Джузеппе Бальзамо (№2) - Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

— Ваше высочество! — вскрикнула Андре, собрав все силы, чтобы пойти навстречу принцессе.

— Да, моя дорогая больная! — отвечала ее высочество — Я пришла утешить вас, а заодно привела и доктора Подойдите, доктор. А-а, господин де Таверне! — продолжала принцесса, узнав барона. — Ваша дочь больна, а вы совсем о ней не заботитесь!

— Ваше высочество… — пролепетал Таверне.

— Подойдите, доктор, — пригласила принцесса со свойственной лишь ей добротой в голосе. — Подойдите, пощупайте пульс, загляните в эти припухшие глазки и скажите, чем больна моя любимица.

— Ваше высочество! Ваше высочество! Как вы добры ко мне!.. — прошептала девушка. — Мне так неловко принимать ваше высочество…

— ..в этой лачуге, дитя мое? Вы это хотели сказать? Тем хуже для меня

— ведь это я так скверно вас поместила. Я еще подумаю об этом. А пока, дитя мое, дайте руку господину Луи: это мой доктор, но предупреждаю вас: он не только философ, который умеет угадывать мысли, но и ученый, который видит все насквозь.

Андре с улыбкой протянула доктору руку.

Это был еще не очень старый человек, и его умное лицо словно подтверждало все, что сказала о нем принцесса. С той минуты, как он вошел в комнату, он внимательно изучил больную, затем жилище, потом перевел взгляд на отца больной, в выражении лица которого вместо ожидаемого беспокойства было заметно лишь смущение.

Ученый муж только собирался увидеть то, о чем, возможно, уже догадался философ.

Доктор Луи долго слушал у девушки пульс и расспрашивал ее, что она чувствует.

— Отвращение к любой пище, — отвечала Андре, — а также внезапные рези, потом так же неожиданно кровь бросается в голову; спазмы, озноб, дурнота.

Доктор все больше хмурился.

Скоро он выпустил руку девушки и отвел глаза в сторону.

— Ну что, доктор, quid, как говорят консультанты? — спросила принцесса у доктора. — Серьезно ли девочка больна, не грозит ли ей смертельная опасность?

Доктор перевел взгляд на Андре и еще раз молча оглядел ее.

— Ваше высочество! — отвечал он. — У мадмуазель простое недомогание.

— Серьезное?

— Нет, как правило, ничего опасного в этом нет, — с улыбкой проговорил доктор.

— Очень хорошо! — с облегчением вздохнув, заметила принцесса. — Не мучайте ее слишком сильно.

— Я вообще не собираюсь ее мучить, ваше высочество.

— Как? Вы не назначите никакого лекарства?

— Чтобы поправиться, мадмуазель не нужно никаких лекарств.

— Это правда?

— Да, ваше высочество.

— В самом деле ничего не нужно?

— Ничего.

Словно желая избежать дальнейших объяснений, доктор откланялся под тем предлогом, что его ждут больные.

— Доктор, доктор, если вы говорите это не только ради того, чтобы меня успокоить, значит, я сама больна серьезнее, чем мадмуазель де Таверне! Непременно принесите мне вечером обещанные снотворные пилюли.

— Ваше высочество! Я собственноручно приготовлю их, как только вернусь домой. Он вышел.

Ее высочество осталась посидеть со своей чтицей.

— Можете не волноваться, дорогая Андре, — заметила она с доброжелательной улыбкой, — ваша болезнь не представляет ничего серьезного, раз доктор Луи ушел, не прописав вам никакого лекарства.

— Тем лучше, ваше высочество, — отвечала Андре, — потому что в этом случае ничто не помешает мне являться на службу к вашему высочеству, а я больше всего боялась того, что болезнь помешает исполнению моих обязанностей. Однако что бы ни говорил уважаемый доктор, я очень страдаю, ваше высочество, клянусь вам.

— Ну, не так уж, видно, серьезна ваша болезнь, если она рассмешила доктора. Поспите, дитя мое, я пришлю сам кого-нибудь для услужения — я вижу, вы здесь совсем одна. Соблаговолите проводить меня, господин де Таверне.

Она подала Андре руку и, утешив ее, как и обещала, принцесса удалилась.

Глава 23. ИГРА СЛОВ ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ

Как видел читатель, герцог де Ришелье поспешил в Люсьенн с решительностью, свойственной венскому посланнику и победителю при Маоне.

Он прибыл туда с сияющим лицом и непринужденным видом, молодцевато взбежал по ступенькам крыльца, отодрал за уши Замора, как в лучшие дни их знакомства, и почти силой ворвался в знаменитый будуар, отделанный голубым атласом, где бедняжка Лоренца видела, как графиня Дю Барри готовилась к отъезду на улицу Сен-Клод.

Лежа на софе, графиня отдавала герцогу д'Эгийону утренние распоряжения.

Они обернулись на шум и замерли в изумлении, разглядев маршала.

— А-а, господин герцог! — вскричала Дю Барри.

— Дядюшка! — в тон ей воскликнул д'Эгийон.

— Да, графиня! Да, дорогой племянник!

— Неужели это вы?

— Я самый!

— Лучше поздно, чем никогда, — заметила графиня.

— Ваше сиятельство! К старости люди становятся капризными, — отвечал маршал.

— Вы хотите сказать, что снова воспылали любовью к Люсьенн…

— Я испытываю самую что ни на есть страсть, которая мне на время изменила только из-за каприза. Это именно так, и вы прекрасно закончили мою мысль.

— Таким образом, вы решили вернуться…

— Да, я вернулся, — проговорил Ришелье, устраиваясь в лучшем кресле, которое он определил с первого взгляда.

— Наверное, есть еще что-то, о чем вы умалчиваете, — предположила графиня — Каприз.., не свойствен таким людям, как вы — Графиня! Не стоит меня упрекать. Я лучше своей репутации И раз уж я вернулся, как вы сами видите, то это — То это? — подхватила Дю Барри.

— ..то это по велению сердца!

Герцог д'Эгийон и графиня расхохотались.

— Какое счастье, что мы не лишены юмора, и можем оценить вашу шутку!

— заметила графиня.

— Что вы хотите этим сказать?

— Могу поклясться, что глупцы вас не поняли бы и в изумлении пытались бы найти другую причину вашего возвращения. Даю вам слово Дю Барри, только вы, герцог, умеете по-настоящему войти и выйти; Моле, сам непревзойденный Моле рядом с вами — не более, чем деревянная кукла!

— Так вы не верите, что я пришел по зову сердца? — вскричал Ришелье.

— Графиня! Графиня! Предупреждаю вас — вы заставляете меня плохо о вас думать. Не смейтесь, дорогой племянник, иначе я буду вас называть каменным сердцем, которое я не возьмусь на что бы то ни было употребить.

— Даже на то, чтобы состряпать из него небольшой кабинет министров? — спросила графиня и снова расхохоталась с откровенностью, которую и не пыталась скрыть.

— Хорошо, бейте, бейте! — надув губы, пробормотал Ришелье. — Я, к сожалению, не могу ответить вам тем же: ведь я слишком стар, мне нечем защищаться, пользуйтесь, пользуйтесь моей слабостью, графиня — теперь это неопасное удовольствие.

— Что вы, графиня! Вам, напротив, следует поостеречься, — предупредил д'Эгийон. — Вели дядюшка еще раз упомянет о своей немощи — мы пропали. Нет, господин герцог, мы не будем на вас нападать: как бы вы ни были слабы или ни напускали на себя вид немощного старца, вы с лихвой вернете нам все удары. Нет, мы и впрямь рады вашему возвращению.

— Да! — радостно подхватила графиня. — И по случаю этого возвращения мы прикажем устроить фейерверк, а вы знаете, герцог…

— Я ничего не знаю, графиня, — с наивностью младенца пролепетал маршал.

— Во время фейерверков всегда бывает сколько-нибудь опаленных искрами париков, несколько помятых под ударами палок шляп…

Герцог поднес руку к парику и осмотрел свою шляпу.

— Да, да, верно, — поддакнула графиня, — впрочем, вы к нам вернулись

— так-то лучше! А я, как вам сказал д'Эгийон, безумно счастлива. И знаете, почему?

— Графиня! Графиня! Вы опять скажете какую-нибудь гадость.

— Да, но это уж будет последняя.

— Хорошо, говорите!

— Я счастлива, маршал, потому что ваше возвращение предвещает хорошую погоду. Ришелье поклонился.

— Да, — продолжала графиня, — вы — как те поэтические птички, что предсказывают затишье. Как они называются, господин д'Эгийон? Вы ведь пишете стихи и должны это знать.

— Альционы, ваше сиятельство.

— Совершенно верно! Ах, маршал, надеюсь, вы не рассердитесь, что я сравниваю вас с птицей, носящей столь звонкое имя!

— Я не рассержусь, графиня, потому что сравнение точное, — сказал Ришелье с гримасой, означавшей удовлетворение, а удовлетворение Ришелье предвещало всегда какую-нибудь пакость.

— Вот видите!

— Да, я принес хорошие, просто замечательные новости!

— Неужели? — небрежно бросила графиня.

— Какие же? — поинтересовался д'Эгийон.

— Зачем вы так торопитесь, герцог? — перебила его графиня. — Дайте же маршалу время что-нибудь придумать.

— Нет, черт меня побери! Я могу сообщить вам их теперь же. Они готовы и даже несколько устарели.

— Маршал! Если вы принесли старье .

— Ну знаете, графиня, хотите берите, хотите нет.

— Хорошо, возьмем, пожалуй.

— Кажется, король угодил в западню, графиня.

— В западню?

— Именно.

— В какую западню?

— В ту, что вы ему расставили.

— Я расставила западню королю? — переспросила графиня.

— Тысяча чертей! Вы не хуже меня это знаете.

— Нет, даю слово, мне ничего об этом не известно.

— Ax, графиня, как нелюбезно с вашей стороны так меня мистифицировать!

— Правда, маршал, я ничего не понимаю! умоляю вас, объясните, в чем дело!

— Да, дядюшка, объяснитесь, — поддакнул д'Эгийон, угадывавший некий злой умысел под двусмысленной улыбкой маршала, — ее сиятельство с нетерпением ждет ваших объяснений.

Старый герцог повернулся к племяннику.

— Было бы странно, черт побери, если бы ее сиятельство не посвятила вас в свою тайну, дорогой д'Эгийон. В таком случае, это было бы еще тоньше, чем я предполагал.

— Чтобы она меня посвятила?.. — переспросил д'Эгийон.

— Ну конечно! Поговорим начистоту, графиня. Да вы раскрыли хотя бы половину своих секретов, своих происков против его величества.., бедному герцогу, сыгравшему в них столь значительную роль!

Графиня Дю Барри покраснела. Было еще так рано, она не успела ни нарумяниться, ни налепить мушки; покраснеть ей было легко.

Однако это было опасно.

— Вы оба удивленно смотрите на меня своими прекрасными глазами, — продолжал Ришелье, — неужели я должен раскрывать вам ваши дела?

— Раскрывайте, раскрывайте! — в один голос воскликнули герцог и графиня.

— Благодаря своей необычайной проницательности король, должно быть, уже все разгадал и ужаснулся.

— Что он мог разгадать? — спросила графиня. — Ну же, маршал, я умираю от нетерпения!

— Ну, например, ваше взаимопонимание с моим присутствующим здесь племянником…

Д'Эгийон побледнел и, казалось, его взгляд говорил графине:

— Как видите, я не зря был уверен, что он задумал какую-то гадость!

Женщины в таких случаях бывают отважнее, гораздо отважнее мужчин. Графиня немедля бросилась в бой.

— Герцог! — начала она. — Я боюсь загадок, когда вы играете роль сфинкса, потому что тогда мне кажется, что я рано или поздно проиграю: успокойте меня, а если вы пошутили, то позвольте вам заметить, что это была глупая шутка.

— Глупая? Да что вы, графиня, напротив — великолепная! — вскричал Ришелье. — Не моя, а ваша, разумеется.

— Я не понимаю ни слова, маршал, — заметила Дю Барри, кусая губы и постукивая ножкой от нетерпения.

— Ну, ну, оставим в покое самолюбие, графиня, — продолжал Ришелье. — Итак, вы опасались, как бы король не увлекся мадмуазель де Таверне. О, не отрицайте, для меня это совершенно очевидно!

— Это правда, я этого и не скрываю.

— Ну, а испугавшись, вы вознамерились помешать, насколько это будет возможно, игре его величества.

— Я и этого не отрицаю. Что же дальше?

— Мы подходим к главному, графиня. Чтобы уколоть его величество, у которого довольно толстая кожа, нужна была довольно тонкая игла… Ха-ха-ха! Я и не заметил, до чего ужасная вышла игра слов. Понимаете?

И маршал рассмеялся или сделал вид, что смеется во все горло, чтобы в приступе веселости насладиться озабоченным видом своих жертв.

— Какую игру слов вы тут усматриваете, дядюшка? — спросил д'Эгийон, первым придя в себя и изображая наивность.

— Ты не понял? — удивился маршал. — Тем лучше! Шутка вышла отвратительная. Одним словом, я хотел сказать, что ее сиятельство, желая пробудить в короле ревность, выбрала для этого господина приятной наружности, неглупого, в общем — чудо природы.

— Кто это сказал? — вскричала графиня, разозлившись, как любой сильный мира сего, чувствующий свою неправоту.

— Все, графиня.

— Все — значит, никто, вы отлично это знаете, герцог.

— Напротив, ваше сиятельство: все — это тысяча человек в одном только Версале; это шестьсот человек в Париже; это двадцать пять миллионов во Франции! Заметьте, что я не принимаю во внимание Гаагу, Гамбург, Роттердам, Лондон, Берлин, где столько же газет, сколько в Париже мнений.

— И что говорят в Версале, в Париже, во Франции, в Гааге, в Гамбурге, в Роттердаме, в Лондоне, в Берлине?..

— Говорят, что вы — самая умная и очаровательная женщина в Европе; говорят, что благодаря гениальной стратегии, согласно которой вы стараетесь Выглядеть так, будто у вас есть любовник…

— Любовник! Какие же основания для такого нелепого обвинения, скажите на милость?

— Обвинения? Как вы можете так говорить, графиня? Все знают, что на самом деле ничего нет, просто восхищаются стратегией. На чем основано это восхищение, это воодушевление? Оно основано на вашем изумительно тонком поведении, на вашей безупречной тактике; оно держится на том, что вы сделали вид, — и до чего же мастерски! — что остаетесь ночевать одной в ту ночь.., ну, вы знаете, когда я заезжал к вам, у вас еще были король и д'Эгийон, в тот вечер я вышел первым, король — вторым, а д'Эгийон — третьим…

— Ну, ну, договаривайте.

— Вы притворились, что остаетесь вдвоем с д'Эгийоном, словно он был ваш любовник; потом вы проводили его под шумок утром из Люсьенн, опять под видом любовника, и сделали это так, чтобы несколько простаков, таких вот легковерных людей, как я, например, увидели это и растрезвонили на весь мир, так чтобы это дошло до короля, чтобы он испугался и поскорее, из страха вас потерять, бросил малышку Таверне.

Графиня Дю Барри и д'Эгийон не знали, как к этому отнестись. А Ришелье не стал их смущать ни взглядами, ни жестами: напротив, казалось, его табакерка и жабо поглотили все его внимание.

— Потому что, — продолжал маршал, отряхивая жабо, — похоже на то, что король и впрямь бросил эту девочку.

— Герцог! — проговорила в ответ Дю Барри. — Я вам заявляю, что не понимаю решительно ни единого слова из ваших сказок и убеждена только в одном: если рассказать обо всем этом королю, он тоже ничего не поймет.

— Неужели? — воскликнул герцог.

— Да, можете быть уверены. Вы мне приписываете, так же, как все остальные, значительно более богатое воображение, чем оно есть у меня на самом Деле; у меня никогда не было намерения разжигать в его величестве ревность при помощи средств, о которых вы говорите.

— Графиня!

— Клянусь вам!

— Графиня! Хорошая дипломатия, — а женщины всегда были лучшими дипломатами, — никогда не признается в своих замыслах. Ведь в политике есть одна аксиома… Я знаю ее с тех пор, как был посланником… Она гласит:

«Никому не рассказывайте о средстве, благодаря которому вы преуспели однажды: оно может вам пригодиться и в другой раз».

— Герцог…

— Средство оказалось удачным, ну и отлично. А король теперь в очень плохих отношениях со всем семейством Таверне.

— Признаться, герцог, только вы умеете выдавать за действительное то, что существует лишь в вашем воображении.

— Вы не верите, что король рассорился с Таверне? — спросил герцог, стараясь избежать ссоры.

— Я не это хочу сказать.

Ришелье попытался взять графиню за руку.

— Вы настоящая птичка, — сказал он.

— А вы — змей!

— Вот так так! Стоит ли после этого спешить к вам с хорошими известиями?!

— Дядюшка! Вы заблуждаетесь! — с живостью вмешался д'Эгийон, почуяв, куда клонит Ришелье. — Никто не ценит вас так высоко, как ее сиятельство; она говорила мне об этом в ту самую минуту, когда доложили о вашем приходе.

— Должен признаться, что я очень люблю своих друзей, — сообщил маршал, — и потому я пожелал первым принести вам новость о вашей победе, графиня. Знаете ли вы, что Таверне-старший собирался продать свою дочь королю?

— Я полагаю, это уже сделано, — отвечала Дю Барри.

— Ах, графиня, до чего этот человек ловок! Вот уж кто и вправду змей! Вообразите: он усыпил меня своими уверениями в дружбе, сказками о старом братстве по оружию. Ведь меня так легко поймать на эту удочку! И потом, кто мог подумать, что этот провинциальный Аристид приедет в Париж нарочно для того, чтобы попытаться перебежать дорогу нашему умнейшему Жану Дю Барри? Только моя преданность вашим интересам, графиня, помогла мне прозреть и вновь обрести здравый смысл… Клянусь честью, я был ослеплен!..

— Ну, теперь с этим покончено, судя по вашим словам, по крайней мере, не правда ли? — спросила Дю Барри.

— Разумеется, да! За это я вам отвечаю. Я так грубо отчитал этого ловкача, что он, должно быть, теперь смирился и мы остались хозяевами положения.

— А что король?

— Король?

— Да.

— Я задал его величеству три вопроса.

— Первый?

— Отец.

— Второй?

— Дочь.

— А третий?

— Сын… Его величество изволил назвать отца.., потворствующим, его дочь чопорной, а для сына у его величества вообще не нашлось слов, потому что король о нем даже и не вспомнил.

— Отлично. Вот мы и освободились от всего их рода одним махом.

— Надеюсь!

— Может быть, отправить их назад в их дыру?

— Не стоит, они и так не выкарабкаются.

— Так вы говорите, что этот юноша, которому король обещал полк…

— У вас, графиня, память лучше, чем у короля. Впрочем, мессир Филипп

— очень приятный мальчик, он на вас бросал такие взгляды, против которых трудно устоять. Да, черт возьми, он теперь не полковник, не капитан, не брат фаворитки; ему только и остается надеяться, что его заприметите вы.

Старый герцог пытался, словно коготком ревности, царапнуть сердце племянника.

Однако д'Эгийон в ту минуту не думал о ревности.

Он пытался понять ход старого маршала и выяснить истинную причину его возвращения.

По некотором размышлении он пришел к выводу, что маршала прибил к Люсьенн ветер удачи.

Он подал графине знак, перехваченный старым герцогом в зеркале, перед которым он поправлял парик; графиня поспешила пригласить Ришелье на чашку шоколаду.

Д'Эгийон ласково простился с дядюшкой, Ришелье не менее любезно с ним раскланялся.

Маршал и графиня остались вдвоем перед столиком, только что сервированным Замором.

Старый маршал взирал на все эти уловки фаворитки, ворча про себя:

«Двадцать лет назад я взглянул бы на часы со словами: „Через час я должен стать министром“ и стал бы им. До чего же глупо устроена жизнь! — продолжал он говорить сам с собою. — Сначала тело ставим на службу разуму, а потом остается одна голова и становится служанкой тела; нелепость!»

— Дорогой маршал! — проговорила графиня, прерывая внутренний монолог гостя. — Теперь, когда мы снова стали друзьями, и в особенности сейчас, пользуясь тем, что мы одни, скажите, зачем вы изо всех сил толкали эту юную кривляку в постель к королю?

— Ах, графиня, — отвечал Ришелье, едва пригубив шоколад, — я как раз спрашивал себя об этом: понятия не имею!

Глава 24. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Герцог де Ришелье знал, чего можно ожидать от Филиппа, и мог бы заранее предсказать его возвращение, потому что, выезжая утром из Версаля в Люсьенн, он повстречал его на главной дороге по направлению к Трианону; он проехал мимо него достаточно близко, чтобы успеть разглядеть на его лице все признаки печали и беспокойства.

И действительно, в Реймсе Филипп сначала взлетел по ступенькам служебной лестницы, а потом испытал на себе всю боль равнодушия и забвения; вначале Филипп был даже пресыщен выражением дружбы всех завидовавших его продвижению офицеров и вниманием командиров, но по мере того, как холодное дыхание немилости заставило померкнуть восходящую звезду Филиппа, молодой человек стал с презрением замечать, как от него отворачиваются недавние друзья, как предупредительные командиры начинают на него покрикивать. В его нежной душе боль оборачивалась сожалением.

Филипп с грустью вспоминал то время, когда он был безвестным лейтенантом в Страсбурге и когда ее высочество еще только въезжала во Францию; он вспоминал своих добрых друзей, своих товарищей, среди которых он ничем не выделялся. Но с особенным сожалением он думал теперь о тишине и уюте родного дома, хранителем которого был верный Ла Бри. Как бы невыносима ни была боль, ее легче перенести в тишине и одиночестве, дающим отдохновение ищущим душам; кроме того, заброшенность замка Таверне, свидетельствовавшая не только об упадке духа населявших его людей, но и о скором физическом разрушении, в то же время располагала к размышлениям, близким сердцу юноши.

Еще труднее Филиппу было оттого, что рядом с ним не было его сестры, ее мудрых советов, почти всегда безупречных, потому что они исходили из ее гордого сердечка, а не из жизненного опыта. В том-то и состоит замечательная особенность благородных душ, что они, сами того не желая, способны подняться над повседневностью и зачастую именно благодаря этой способности им удается избежать болезненных столкновений или ловушек, чему, как правило, не могут противостоять ничтожные твари, как бы они ни пытались изворачиваться, хитрить и лавировать, барахтаясь в своей грязи.

Как только Филипп испытал все эти неприятности, его охватило отчаяние. Молодой человек чувствовал себя несчастным в своем одиночестве и не хотел верить, что Андре, двойником которой он себя считал, могла быть счастлива в Версале, когда он так жестоко страдал в Реймсе Тогда-то он и написал барону письмо, в котором сообщил о скором возвращении Письмо это не удивило никого, тем более — барона. Его поражало только то, что Филиппу достало терпения ждать, в то время как самому барону не сиделось на месте и он две недели не давал проходу Ришелье, умоляя его при каждой встрече ускорить события.

Не получив назначения в сроки, которые он сам себе наметил, он взял отпуск у своего начальства, словно не заметив презрительных насмешек, довольно тщательно, впрочем, завуалированных: вежливость считалась в те времена истинно французской добродетелью; кроме того, его благородство не могло не внушать знавшим его людям естественного уважения.

Итак, когда настал день назначенного им самим отъезда, а надобно заметить, что вплоть до этого дня он ожидал своего назначения скорее со страхом, чем с вожделением, — он сел на коня и поскакал в Париж.

Три дня, проведенные им в пути, показались ему вечностью. Чем ближе он подъезжал к Парижу, тем все сильнее пугало его молчание отца и, в особенности, сестры, обещавшей писать ему по меньшей мере два раза в неделю.

В полдень описываемого нами дня Филипп подъезжал к Версалю, когда, как мы уже сказали, герцог де Ришелье выезжал ему навстречу. Филипп провел в пути почти всю ночь, поспав всего несколько часов в Мелене. Кроме того, он был так занят своими мыслями, что не заметил герцога де Ришелье в карете и даже не узнал его герба.

Он отправился прямо к решетке парка, где простился с Андре в день своего отъезда, когда девушка без всякой причины была печальна, несмотря на завидное процветание семьи.

Тогда Филипп был потрясен страданиями Андре и не мог их себе объяснить. Но мало-помалу ему удалось стряхнуть с себя оцепенение и припомнить, что происходило с Андре. И — странное дело! — теперь он, Филипп, возвращаясь в те же места, был охвачен той же беспричинной тревогой, не находя, увы, даже в мыслях успокоения этой невыносимой тоске, походившей на предчувствие грядущей беды.

Когда его конь ступил на посыпанную гравием боковую аллею, зацокав копытами, высекавшими искры, на шум из-за подстриженной живой изгороди, вышел какой-то человек.

Это был Жильбер с кривым садовым ножом в руках.

Садовник узнал бывшего хозяина.

Филипп тоже узнал Жильбера.

Жильбер бродил так вот уже целый месяц: совесть его была неспокойна, и он не находил себе места.

В тот день он, стремясь, как обычно, во что бы то ни стало осуществить задуманное, пытался найти в аллее такое место, откуда были бы видны павильон или окно Андре: он добивался возможности беспрестанно смотреть на этот дом, но так, чтобы никто не заметил его беспокойства, его волнений и вздохов.

Прихватив с собой для вида садовый нож, он бегал по кустам и куртинам, то отрезая усыпанные цветами ветки под тем предлогом, что они мертвы и подлежат удалению, то отсекая здоровую кору молодых тополей, объясняя свой поступок необходимостью срезать смолу; при том он не переставал прислушиваться, озираться, желать и сожалеть.

Юноша побледнел за последний месяц. Об его истинном возрасте можно было теперь догадаться лишь по странному блеску глаз да по безупречно матовой белизне лица; зато плотно сжатые по причине скрытности губы, косой взгляд и нервное подвижное лицо говорили скорее о более зрелом возрасте.

Как уже было сказано, Жильбер узнал Филиппа, а едва узнав, порывисто шагнул назад в заросли.

Однако Филипп пришпорил коня с криком:

— Жильбер! Эй, Жильбер!

Первой мыслью Жильбера было сбежать. Еще миг — и безотчетный ужас, ничем не объяснимое исступление, то есть то, что древние, стремившиеся всему найти объяснение, приписали бы богу Пану, подхватили бы его и понесли, словно одержимого, через аллеи, рощи, кусты и водоемы.

К счастью, одичавший мальчишка вовремя услышал ласковые слова Филиппа.

— Ты что же, не узнаешь меня, Жильбер? — крикнул Филипп.

Жильбер понял свою неосторожность и внезапно остановился.

Потом он медленно и недоверчиво воротился на дорожку.

— Нет, господин шевалье, — дрожа всем телом, пролепетал он, — я вас не узнал — я вас принял за одного из гвардейцев, а так как я оставил свою работу, то я боялся, что меня узнают и накажут.

Филипп был удовлетворен таким объяснением. Он спешился и, взявшись одной рукой за повод, другую положил Жильберу на плечо, — тот заметно содрогнулся.

— Что с тобой. Жильбер? — спросил он.

— Ничего, сударь, — отвечал юноша. Филипп грустно улыбнулся.

— Ты не любишь нас, Жильбер, — заметил он. Юноша снова вздрогнул.

— Да, я понимаю, — продолжал Филипп, — мой отец обращался с тобой жестоко и несправедливо. А я, Жильбер?

— О, вы… — пробормотал юноша.

— Я всегда тебя любил и поддерживал.

— Это верно.

— Ну, так забудь зло ради добра. Моя сестра тоже всегда хорошо к тебе относилась.

— Ну нет, вот это уж нет! — с живостью возразил мальчишка с таким выражением, которое вряд ли кто-либо мог правильно истолковать, потому что оно заключало в себе обвинение против Андре и самооправдание Жильбера; его слова прозвучали гордо, и в то же время Жильбер испытывал угрызения совести.

— Да, да, — подхватил Филипп, — да, понимаю: сестра несколько высокомерна, но она очень славная.

Немного помолчав, он заговорил снова, потому что этот разговор помогал Филиппу оттянуть встречу, которой он из-за дурных предчувствий очень боялся.

— Ты не знаешь, Жильбер, где сейчас моя милая Андре?

Эти слова болью отозвались в сердце Жильбера. Он проговорил сдавленным голосом:

— Предполагаю, сударь… Впрочем, откуда мне знать?..

— Как всегда, одна, и наверное скучает, бедняжка! — перебил его Филипп.

— Сейчас одна, так мне кажется. Ведь с тех пор, как мадмуазель Николь сбежала…

— Как? Николь сбежала?

— Да, вместе с любовником.

— С любовником?

— Так я полагаю, во всяком случае, — проговорил Жильбер, спохватившись, что сболтнул лишнее, — об этом говорили в лакейской.

— Признаться, я ничего не понимаю, Жильбер, — проговорил Филипп, сильно волнуясь. — Из тебя слова не вытянешь. Будь же полюбезнее! Ведь ты не лишен ума, у тебя есть врожденное благородство, так не скрывай свои хорошие качества под напускной дикостью и грубостью — это так не идет тебе, как, впрочем, никому вообще.

— Да я просто не знаю того, о чем вы меня спрашиваете, сударь. Если вы подумаете хорошенько, вы сами увидите, что я и не могу этого знать. Я с утра до вечера работаю в саду, а что происходит во дворце, я не знаю.

— Жильбер! Жильбер! Мне, однако, казалось, что у тебя есть глаза.

— У меня?

— Да, и что тебе не безразличны те, кто носит мое имя. Ведь как бы скудно ни было гостеприимство Таверне, оно было тебе оказано.

— Да, господин Филипп, вы мне далеко не безразличны, — отвечал Жильбер пронзительным и, в то же время, хриплым голосом, задетый за живое снисходительностью Филиппа, — да, вас я люблю и потому скажу вам, что ваша сестра очень больна.

— Очень больна? Моя сестра? — взорвался Филипп. — Моя сестра очень больна! Что же ты сразу не сказал? Он бросился бежать.

— Что с ней? — прокричал он на бегу.

— Откровенно говоря, не знаю, — молвил Жильбер.

— А все-таки?

— Я знаю только, что она нынче трижды падала в обморок прямо на улице, а недавно ее осмотрел доктор ее высочества, и господин барон тоже у нее был…

Филипп не стал слушать дальше — его предчувствие оправдалось; перед лицом опасности он вновь обрел былое мужество.

Он оставил коня на Жильбера и со всех ног бросился к службам.

Жильбер поспешил отвести коня на конюшню и упорхнул подобно дикой птице, которая никогда не дается человеку в руки.

Глава 25. БРАТ И СЕСТРА

Филипп нашел сестру лежавшей на небольшой софе, о которой мы уже имели случай рассказать.

Войдя в переднюю, молодой человек обратил внимание на то, что Андре убрала все цветы, которые она так любила прежде. С тех пор как она почувствовала недомогание, запах цветов причинял ей невыносимые страдания, и она Отнесла на счет этого раздражения мозговых клеток все неприятности, преследовавшие ее вот уже две недели.