Ангелы на кончике иглы

Дал? Взял? Сберег? Направил? Искалечил?

Не жаль сойти с весов тому, кто в мире гость.

Придут друзья – бедняга вроде помер.

Веселый паренек поднимет пепла горсть —

И в капсулу. И ваш надпишет номер.

73. ГОЛУБОЙ КОНВЕРТ

Сняв плащ, Ягубов протянул его Анне Семеновне.

– Ко мне – никого!

– Вам звонил Шамаев.

– По городскому? Чего сразу не говорите?

Локоткова смолчала, пошла к двери.

– Стакан чаю, погорячее и покрепче.

Раз Шамаев звонил по городскому телефону, Ягубов тоже позвонил ему по городскому, но слышались длинные гудки. Ягубов, торопясь собраться с мыслями, сжал ладонями виски. В комнате было полутемно, хотя утро сияло солнцем. Окно кабинета закрывал поднятый вечером на стену здания к майскому празднику портрет Карла Маркса. В окне просвечивали плечо, щека и часть бороды, а весь портрет закрывал четыре окна на двух этажах и, чуть покачиваясь на веревках от ветерка, скрипел.

Локоткова внесла чай, папку с бумагами, ждущими подписи, гранки передовой статьи и тихо вышла. Ягубов отпил несколько глотков чаю, и сонливость отступила. Он потянулся, ощутив приятную усталость мышц рук и груди. Вопреки правилу, он с утра не был сегодня в бассейне. Степан Трофимович поморщился, вспомнив прошедшую ночь, и сейчас жалел, что допустил это. Вчера он составил небольшой перечень задач в свете укрепления идеологической дисциплины. Задачи эти требовали неотложного решения: ошибки со страниц «Трудовой правды» не исчезали. По каждому пункту были конкретные предложения и меры наказания. Однако проект этот не хотелось раньше времени доводить до сведения сотрудников редакции, среди которых было много сторонников Макарцева. Ему об этой бумаге немедленно сообщили бы. Поколебавшись, Ягубов попросил Анну Семеновну вызвать к нему машинистку Светлозерскую.

Инна вошла в кабинет и остановилась перед столом Степана Трофимовича не очень близко, чтобы он мог видеть ее всю, но и не настолько далеко, чтобы исчезли детали и запахи.

– Инна Абрамовна, – сказал Ягубов, мельком обратив внимание на все, на что должен был обратить. – Вы не могли бы выполнить одну мою личную просьбу?

– Наконец-то! – восхищенно произнесла она, просияв.

– Что – наконец?

– Наконец-то вы меня заметили, Степан Трофимыч. Если на женщину не обращать внимания, она увядает. Конечно, я все для вас сделаю, что в моих силах!

Он слегка смутился от такого поворота разговора.

– Да дело, собственно, несложное. Мне необходимо напечатать несколько страниц, чтобы никто в редакции не знал.

– Я поняла. Сами будете диктовать? А где печатать? Может, лучше у меня дома?

Диктовать, а тем более у нее дома, – такого у него и в мыслях не было. Он хотел вежливо объяснить это и поручить ей перепечатать и привезти. Но произошло нечто неподконтрольное ему, и он, глядя в ее глаза, смотрящие так преданно, неожиданно для самого себя сказал противоположное тому, что собирался:

– А это удобно?

– Еще как! – радостно воскликнула она. – Вы когда освободитесь?

– Примерно через час…

– Через час я буду ждать в метро, у первого вагона, как ехать к центру.

– А не лучше на такси?

– Тогда у входа в булочную, там легче поймать.

Он прикрыл глаза в знак согласия, и Светлозерская исчезла. У него заколотилось сердце, мозг решал сразу несколько задач. Степан Трофимович еще не позволил себе этого, а все части тела, не спрашивая позволения, вступили в игру. Он еще ничего не решил, но уже все было решено. Он успокоил себя тем, что ничего не будет, потому что не может быть в силу ряда причин. Ну, а если будет, то лишь как исключение, и никому не станет известно. Ведь она, оказывается, меня любит!

Все другие дела отодвинулись на задний план. Он позвонил домой и сказал жене, чтобы не ждала. Его вызвали на правительственную дачу составлять очень важный документ, какой точно, он еще и сам не знает, завтра позвонит, беспокоиться не надо. Он велел поцеловать детей и соединился по селектору с Полищуком, просил взять вожжи себе, поскольку его срочно вызывают.

В такси он сел с шофером, а Инна – на заднее сиденье. Сидя вполоборота, он расспрашивал о делах в машбюро и нуждах машинисток, обещал обратить внимание на улучшение условий труда, обрадовал, что на машбюро к празднику выделено сто рублей премии.

Хозяйка, еще из-за дверей услышав, что Инна не одна, ушла на кухню и не показывалась.

– Вы ведь голодный! – воскликнула Инна. – Мигом что-нибудь придумаем…

Он невольно поморщился, входя в ее закуток, и осторожно присел за стол с пишущей машинкой, привезенной Ивлевым. Инна суетилась. Отодвинув машинку, она накрыла стол чистой газетой, поставила два стакана, хлеб, колбасу, нарезала луковицу.

– У вас недостаточные жилищные условия, Инна, – он не прибавил отчества.

– Уж какие есть…

– Я, пожалуй, смогу помочь…

– У меня же прописки московской нету!

– Сделаем и прописку.

– Ну уж, Степан Трофимыч! – она замерла с начатой бутылкой водки, извлеченной из-под кровати.

– Вы что, Инна, слову коммуниста не верите?!

– Конечно, верю! – она просияла вся, поставила на стол водку. – Давайте выпьем за вас, Степан Трофимыч! За то, что вы такой простой. А я вас боялась…

Она налила ему и себе по три четверти стакана.

– Спасибо, Инна, – он, чокнувшись с ней, выпил, слегка подрумянился, не заметил, как перешел на «ты». – А ты – интересный человечек. Как-то я раньше…

– Ну, когда же вам? На ваших плечах газета… Хотите, вам погадаю?

– А ну, рискнем! – засмеялся он.

– Так… – она раскинула карты. – Казенный дом… Дорога… Удача… А вот тут, смотрите, червонный король вам мешает, но это будет недолго.

– Чепуха все это, Инночка, – он положил руку на колоду, останавливая ее торопливую болтовню.

Отбросив карты, Светлозерская подошла к зеркалу, дабы убедиться, что она в порядке. Он тоже встал и наблюдал за ее отражением в зеркале.

– Вы так смотрите, я смущаюсь.

– Я тоже, – просто ответил он, не сводя с нее глаз.

Она подошла к нему вплотную, так что он ощутил кончики ее грудей через пиджак. Инна была выше его на полголовы, но тут пригнула колени. Они смотрели друг другу в глаза.

– Что сперва? – спросила она. – Машинка или…

– Или?…

– Или – я?

– Как прикажешь. Слово женщины – закон…

– Тогда еще выпьем.

Они выпили еще по полстакана.

– Теперь, поскольку вы мужчина, поцелуйте меня. А то я вас стесняюсь.

Дальнейшее Ягубов восстанавливал в памяти обрывочно. Где-то около двенадцати Инна поднялась с постели, принесла гитару и, сидя у него на животе, пела ему частушки, а он иногда подпевал. Потом они поднялись и допили остатки водки. Он взял у нее из рук гитару, положил на пол, а Инну посадил к себе на колени.

– Ты – удивительная женщина. Я даже не думал, что такие бывают.

Хозяйка разбудила их утром, и только тут Ягубов узнал, что жилищные условия еще хуже, чем он предполагал с вечера. Ванной не оказалось вообще. Старуха выспалась на кухне, сдвинув стулья, и потребовала за такое неудобство двойную цену – шесть рублей.

– Инна Абрамовна, – сказал он перед уходом, – того, что между нами было, не было. Надеюсь, понимаете?

– Я – могила, – просто сказала она.

По дороге он в парикмахерской побрился. Боялся, что Инна вздумает зайти к нему утром, и велел Локотковой никого не пускать. Ягубов вспоминал отдельные подробности ночи. Живет в таких обстоятельствах и – счастлива. Правильно говорят: надо любить счастливых женщин. И, конечно, не болтливых.

Допив чай, Ягубов отставил стакан и открыл папку с бумагами. Вошла Анна Семеновна, и он поморщился.

– Извините. Там Кашин просится. Говорит, разговор неотложный. Пускать?

– Придется пустить, что ж делать…

Посреди прошедшей ночи Светлозерская, целуя Ягубова, вдруг сказала:

– Но не все мужчины в редакции такие. Вот Кашин…

– А что – Кашин?

– Дверь в кабинете запер. Я говорю: «Рыбки смотрят, стыдно!» И сама к двери. А дверь замурована, да так, что замок не отпирается. «Пускай, – говорит, – рыбки смотрят, пускай!» Раздел меня, а ничего не может. Я думала укусить его, чтобы ожил. А он только: «Ой, больно!» И рот себе рукой закрывает, чтобы не кричать. Всего его искусала – и никакого результата.

– Никакого? – захохотал Ягубов. – Это потому, что он при исполнении служебных обязанностей.

– Здрассте! С наступающим вас!

Валентин, перебив воспоминания Ягубова, бодрячком явился в кабинет и сел на стул поближе, готовясь сообщить срочные новости и ожидая увидеть реакцию на них.

– Ну что, Валя? Некогда сейчас…

– Извините, Степан Трофимыч! Я кратко, самое неотложное… Сироткина из отдела писем отравилась.

– Как?!

– А так: приняла большую дозу снотворного. Ночью без сознания доставлена к Склифосовскому. Уж я звонил, выяснял: промывание желудка сделано, переливание крови. Искусственную почку подключили – отец у нее, сами знаете кто, ну, поднял медицину на ноги. Говорят, будет жить.

– В горкомовский список попала?

– И это выяснил. Нет. Ее в больнице записали студенткой. «Трудовая правда» там не фигурирует.

– Ну, а причина? Причину выяснил?

– Не точно, конечно, пока, но в машбюро говорят, она от Ивлева беременна.

– От Ивлева?

– Светлозерская машинисткам сказала. «Дуреха, – говорит. – Угораздило же из-за такой ерунды! Мужики, – говорит, – все без исключения подонки!»

– Без исключения? Так и сказала?

Кашин помолчал, потом спросил:

– Что делать? Кого другого, конечно бы, уволить. Но тут…

– Не будем обсуждать, Валентин, – нахмурился Ягубов. – У тебя все?

Он подумал о том, что когда после праздников он встретится в бассейне с генералом Сироткиным, надо будет тактично выразить сочувствие. А может, наоборот, сделать вид, что ничего не известно?

– Насчет демонстрации, – продолжил Кашин. – Списки правофланговых и несущих оформление составлены, люди проинструктированы, чтобы шли ровно по восемь в ряд и не оказалось лишних. Вот, подпишите, я отвезу на проверку. А второй экземпляр в бухгалтерию, сумма тут указана: по пять рублей за несение портретов и знамен, все сходится.

– Это неправильно, Валентин. Знамя должны нести даром.

– Вообще-то вроде бы… Но за деньги надежнее. Так давно делаем…

Не возражая больше, Ягубов подписал.

– Далее – вопрос о дверях, – заспешил Валентин. – Посетители идут, видят, что дверь выломана. Я уже вызвал слесарей. Сегодня же поставят новый замок. Они у меня сейчас, поскольку Анна Семеновна не пустила их вас тревожить.

Около получаса вчера Степан Трофимович не мог попасть в собственный кабинет, и пришлось взламывать двери. Взбешенный, он велел Кашину вызвать милицию, но тот не исполнил поручения. Только теперь Ягубов понял причину, и злость сменилась иронией.

– Почему же ты не услышал, как заклеивали?

– Занят был, – покраснел Кашин.

– Чем занят?

– Да так…

– Ладно, – великодушно прекратил допрос Ягубов. – Уеду – пусть делают. Проследи! Что еще?

– И последнее: Макарцев заедет в редакцию.

– Что ж сразу не сказал? Не может дома усидеть… Откуда информация?

– Анна Семеновна ему звонила. Я конец разговора слыхал. Вроде просил ее в редакции не говорить…

– Экспромтом хочет нагрянуть? Ты вот что, Валентин: экспромт подготовь, как надо… Цветы, что ли… В проходной не забудь предупредить, чтобы пропустили – удостоверение он может дома забыть…

– А цветы из каких средств? По редакторскому фонду провести?

– Ну и бюрократ! – пожурил Ягубов. – На-ка вот… Пошли курьера на Центральный рынок.

Кашин сложил протянутую пятерку пополам и сунул в карман.

– Понял, Степан Трофимыч. Сделаю!

Ягубов встал, показывая, что аудиенция закончена. Он снова набрал номер Шамаева, но того опять не было. В связи с возможным появлением редактора Степан Трофимович решил пройти по отделам, проверить, как идет работа над первомайским номером, чтобы Макарцеву доложить обстоятельно.

Праздничный номер формировался без суеты и спешки, большинство материалов было подготовлено заранее, кое от кого в редакции попахивало, но все шло гладко, и Ягубов вернулся довольным. Он взял в руки гранки передовой «День пролетарского братства», но потом решил: пусть ее прочтет Макарцев, ему будет приятно.

Под гранками лежал большой голубой конверт, толстый, без надписей, незаклеенный. Ягубов взял его, не понимая, как он тут оказался. В конверт была втиснута толстая рукопись на папиросной бумаге. Листки густо, через один интервал и без полей, отпечатаны на машинке. «Импотентократия, – прочел Степан Трофимович на первом листе. – Физиологические причины идеологической дряхлости. Самиздат, 1969». Ягубов помычал, полистал странички, выхватив несколько положений весьма критического порядка.

– Провокация, – тотчас решил он, будто был к ней готов. – Накануне праздника.

Испуга в нем не было. Предстояло лишь оперативно проанализировать ситуацию, найти правильное решение.

– Анна Семенна, – вызвал он Локоткову. – Это вы положили?

– Не входила я, Степан Трофимыч. В глаза не видела.

– Ладно, я сам разберусь… Кстати, а что Игорь Иваныч? Говорят, заглянет…

Анна Семеновна покраснела, но продолжала молчать.

– Ясно! Раз просил не говорить, не сержусь… Принесите мне сигарет из буфета…

Локоткова с облегчением убежала. Он взял со стола гранки передовой и голубой конверт, открыл дверь и, убедившись, что в приемной пусто, быстро прошел в кабинет редактора. В комнате было полутемно, как и у Ягубова: две трети окна, расположенного симметрично с Ягубовским, занимал портрет Ленина – видно было часть плеча и гигантское ухо. Степан Трофимович положил на стол Макарцеву конверт с рукописью, а сверху гранки. Он подошел к вертушке и набрал номер Шамаева по ВЧ. Случай с конвертом был как нельзя кстати, подтверждая тревогу Ягубова, и товарищи в Центральном аппарате посоветуют, как поступить.

Шамаев оказался на месте, видно, к городскому телефону он не подходил. Он внимательно выслушал и сказал, что доложит.

Прошлое редактора Макарцева не могло заинтересовать Кегельбанова, поскольку все было известно. Идеологическую линию и кадровую политику, которую вел Макарцев, знали в ЦК. Она кого-то устраивала. Оставалась история с его сыном. Об этом Шамаев среди других вопросов кратко доложил Егору Андроновичу, сославшись на источник информации – Ягубова.

Кегельбанов неожиданно отставил в сторону стакан чаю с лимоном, отложил бумаги и, к удивлению Шамаева, встревожился. Он вообще не любил, когда его люди напоминали о себе без вызова. Но тут дело было в другом. Только недавно товарищ с густыми бровями сказал ему про Макарцева, что это наш человек. И вдруг один из людей самого Кегельбанова намекает, что Макарцев – не наш человек! Похоже, что Ягубов чересчур торопится жить, раз хочет подсказывать, как поступать. А может быть, у него есть для этого возможности, и с Макарцевым уже передумано? Если так, то кем?

– На этот сигнал, – Егор Андронович снова придвинул стакан и отхлебнул остывшего чаю, – пока не будем реагировать. И, между прочим, ты, Шамаев, выясни, чей еще человек Ягубов…

– Да вроде…

– Не вроде, а выясни!

Телефоны Ягубова поставили на контроль. Выйдя в приемную, Ягубов услышал, что у него в кабинете гудит селектор.

– Степан Трофимыч, – говорил Полищук, – вы, конечно, уже знаете: во всех тассовках Генерального секретаря вместо «тов.» начали называть «товарищ».

– Давно пора, – сказал Ягубов. – Предупреди, Лев Викторыч, секретариат, отделы, машбюро, корректорскую, дежурных по номеру, чтобы не вышло оплошки. Перепроверьте все материалы в полосах и цитаты, а также подписи под снимками. Это – важнейшее указание!

– Я так и понял, – ответил Полищук.

74. ЗАВТРА ПРАЗДНИК

С утра 30 апреля Макарцев стал маяться, слоняясь по квартире. Врачи – перестраховщики, это известно. А редакция в такой день без него не обойдется. Важно напомнить, чтобы номер не засушили: все-таки праздник, читатель и посмеяться должен, и отдохнуть. Ягубов значения юмора не понимает. Главное же – поздравить коллектив самому. Меня ведь уважают и, думаю, любят. Стало быть, ждут, когда смогу взять вожжи. Заеду на час. В конце концов, мне прописаны положительные эмоции! Зине объясню, что срочно вызвали, а потом вернусь и все праздники буду отдыхать.

Из дальнего конца квартиры, когда Зинаида Андреевна была на кухне, он позвонил Анне Семеновне и просил прислать машину, предупредив, чтобы никому не говорила. Анечка искренне обрадовалась, он понял. Он приедет сюрпризом и сразу увидит по мельчайшим деталям, как дела в редакции.

Макарцев накапал лекарства из трех бутылочек, расставленных на тумбочке, положил в карман нитроглицерин и что-то еще, импортное, оделся и, пообещав жене, что будет медленно гулять вдоль ограды стадиона «Динамо», вышел за ворота, дабы лифтерша не заметила, как он садится в машину.

Леша мчался за Макарцевым растерянный. Утром он успел сгонять в свое Аносино и выяснил, что родителей развели без всякой волокиты, едва Клавдия сказала, что муж ее пьет беспробудно и бьет ее смертным боем. Никанор поморщился, покряхтел, но признался, и пришлось ему заплатить 35 рублей за развод. Это, конечно, тоже обидно с его пенсией 12 рублей в месяц. С оформлением дома, однако, дело осложнилось. Клавдия еще накануне развода пошла в правление колхоза. Там бухгалтер объяснил, что она теперь чужая. С полгода уже, как она устроилась работать в цех, где склеивали картонные коробочки для часов. Платили там до ста тридцати в месяц – вдвое больше, чем в колхозе. А теперь цех перевели на баланс часового завода, и из членов сельхозартели Клавдию вычеркнули. Стало быть, бабкиного дома не видать, как своих ушей. Разводиться, конечно, не следовало, но старики боялись нарушить указание сына и довели дело до конца.

Сегодня отец распустил нюни, все канючил: «Ты мне скажи, Леха, когда нам сойтись опять можно? А разрешат?» Ну, Леша поорал на него, хотя что предпринять, не знал. «Да регистрируйтесь опять, сколько хотите, – отмахнулся он. – А может, гульнешь, батя? Чего бы тебе не гульнуть?» Это отца развеселило. Он стал на эту тему размышлять вслух, и Алексей уехал. Леша удивился, увидев хозяина, ожидающего на улице. Макарцев улыбался, медленно усаживаясь в машину, боясь сделать резкое движение.

– Сигарета для меня есть? – Игорь Иванович пытливо посмотрел на Лешу и открыл бардачок.

– Вам же нельзя теперь…

– Сам знаю, что нельзя! – Макарцев захлопнул ящик. – А поговорить-то о куреве можно?

– Отчего не поговорить? – рассмеялся Двоенинов. – Куда вас?

– В редакцию, да быстрей.

– Само собой! – Леша уже вырулил на дорогу, огибающую стадион «Динамо», и в левом пустом ряду помчался к Ленинградскому проспекту. – Вроде не собирались до праздников… Как сердце-то?

– Да ну его в пи…! – Макарцев неожиданно для самого себя демократично выругался, чего вообще не позволял. – Лучше о своих делах, Леша, скажи…

– У меня что? Вот, Игорь Иваныч, разве это правильно? Я с боевого самолета прыгал, в гараже на доске почета вишу. А когда нужно бумажку, мне говорят: герой ты или не герой – это в точности неизвестно.

– Ты о чем?

– Все о том же, о «Совтрансавто». Ходил я туда, рассказал биографию. Говорят, хорошо бы из Министерства обороны документ, удостоверяющий героический поступок. Ну, я в Министерство на прием. А там мне полковник прямо сказал: «Героизма не вижу. Если бы ты вместе с самолетом сгорел – тут уж сомнения никакого. За это орден Красного Знамени посмертно, и лучше всяких подтверждающих бумаг. В твоем же случае военная техника погублена, а сам живой. Хорошо, что жив остался, но как так получилось? Кто виноват? Если сам, так тебя судить надо военным трибуналом». Я ему: «Проверьте, я виноват или не я. Я ведь жизнь для родины сохранил, не для себя». А он мне: «Если все из самолетов будут выбрасываться, мы никакую войну не выиграем. Так что иди себе работай на гражданке, а по линии Министерства обороны на справки не претендуй!»

– Ладно, Алексей. Попался дурак-полковник. Нетипичный случай! Я обещал – позвоню.

– Спасибо, Игорь Иваныч. Вы себя теперь берегите. Зинаида Андревна без вас с ног сбилась. А уж в редакции не дождутся.

– Мне, Леша, теперь надо учиться пешком ходить.

– Это как?

– Да так… Решил в ЦК ходить пешком. Не сразу, конечно. Сперва квартала два, потом полдороги…

– Я могу рядом ехать, на первой скорости.

– Прохожие могут неправильно понять. Будешь ждать в условленном месте. После майских начнем.

– Может, вы в бассейн ЦСКА утром, с генералитетом, как Ягубов?

– Ягубов – молодой, пусть плавает. А я пешком, Лешенька, пешком…

Флаги и полотнища с призывами по обеим сторонам улиц сливались в красные полосы. «Вкуса недостаточно, не знают чувства меры, – подумал Макарцев. – Ведь средства вкладываются огромные. Надо воспитывать вкус…» Там и сям мелькали портреты первого и нынешнего вождей, реже – полного состава Политбюро. Макарцев представил себя висящим с краешка, как вновь принятый в Политбюро, и поморщился. Нет, ему это не только не грозит, но и не хочется. Он труженик партии, вол, тянущий воз. А сливки славы пускай снимают те, кто без этого не может обойтись.

– Что-то они молодые больно, – Леша скосил глаза на портреты.

– Ладно! Ты скажи лучше: ты своей бабе изменял?

– А вы? – мгновенно отреагировал Двоенинов.

Макарцев вопроса не ожидал.

– Ну, я… другое дело. У меня времени, сам знаешь, в обрез…

– Ясно… «Партия – наш рулевой!» – прочитал Леша, когда они остановились у светофора, вплотную за мусороуборочной машиной.

– А ты что, сомневаешься?

– Я-то? Не-а! Партия, так партия… Наше дело – баранка, Игорь Иваныч.

Мусоровоз резко тронулся с места, и несколько мятых газет вылетело из бункера. Одна шлепнулась на стекло макарцевской «Волги», перевернулась, распласталась и в потоке воздуха улетела вбок. «Известия» – успел прочитать Макарцев.

– Раззява! Да ведь он всю улицу оставит грязной! Обгони-ка его, Алексей, да скажи: пускай задержат.

Чувство пролетарской солидарности забрезжило на дне сознания Двоенинова, но не сформировалось. Он притормозил возле инспектора, приоткрыв дверцу, показал большим пальцем назад и покатил дальше. В зеркало он увидел, как инспектор, выставив палку, приказал мусоровозу остановиться.

Подъезжая к редакции, Макарцев помолодел. У него ничего не болело. Он был здоров и вернулся в строй. Двоенинов побежал впереди к лифту, раскручивая пропеллер с ключами. Он шепнул вахтеру, что за ним идет сам главный, чтобы не возникло недоразумения. Новый вахтер еще не видел редактора и вытянулся перед ним. С Макарцевым радостно здоровались, поздравляли с наступающим праздником. У лифта молоденькая прыщавая корректорша посторонилась было пустить вперед редактора, но он галантно предложил ей войти первой, в лифте пожал руку, и она вовсе покраснела. На своем этаже он уже двигался в свите. Редакторы отделов подбегали, спрашивали о самочувствии, трясли руки. Значит, меня действительно любят, я не ошибся. И мне дороги все они, мои товарищи по работе. Что я без них? Раппопорта, тоже оказавшегося тут, в коридоре, Игорь Иванович взял за рукав, отвел в сторону.

– Ну, как то дело, Тавров? Замялось?

Ощущение опасности улетучилось за давностью времени, и он спросил это так, больше для порядка.

– А как же иначе? – прохрипел Яков Маркович. – Не волнуйся. Я все сжег, на всякий случай. На нет и статьи нет…

– Спасибо! – Игорь Иванович пожал ему руку. – С наступающим тебя!

– Ладно! – Раппопорт прищурился. – Вообще-то, ради детей, надо было наоборот.

– Каких детей? Как – наоборот?

– Сжечь газету и оставить серую папку.

– Нехорошо шутишь! – Макарцев пошел к приемной, на ходу снимая плащ.

Едва в дверях возник Леша, Локоткова вскочила и, повернув на место юбку, побежала к двери редакторского кабинета – открыть его нараспашку, чистый, проветренный, со стаканом чаю, совсем некрепкого и негорячего, на столе.

– Привет начальству! – Макарцев, войдя в приемную, поклонился ей, тряхнув седыми волосами.

– Ну, как вы? – с тревогой и радостью спросила она.

– Здоров как бык! Мы, большевики, народ крепкий…

Взяв Анечку за локти, Макарцев поцеловал ее в губы. Она прижалась к нему на мгновение, но ничего не ощутила. Может, оттого, что это было у всех на виду. Абсолютно ничего, хотя ждала этого мгновения без малого девять лет. И губы у него были холодные и безвкусные, а ей всегда казалось, они горячие и с привкусом американских сигарет, запах которых Анечке очень нравился. Локоткова вошла следом в кабинет, плотно закрыв обе двери от всех любопытных.

– У вас печальный вид, Анна Семенна. Праздник ведь…

Слезы у нее появились мгновенно, но не потекли, а повисли.

– У меня муж ушел, Игорь Иваныч… Не обращайте внимания.

Она не хотела ему говорить, само вырвалось.

– Как ушел? Почему?

– Собаку у нас сбила машина, и ушел…

– А собака при чем?

– Сказал, собака нас связывала… Ну, что непонятного? Ушел к молодой, а собака – повод…

– Ox, Анечка! – он погладил ее по голове, как маленькую. – Я всегда говорил – надо любить пожилых положительных мужчин. Как я, например!

– Как вы? – Анечка от удивления перестала плакать и уставилась на него. – Что-то я не помню, чтобы вы мне такое говорили…

– Значит, думал.

– Шутите, Игорь Иваныч…

– Ну, ладно, еще поговорим… Сколько до планерки?

Локоткова взглянула на крохотные потертые часики на руке, по которым девять лет жила редакция «Трудовой правды».

– Тридцать пять минут.

– Вот и хорошо. Пусть пока не входят, сделаю несколько звонков.

– Я вам валидола купила, на всякий случай. В правом ящике стола, с краешка… – она уже выходила в тамбур.

– Спасибо, незаменимая моя!

Надев очки, он потер руки, сел в кресло, в котором не сидел (он сосчитал) шестьдесят два дня. Настала минута взять газету в свои руки. Но он еще существовал отдельно от нее, а газета продолжала существовать без него. Пока не забыл, он решил выяснить насчет Двоенинова. Игорь Иванович понимал, что шоферов за границу отбирают по совсем другому ведомству, но раз пообещал Леше, решил попробовать. По ВЧ он позвонил Стратьеву, замминистра внешней торговли, с которым вместе работал еще по заданиям Хрущева. После двух-трех общих фраз о здоровье (не знает, что у меня инфаркт был – это хорошо!) Макарцев сказал:

– Кстати, у тебя там есть «Совтрансавто». Международный авторитет его, говорят, пока невысок. Может, поднимем его в печати?

– Поднять никогда не мешает, – сказал, подумав, Стратьев. – А чье указание? Может, нам сперва закончить реорганизацию?

– Это какую?

– Да вот, вводим более прогрессивную систему – плечевую, чтобы шоферов за границу не гонять. На погранпунктах будем переставлять прицепы, а шоферов возвращать обратно со встречным грузом. Удобно и, главное, значительно дешевле.

– Когда же вы это осуществите? – Макарцев понял, что просьба отпадает, но продолжал говорить.

– Думаю, месяца два, от силы три.

– Договорились, – согласился Макарцев, чтобы забыть о «Совтрансавто». – Никуда не собираешься?

– Да я только вчера из Финляндии, соглашение подписал. Дай передохнуть…

– Ну, передохни. С праздником!

Игорь Иванович с грустью подумал о том, что сам он давно нигде не был. И сейчас не до этого. Газету поднимет, поставит на место Ягубова, мобилизует людей. А затем можно будет и в загранку. Давно уже не бегало в руке перо, пора показать молодежи, как брать быка за рога! Макарцев почувствовал, что за время болезни мозг его расслабился и увиливает, не хочет действовать. Надо себя дисциплинировать. Он выдвинул ящики стола, проверил, все ли там на месте. Придвинул гранки передовой статьи, проглядел с усмешкой. Сухо написано. Хоть бы стихотворение процитировали что ли! Он выпил остывший чай и отбросил гранки.

Под гранками лежал голубой конверт, редактор открыл его, прочитал название и поморщился, как от зубной боли. Сердце еще не среагировало, а ему мгновенно показалось (от страха, что ли?), что оно уже бьется, и бьется аритмично, умолкая, как тогда, возле ЦК. Забыв о стихах, необходимых в передовой, он стал с внезапно возникшей ненавистью читать рукопись под названием «Импотентократия». Поняв, о чем рукопись, он отшвырнул ее с гневом. Пальцы у него дрожали то ли от слабости, то ли от возмущения. Опять?… Да что же это творится? Ему захотелось встать тихо из-за стола, выскользнуть из кабинета, прошмыгнуть мимо секретарши, вахтера и добраться до дому без машины. Зарыться с головой под одеяло и лежать, будто он и не вставал вовсе. Глупость какая! Он придвинул пачку листов, сгреб их остервенело неслушающимися дрожащими пальцами и сунул в конверт. На этот раз терпение исчерпалось.

Дверь отворилась, и вошел лейтенант госбезопасности с портфелем. Игорь Иванович плотно сжал губы.

– Здравствуйте. Фельдъегерьская почта…

Лейтенант открыл портфель, вынул книгу, прошитую веревкой с висящей сургучовой печатью, и пальцем указал графу. Не разжимая губ и чувствуя, как гулко подкатывает под самую глотку и хлюпает сердце, редактор расписался. Спрятав книгу в портфель, курьер оставил на столе небольшой белый конверт и вышел. Там оказалась секретная инструкция о том, что употребление наркотиков, особенно среди молодежи, расширилось, и в связи с этим, в частности, запрещается публикация каких бы то ни было материалов на эту тему.

Надув губы, Макарцев сунул постановление в сейф. Взял конверт с самиздатом и швырнул туда же. От резкого движения под левой лопаткой появилась боль, которой он боялся. Он поспешно вытащил таблетку и стал сосать нитроглицерин. Анечка отворила дверь, улыбаясь, произнесла: