Ангелы на кончике иглы

– Между прочим, Саша, по редакции ходит рукопись. Ты не видел?

– Ну и вопрос! Прямо так, в лоб, по-стариковски? Если бы я не знал вас, Яков Маркович, я бы подумал, что вы простой стукач, а может, даже осведомитель!

Он приветливо помахал рукой и исчез. Сироткина между тем добежала до конца коридора. Там она едва заметно оглянулась, не смотрит ли Саша ей вслед, и остановилась у двери с надписью «Спецкоры». Она перевела дыхание, поправила кофточку и замерла в нерешительности: входить к Ивлеву или не входить?

26. ИВЛЕВ ВЯЧЕСЛАВ СЕРГЕЕВИЧ

ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ КАДРОВ

Спецкор при секретариате газеты «Трудовая правда».

Родился 7 января 1935 г. в Москве.

Русский.

Партийность – член КПСС с 1956 г. Партбилет No 6753844. Ранее в КПСС не состоял и не выбывал. Партийное взыскание – строгий выговор с занесением в учетную карточку.

Окончил философский факультет МГУ в 1958 г. Диплом No р-364771.

К судебной ответственности не привлекался. За границей не был, родственников за границей не имеет. Избирательных прав не лишался.

Правительственных наград нет.

Военнообязанный, мл. лейтенант запаса. Билет No НК 4117826.

Семейное положение: женат. Жена – Ивлева А.Д., 1939 г. рождения, сын Вадим 6 лет.

Паспорт VII КH No 1521462, выданный 27 ноября 1965 г. 96 отделением милиции Октябрьского района г. Москвы. Прописан постоянно: Москва, ул. Марии Ульяновой, д. 4, кв. 31. Тел. [phone].

ПОСТУПКИ И ПРОСТУПКИ ИВЛЕВА

– Ма, как ты думаешь, что делать, если твой товарищ говорит не то?

– Надо его поправить, сынок.

– А он смеется. И повторяет!

– Да что повторяет-то?

– Ну, понимаешь, страшные вещи – про Сталина, и вообще…

– Кошмар какой! Уж не Хохряков ли? Конечно, полагается по закону сообщить, иначе ты тоже виноват. Но сообщить тоже страшно. Время такое… Заставят дать показания… А на носу экзамены!

– Что же делать, ма?

– Может, перевоспитать его в коллективе? Поговорите на комитете… Слышал от кого-нибудь да повторил…

– Такое – повторил?!

Умерли Сталин и Готвальд Клемент,

Настал исключительно трудный момент.

Замерли лица стальные:

Когда же умрут остальные?

– Замолчи! – мать побледнела. – И дай мне честное комсомольское, что никогда – понял?! – в жизни не повторишь! Я и отцу передавать не буду.

Весной 53-го любимец и надежда учителей Вячеслав Ивлев заканчивал десятый класс. Отличник, комсорг, капитан баскетбольной команды, лучший знаток международного положения, которому директор доверял читать на большой перемене по школьному радио газету. Семья благополучная, родители оба коммунисты. Словом, золотая медаль обеспечена. Колебание только в одном: в университет поступать на исторический или на философский? Вячеслав взял Хохрякова за жабры.

– Слушай, насчет того стихотворения. Ты его еще кому– нибудь читал?

– А что?

– А то, что лучше заткнуться. И вообще смерть Сталина – трагедия для всего человечества, а ты?

– И поговорить нельзя? Пошел ты, знаешь куда!

– Хочешь, чтобы поставили вопрос на комитете?

– Ставь где хочешь. Это тебе надо выслуживаться за медаль.

Вячеслав не поставил вопроса на комитете не из принципиальности. Мать права: это может повредить ему самому. К тому же другие события заполнили внимание секретаря комитета Ивлева. На первомайской демонстрации десятиклассники, отправившиеся купить мороженого, столпились вокруг милиционера, и кто-то крикнул:

– Да здравствует советская милиция!

Постового бережно подбросили вверх. Он взлетел, держась за кобуру, и так же мягко опустился.

– Ну что вы, ребята, я на посту!

Все это видел директор школы Крестовский. Он подбежал, вернул учеников в колонну, а после праздников вызвал с урока Ивлева и велел на комитете поставить вопрос об исключении участников «качания» из комсомола, что означало белый билет для поступления в вуз и призыв в армию. Среди исключенных оказались лучшие ребята. И Хохряков, конечно, вляпался. Крестовский назвал его злостным зачинщиком, Ивлев получил указание исключить его из комсомола.

– Ну вот, ма, золотая медаль в кармане!

– Я решила: иди на философский, сынок. Марксизм-ленинизм – это самое прочное. Ты будешь теоретиком, и я буду спокойна.

Слава привык подчиняться авторитету матери. Ей трудно было не подчиниться. Отец тоже ее всегда слушался, показывая тем пример сыну. Это была красивая женщина, слегка располневшая. Она тщательно скрывала, что когда-то была неистовой богомолкой. Семья была благородных кровей, а она в рубище пешком ходила в Сергиев за святой водой в Надкладезную церковь. Ей было тогда семнадцать, уже три с лишним послереволюционных года прошло, когда она решила податься в монастырь совсем. Долго в монастыре она не пробыла. Его разграбили при содействии соседней воинской части. Монашек изнасиловали, игуменью поставили к стенке.

Немного спустя Татьяна Савельевна стала комсомолкой, такой же неистовой и верующей в Ленина. Она активно пропагандировала свободную любовь, такую, какая записана в Манифесте коммунистической партии и какая будет при коммунизме. Сергей Сергеевич Ивлев женился на ней, когда ей было уже под тридцать. Она была весьма хороша собой, уходила от него, но вернулась. Отец Ивлева был инженером, сидел в конструкторском бюро энского почтового ящика, занимающегося атомной энергией, и никогда не рассказывал чем занимается. Он жил размеренной жизнью: дом, работа, чтение «Правды». Говорить Славе с отцом было не о чем.

Вячеслава должны были оставить в аспирантуре. Уже вытанцовывалась тема диссертации: «Борьба коммунистической партии против пережитков культа личности за укрепление ленинских норм партийной жизни». Правда, нормы собственной жизни Ивлевых не изменились. Ивлев, как и мать, считал, что иностранные продукты, появившиеся в магазинах, есть опасно: они могут быть отравлены. Некоторые дальние родственники Сергея Сергеевича между тем вернулись из мест заключения. Татьяна Савельевна уверяла, что партия знает кого сажать, и, видно, грехи у них были. Отец с нею соглашался, но сын вдруг начал спорить.

Незадолго до этого Слава встретил Хохрякова. Зашли в пивную, взяли по кружке. Хохрякову удалось скрыть исключение из комсомола и поступить в пединститут. Он учился на английском отделении, слушал иностранное радио и рассказал об этом сокурсникам, за что был исключен из института. Помытарившись с полгода, пристроился в библиотеку.

– Скоро буду выдавать твои труды, партийный философ! Но ты вроде уже не такой голубоглазый…

Теперь Ивлев иначе воспринимал его. Они стали встречаться. С Хохряковым было интересно. В одну из встреч Ивлев сказал:

– Хохряк, ты прости школьную дурость. Я понял. Прости!

– Простить не могу, – отрубил Хохряков, будто ответ был заранее готов. – Да и на что оно тебе, прощение? А если понял, молодец. Раньше я думал, что такие, как ты, вообще не способны умнеть.

Хохряков выбирал забавные штуки из иностранных журналов, переводил и носил их по редакциям, немного подрабатывая к скудному библиотечному прокорму. Он привел Ивлева к Раппопорту. Философа Ивлева взяли литсотрудником в «Трудовую правду». Вокруг шаталось, бродило. Ивлев не мог понять что. Резьба у винта снашивалась постепенно, колечко за колечком, пока гайка не соскочила. Этому способствовали и спецкоровские командировки. Накануне Дня Советской армии его послали на учения Северного флота.

– Славик, что с тобой? – первой спросила машинистка Инна Светлозерская, когда после командировки он диктовал ей материал. – У тебя виски поседели…

– Да я на ученьях был военных…

– На ученьях ведь, не на войне!…

Эсминец, на котором спецкора Ивлева вывезли на учения, получил сообщение, что условный противник находится в зоне досягаемости.

– Ракетными снарядами – огонь!

Выстрела, однако, не последовало. Снаряды заклинило. Ничего нельзя сделать, кроме как выбивать их кувалдой.

– Кто пойдет добровольно? – спрашивает командир.

Желающих не нашлось.

Взял он сам в руки зубило и кувалду. Мгновенно вся команда легла на палубу. Ивлев тоже лег со всеми.

– Чего вы боитесь, кретины? – обернулся командир. – Если взорвется, все равно никого не останется!

Он начал легкими ударами осторожно выбивать ракеты, застрявшие в полозьях.

Все обошлось. Эсминец, так и не приняв участия в учениях, вернулся на базу. Здесь выяснили, что взяли ящики с ракетами другого калибра.

– Кто грузил? Судить!

– Как же так! – удивлялся Ивлев в разговоре с командиром. – А случись настоящая война?…

– Наивный вы человек! А в овощной магазин идешь – там капуста гнилая бывает?

– Ну, бывает…

– Почему же на овощной базе может быть бардак, а на военной нет? Люди-то те же!

В очерке Ивлева «На страже наших рубежей» все было написано как надо: эсминец, наголову разгромив условного противника, с победой возвращался к родным берегам. Могучие советские ракеты готовы в любую минуту поразить любого врага. Слава съездил в военную цензуру на улицу Кропоткина и поставил штамп «Печатать разрешается». Материал хвалили на летучке. А спецкор Ивлев долго не мог забыть железный пол палубы эсминца, на котором он лежал, закрыв руками голову.

Над сомнениями Славы Яков Маркович только посмеивался. Он дал Ивлеву Солженицына. Раппопорт довел до кондиций то состояние, которое пошатнул Хохряков. Слава отряхнулся от гипноза прошлого, который мать тщательно поддерживала в нем, от философского факультета. Он увлеченно уверял друзей, что Солженицын – это настоящая литература, все остальное – вода в ступе. Узнав, что 12 декабря 68-го Солженицыну исполняется пятьдесят, Вячеслав отправил телеграмму в Рязань: «Поздравляю Вас, надежду и гордость русской литературы. Ивлев». Он рассказал об этом Раппопорту. Тот похвалил его, но как-то вяло. «Климу Ворошилову письмо я написал, а потом подумал – и не подписал», – продекламировал он.

– Я подписал! – возразил Ивлев.

– И зря, дружище…

Недели через три Ивлев получил повестку явиться на улицу Дзержинского, дом 16, в Управление КГБ по городу Москве и Московской области. Особняк был старинный, с лепкой на стенах и потолках. В кабинете, куда его провели, сидел приятный молодой человек комсомольского возраста, радушно улыбающийся. Спросив некоторые анкетные данные у Славы, он поинтересовался:

– Вы знаете Солженицына?

– Знаю…

– Давно знакомы?

– Не знаком.

– А встречались?

– Нет, не встречался.

– Тогда назовите общих знакомых.

– У меня нет с ним общих знакомых.

– Неправда! Незнакомым не посылают поздравительных телеграмм.

– Он известный советский писатель, поэтому…

– Что вы читали?

– Я читал… – Вячеслав Сергеевич сразу отсек то, что он читал в рукописях, – читал «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор»…

– «Раковый корпус»?

– Нет…

– Но вы знаете, что Солженицын ведет деятельность, которая на руку врагам нашей партии. Выходит, вы его поддерживаете?

– Возможно, я неясно выразился, – сказал Ивлев, стараясь незаметно сжать руки в кулаки, чтобы не дрожали. – Солженицына печатает «Новый мир». Я полагал, что печатается, то можно читать, и это может нравиться или не нравиться.

– Вы не хотите понять, – продолжал следователь. – Дело не в том, нравится или не нравится. А в том, что вы, журналист, работник идеологического фронта, поддерживаете писателя, которого хвалит буржуазная пресса. Вы подумали, кого и почему хвалят враги? У нас есть данные, что вы с ним знакомы…

– Я сказал: лично не знаком, никогда не видел.

– А портрет – он вам подарил?

– Какой портрет?

– Тот, который висит у вас в квартире.

Портрет этот переснял с маленькой фотографии Саша Какабадзе и сделал по экземпляру в подарок Ивлеву и Раппопорту.

– Что же замялись? Говорите!

– Этот портрет я купил… Купил в подворотне возле букинистического в проезде МХАТа…

– У кого купили?… Опишите внешность.

– Такой маленький парень, с бородой, вроде студент…

– Допустим… И все же вы могли бы рассказать больше.

Его отпустили, предупредив: будут вызывать еще. Он был очень напуган. Он никому не сказал о беседе, даже жену решил не волновать. Но на следующий день его вызвали к редактору. С глухо бьющимся сердцем он вошел к Макарцеву.

– Садись! – Игорь Иванович сразу оторвался от дел. – Ну, чего натворил, излагай!

Ивлев пожал плечами, рассказал.

– Дурак! – Макарцев даже поднялся со стула. – Мальчишка! Нужны Солженицыну твои поздравления! А вот нас всех ты поздравил, ничего не скажешь! И неохота, а видно, придется увольнять. Иди, буду советоваться. Иди, говорю, чтоб глаза мои тебя не видели!…

– Разве этого не следовало предположить, Слава? – увидев Ивлева, сказал Раппопорт. – Солженицына, естественно, хотят уничтожить. Только не сразу. Сперва его будут травить, кусать, смешивать с грязью, пока он не останется один. Тогда его линчуют публично, заявив, что он один против всего народа. Вы вляпались!

– Но ведь…

– Тише, тише, не ерепеньтесь. Вы послали телеграмму, полагая, что это смелость. А Солженицын получил ее? Предположим, да. Он и без вас знает, что он фигура. Его, ничем не рискуя, поддерживает весь мир. Что ему ваше поздравление? Оно только заставляет его думать, что за ним будут следить еще больше, раз он так популярен. Но в действительности вашей телеграммы Солженицын и не получил. Ее накололи на шило в органах. Так?

– Допустим. И что же?

– Представьте, что я полковник КГБ, которому поручено этим заниматься. Я раскладываю телеграммы по кучкам. Сорок штук – от писателей. Ясно! В Союзе писателей есть его единомышленники, будем следить, чтобы не печатать их и не давать им выступать. Добавим в Дом литераторов стукачей. Двести телеграмм от интеллигентов. Выгоним с работы, исключим из партии, чтобы никогда не поднялись. Двести от студентов. Этих юнцов исключим публично – чтобы студенческая масса все это намотала на ус.

– Ясно!

– Погодите, старина, я не кончил. Откуда вообще, думаю я, полковник КГБ, такая популярность у этого Солженицына? Значит, поздравленцы читают Самиздат. Копнуть это дело! Не поможет – сажать… Выходит, Славик, своей телеграммой вы помогли составить списки подозрительных, чтобы за ними легче было следить. И телеграмма – провокация, а вы – провокатор…

– Да вы что!

– Я уж не говорю, Ивлев, что вы подводите друзей: за ними тоже начнут следить. Если вы такой герой, действуйте другими способами.

– Какими?

– Удерите за границу или тихо пишите Самиздат. Только не впутывайте товарищей!

– Все так: молчат, а потом спрашивают, почему вокруг подлость?… Иногда мне кажется, что Солженицына нет. Мираж, фантазия людей. Ну как может один стоять против машины?

Ивлев умолк и глядел на Якова Марковича.

– Что ж, Славик, не буду спорить, – сказал тот и отвернулся к окну, сделав вид, что дальнейший разговор ему неинтересен.

– Если рассуждать, как вы, Яков Маркыч, никогда у нас не сдвинется!

Тавров обернулся, пристально посмотрел на Ивлева.

– Сдвинется? И что вы хотите сдвинуть своей телеграммой? Советую каяться и ругать Солженицына изо всех сил. Спасетесь – помните: это сигнал. Не вляпайтесь-таки второй раз! Если не можете молчать, говорите, но в узком кругу. А уж совершать поступки – это, брат, пережиток какой-то. По-моему, вы слишком хорошо изучали Маркса и Ленина и поняли их революционность слишком буквально.

По делу коммуниста Ивлева Макарцев увиделся с Кавалеровым. Поехать к нему было не по рангу, встретились на нейтральной почве, на просмотре нового фильма в ЦК. Когда-то Макарцев оказал Кавалерову услугу, когда тот был секретарем парткома автозавода. Теперь просьбу Макарцева располневший секретарь райкома Кавалеров встретил настороженно.

– Молодой еще! – убеждал Макарцев. – Хороший коммунист, добросовестный работник. Ну, бес попутал! Талант. Талантливые люди нам нужны.

Секретарь райкома слушал, молчал. Но усмехнулся:

– Талант? Просто таланты партии не нужны. Партии нужны таланты, которые понимают, чего мы от них хотим.

– Он понимает, поверь! Ивлев много делает для газеты. В конце концов, кто теперь решает: мы или органы?

– Решаем мы вместе, – сразу уточнил Кавалеров. – Это не мальчишество, а чехословацкие рецидивы. У них либеральничали – и вот до чего довели.

– Между прочим, – сказал Макарцев, – Ивлев делал полезные материалы о твоем заводе…

– Вот-вот – на завод его, к станку!

– Если не погубим, будет верным работником, пригодится. Давай накажем по партийной линии, чтобы другим неповадно было, но не до конца. Что же мы – хуже органов знаем свои кадры? Если что, я в ЦК поговорю…

Кавалеров не ответил. Воцарилась пауза.

– Ладно, – наконец сказал он, отведя взгляд в сторону. – Из уважения к тебе, Макарцев… А в органы сам звони.

Макарцеву показалось, что у Кавалерова опять проскользнула усмешка. Впрочем, конечно, только показалось: секретарю райкома редактор газеты еще ой как понадобится! Когда Игорь Иванович вернулся в «Трудовую правду», он снова вызвал Ивлева. Тот вошел хмурый, готовый к худшему.

– Вот что, – сказал Макарцев. – Считай, что ты родился в рубашке. Коллектив тебя отстоял. Партийное собрание соберем на днях. Что говорить – знаешь?

– Понимаю.

– Еще бы ты теперь не понимал! А что касается работы, тут уж придется делом… Принимайся-ка за толковую статью о непримиримости двух идеологий. Автор – секретарь райкома Кавалеров. Напиши с душой, зря что ли тебя философии учили?

Ивлев спустился к Раппопорту счастливый.

– Поздравляю! – оживился Яков Маркович. – Собрание – это для проформы. Честно говоря, не думал, что так легко отделаетесь. Я в свое время…

– Времена меняются, Яков Маркыч!

– Возможно…

Это произошло накануне нового 69-го. А в первых числах января, перед партсобранием, Ивлеву снова позвонил следователь и вежливо просил прийти опять на улицу Дзержинского. Пропуск заказан.

– Значит, подумали и поняли, что Солженицын – просто приманка для слабых? – спросил он. – Ну и правильно. Сами посудите – для чего вам портить себе биографию? Мы и не сомневались, что телеграмма – случайность. Но поскольку сделали ошибку, придется вам как коммунисту доказать, что вы ее осознали. Вы журналист, умеете писать, вам это нетрудно…

– А что я должен?

– Дело несложное, и вы сами убедитесь, что Солженицын – личность ничтожная, целиком продавшаяся за немецкие доллары…

– Марки, – уточнил Ивлев.

– Вот именно, – усмехнулся следователь. – Вы ведь пишете рассказы.

– Плохие… Сам их забраковал…

– Это не страшно. Возьмите рассказы и поезжайте в Рязань к Солженицыну.

– Я?!

– Чего вы испугались? Дорогу мы оплатим. Скажете, что пришли посоветоваться как начинающий писатель… Можете и поругать кое-что, если надо.

– И что?

– Ничего! Познакомитесь с надеждой русской литературы, как вы в телеграмме выразились. А вернетесь, позвоните мне.

Ивлев молчал, наклонив голову. Из-под бровей осторожно поглядывал на следователя. Он ждал чего угодно, только не этого. Он кивнул, чтобы не рассердить следователя, а сам судорожно думал о том, что сейчас отказаться нельзя.

– Согласны?

– Простите, я не понял. Для чего мне знакомиться с Солженицыным?

– Вы коммунист? Вот и считайте это партийным поручением… А мы вас в состав совещания молодых писателей включим.

– Видите ли, у меня есть недостаток. Я, бывает, рассказываю лишнее, не то, что надо.

– Это не страшно.

– Я проболтаюсь…

– Нельзя говорить, что мы просили поехать!

– Дело в том, что я невзначай… Знаете, я не могу взяться! Никак!

– Ладно! Значит, все ваши раскаяния – одна видимость. А партийное собрание еще не состоялось…

Капля пота стекла со лба на переносицу и потекла по щеке.

– Вы меня не так поняли, – сказал Вячеслав. – Я бы согласился, но испорчу дело.

– Ну, вот что. Подпишите бумагу, что за разглашение нашего разговора вам грозит наказание по статье 184 УК. Пока можете идти!…

Партийное собрание, как и обещал всемогущий Макарцев, объявило Ивлеву строгий выговор с занесением в учетную карточку и предупреждением, что при еще одном нарушении он будет исключен из партии. Что касается поручения, от которого он отказался, пока его не тревожили. Возможно, подобрали более достойную кандидатуру.

27. ЧЕГО ВЫ БОИТЕСЬ?

Надя стояла перед дверью с надписью «Спецкоры». За ручку она взялась не сразу. Снова взглянула на письма, которые держала в руке, перебрала их, поправила волосы и, решившись, отворила дверь. Ивлев, сидя за столом, что-то подсчитывал, переворачивая листки календаря. На Сироткину даже не взглянул.

– Вы заняты, Вячеслав Сергеич? – тихо спросила она. – Тогда я потом…

– Письма? – он не повернул головы. – Оставь…

Просто оставлять их Наде не хотелось, потому что после не будет повода снова зайти. И она будет опять считать дни. Сироткина переминалась с ноги на ногу. У него сейчас плохое настроение, уговаривала она себя, уйди. Все испортишь, не навязывайся… Я и не навязываюсь. Просто он сейчас такой одинокий и беспомощный, как никогда. Подойди к нему. Положи руку на голову. Или хотя бы скажи что-нибудь. Ну, найдись!

– У вас дел много? Может, помочь?

Она сама испугалась того, что сказала. Сейчас он засмеется, и тогда лучше никогда в жизни ему не попадаться.

– А как помочь?

Он перестал листать календарь и, заложив пальцем страницу, посмотрел на нее внимательно, приподняв брови, будто первый раз увидел. Она была слишком тоненькая. Но все же кое-что было, и теперь, когда он разглядел это кое-что, оно – Надя сразу поняла – его заинтересовало.

Надя спокойно ждала, пока он оглядит ее, и не боялась этого. Прическу она сегодня сделала в парикмахерской, из-за чего опоздала на работу. Ресницы тщательно покрасила в уборной французской тушью. Замшевая юбка ей шла, это все девчонки говорили. А из кофточки со стоячим воротником, круглым вырезом на груди и дырочками вокруг выреза шея ее, тонкая и длинная, видна была вся, и любознательный зритель мог усмотреть даже больше, чем положено для первого раза. Он хмыкнул, и она поняла, что понравилась. Наконец-то!

– Не смотрите на меня так! – надув губы, сказала она, чтобы по его ответу убедиться в своей победе.

Она кокетничала изо всех сил.

– Нельзя?

– Нельзя! – вынесла приговор она и теперь могла себе позволить покривляться и сменить тему. – Что это вы считаете?

– Возраст.

– И что выходит?

– Выходит, мне остается еще пять лет на то, чтобы поумнеть.

– А вам сколько?

– Тридцать три.

– Как Иисусу Христу! Всего-то! Вы старше меня только на девять лет. А я думала…

– Что?

– Вы выглядите старше.

– Десять лет в школе и пять в институте забивают голову, чтобы отучить думать. А чтобы забыть все, нужно еще пятнадцать. Мне осталось пять.

– Зачем вам еще умнеть? Будет только трудней.

– А легче – скучно.

– Завидую! Я кончу журфак, мне поумнеть не удастся: во мне ничего нет.

Она посмотрела на него и вдруг, не осознавая до конца что говорит, тихо произнесла:

– Я уйду, если я вам не нужна.

– Ну почему же?

Надежда покраснела и повернулась к нему спиной, чтобы хоть как-то спастись. Голос стал ватным, непокорным.

– Хотите, книжки вам буду приносить? Не наши… У отца хорошая библиотека. Могу кормить или стирать…

– Для этого у меня есть жена.

«Не заметно», – подумала она, но не сказала. Надя не хотела обидеть его жену.

– Ей ведь некогда, у нее ребенок. Вашему сыну сколько?

– Шесть.

– Жаль! Долго ждать, а то бы вышла за него замуж. Прогоните меня, я идиотка!

– Ну что ты!…

Она все еще стояла к нему спиной. Он поднялся из-за стола и, чтобы успокоить ее, положил руки ей на плечи, и, ощутив под тонкой кофточкой горячую кожу, повел руки вверх, к шее. Ивлев почувствовал, как у него под пальцами пробежал комок, – она глотнула и резко повернулась, уткнувшись носом ему в плечо.

– А дверь! Дверь, сумасшедшая девка! – проговорил он, целуя ее в шею, в ухо, в щеку.

– Заприте! – она развела его руки и стояла, закрыв глаза, не шевелясь, только улыбалась рассеянной, нагловатой улыбкой.

Повернув ключ в скважине, он потряс головой, чтобы прийти в себя. Зачем это ему? Для чего добровольно нарываться на сплетни? Она прилипнет, не отвяжешься, будет ходить хвостом. С таким простодушием, как у нее, с ней просто страшно. Нет! Только сделаю это без хамства, чтобы не обидеть.

– Надя, – выговорил он твердо.

Она сделала вперед три неуверенных шага, будто сошла с карусели, и положила ладони ему на уши.

– Вы кричите, как в лесу. Я вот…

Ее дыхание согрело ему шею.

– На кой я тебе? Вон Какабадзе – холостой, красавец, двадцать восемь, дети будут – загляденье! А я без пяти минут лысый!

– Не кокетничайте, – строго сказала Надежда Васильевна. – Мне с вами можно, чтобы завлечь, а вам со мной – нет. Чего вы боитесь? Я вас совершенно не люблю. Я быстро схожусь, но мне становится скучно. Мне ваша любовь не нужна. Только вы сами. И ненадолго. Я вам тоже нужна, я чувствую, нужна!

– Ты поэтому дрожишь? Что же делать?

Сироткина пожала плечами. Но теперь все его предыдущие соображения перепутались, слились, отпали, как не заслуживающие внимания. Вячеслав притянул ее к себе за локти резким движением, будто, опоздай он на секунду, она упала бы, потеряв равновесие. И она упала на него, подчинившись его рукам, став мягкой, податливой, бескостной. Она изогнулась, из последних усилий стараясь не потерять губами его губ, будто без них она задохнется. Он отодвигал ее, ища ее грудь, а она не понимала и прижималась к нему, мешая ему и пугаясь, что он отрывает ее от себя.

– Вы меня целуете, будто я голая, – когда губы наконец оторвались, прошептала она.

– Хочешь быть голой?

– Хочу, – она засмеялась. – Девчонки все уши прожужжали. И вот…

– Что – вот?

– Жду, что вы будете делать.

– То же, что все.

– А что делают все?

– Послушай! На роль просветителя я не гожусь.

– Годитесь! Вы на все роли годитесь!

– Ты чокнутая!

– Ага. А вы? Вы разденетесь?

Одежды на ней осталось не больше трети, когда в дверь постучали.

– Ивлев! Вы здесь? – послышался голос Раппопорта. – Впустите-ка меня…

Надя прижала ладони к пылающим щекам. Вячеслав стал застегивать пряжку, она звякнула. Яков Маркович постучал еще раз, кашлянул и угрюмо произнес:

– Освободитесь – зайдите…

Надя присела на корточки позади стола, чтобы Слава не видел ее, полуодетую, и поспешно натягивала колготки. Более неудобное положение для этого дела представить себе было трудно.

– Я не смотрю, не мучайся…

Он отвернулся, стоял, ждал. Зазвонил телефон, нагнетая нервозность, заставляя думать и поступать быстрее. Ивлев снял трубку.

– Славик, почему не открыли? Вы нужны!

– Сейчас зайду…

Он отпер дверь и выглянул. Надя проскользнула мимо, незаметно проведя пальцем по его щеке, на которой за день успела отрасти щетина. Остался едва уловимый запах очень хорошего мыла, который вдруг стал Ивлеву необходим.

28. НЕТЛЕНКА

– Что у вас происходило, Славик?

– Я работал…

– Так я и подумал…

– Что-нибудь случилось?

– Ничего значительного. Дома у вас все в порядке?

– Конечно! Почему вы спрашиваете?

– Да так… Может, прогуляемся? А то голова трещит.

Через три минуты они, одетые, вышли на бульвар напротив редакции. Тут можно было поговорить с меньшей степенью опасности. Солнце по-весеннему слепило глаза, и оба жмурились, как коты, вылезшие из чулана.

– Вам, Слава, нравится Ягубов? – с ходу спросил Раппопорт, выходя на сухую дорожку.

– Ответить однозначно? – спросил Ивлев, беря его под руку, чтобы обвести вокруг лужи. – Поживем – увидим… А что?

– Я уже давно завел две амбарные книги и вписываю в них людей. В одну – хороших, в другую – сволочей. Куда мне вписать Ягубова?

– А куда вы записали меня?

– В хороших. Но это не значит, что навсегда.

– А вы сами, Яков Маркыч? В какую книгу вы внесли себя?

– Я записан первым в обеих книгах. Думаю, это не будет нескромно, а?

– Ну что вы, учитель! Вы же знаете, как я к вам отношусь! Хотя и допускаю, что у вас могут быть грехи, за которые вы себя казните.

– Грехи есть у всех, Ивлев, – развивать тему Раппопорт не стал. – Я вписываю не за наличие или отсутствие грехов, а за жизненную позицию. Личность – человек или-таки слизь.

– Вы – в любом случае личность!

– Разумеется, Славик! Если бы в природе было разлито чуть больше разумности, я был бы редактором этой газеты, а Макарцев и Ягубов – у меня на побегушках.

– Это карьера! А вы – просто человек. И уж после – журналист! Ваше слово читают миллионы!

То ли посмеялся, то ли серьезно сказал. Раппопорт зыркнул на него из-под очков и поморщился.

– Я не знаю, что это за профессия – журналист, Славик, – пробурчал он. – Лично я по профессии – лжец. И других, как вы изволили выразиться, «журналистов» у нас не встречал, а в другие страны меня разве пускали? Но я не стыжусь, что я лжец, а горжусь этим.