Джузеппе Бальзамо (№2) - Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

Глава 20. КОРОТКАЯ ПАМЯТЬ КОРОЛЕЙ

Как он и обещал, Ришелье отважно подставил себя под гневные взгляды его величества в тот момент, когда принц де Конде протягивал королю рубашку.

Заметив маршала, король сделал столь резкое движение, чтобы отвернуться, что рубашка едва не упала на пол, а удивленный принц отступил.

— Простите, брат, — сказал Людовик XV, желая дать понять принцу, что резкое движение относится не к нему.

У Ришелье не осталось сомнений, что король гневается на него.

Но так как он прибыл с решимостью вызвать гнев, если это понадобится для решительного объяснения, то он обошел короля, как при осаде Фонтенуа, и встал с другой стороны, там, где король должен был непременно пройти, чтобы попасть в свой кабинет.

Не видя больше маршала, король заговорил легко и свободно. Он оделся, выразил желание поохотиться в Марли и долго советовался со своим братом, потому что за семейством Конде закрепилась слава отличных охотников.

Но в ту минуту, как он переходил в свой кабинет, когда все уже ушли, он снова увидел Ришелье, раскланивавшегося со всей возможной изысканностью, известной еще со времен Лаузуна, прославившегося своими изящными поклонами.

Людозик XV остановился в замешательстве.

— И здесь вы, господин де Ришелье? — воскликнул он.

— Я весь к услугам вашего величества, сир.

— Вы что же, никогда не уходите из Версаля?

— Вот уже сорок лет я здесь, сир, и я очень редко удаляюсь, только по приказанию вашего величества. Король остановился против маршала.

— Вам что-то от меня нужно? — спросил король.

— Мне, сир? — с улыбкой переспросил Ришелье. — Да что вы!

— Вы же, черт подери, меня преследуете, герцог! Я уже это заметил.

— Да, сир, мою любовь и мое уважение? Благодарю вас, сир?

— Вы делаете вид, что не понимаете меня. Но вы: меня отлично поняли. Так вот знайте, господин маршал, что мне нечего вам сказать.

— Нечего, сир?

— Совершенно нечего!

Ришелье напустил на себя безразличный вид.

— Сир! — сказал он. — Я всегда был счастлив тем, что мог сказать себе, положа руку на сердце, что моя преданность королю совершенно бескорыстна: для меня это вопрос чести вот уже сорок лет, о чем я говорил вашему величеству; даже завистники не смогут сказать, что король когда-нибудь что-нибудь для меня сделал. Моя репутация, к счастью, безупречна.

— Вот что, герцог, просите, если вам что-нибудь нужно, но просите поскорее.

— Сир! Мне совершенно ничего не нужно, я только хочу умолять ваше величество…

— О чем?

— О том, чтобы вы изволили согласиться выразить благодарность…

— Кому же?

— Сир! Речь идет об одном лице, в так уже многим обязанном королю.

— Кто это?

— Это тот, сир, кому вы, ваше величества, оказали неслыханную честь… Ну еще бы! Когда кто-либо удостоен чести сидеть за столом вашего величества, когда этот человек имел возможность наслаждаться изысканным, живым разговором, благодаря которому вы, ваше величество, заслуженно считаетесь прекрасным собеседникам, это невозможно забыть, и к этому так быстро привыкаешь…

— Вы — настоящий златоуст, господин де Ришелье.

— Ну что вы, сир!..

— Итак, о ком вы хотите поговорить?

— О моем друге Таверне.

— О вашем друге? — вскричал король.

— Прошу прощения, сир…

— Таверне!.. — повторил король с выражением ужаса, сильно удивившим герцога…

— Что же вы хотите, сир! Старый товарищ… Он помедлил минуту.

— ..чвловек, служивший вместе со мной под Виларом… Он опять остановился.

— Вы же знаете, сир, что у нас принято называть другом любого знакомого, всякого, кто не является нашим врагом: это просто вежливое слово, которое не содержит в себе зачастую ничего особенного.

— Это уличающее слово, герцог, — ядовито заметал король, — такими словами не следует бросаться.

— Советы вашего величества — это заветы, преисполненные мудрости. Итак, господин де Таверне…

— Господин де Таверне — это безнравственный человек!

— Слово дворянина, я, сир, так и думал.

— Это человек, лишенный деликатности, господин маршал.

— Да, сир, об этом я даже не стал бы и говорить. Я, ваше величество, отвечаю только за то, что знаю.

— Как, вы не отвечаете за деликатность вашего друга, старого служаки, воевавшего вместе с вами под Виларом, наконец, человека, которого вы мне представляли? Да вы знакомы с ним, по крайней мере?

— С ним — несомненно, сир, — но не с его деликатностью. Сулли говорил как-то вашему предку Генриху Четвертому, что он видел, как его лихорадка вышла из него, одетая в зеленое платье; я же готов со смирением признать, сир, что мне не довелось увидеть, как одевается деликатность барона де Таверне.

— Ну тогда я сам вам скажу, маршал, что это отвратительный человек, сыгравший омерзительную роль…

— Если это говорите вы, ваше величество…

— Да, сударь, я!

— Ваше величество облегчает мою задачу, говоря подобным образом. Нет, признаться, я заметил, что Таверне не является образцом деликатности. Но, сир, пока ваше величество не соблаговолили сообщить мне свое мнение…

— Извольте: я его ненавижу.

— Приговор произнесен, сир. К счастью для этого несчастного, — продолжал Ришелье, — у него есть мощные заступники, могущие защитить его перед вашим величеством.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если отец имел несчастье не понравиться королю…

— И очень сильно не понравиться!

— Я и не отрицаю, сир.

— Что же вы хотели сказать?

— Я говорю, что некий ангел с голубыми глазами и светлыми волосами…

— Я вас не понимаю, герцог.

— Да это же и так ясно, сир.

Мне, однако, хотелось бы услышать ваши объяснения.

— Только такой профан, как я, может трепетать при мысли о том, чтобы приподнять краешек вуали, под которой таятся такие прелести!.. Но, повторяю, неужели нельзя простить Таверне во имя той, которая смягчает королевский гнев? О да, мадмуазель Андре, должно быть, сущий ангел!

— Мадмуазель Андре — это маленькое чудовище в физическом отношении, точно такое же, как ее отец — в нравственном! — вскричал король.

— Неужели? — остолбенев, обронил Ришелье. — Так мы, значит, все ошибались, и эта красивая внешность?..

— Никогда не говорите мне больше об этой девице, герцог! Одна мысль о ней вызывает у меня дрожь. Ришелье лицемерно всплеснул руками.

— О Господи! — воскликнул он. — До чего внешность бывает обманчива!.. Если бы ваше величество, первый ценитель королевства, если ваше величество, сама непогрешимость, не сказали бы мне этого.., я бы этому ни за что не поверил… Как, сир, можно до такой степени всех провести?

— Больше того, сударь: она страдает.., ужасной болезнью.., я попал в западню, герцог. Но ради всего святого, ни слова больше о ней, вы меня уморите!

— Боже, Боже! — вскричал Ришелье. — Я ни слова больше о ней не пророню, сир! Чтобы я уморил ваше величество!.. Как это печально! Ну что за семейка! Как не повезло бедному мальчику!

— О ком это вы опять?

— На этот раз я говорю о верном, искренне преданном слуге вашего величества. Вот, сир, настоящий образец служения своему королю, и вы справедливо его оценили. На сей раз, готов поручиться, ваша милость не ошибется.

— О ком все-таки речь, герцог? Говорите скорее, мне некогда!

— Я хочу напомнить вам, сир, — мягко отвечал Ришелье, — о сыне одного и брате другой. Я говорю о Филиппе де Таверне, храбром юноше, которому вы, ваше величество, дали полк.

— Я? Чтоб я кому бы то ни было дал полк?

— Да, сир, Филипп де Таверне ожидает полк, который вы изволили ему обещать.

— Я?

— Разумеется, сир!

— Вы с ума сошли!

— Да что вы?

— Ничего я ему не давал, маршал.

— В самом деле?

— Какого дьявола вы вмешиваетесь в это дело?

— Но, сир..

— Разве вас это касается?

— Ни в коей мере.

— Значит, вы поклялись сжечь меня на медленном огне, прося об этом вздорном господине?

— Чего же вы хотите, сир! Мне казалось, — теперь я и сам вижу, что ошибался, — что вы, ваше величество, обещали…

— Это не мое дело, герцог. У меня же есть военный министр. Я не раздаю полки. Полк!.. Кто вам сказал такую чепуху? Так вы стали заступником этого выродка? Ведь я вам говорил, что вы напрасно со мной об этом заговорили. Вы довели меня до бешенства!

— О сир!

— Да, до бешенства! Если бы заступником был сам сатана, я и тогда бы не стал долго раздумывать.

Король повернулся к герцогу спиной и в гневе удалился в кабинет, превратив Ришелье в несчастнейшего из смертных.

— На сей раз, — пробормотал герцог, — я знаю, как к этому отнестись.

Ришелье стряхнул платком пудру, осыпавшуюся от полученного им сильнейшего удара, и направился к галерее, в тот самый угол, где с жадным нетерпением поджидал его друг.

Завидев маршала, барон бросился к нему, как паук на свою жертву, в надежде узнать свежие новости.

Блестя глазами, сложив губы бантиком, с распростертыми объятьями он преградил ему путь.

— Ну, что нового? — спросил он.

— Кое-что новое есть, сударь, — отвечал Ришелье, напрягшись всем телом, презрительно скривив губы и яростно набросившись на свое жабо, — я прошу вас более не обращаться ко мне.

Таверне с изумлением взглянул на герцога.

— Да, вы прогневали короля, — продолжал Ришелье, — а на кого гневается король, тот и мой враг.

Таверне, как громом пораженный, словно врос в мраморный пол.

Ришелье пошел дальше.

На выходе из Зеркальной галереи его ждал выездной лакей.

— В Люсьенн! — приказал ему Ришелье и скрылся.

Глава 21. ОБМОРОКИ АНДРЕ

Когда Таверне пришел в себя и осмыслил то, что он называл своим несчастьем, он понял, что настало время серьезного объяснения с той, что явилась главной причиной стольких тревог.

Кипя от гнева и возмущения, он направился в апартаменты Андре.

Девушка заканчивала туалет: подняв кверху руки, она прятала за ушки две непокорные пряди волос.

Андре услыхала шаги отца в передней в ту минуту, как, зажав под мышкой книгу, она собиралась выйти за порог.

— Здравствуй, Андре! — проговорил барон де Таверне. — Ты уходишь?

— Да, отец.

— Одна?

— Как видите.

— Так ты, стало быть, по-прежнему живешь здесь одна?

— С тех пор, как Николь исчезла, у меня нет камеристки.

— Не можешь же ты одеваться сама, Андре, это может тебе повредить: ты не будешь иметь при дворе успеха. Ведь я тебе уже говорил, как следует себя вести, Андре.

— Прошу прощения, отец, меня ожидает ее высочество.

— Уверяю тебя, Андре, — продолжал Таверне, все более горячась, — смею вас, мадмуазель, уверить, что над вашей простотой скоро все здесь будут смеяться.

— Отец…

— Насмешка убийственна где угодно, но в особенности — при дворе.

— Я об этом подумаю. А пока, я полагаю, ее высочество простит мне, что я оделась не очень элегантно, потому что торопилась явиться к ней.

— Ступай, но возвращайся, пожалуйста, сразу же, как только освободишься: мне нужно поговорить с тобой об одном очень серьезном деле.

— Хорошо, отец, — отвечала Андре и пошла прочь Барон смотрел на нее в упор.

— Подождите, подождите! — воскликнул он. — Нельзя же выходить в таком виде, вы забыли нарумяниться, мадмуазель, вы до отвращения бледны!

— Я, отец? — остановившись, переспросила Андре.

— Нет, в самом деле, о чем вы думаете, когда смотрите на себя в зеркало? Ваши щеки белее воска, у вас огромные синяки под глазами. Нельзя, мадмуазель, показываться в таком виде, иначе люди будут от вас шарахаться — У меня нет времени что-нибудь менять в своем туалете, отец.

— Это отвратительно! — вскричал Таверне, пожимая плечами. — Послал же мне Господь дочку! До чего же мне не везет! Андре! Андре!

Но Андре уже сбежала по лестнице.

Она обернулась.

— Скажите, по крайней мере, что вы больны! — крикнул Таверне. — Попытайтесь хотя бы заинтриговать, раз уж не хотите быть привлекательной!

— Ну, это будет нетрудно, отец, и если я скажу, что больна, мне не придется лгать, потому что я действительно чувствую себя не вполне здоровой.

— Ну вот, — проворчал барон, — этого нам только не хватало.., больна!

— И он процедил сквозь зубы:

— Черт побрал бы этих тихонь!

Он вернулся в комнату дочери и занялся тщательными поисками того, что натолкнуло бы его на мысль и помогло бы ему составить свое мнение о происходящем.

В это время Андре шла через сад между клумбами. Временами она поднимала голову и подставляла лицо свежему ветру, потому что запах цветов слишком сильно ударял ей в голову и заставлял ее вздрагивать.

Шатаясь под палящими лучами солнца и ища глазами, на что бы опереться, девушка с трудом добралась до приемных Трианона, пытаясь справиться с неведомым недугом. Герцогиня де Ноай, стоявшая на пороге кабинета ее высочества, с первых слов дала понять Андре, что ее давно ждут.

В самом деле, аббат ХХХ, носивший звание чтеца ее высочества, завтракал с принцессой: она частенько оказывала подобные милости лицам из ее ближайшего окружения.

Аббат расхваливал превосходные хлебцы, которые немецкие хозяйки так умело раскладывают вокруг чашечки кофе со сливками.

Аббат не читал, а говорил: он передавал ее высочеству последние новости из Вены, почерпнутые им у газетчиков и дипломатов. В те времена политика делалась у всех на виду, и это получалось, надо признать, ничуть не хуже, чем в святая святых тайных канцелярий. Зачастую кабинет министров выдавал за новости то, что выдумывали придворные Пале-Рояля или Версаля.

Аббат уделил особое внимание в своем рассказе свежим слухам о тайном недовольстве по поводу подскочивших цен на хлеб, которому, как он говорил, немедленно положил конец де Сартин, препроводив в Бастилию некоторых зачинщиков. Вошла Андре. У ее высочества, как и у всех, бывали капризы. Рассказ аббата ее заинтересовал, а чтение Андре, последовавшее за их беседой, наскучило принцессе.

Вот почему она заметила чтице, чтобы та не опаздывала больше к назначенному времени, прибавив, что все хорошо в свое время.

Смутившись от упрека и, в особенности, задетая его несправедливостью, Андре ничего не ответила, хотя могла бы сказать, что ее задержал отец и, кроме того, что она была вынуждена идти медленно, потому что чувствовала себя нездоровой.

Смущенная, подавленная, она склонила голову и, словно готовая умереть, закрыла глаза и покачнулась.

Не окажись поблизости герцогини де Ноай, она бы упала.

— Что это вы не держитесь на ногах, мадмуазель? — прошептала Госпожа Этикет. Андре ничего не ответила.

— Герцогиня!

Ей дурно! — вскрикнула принцесса, встав, чтобы помочь Андре.

— Нет, нет, — торопливо возразила Андре, глаза которой наполнились слезами. — Нет, ваше величество, я чувствую себя хорошо, вернее сказать, лучше.

— Да она бледна, как полотно, графиня, взгляните! Это я виновата: я ее выбранила… Ах, бедняжечка!.. Садитесь! Сядьте, я вам приказываю!

— Ваше высочество…

— Извольте слушаться, когда я приказываю!.. Дайте ей свой стул, аббат.

Андре присела и мало-помалу под влиянием такой доброты ее разум прояснился, румянец вновь заиграл на щеках.

— Ну что, мадмуазель, теперь вы можете читать? — спросила ее высочество.

— Да, да, разумеется! Во всяком случае, надеюсь.

Андре раскрыла книгу в том месте, где прервала накануне чтение, и, стараясь из всех сил выговаривать внятно, сообщая своему голосу приятность, она начала читать.

Но, едва осилив три страницы, она почувствовала, как буквы запрыгали, закружились у нее в глазах, и она перестала разбирать написанное.

Андре снова побледнела и почувствовала в груди холодок, поднимавшийся к голове, а черные круги под глазами, в которых ее горько упрекал Таверне, становились больше, больше… Молчание Андре заставило принцессу поднять голову. При виде Андре она закричала:

— Опять!.. Взгляните, герцогиня! Бедняжка не на шутку больна, она вот-вот упадет!

Т На сей раз ее высочество сама побежала за флаконом с солью и поднесла его своей чтице. Придя в себя, Андре попыталась было положить книгу на колени, но тщетно: ее руки по-прежнему нервно подрагивали, и некоторое время никакими средствами не удавалось остановить дрожь.

— Графиня! Андре нездорова, и я не желаю усугублять ее тяжелое положение, оставляя ее здесь, — проговорила принцесса — В таком случае мадмуазель должна вернуться к себе незамедлительно, — молвила герцогиня.

— Почему же, герцогиня? — удивилась ее высочество.

— Потому что это похоже на оспу, — почтительно поклонившись, отвечала фрейлина.

— Оспу?..

— Да. Головокружение, обмороки, дрожь… Аббат был до крайности напуган словами герцогини де Ноай. Он поднялся и под предлогом того, что не желает стеснять почувствовавшую недомогание девушку, на цыпочках выскользнул за дверь, да так ловко, что никто не заметил его исчезновения.

Когда Андре увидела, что находится, если можно так выразиться, на руках у ее высочества, она устыдилась того, что причиняет неудобства знатной принцессе, и это придало ей силы или, вернее, смелости: она поспешила к раскрытому окну глотнуть свежего воздуху.

— Свежим воздухом следует дышать совсем не так, дорогая мадмуазель де Таверне! — заметила ее высочество. — Возвращайтесь к себе, я прикажу вас проводить.

— Уверяю вас, ваше высочество, что я совершенно пришла в себя и дойду одна, если ваше высочество соблаговолит разрешить мне удалиться.

— Да, да, и можете быть уверены, что вас никто не будет больше бранить, — продолжала принцесса, — раз вы до такой степени чувствительны, маленькая плутовка.

Андре была тронута ее добротой, напоминавшей дружбу старшей сестры; она поцеловала руку у своей покровительницы и вышла из покоев, провожаемая обеспокоенным взглядом ее высочества.

Когда она уже спустилась по лестнице, принцесса прокричала ей вдогонку из окна:

— Не спешите возвращаться, погуляйте немного среди цветов, солнце пойдет вам на пользу.

— Боже мой! Ваше высочество, мне, право, неловко! — пробормотала Андре.

— А еще будьте любезны прислать ко мне аббата — он занимается ботаникой вон там, на квадратной клумбе с голландскими тюльпанами.

В поисках аббата Андре была вынуждена пойти в обратную сторону через цветник.

Она шла, опустив голову, еще не вполне оправившись от странных обмороков, от которых страдала с самого утра; она не обращала внимания ни на птиц, круживших над живыми изгородями и цветущим питомником, ни на пчел, гудевших над тимьяном и сиренью.

Она шла, не замечая шагах в двадцати от себя двух занятых разговором человек, один из которых следил за ней смущенным, беспокойным взглядом.

Это были Жильбер и де Жюсье.

Первый, опершись на лопату, слушал ученого профессора, объяснявшего ему, что надо поливать легкие растения так, чтобы вода проходила в почву, не застаиваясь.

Жильбер делал вид, будто жадно следит за тем, что ему показывают, а де Жюсье не находил ничего неестественного в такой пылкой любви к науке, тем более что демонстрация удалась и была способна заставить рукоплескать школьников, проходи она во время публичной лекции. Кроме того, для бедного ученика садовника урок прославленного ботаника, данный прямо на природе, был, как полагал де Жюсье, неоценимой удачей.

— Здесь, перед вами, как вы видите, дитя мое, четыре типа почвы, — говорил меж тем де Жюсье, — и буде на то мое желание, я обнаружил бы с десяток других типов, в виде примесей сочетающихся с четырьмя основными. Однако для ученика садовника и этого деления будет довольно. Цветовод всегда должен пробовать почву на язык, как, например, садовник должен знать вкус фруктов. Вам это понятно, Жильбер?

— Да, сударь, — отвечал Жильбер, глядя в одну точку и приоткрыв рот: он увидал Андре и со своего места мог продолжать наблюдать за ней, не вызывая подозрений у профессора, уверенного в том, что молодой человек с благоговением следит за ним и понимает его объяснения.

— Чтобы узнать вкус почвы, — продолжал де Жюсье, введенный в заблуждение раскрытым ртом Жильбера, — необходимо положить горсть земли в корзинку, осторожно налить сверху немного воды, а потом попробовать воду, когда она просочится снизу. Солоноватый, едкий, пресноватый или сладковатый привкус некоторых природных масел должен будет сочетаться с соками растений, которые вы собираетесь выращивать; ведь в природе, как утверждает ваш бывший покровитель господин Руссо, все стремится к сходству, ассимиляции и единству — О Господи! — вскрикнул Жильбер, выбросив руки вперед.

— Что такое?

— Она падает в обморок, она падает в обморок!

— Кто? Вы с ума сошли?

— Она, она!

— Она?

— Да. — торопливо пробормотал Жильбер, — вон та дама Его испуг и бледность должны были бы ясно дать понять де Жюсье, что означало это взволнованное «она», если бы он не отвел взгляд в ту сторону, куда указывал молодой человек.

Проследив глазами за рукой Жильбера, де Жюсье в самом деле увидел Андре: с трудом добравшись до скамейки, она упала на нее и лежала неподвижно, готовая вот-вот испустить дух.

Это был тот самый час, когда король имел обыкновение навещать ее высочество, переходя через сад из Большого Трианона в Малый.

И вот его величество неожиданно вышел на дорожку.

Он нес в руках золотистый персик, первый в этом сезоне, раздумывая, как настоящий эгоист, не будет ли лучше для счастья Франции, если этот персик съест он, а не принцесса.

Король заметил, с какой поспешностью де Жюсье бросился к Андре, которую король вследствие слабого зрения едва различал и уж во всяком случае не узнал; он услышал приглушенные крики Жильбера, испытывавшего глубочайшее потрясение, — все это заставило его величество ускорить шаг.

— Что случилось? Что случилось? — стал спрашивать Людовик XV, приближаясь к зарослям питомника, от которого его отделяло всего несколько шагов.

— Король! — воскликнул де Жюсье, поддерживая девушку — Король!.. — прошептала Андре, окончательно теряя сознание.

— Да кто же все-таки там? — повторял Людовик XV. — Кто там, женщина? Что с ней?

— Обморок, сир.

— Неужели? — молвил Людовик XV.

— Она без чувств, сир, — прибавил де Жюсье, указав на девушку, неподвижно лежавшую на скамье, куда он только что ее опустил.

Король подошел ближе, узнал Андре и с содроганием вскрикнул:

— Опять она!.. Но это возмутительно! Надо видеть дома, если ты подвержена таким болезням. Неприлично умирать вот так весь день, у всех на глазах!

И Людовик XV вернулся на дорожку, ведшую в Малый Трианон, ругая почем зря бедную Андре, Не зная всей подоплеки, пораженный де Жюсье замер в нерешительности. Обернувшись и увидев в нескольких шагах от себя испуганного и озабоченного Жильбера, он крикнул ему:

— Подойди сюда, Жильбер! Ты сильный, отнесешь мадмуазель де Таверне домой.

— Я? — вздрогнув, пробормотал Жильбер. — Чтобы я ее отнес? Да как я могу дотронуться до нее? Нет, нет, она никогда мне этого не простит, никогда!

И он в ужасе убежал прочь, изо всех сил зовя на помощь.

Глава 22. ДОКТОР ЛУИ

В нескольких шагах от того места, где Андре лишилась чувств, работали два помощника садовника; они и прибежали на крики Жильбера. По приказанию де Жюсье они понесли Андре в ее комнату, в то время как Жильбер, опустив голову, издалека смотрел на недвижное тело девушки, словно убийца, провожавший свою жертву в последний путь.

Когда процессия подошла к службам, де Жюсье отпустил садовников; Андре раскрыла глаза.

Барон де Таверне вышел из комнаты, заслышав голоса и шум, сопровождающий обыкновенно любой несчастный случай: Таверне увидел дочь, еще нетвердо стоявшую на ногах и пытавшуюся собраться с духом и подняться по ступенькам, опираясь на руку де Жюсье.

Барон подбежал с тем же вопросом, что и король!

— Что случилось? Что случилось?

— Ничего, отец, — тихо отвечала Андре, — мне нехорошо, голова болит.

— Мадмуазель — ваша дочь, сударь? — спросил де Жюсье, поклонившись барону.

— Да.

— Я очень рад, что оставляю ее в надежных руках, но умоляю вас пригласить доктора.

— Все это сущие пустяки!.. — молвила Андре.

— Разумеется, пустяки! — подтвердил Таверне.

— Я от души надеюсь, что это так, — отвечал де Жюсье, — однако, признаться, мадмуазель была очень бледна.

Проводив Андре до двери, де Жюсье откланялся. Отец и дочь остались вдвоем.

Пока Андре не было. Таверне обо всем поразмыслил. Он подал руку стоявшей на пороге Андре, подвел ее к софе, усадил ее и сел сам.

— Простите, отец, — обратилась к нему Андре, — будьте добры отворить окно, я задыхаюсь.

— Я собирался серьезно с тобой поговорить, Андре; а из клетки, которую тебе определили под жилье, отлично слышен малейший вздох. Ну хорошо, я постараюсь говорите тихо.

И он отворил окно, Он возвратился к дочери и, качая головой, снова сел на софу.

— Должен признать, — начал он, — что король, проявивший к нам поначалу немалый интерес, не очень-то любезен, позволяя тебе жить в этой хибаре.

— Отец! В Трианоне не хватает места, — возразила Андре, — вы сами знаете, что в этом большой недостаток дворца, — Что места не хватает кому-нибудь другому, — вкрадчиво зашептал Таверне, — это я еще мог бы допустить, но для тебя, дочь моя!.. Нет, это невозможно!

— Вы слишком высоко меня цените, отец, — с улыбкой заметила Андре. — Как жаль, что не все такого же мнения!

— Все, кто тебя знает, дочь моя, думают, как и я. Андре поклонилась, словно разговаривала с незнакомым человеком: комплименты отца начинали ее беспокоить.

— Ну.., ну а.., король тебя знает, я полагаю? — продолжал Таверне.

С этими словами он устремил на дочь испытующий взгляд.

— Король меня едва узнает, — отвечала Андре, нимало не смутившись, — и я мало что для него значу, насколько я могу судить.

— Ты мало что для него значишь!.. — вскричал он. — Признаться, я ничего не понимаю из того, что ты говоришь! Мало что значишь!.. Ну, мадмуазель, вы слишком низко себя цените!

Андре с удивлением посмотрела на отца.

— Да, да, — продолжал барон, — я уже говорил и еще раз повторяю: вы из скромности готовы позабыть о чувстве собственного достоинства!

— Вы склонны все преувеличивать: король проявил интерес к несчастной нашей семье, это верно; король соблаговолил кое-что для нас сделать; однако у трона его величества так много неудачников, король так Щедр на милости, что немудрено, если он забыл о нас после того, как облагодетельствовал нашу семью.

Таверне пристально посмотрел на дочь, отдавая должное ее сдержанности и непроницаемой скрытности.

— Знаете ли, дорогая Андре, ваш отец готов стать первым вашим просителем и в качестве просителя обращается к вам; надеюсь, вы его не оттолкнете.

Андре взглянула на отца, как бы требуя объяснений.

— Мы все вас просим, похлопочите за нас, сделайте что-нибудь для своей семьи…

— Зачем вы все это мне говорите? Чего вы от меня ждете! — воскликнула Андре, потрясенная смыслом того, что ей сказал отец, а также его тоном.

— Согласны вы или нет попросить что-нибудь для меня и своего брата? Отвечайте!

— Я сделаю все, что вы прикажете, — отвечала Андре, — однако не думаете ли вы, что мы можем показаться слишком жадными? Ведь король и так подарил мне ожерелье, которое стоит, по вашим словам, более ста тысяч ливров. Кроме того, его величество обещал моему брату полк; на нашу долю и так выпала значительная часть королевских милостей.

Таверне громко захохотал.

— Так вы полагаете, что эта цена достаточно высока?

— Я знаю, что ваши заслуги велики, — отвечала Андре.

— Э-э, да кто вам говорит о моих заслугах, черт побери?

— О чем же вы, в таком случае, говорите?

— Уверяю вас, что вы напрасно затеяли со мной эту нелепую игру! Не надо ничего от меня скрывать!

— Да что же я стала бы от вас скрывать. Боже мой? — спросила Андре.

— Я все знаю, дочь моя!

— Вы знаете?

— Все! Повторяю вам: я знаю все.

— Что «все»?

Андре сильно покраснела под столь грубым натиском, особенно невыносимым для того, у кого совесть чиста.

Естественное отцовское чувство уважения к своему ребенку удержало Таверне от дальнейших расспросов.

— Как вам будет угодно, — молвил он, — вы вздумали скромничать. Кажется, вы скрытничаете. Пусть так! Из-за вас отец и брат должны погрязнуть в безвестности и забвении — отлично! Но запомните хорошенько мои слова: если с самого начала не возьмете власть в свои руки, вам никогда уже ее не видать!

И Таверне круто повернулся на каблуках.

— Я вас не понимаю, — заметила Андре.

— Отлично! Зато я понимаю, — отвечал Таверне.

— Этого недостаточно, когда разговаривают двое.

— Что же, я сейчас поясню: употребите всю дипломатию, которой только вы располагаете и которая является главным оружием нашей семье, чтобы при первом же подходящем случае составить счастье вашей семьи, да и свое тоже. При первой же встрече с королем скажите ему, что ваш брат ожидает назначения, а вы чахнете в конуре, где нечем дышать и откуда нет никакого вида. Одним словом, не будьте до такой степени смешны, чтобы изображать либо слишком сильную страсть, либо совершенную незаинтересованность.

— Но…

— Скажите это королю сегодня же вечером…

— Где же, по-вашему, я смогу увидеться с королем?

— ..и прибавьте, что его величеству не пристало даже являться…

В ту самую минуту, как Таверне вне всякого сомнения собирался выразиться яснее и тем вызвать бурю в сердце Андре, что повлекло бы за собой объяснение, способное прояснить тайну, с лестницы вдруг донеслись шаги.

Барон сейчас же умолк и поспешил к перилам, дабы узнать, кто идет к дочери.

Андре с удивлением увидела, как отец вытянулся вдоль стены.

Почти в тот же миг в маленькую квартирку вошла ее высочество в сопровождении одетого в черное господина, который шагал, опираясь на длинную трость.