Джузеппе Бальзамо (№2) - Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

— Да та, что упала здесь без чувств и которую я поручил вам.

— Она в добром здравии, ваше сиятельство.

— Отлично! Приведите ее сюда.

— Где я могу ее найти?

— Как где? Да в этой самой комнате!..

— Ее там больше нет, ваше сиятельство.

— Нет? Где же она?

— Не имею чести знать.

— Она ушла?

— Да.

— Одна?

— Да.

— Но она же едва держалась на ногах!

— Точно так, ваше сиятельство, она несколько минут оставалась без чувств. Но пять минут спустя после того, как граф Феникс вошел к вам в кабинет, она пришла в себя после этого странного обморока, из которого ее не могли вывести ни спирт, ни соль Она раскрыла глаза, поднялась и облегченно вздохнула.

— Что было дальше?

— Потом она направилась к двери. Так как вы, ваше сиятельство, не приказывали ее задержать, она и ушла.

— Ушла? — вскричал де Сартин. — Ах ты, болван! Да вы все у меня сдохнете в Бисетре! Немедленно пришли моего лучшего сыщика! Живо, живо!

Секретарь бросился исполнять приказание.

— Видно, этот подлец — колдун! — пробормотал незадачливый начальник полиции. — Я — начальник полиции его величества, а он — начальник полиции самого сатаны.

Читатель, по-видимому, уже догадался о том, чего де Сартин никак не мог взять в толк. Сейчас же после сцены с пистолетом, пока начальник полиции приходил в себя, Бальзамо, воспользовавшись передышкой, огляделся по сторонам, и будучи уверен в том, что где-нибудь непременно увидит Лоренцу, и приказал молодой женщине встать, выйти из комнаты и той же дорогой возвратиться в особняк на улице Сен-Клод.

Как только эта воля находила выражение в его мыслях, между Бальзамо и молодой женщиной установилась магнетическая связь. Повинуясь полученному ею мысленному приказанию, Лоренца встала и вышла раньше, чем кто бы то ни было успел ей помешать.

Вечером де Сартин слег в постель и приказал пустить себе кровь; потрясение оказалось для него слишком сильно и не могло пройти без последствий. Лекарь объявил, что еще бы четверть часа — и он скончался бы от апоплексического удара.

А Бальзамо проводил графиню до кареты и хотел было откланяться; однако она была не из тех женщин, которых можно было оставить так просто, ничего не объяснив; ей хотелось хотя бы в нескольких словах услышать о том, что сейчас произошло на ее глазах.

Она пригласила графа войти вслед за ней в карету. Граф повиновался, курьер взял Джерида под уздцы.

— Как видите, граф, я верна своему слову, — молвила Дю Барри, — если я кого-нибудь называю своим другом, то говорю это от чистого сердца. Я собиралась отправиться в Люсьенн — туда завтра утром обещал приехать король. Но я получила ваше письмо и ради вас псе бросила. Многих привели бы в ужас все эти слова о заговорах и заговорщиках, которые господин де Сартин бросал нам в лицо. Но прежде чем что-либо предпринять, я смотрела на вас и поступала так, как вы этого хотели.

— Дорогая графиня! — отвечал Бальзамо. — Вы с лихвой заплатили мне за ту пустячную услугу, которую я имел честь оказать вам. Но я надеюсь, что могу вам пригодиться в дальнейшем. У вас еще будет случай убедиться в том, что я умею быть признательным. Но только прошу вас не считать меня преступником и заговорщиком, как говорит господин де Сартин. Он получил из рук предателя эту шкатулку, в которой я храню свои маленькие химические секреты, те самые секреты, ваше сиятельство, которыми мне хотелось бы с вами поделиться, чтобы вы сохранили вашу бессмертную, необыкновенную красоту, вашу ослепительную молодость. Ну, а дорогой господин де Сартин, завидев цифры в моих формулах, призвал на помощь целую канцелярию, и служаки, не желая ударить в грязь лицом, по-своему истолковали мои цифры. Мне кажется, что я как-то говорил вам, графиня, что людям моей профессии еще грозят такие же наказания, как в средние века. Только такой светлый и незакоснелый ум, как ваш, может относиться к моим занятиям с благосклонностью. Словом, вы, графиня, вызволили меня из весьма затруднительного положения. Я это признаю, и у вас будет возможность убедиться в моей признательности.

— Я хотела бы знать, что с вами было бы, если бы я не пришла вам на помощь.

— Чтобы досадить королю Фридриху, которого ненавидит его величество, меня засадили бы в Венсен или в Бастилию. Разумеется, я бы скоро вышел оттуда, потому что умею одним дуновением разрушить каменную стену. Но при этом я потерял бы шкатулку, в которой хранятся, как я уже имел честь сообщить вашему сиятельству, прелюбопытные, бесценные формулы, которые мне по счастливой случайности удалось вырвать из вечного мрака неизвестности.

— Ах, граф, вы совершенно меня убедили и очаровали! Так вы обещаете мне приворотное зелье, от которого я помолодею?

— Да.

— Когда же я его получу?

— Нам с вами торопиться некуда. Обратитесь ко мне лет через двадцать, милая графиня. Вы же не хотите, я полагаю, стать сейчас ребенком?

— Вы — просто прелесть. Позвольте задать вам еще один вопрос, и я вас отпущу — мне кажется, что вы очень торопитесь.

— Слушаю вас, графиня.

— Вы мне сказали, что вас кто-то предал. Это мужчина или женщина?

— Женщина.

— Ага, граф, любовная история!

— Увы, да, графиня, да в придачу еще и ревность, доходящая временами до бешенства и приводящая к последствиям, свидетельницей которых вы только что были. Эта женщина не осмелилась нанести мне удар ножом — она знает, что меня нельзя убить И вот она решила сгноите меня в тюрьме или пустить по миру.

— Как можно вас разорить?

— На это она, во всяком случае, надеялась.

— Граф, я сейчас прикажу остановить карету, — со смехом проговорила графиня. — Вы, значит, обязаны своим бессмертием ртути, которая течет в ваших жилах? Именно поэтому вас предают вместо того, чтобы убить? Вы хотите выйти здесь или вам угодно, чтобы я подвезла вас к дому?

— Нет, графиня, это было бы чересчур любезно с вашей стороны, не стоит из-за меня беспокоиться. У меня есть Джерид.

— А-а, тот самый чудесный конь, который, как говорят, бегает быстрее ветра?

— Я вижу, он вам нравится, графиня.

— В самом деле, великолепный скакун!

— Позвольте предложить вам его в подарок, при условии, что только вы будете на нем ездить.

— Нет, нет, благодарю, я не езжу верхом на лошади, а если иногда приходится, то в силу крайней необходимости. Я ценю ваше намерение и буду считать, что получила подарок. Прощайте, граф! Не забудьте, что через десять лет я приду к вам за эликсиром молодости.

— Я сказал: через двадцать.

— Граф! Вам, вероятно, знакома поговорка: «Лучше синицу в руки…» Лучше, если вы сможете дать мне его лет через пять… Никогда не знаешь, что тебя ждет.

— Как вам будет угодно, графиня. Вы же знаете, что я весь к вашим услугам.

— И последнее, граф…

— Слушаю вас, графиня.

— Я вам действительно очень доверяю, раз обращаюсь с этой просьбой.

Бальзамо, ступивший было на землю, превозмог свое нетерпение и опять сел рядом с графиней.

— Теперь на каждом углу говорят, что король увлекся мадмуазель де Таверне, — продолжала Дю Барри.

— Неужели, графиня? — удивился Бальзамо.

— И, как некоторые утверждают, увлекся довольно серьезно. Я хочу, чтобы вы мне сказали. Если это правда, граф, не надо меня щадить. Будьте мне другом, граф, заклинаю вас, скажите мне правду!

— Я готов сделать для вас больше, графиня, — отвечал Бальзаме. — Я вам отвечаю, что никогда мадмуазель Андре не будет любовницей короля.

— Почему, граф? — вскричала Дю Барри.

— Потому что я этого не хочу, — молвил Бальзамо.

— О! — недоверчиво обронила Дю Барри.

— У вас есть в этом сомнения?

— Разве мне нельзя в чем-нибудь усомниться?

— Никогда не подвергайте сомнению научные данные, графиня. Вы мне поверили, когда я сказал вам «да». Когда я говорю «нет», поверьте мне.

— Значит, вы располагаете каким-нибудь способом?.. Она замолчала и улыбнулась.

— Договаривайте.

— ..Каким-нибудь способом помешать королю и обуздать его капризы? Бальзамо улыбнулся.

— Я умею возбуждать симпатии, — сказал он.

— Знаю.

— Вы даже верите в это, правда?

— Верю.

— Но в моей власти вызвать и отвращение, а в случае надобности я лишу короля всякой возможности… Итак, успокойтесь, графиня, я за ним слежу.

Бальзамо говорил отрывисто, словно был не в себе, и графиня Дю Барри приняла это за пророчество, даже не подозревая о том лихорадочном нетерпении, с каким Бальзамо стремился как можно скорее увидеть Лоренцу.

— Ну, граф, вы для меня не только вестник счастья, но и ангел-хранитель, — проговорила Дю Барри. — Граф! Запомните хорошенько: я вас защищу, но и вы меня защитите. Давайте заключим союз! Союз!

— Согласен! — отвечал Бальзамо.

Он еще раз поцеловал графине руку.

Захлопнув дверцу кареты, остановившейся на Елисейских Полях, он вскочил на своего коня; конь радостно заржал и вскоре пропал в темноте.

— В Люсьенн! — успокоившись, крикнула Дю Барри. Бальзамо тихо свистнул и пришпорил Джерида. Через пять минут он уже был в передней особняка на улице Сен-Клод. Его встретил Фриц.

— Ну что? — озабоченно спросил Бальзамо.

— Да, хозяин, — отвечал лакей, умевший читать его мысли.

— Она вернулась?

— Она наверху.

— В какой комнате?

— В оружейной.

— Что с ней?

— Очень утомлена. Она бежала так быстро, что, заметив ее издали, потому что я ее поджидал, я даже не успел выскочить ей навстречу.

— Неужто?

— Я даже испугался: она ворвалась сюда, словно буря, не останавливаясь, взлетела вверх по лестнице и, едва войдя в комнату, вдруг упала на шкуру большого черного льва. Там вы ее и найдете.

Бальзамо поспешил подняться к себе и в самом деле нашел Лоренцу, безуспешно пытавшуюся побороть первые приступы нервного припадка. Она слишком долго находилась под гипнозом, и теперь ее воля искала выхода. Ей было больно, она стонала, можно было подумать, что на нее навалилась гора и придавила ей грудь, а она обеими руками как будто пыталась освободиться от тяжести.

Бальзамо некоторое время смотрел на нее, гневно сверкая глазами; затем поднял ее на руки и отнес в ее комнату, затворив за собою таинственную дверь.

Глава 11. ЭЛИКСИР ЖИЗНИ

Читатель знает, в каком расположении духа Бальзамо только что вернулся в комнату Лоренцы.

Он собирался разбудить ее и осыпать упреками, которые он вынашивал в самых затаенных уголках своей души, как вдруг трижды повторившийся стук в потолок напомнил ему об Альтотасе: старик ожидал его возвращения, чтобы поговорить.

Однако Бальзамо решил подождать, в надежде на то, что ослышался или что это был случайный шум, но потерявший терпение старик повторил условный знак. Опасаясь, что старик спустится к нему или что Лоренца, разбуженная вопреки его гипнозу, узнает о существовании какой-нибудь тайны, что было бы не менее опасно для него, нежели разглашение его политических секретов, Бальзамо поспешил к Альтотасу, перед тем снова усыпив Лоренцу.

Было самое время: опускная дверь находилась уже совсем близко от потолка. Альтотас оставил свое кресло на колесиках и, свесившись, выглядывал в образовавшееся в полу отверстие.

Он видел, как Бальзамо вышел из комнаты Лоренцы.

Скрючившийся над люком старик всем своим видом вызывал отвращение.

Его бледное лицо, вернее, те его черты, в которых еще теплилась жизнь, в эту минуту налились кровью от злости; иссохшие крючковатые пальцы тряслись от нетерпения; свирепо вращая глубоко запавшими глазами, старик поносил Бальзамо на каком-то непонятном наречии.

Покинув кресло ради того, чтобы опустить люк, старик, казалось, стал совершенно беспомощным и мог теперь передвигаться лишь при помощи своих длинных худых рук, похожих на паучьи ножки Выйдя, как мы уже сказали, из своей комнаты, куда не мог проникнуть никто, кроме Бальзамо, старик собирался спуститься в расположенную под ним комнату.

Должно быть, беспомощный и ленивый старик был в эту минуту чрезвычайно сильно возбужден, если он решился оставить удобное кресло, поступиться своими привычками, выйти из состояния блаженного созерцания ради того только, чтобы окунуться в уже забытую им действительность.

Застигнутый врасплох, Бальзамо удивился, потом забеспокоился.

— Ах вот ты где, бездельник! — вскричал Альтотас. — Трус! Бросил своего старого учителя.

Бальзамо призвал на помощь все свое терпение, как всегда, когда ему случалось разговаривать со стариком.

— Мне кажется, дорогой друг, что вы меня только сейчас позвали, — вежливо возразил он.

— Я — твой друг? — вскричал Альтотас. — Друг!.. Презренное создание! Кажется, ты пытаешься разговаривать со мной на языке тебе подобных тварей? Я тебе друг? Да я больше, чем друг, я тебе отец, отец, вскормивший, воспитавший тебя, я дал тебе образование, состояние… Какой же ты мне друг, если ты меня позабыл, моришь меня голодом. Ты меня убиваешь!

— Успокойтесь, учитель. Вы расстраиваетесь, ожесточаетесь… Так недолго и заболеть!

— Заболеть? Ошибаешься! Разве я когда-нибудь болел, не считая тех случаев, когда ты, вопреки моему желанию, заставлял меня жить по грязным законам человеческого существования? Заболеть… Неужто ты запамятовал, что именно я умею лечить других?

— Учитель! Я — перед вами: не будем понапрасну терять время, — остановил его Бальзамо.

— Да, хорошо, что ты мне напомнил о времени — ведь у меня каждая минута на счету. Время, которое отмерено всякому существу, для меня должно быть не ограничено! Да, мое время истекает; да, мое время теряется даром; да, мое время, как время простого смертного, минута за минутой утекает в песок вечности… А ведь именно мое время должно стать самой вечностью!

— Ну хорошо, учитель, — проговорил Бальзамо с невозмутимым спокойствием, опустив подъемное окно, встав рядом со стариком, приведя в действие пружину и поднявшись вместе с Альтотасом к нему в кабинет, — что вам для этого нужно? Говорите. Вы сказали, что я морю вас голодом, но не вы ли сами вот уже около сорока дней воздерживаетесь от пищи?

— Да, да, разумеется: процесс регенерации начался тридцать два дня назад.

— Тогда на что же вы жалуетесь? Я вижу у вас три графина с дождевой водой. Вы только ее пьете, не так ли?

— Несомненно, однако неужели ты воображаешь, что я, как куколка тутового шелкопряда, способен в одиночку совершить великое превращение старика в юношу? Ужели ты думаешь, что я, немощный старик, могу один составить эликсир жизни? Неужто ты полагаешь, что, ослабев после питья,

— единственно, что я могу себе позволить, так это питье, — я сумею без твоей помощи, без дружеской поддержки посвятить себя кропотливой и нелегкой работе по омоложению?

— Я с вами, учитель, я с вами, — сказал Бальзамо, почти насильно усаживая старика в кресло, словно это был маленький уродец. — Но ведь вы не испытываете недостатка в дистиллированной воде — я вижу три полных графина. Как вы знаете, эту воду набрали в мае. Вот ваши ячменные и кунжутовые сухари. Я сам приготовил вам белые капли, которые вы себе прописали.

— А как же эликсир? Эликсир не готов, а ты об этом и не помнишь, тебя здесь давненько не было. Вот твой отец, — он более преданный друг, чем ты. Впрочем, пятьдесят лет назад я был предусмотрительнее и приготовил эликсир за месяц до своего дня рождения. Для этого я уединился на горе Арарат. Один иудей за горсть серебра добыл мне младенца, еще не оторвавшегося от материнской груди; согласно обычаю, я пустил ему кровь. Я взял последние три капли его артериальной крови и в какой-нибудь час мой эликсир, в котором недоставало только крови, был готов. Таким образом, я помолодел на пятьдесят лет. Волосы и зубы выпадали у меня по мере того, как я пил этот божественный эликсир. Зубы у меня выросли новые, правда, неважные, это я и сам знаю, а все потому, что я пренебрег золотой трубочкой, через которую мне следовало пить эликсир. А вот волосы и ногти полностью восстановились в моей второй молодости, и я зажил так, словно мне исполнилось пятнадцать лет… Однако теперь я снова состарился, и если эликсир не будет готов в этой самой бутылке, если я не приложу старания к этому делу всей своей жизни, то вместе со мной уйдут в небытие накопленные мною знания, а божественная тайна, которую я держу в своих руках, будет навсегда утеряна для человечества: ведь я хранитель этой тайны и посредник между Богом и человеком! И если мне чего-то не хватит для этого, если я в чем-то ошибусь, если я согрешу, Ашарат, то причиной всех этих несчастий будешь ты! Берегись! Мой гнев будет страшен, ужасен!

При этих словах потухшие глаза старика холодно блеснули, по телу его пробежала дрожь, потом он сильно закашлялся.

Бальзамо бросился ему на помощь.

Старик пришел в себя, но еще сильнее побледнел. Приступ кашля отнял у него последние силы; можно было подумать, что он вот-вот умрет.

— Дорогой учитель! Скажите мне, чего вы хотите, — обратился к нему Бальзамо — Чего я хочу?.. — переспросил старик, пристально глядя на Бальзамо.

— Да…

— Я хочу…

— Говорите! Я вас слушаю и обещаю все исполнить, если это будет возможно.

— Возможно… Возможно!.. — пренебрежительно пробормотал старик. — На свете ничего невозможного нет.

— Да, разумеется, когда в твоем распоряжении есть время и знания — Знания-то у меня имеются, а вот время… Скоро и время будет мне подвластно. Я нашел верные пропорции, однако силы мои истаяли; белые капли, которые ты мне приготовил, вызвали отторжение некоторых частей износившегося организма. Молодость подобно соку дерева по весне поднимается под старой корой и раздвигает, если можно так выразиться, старую древесину. Заметь, Ашарат, что все симптомы налицо: голос мой ослабел, я на три четверти слеп, временами я теряю рассудок; я уже не чувствую ни холода, ни жары — пора заканчивать приготовление эликсира, чтобы в тот самый день, когда мне исполнится сто лет, я снова стал двадцатилетним. Все составные части эликсира готовы, я уже сделал золотую трубку; как я тебе уже говорил, недостает лишь трех последних капель крови.

Бальзамо брезгливо поморщился.

— Хорошо, я готов отказаться от младенца, — продолжал Альтотас, — раз ты предпочитаешь уединяться со своей любовницей, вместо того, чтобы отправиться на его поиски, — заметил Альтотас.

— Вы отлично знаете, учитель, что Лоренца не любовница, — отвечал Бальзамо.

— Хо, хо, хо! Ты только так говоришь и думаешь, что можешь меня в этом убедить; ты хочешь заставить меня поверить в то, что девушка может остаться невинной, даже когда рядом с ней такой мужчина, как ты?

— Клянусь вам, учитель, что Лоренца целомудренна, как Святая Дева Мария; клянусь, что любовью, желаниями, сладострастием — всем я пожертвовал ради своей души: ведь я тоже занимаюсь обновлением, только не одного себя, а всего мира.

— Безумец! Несчастный безумец! — вскричал Альтотас. — Сейчас он мне будет рассказывать про мышиную возню, про муравьиную революцию, и это в то время, когда я ему толкую о вечной жизни, о вечной молодости…

— ..которой можно достичь ценой ужасного преступления и…

— И ты сомневаешься? Мне кажется, ты сомневаешься в моей правоте, несчастный!

— Нет, учитель. Однако вы сказали, что готовы отказаться от младенца. Что же вам нужно взамен?

— Мне нужно первое невинное существо, какое только тебе попадется под руку: юноша или девушка, все равно.. Впрочем, лучше бы девицу для более близкого сродства душ. Итак, найди ее для меня, да поторопись, потому что в моем распоряжении осталась всего одна неделя — Хорошо, учитель, — отвечал Бальзамо, — я постараюсь кого-нибудь найти.

Новая вспышка гнева, еще более страшная, осветила лицо старика.

— Он постарается кого-нибудь найти!.. — вскричал он. — Признаться, я этого ожидал и не понимаю, что меня удивляет С каких это пор ничтожная тварь, червь смеет таким тоном разговаривать со своим создателем? А-а, ты видишь, что я обессилел, что я лежу, что я прошу, и ты оказался настолько наивен, что решил, будто я в твоей власти? Да или нет, Ашарат? Не лги мне: я читаю в твоих глазах и вижу, что происходит в твоей душе. Я тебя осуждаю и буду преследовать.

— Учитель! — прервал его Бальзамо. — Будьте благоразумны, гнев вас погубит.

— Отвечай мне! Отвечай!

— Я всегда говорю своему учителю только правду; я обещаю, что буду искать то, о чем вы меня просите, если это не нанесет нам обоим ущерба и не погубит нас. Я постараюсь найти человека, который продаст нужное вам существо. Но я не буду брать преступление на себя. Вот все, что я могу вам сказать.

— Как это благородно! — горько засмеявшись, молвил Альтотас.

— Я не могу поступить иначе, учитель, — проговорил Бальзамо.

Альтотас сделал над собой нечеловеческое усилие и, оттолкнувшись от подлокотников кресла, поднялся во весь рост.

— Да или нет? — повторил он.

— Учитель! Да, если я найду, нет, если не найду.

— Значит, ты обрекаешь меня на смерть, негодяй; ты готов сберечь три капли крови для какого-нибудь ничтожества, невзирая на то, что я, необыкновенное существо, скатываюсь в пропасть небытия. Ашарат! Я ни о чем больше тебя просить не стану! — крикнул старик, и на лице его появилась улыбка, от которой становилось страшно Мне от тебя ничего не нужно! Я подожду немного, но если ты не выполнишь мою волю, я все сделаю сам; если ты меня бросишь, я сам о себе позабочусь. Ты слышал, что я сказал? А теперь ступай!

Не проронив ни слова в ответ на эту угрозу, Бальзамо приготовил и расставил рядом со стариком все, что могло ему понадобиться, а также еду и питье, позаботился обо всем, что только мог предусмотреть преданный слуга для своего хозяина, а любящий сын — для родного отца. Потом, вернувшись к своим мыслям, далеким от тех, которые волновали Альтотаса, он опустил подъемное окно, не замечая, что старик провожал его насмешливым взглядом, угадав его мысли и чувства.

Альтотас еще продолжал улыбаться, напоминая злого гения, когда Бальзамо подошел к дивану и замер перед спящей Лоренцей.

Глава 12. БОРЬБА

Сердце Бальзамо болезненно сжалось. Он страдал, но жажда мщения в нем утихла.

После его разговора с Альтотасом, со всей очевидностью показавшего ему всю глубину человеческой подлости, гнев его словно улетучился. Он вспомнил, что существовал один древнегреческий философ, который повторял про себя от начала до конца весь алфавит, прежде чем прислушаться к голосу мрачной богоизбранной советницы Ахилла С минуту он молча и равнодушно разглядывал лежавшую на диване Лоренцу.

«Мне сейчас невесело, — подумал он, — но я спокоен и ясно вижу положение, в котором я оказался. Лоренца меня ненавидит. Лоренца пообещала, что предаст меня, и привела свою угрозу в исполнение. Моя тайна принадлежит теперь не только мне, она стала доступной этой женщине, но та пустила ее по ветру. Я похож на лисицу, попавшею в капкан: я выдернул из стальных зубов одну кость от нот а кожа и мясо остались там, и охотник завтра скажет:

«Здесь вчера была лисица, теперь я найду ее, живую или мертвую».

Это — неслыханное несчастье, недоступное пониманию Альтотаса, вот почему я ничего ему не стал об этом говорить. Это несчастье лишает меня надежды на успех в этой стране, а значит — и во всем этом мире: ведь Франция — душа этого мира. И обязан я всем вот этой спящей женщине, этой прекрасной статуе с нежной улыбкой Я обязан этому ангелу бесчестьем и разорением, а впереди меня ждут пленение, изгнание, смерть.

Итак, — оживляясь, продолжал он, — чаша весов, на которой лежит причиненное мне Лоренцой зло, перевешивает все то доброе, что она для меня совершила. Лоренца погубила меня.

Ах ты, змея! До чего грациозно ты свиваешься в кольца, из которых я не могу вырваться! До чего очарователен твой ротик, но он полон яда! Так спи же, иначе я буду вынужден тебя убить, как только ты проснешься!

Со злобной улыбкой Бальзамо медленно приблизился к молодой женщине, в изнеможении смежившей веки; однако по мере того, как он к ней подходил, глаза ее раскрывались, подобно лепесткам подсолнечника или вьюнка, встречающим первые лучи восходящего солнца.

— Как жаль, что я должен навсегда закрыть эти прекрасные глаза, которые так нежно смотрят на меня в эту минуту! Как только в этих глазах гаснет любовь, они начинают метать молнии.

Лоренца ласково улыбнулась, показав два ряда превосходных жемчужных зубов.

— Если я убью ту, которой я ненавистен, — продолжал Бальзамо, в отчаянии ломая руки, — вместе с ней я погублю и ту, что любит меня!

И тут на него нахлынула грусть, в глубине которой sa-рождалось удивившее его самого вожделение.

— Нет, — прошептал он, — нет, напрасны мои клятвы, напрасны все мои угрозы; нет, никогда у меня не достанет мужества ее убить. Она будет жить, но пробудиться ей не суждено; она будет жить этой неестественной жизнью, которая станет для нее счастьем, а другая — настоящая жизнь — будет вызывать в ней отвращение. Лишь бы я сумел ее осчастливить! Все остальное не имеет значения. У нее теперь будет только один способ существования — во сне, когда она любит меня; она навсегда останется в теперешнем своем состоянии Он с нежностью во взоре обратился к Лоренце, не сводившей с него влюбленных глаз, и медленно провел рукой по ее волосам.

Лоренца, которая, казалось, читала мысли Бальзамо, в эту минуту тяжело вздохнула, привстала, как во сне, подняла белоснежные руки и плавно опустила их на плечи Бальзамо; он ощутил на своих губах ее дыхание.

— Нет, нет! — вскричал Бальзамо и, словно ослепленный ее красотой, закрыл рукой свое пылавшее лицо.

— Нет, такая жизнь — безумие; нет, я не смогу долго оказывать сопротивление этой искусительнице, этой сирене; я рискую потерять славу, могущество, бессмертие. Нет, нет, пусть проснется, я так хочу, это необходимо!

Совсем потеряв голову, Бальзамо с силой оттолкнул Лоренцу. Оторвавшись от него, она подобно легкому покрывалу, или тени, или снежинке, начала медленно опускаться на софу.

Самая изощренная кокетка не могла бы выбрать более соблазнительную позу, чтобы привлечь внимание своего возлюбленного.

Бальзамо собрался с силами и сделал несколько шагов по направлению к выходу, но как Орфей, он обернулся: как Орфей, он был обречен.

«Если я ее разбужу, — подумал он, — снова начнется борьба; если я ее разбужу, она убьет себя или меня, а то еще вынудит меня убить ее Я в безвыходном положении!

Да, судьба этой женщины предначертана, у меня перед глазами так и пылают слова: смерть! любовь!.. Лоренца! Лоренца! Ты предназначена для любви и для смерти. Лоренца! Лоренца! Твоя жизнь, как и твоя любовь, находятся в моих руках!»

Вместо ответа чаровница привстала, шагнула к Бальзамо, повалилась ему в ноги и подняла к нему полные сладострастной неги глаза; она взяла его за руку и прижала ее к своей груди — Смерть! — едва слышно прошептала она, шевельнув блестевшими, словно влажный коралл, губами. — Пусть смерть, но и любовь!

Бальзаме отступил на два шага, запрокинув голову и закрыв рукою глаза.

Лоренца, задыхаясь, поползла за ним на коленях.

— Смерть! — повторила она чарующим голосом. — Но и любовь! Любовь! Любовь!

Бальзамо не мог больше сопротивляться — его будто окутало огненное облако.

— Это выше моих сил! — воскликнул он. — Я сопротивлялся, сколько мог. Кто бы ты ни был — ангел, или сатана, — ты должен быть мною доволен: самолюбие и гордыня долго заставляли меня подавлять клокотавшие в моей душе страсти. Нет, нет, я не вправе восставать против единственного человеческого чувства, зародившегося в моем сердце. Я люблю эту женщину, я люблю ее, и эта страстная любовь губит ее больше, чем самая сильная ненависть. Эта любовь приведет ее к смерти. Господи, что же я за малодушный человек, что за жестокий безумец! Я даже не могу справиться со своими желаниями. Еще бы! Когда я предстану перед Богом, я, обманщик, лжепророк; когда я сброшу личину лицемерия перед Высшим Судией, то окажется, что я не совершил ни одного благородного поступка, и ни одно воспоминание о содеянном добре не облегчит моих вечных мук!

Нет, нет, Лоренца! Я отлично знаю, что, полюбив тебя, я потеряю будущее; я знаю, что мой ангел-хранитель оставит меня и вернется на небеса в то самое мгновение, когда женщина окажется в моих объятиях.

Но ты этого хочешь, Лоренца, ты этого хочешь!

— Любимый мой! — выдохнула она.

— И ты готова принять такое существование вместо действительной жизни?

— Я на коленях молю тебя об этом, умоляю, умоляю! Такая жизнь — счастье: ведь в ней есть любовь!

— И ты готова стать мне женой? Ведь я страстно тебя люблю!

— Да, я знаю, потому что умею читать в твоем сердце.

— И ты никогда не будешь обвинять меня ни перед Богом, ни перед людьми в том, что я тебя склонил к такой жизни против твоей воли, что обманул твое сердце?

— Никогда! Никогда! Напротив, и перед Богом, и перед людьми я буду тебе признательна за то, что ты подарил мне любовь — единственное благо, единственную жемчужину, единственный брильянт на этом свете.

— И ты никогда не пожалеешь о своих крылышках, бедная голубка? Ты должна знать, что отныне не сможешь отправиться для меня в светлый мир Иеговы на поиски луча света, которым он когда-то одарял своих пророков. Если я захочу узнать будущее, если захочу повелевать смертными, — увы! — твой голос мне не поможет, как это было раньше. Когда-то ты была для меня любимой женщиной и помощницей; теперь же у меня будет только возлюбленная, да еще…

— Ага! Ты сомневаешься, сомневаешься! — вскричала Лоренца. — Я вижу, как сомнение темным пятном растекается в твоем сердце.

— Ты всегда будешь меня любить, Лоренца?

— Всегда! Всегда! Бальзамо вытер рукой лоб.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — сказал он. — И потом…

Он призадумался.

— И потом, почему для тех целей мне непременно нужна эта женщина? — продолжал он. — Разве она незаменима? Нет, нет. Зато только она способна меня осчастливить, а другая вместо нее поможет мне стать богатым и могущественным. Андре так же предназначена мне судьбой, так же хорошо умеет предвидеть, как и ты, Лоренца. Андре молода, чиста, невинна, и я не люблю Андре. Но когда она спит, Андре подчиняется мне так же, как ты.