хотелось бы его хозяйке. Как ты знаешь, заповедь Божья приказывает женщине покинуть родителей и семью и последовать за супругом.

Андре некоторое время смотрела на Филиппа так, будто он говорил на не понятном ей языке, а потом рассмеялась с непередаваемым простодушием.

— Мой супруг? — переспросила она. — Ты что-то говорил о моем супруге, Филипп? Господи, да он еще не родился; во всяком случае, я его не знаю.

Тронутый искренностью Андре, Филипп подошел к ней и, взяв ее руку в свои ладони, проговорил в ответ:

— Прежде чем обзаводиться супругом, милая Андре, женщина может иметь жениха, любовника…

Андре с удивлением взглянула на Филиппа, испытывая неловкость под его настойчивым взглядом, пронизывавшим ее насквозь и освещавшим всю ее душу.

— Сестра! — продолжал Филипп. — Со дня своего рождения я был тебе лучшим другом, и ты была моей единственной подругой. Я никогда не оставлял тебя одну, как ты знаешь, ради того, чтобы поиграть с товарищами. Мы вместе росли, и ничто никогда не поколебало нашего беззаветного взаимного доверия. Почему же ты, Андре, с некоторых пор без всякой причины переменилась ко мне?

— Я? Переменилась? Я переменилась к тебе, Филипп? Объяснись, пожалуйста. Должна признаться, я ничего не понимаю с тех пор, как ты вернулся.

— Да, Андре, — проговорил молодой человек, прижимая ее к своей груди,

— да, милая сестричка, на смену детской привязанности приходит юношеская страсть, и ты решила, что я больше не гожусь для того, чтобы поверять мне свои сердечные тайны.

— Брат мой! Друг мой! — все более и более удивляясь, отвечала Андре.

— Что все это значит? О каких сердечных тайнах ты говоришь?

— Андре! Я смело завожу разговор, который может оказаться для тебя опасным, а для меня самого — очень неприятным. Я отлично знаю, что просить или, вернее, требовать твоего доверия в такую минуту — значит пасть в твоих глазах. Однако я предпочитаю, — и прошу тебя верить, что мне очень тяжело об этом говорить, — я предпочитаю увериться, что ты любишь меня меньше, чем оставить тебя во власти грозящих тебе бед, страшных несчастий, Андре, если ты будешь по-прежнему упорствовать в своем молчании, которое я оплакиваю и на которое я не считал тебя способной, если ты имеешь дело с братом и другом.

— Брат мой! Друг мой! — отвечала Андре. — Клянусь тебе, я ничего не понимаю в твоих упреках!

— Андре! Неужто ты хочешь, чтобы я тебе объяснял?..

— Да! Разумеется, да!

— Не жалуйся, если, ободренный тобой, я буду говорить слишком прямо, если заставлю тебя покраснеть, смутиться. Ведь ты сама вызвала во мне несправедливое недоверие, с каким я копаюсь теперь в недрах твоей души, чтобы вырвать у тебя признание.

— Говори, Филипп. Клянусь, что не рассержусь на тебя.

Филипп взглянул на сестру, встал и в сильном волнении зашагал из угла в угол. Между обвинением, которое Филипп составил в голове, и спокойствием юной девушки, было столь очевидное противоречие, что он не знал, что думать.

Андре в изумлении смотрела на брата и чувствовала, как постепенно холодеет ее сердце от этой торжественности, столь не похожей на его привычное нежное братское покровительство.

Прежде чем Филипп снова заговорил, Андре поднялась и взяла брата под руку.

Взглянув на него с невыразимой нежностью, она сказала:

— Филипп! Посмотри мне в глаза!

— С удовольствием! — отвечал молодой человек, обратив к ней горящий взор. — Что ты хочешь мне сказать?

— Я хочу сказать, Филипп, что ты всегда с некоторой ревностью относился к моей дружбе; это вполне естественно, потому что и я дорожила твоими заботами, твоей любовью. Ну так посмотри на меня, как я тебя просила.